Малая родина
...Меня утешали воспоминания не только в первые дни заключения. Малая родина дает неизмеримую энергию жизни. Я родился в улусе Акколь, что на берегу таежной реки Томь. Жалкие деревянные избенки. Жило в Акколе около пятнадцати семей. Вечная бедность и нужда.
Важно одно: природа и человек здесь понимали друг друга. Зимой, с установлением дорог, санными обозами нескончаемым потоком шли от нас кедровые орехи, мед, пушнина. Дары тайги принимали Томск, Кузнецк, Ново-Николаевск...
Наш улус располагался на главной дорожной магистрали – при схождении рек Томи и Мрассы. Два раза в год мы подвергались наводнениям – в период ледохода и во время таяния снегов. Отец мой был потомственный рыбак. Существования без рыбы я не могу представить и по сей день. Рыбой мы питались круглый год. Заготавливали впрок для продажи на ярмарке в Кузнецке, на которую приплывали на долбленых лодках.
На широкой речной косе под Кузнецком шорцы устанавливали свои берестяные балаганы, разжигали костры, и начиналась торговля… После ярмарки лодка, груженная купленным товаром, на шестах уходила вверх, домой, преодолевая пороги и перекаты. Так приходили в улус радости и новости городской жизни.
К матери-природе относились, как к божеству. В знак благодарности совершали таинство жертвоприношения лесным, речным и горным духам. Мы, молодежь, не имели права пойти в кедровые рощи за орехами, пока старики не убедятся в их зрелости. Никому не позволялось рвать цветы.
Революция принесла иные порядки. Индустриализация и коллективизация пришли и к нам. Частыми гостями стали в Горной Щории геологи, биологи, этнографы, лесоводы... Появились шахты, леспромхозы, разные управления, учреждения. Тайга зарычала тракторами, лесопилками, заводскими гудками. Лавиной хлынул люд с топорами и лопатами, вгрызаясь в горы и долины в поисках железа, угля, золота и всякой полезной всячины.
Мой отец так впервые приобщился к цивилизации. Поехал в 1929 году на ярмарку. Продал то, что заготовил на зиму. Зашел в магазин, чтобы купить товар. И в магазине у него жулики из кармана вытащили деньги. Вернувшись домой, он никак не мог объяснить случившееся. Он недоумевал, как можно так жестоко относиться к человеку?! ЕГО труду? Начиналась новая жизнь: беспощадная, бездуховная, основанная на насилии и беззаконии.
Второй удар по семье пришелся несколько позже. Организовывались колхозы. Мой отец уже был стар. Но его заставили вступить в колхоз. Всю скотину свою он свел на колхозный двор. Я приехал из Ленинграда домой в 1935 году. Свое подворье не узнал. Некогда у нас было много всякой скотины. Особенно мы гордились замечательными лошадьми…
Вот теперь и людей, как скотину, сгоняют в одно, по всей видимости, ужасное место...
...Ночью проснулся. Напротив сидел в сером пиджаке старый татарин. Он стонал и повторял одно и то же: Где же правда? Что же это делается? Парикмахер. Взят за антисоветскую пропаганду. А вот не спит поляк Грабовский. Работал в одной из шахт Прокопьевска запальщиком. Арестовали ночью, когда шел с работы домой. Этот знает, за что взят. В 1910 году с братом в Варшаве убили жандармского осведомителя. Брата повесили, а его, как несовершеннолетнего, приговорили к двенадцати годам каторжных работ. Отбыл назначенное под Иркутском. На его ногах остались рубцы от кандалов. Мы заслушивались его рассказами. Все было, как у Достоевского в Записках из мертвого дома. Я восхищался: как можно пройти такое и остаться безукоризненно честным, справедливым. Один только пример.
Комиссия обнаружила в камере нож, которым мы резали хлеб. За сокрытие холодного оружия полагалось наказание. На вопрос: Чей нож? – никто не ответил. Приказом коменданта все обитатели камеры оштрафовывались на двадцать суток. То есть полностью лишались прогулок. И хлебная пайка с 600 граммов понижалась до четырехсот. Грабовский в это время был на допросе. Когда вернулся и узнал о случившемся, то вызвал надзирателя и заявил: нож принадлежал ему. Добился отмены приказа, всю ответственность взял на себя.
...В камеру поместили хулигана, которому мы в итоге были благодарны за то, что у него в фуражке была газетная прокладка с докладом Сталина на пленуме ЦК ВКП(б). Речь шла о беспощадной борьбе с врагами народа, со шпионами, которыми страна просто-напросто наводнена. Мы поняли, что докладом этим выдан вексель на беззаконие и произвол...
...Меня на допросы водили два раза в сутки. Вопросы одни и те же. Абстрактные обвинения без каких-либо доказательств. И я задал вопрос:
– Гражданин следователь, почему вы мне не предъявляете доказательств содеянных мною преступлений?
И вдруг он заявил:
– Не только предъявлю, но перед вами вереницей пойдут свидетели на очной ставке и будут вам плевать в лицо. Вы, может, скажете, что и доклад Сталина не сжигали?
– Не сжигал.
И тут Габидулин выбросил свой главный козырь....
После декабрьского (1936 г) чрезвычайного съезда Советов, на котором была принята сталинская конституция, было решено перевести на шорский язык доклад Сталина на съезде. Я был одним из авторов перевода. Мне поручили выехать в Новосибирск, чтобы срочно отпечатать там пять тысяч экземпляров доклада на шорском языке. Когда дело было сделано, я вдруг обнаружил в тексте загон строк. Перестановка фраз создавала бессмыслицу. Удивительного в случившемся ничего не было. Дело в том, что все работники типографии были русскими, а шрифт латинизированный, язык шорский... Можно представить, с какими мучениями шел набор текста. Обнаружив ошибку, я задумался. Знал, что труд никто читать не будет, потому что все шорцы с детства учились на русском языке. Если кто и вздумает познакомиться с докладом, то прочитает на русском языке. И черт меня дернул посоветоваться с главным редактором Западно-Сибирского краевого издательства Гольдбергом. Не раздумывая, он дал указание весь тираж сжечь, исправить набор и отпечатать все заново. Вечером, в гостинице я встретился с заведующим Горно-Шорским районным отделом образования Павлом Степановичем Гуриновым. Он поинтересовался, почему я задерживаюсь здесь. Я рассказал все, как было. И вот факт уничтожения тиража сталинского доклада стал достоянием компетентных органов...
Еще один момент. Меня выдвигали, в состав бюро райкома. Вдруг встал второй секретарь райкома партии Сизов:
– В Ленинграде, где учился Кусургашев, была арестована за контрреволюционную деятельность группа студентов. Товарищ Кусургашев, находясь в непосредственном общении с ними, не проявил достаточной бдительности и не разоблачил негодяев. Поэтому его кандидатуру требую снять.
И это на следствии припомнили.
...Бывал и черный юмор. Вот какая штука произошла с мастером Ремстройтреста из Осинников Ушаковым. Он был у следователя всего два раза. Первый раз вызвали для объявления обвинения, а второй раз на подписание ранее заготовленного протокола допроса. Своей подписью он подтвердил одно: да, работал в ОКР. Думал, что аббревиатура расшифровывалась так – отдел капитального ремонта. Оказалось, что следователи подразумевали организацию контрреволюционную... В 1945 году я его встретил на Колыме. Он был уже инвалидом.
...Полночь. Очередной вызов. Габидулин объявил: Гоша, на этом закончим с тобой следствие. Будешь сидеть до подписания протокола, который нужен нам. Это в твоих интересах... Он не кричал, не оскорблял меня. Я ждал худшего: побоев, пыток. Я к этому готовил свой организм. Я был молод, здоров. В январе я во главе группы из десяти человек совершил лыжный пробег по маршруту Кузедеево – Горно-Алтайск – Бийск – Кузедеево. Протяженность — 706 километров. Учился в аэроклубе. Осваивал самолет У-2... Но пыток и побоев не было. Я просидел на табуретке до утра. Менялись следователи, а я сидел и сидел. Прошло тридцать часов. Вернулся Габидулин: Итак, подпишем? Я прочитал написанное и сел обратно на табуретку.
– Никогда не подпишу. Клевета.
Габидулин вызвал надзирателя и дал указание: установить за мной, постоянное наблюдение – спать не давать. Я попросил у надзирателя одно: разрешить мне ходить по камере. Разрешил. Я накинул шинель, поднял воротник и стал вышагивать. Через каждые минут десять – пятнадцать открывался глазок камеры. И я придумал! Попросил сокамерника накинуть шинель и походить по камере вместо меня. Не знаю сколько, но мне удалось поспать.
На допросе Габидулин набросился на надзирателя: как он допустил, что я выспался? Опять камера. И про меня забыли. Оказывается, прошла новая лавина арестов, и аппарат просто не успевал с нами справляться.
Придя в себя, обратил внимание на пожилого новичка. Это был Алексей Петрович Пронин, в прошлом – секретарь Мордовского обкома ВКП(б). Принимал активное участие в партийных дискуссиях, подписывал оппозиционный документ в числе восьмидесяти трех. Когда Пронин находился на допросе у капитана Барышева, вошел следователь Сивцов, которого Пронин знал по совместной работе, когда был секретарем обкома. Поднялся с табуретки и протянул руку своему старому знакомому. Когда Сивцов быстро вышел, то капитан задал вопрос:
– Откуда вы знаете нашего сотрудника?
На третий день Пронин уже был вызван на допрос в качестве свидетеля по обвинению Сивцова в связях с участниками контрреволюционного заговора...
Свидетельство о публикации №214011700374