Арест

День был обычный: занятия со студентами, совещание, беседы... Вернулись в свою обитель, совсем не предназначенную для нормальной жизни. С недавно прибывшим из Московского педагогического института имени Карла Либкнехта Иваном Николаевичам Панкратовым жили в военно-физкультурном кабинете педагогического техникума. Это помещение даже и кабинетом-то назвать нельзя было. Скорее всего, кладовая, где беспорядочно свален всякий инвентарь: скамейки, малокалиберные винтовки... Среди этого хаоса стояли две железные койки, на которых мы ночевали.
Поселок Кузедеево, новый райцентр. Горно-Шорского района, только начинал обретать облик административного центра. В первую очередь создавались условия для разных советских, партийных, комсомольских, правовых организаций и их служащих. Квартиры им – в первую очередь. В только что выстроенном здании педагогического техникума размещалась советско-партийная школа. Педагогический персонал жил: на частных квартирах. Нам, двоим одиноким парням, предоставили кладовую-кабинет. Живите! У нас претензий не было. Весь день в суете – нужно было только место для ночлега.
Я радовался за свою Горную Шорию. Обрели национальную самостоятельность. Народ стал стремиться к образованию, культуре. Шорская молодежь направлялась на учебу в вузы и техникумы Москвы, Ленинграда, Томска. Все обучались на полном государственном обеспечении. В 1936 году более ста шорцев были студентами. Многие окончили средние специальные заведения и работали на руководящих работах в партийных и советских органах района.
Мы жили пафосом возрождения, ожиданием еще лучшего прекрасного будущего. Радовались мы, молодежь. Роптали старики. Освоение края шло без учета жизненного уклада, сформировавшегося веками. Разработка месторождений угля, железа, вырубка кедра, сосны, пихты, ели дали о себе знать. Вырубили кедр – ушла белка, а не стало белки – исчез соболь. Исчезали растения, являвшиеся питанием коренных шорцев. Не стало кандыка, колбы, саранки, пучка, дикого лука... Шорцы оставляли древние поселения и уходили вглубь тайги. Исчезали деревни. Происходили события, которые трудно вписывались в радостные гимны победоносного шествия социалистического преобразования общества.
Газеты информировали о том, что за блок коммунистов и беспартийных на выборах принимало участие сто процентов населения. Голосовали всюду единогласно. И в этом предельном единстве вдруг разоблачались огромные контрреволюционные центры, борющиеся за свержение существующего строя. Газеты и журналы подробно освещали все судебные процессы над врагами народа. Прославлялись чекисты за бдительность и верность идеалам партии и народа. Расстрелы, заключения на длительные сроки... Но нас все это не касалось. Это было где-то далеко. В центре.
И вот коснулось. Был обычный вечер 19 мая 1937 года. Часов в одиннадцать мы с соседом заснули. Сон прервал громкий стук. Мой сосед проснулся первым и открыл дверь. Вошли трое: двое в военной форме и наш техникумовский дворник дед Филипп. Я лежал на койке и особого интереса к вошедшим не проявил. Но один из военных назвал мою фамилию и спросил: есть ли тут такой? Иван Николаевич показал на меня. Мол, здесь. Пришлось мне подняться и спросить: В чем дело? Военный представился: Сержант государственной безопасности Лукин. Строгим тоном приказал отойти от постели и одежды. Лукин предъявил мне ордер на обыск и арест. Второй военный взял мои брюки и пиджак, выложил из карманов содержимое. Все внимательно изучил, а затем все отдал мне. Приказал одеваться. Обыскали кабинет. Взяли из пирамиды одиннадцать штук малокалиберных винтовок. Взяли и учебную винтовку образца 1891 года, разрезанную пополам, – учебное пособие. Стали составлять протокол обыска. Записали номера и даты выпуска винтовок. Осмотрели бегло книги. Затем пригласили меня подписать протокол обыска. Я стал отказываться, ссылаясь на то, что никакого отношения к этому оружию не имею. Особенно меня возмущало занесение в протокол разрезанной винтовки. Стали убеждать, что речь идет всего-навсего о проверке хранения учебного оружия. Я сдался и протокол подписал. Винтовки связали в связки по четыре штуки и предложили одну связку нести мне. Я отказался. Сами вынуждены были нести. Привели в райотдел НКВД и поместили в маленькую комнатку. К двери приставили дежурить милиционера. Арестовавшие меня ушли, а работники райотдела еще не пришли. Положение мое было совершенно непонятным. Вспомнил все разговоры, встречи – ничего особенного. Успокоил себя тем, что время сложное, всякие недоразумения могут быть. Со спокойной совестью лег досыпать.
Настало утро. Я предложил милиционеру сходить в столовую позавтракать. Он согласился, и мы пошли. Позавтракали. Многие знакомые меня видели. Подходили ко мне, здоровались, разговаривали со мной. Никаких ни у кого подозрений не было по поводу того, что со мной что-то неладно. В том, что я под конвоем, знал только я – знакомые не догадывались. Так прошел первый подневольный завтрак. Когда пришли обратно, то начальник райотдела Морозов набросился с нецензурной бранью на милиционера за то, что он водил меня на завтрак. Пока я завтракал, мою комнату засалили. Оказывается, ночью была облава, массовые аресты, К полудню открыли замок и вывели всех во двор. Нас ждало несколько упряжек лошадей. Рассадили по телегам, и с охраной повезли на железнодорожную станцию Аил, на поезд. Рассадили в купированные вагоны. Мы оказались в окружении огромного количества работников НКВД. Предупредили: никаких вопросов не задавать, не разговаривать. Повезли нас в город Сталинск (Новокузнецк).