Повенчанный честью

ИВАН КОЖЕМЯКО

П О С В Я Щ А Е Т С Я
моему дорогому внуку
Владиславу в день его
рождения от автора,
с надеждой, что и ты будешь
 нести в своей душе высокие
качества моего героя
07. 11. 2010 года.

ПОВЕНЧАННЫЙ
ЧЕСТЬЮ



© Кожемяко Иван Иванович
14 марта 2009 года


МОСКВА
2009 год
 

Мальчик мой родной!
Я в каждом дарованном судьбой мгновении, когда имею счастие видеть тебя и общаться с тобой – молю судьбу и Господа за твоё благополучие, за твою добрую судьбу.
Всегда помни и знай, что мне очень светло от твоих достойных и светлых поступков. Пусть они сопровождают тебя всегда!
Никогда не урони чести и достоинства нашего старинного рода, твоей семьи.
Помни, что честь и совесть всегда важнее благополучия, купленного любой ценой.
Пусть хранит тебя моя любовь!
Твой дед Иван

 

Ты повзрослеешь и поймёшь, как же мало стоит доброе слово в отношении старших, и будешь знать, как они им дорожат.
Так и я от тебя всегда жду слов добрых и светлых, а ещё важнее – поступков, которыми только и должно гордиться человеку, честному и открытому.
Я не раз говорил тебе, что та любовь, которая пролилась на тебя – от твоей бабушки родной, родителей и меня, никогда не должна позволить тебе забыть о добросердечии, совести, трудолюбии и высокой чести.
И пока жив – буду тебе это неустанно говорить и наставлять именно на такой путь.
Только он позволит тебе стяжать имя человека честного и достойного.
Всегда люблю тебя и желаю тебе добра.
Твой дед Иван

 

Я всегда очень жалею только об одном, что жизнь так немилосердно отобрала у меня здоровье.
В ином случае я мог бы уделить тебе больше внимания и заботы. И я просто убеждён, что ты был бы ещё лучше, светлее, более образованным и воспитанным.
У меня нет никогда нужды ломать тебя, ты разумный и светлый мальчик, вполне вменяемый и способный адекватно оценивать происходящее и своё место в этом непростом мире.
Всегда стремись к тому, чтобы рядом с тобой никогда не уживалась пошлость и бессердечие, цинизм и равнодушие. Будь трудолюбивым и упорным в достижении цели, всей силой своей души люби маму с отцом, служи примером для Дашеньки. Мне очень бы хотелось, чтобы в твоей душе проросли и вызрели именно эти качества.
Твой дед Иван
 Всегда будь человеком, а не кажись им. Это очень тяжело, но без этого жизнь и судьба не состоится.


АВТОР
КОЖЕМЯКО
ИВАН ИВАНОВИЧ

ПОВЕНЧАННЫЙ
ЧЕСТЬЮ



В сегодняшней России, где, к несчастию, отдаётся предпочтение восхвалению откровенных предателей и изменников русского народа, и где приказано думать так, как вещает велеречивый Михалков, где возводятся памятники Колчаку, Деникину, Каппелю, да Краснову, иным палачам и карателям, никто не сказал ни слова о подлинном патриоте Отечества генерале от кавалерии Каледине Алексее Максимовиче, командующем легендарной 8-й армией, герое знаменитого Брусиловского прорыва, всенародно избранном, впервые после петровских времён, Войсковым атаманом Всевеликого Войска Донского.   
Автор, в силу своих скромных дарований, предпринимает попытку порушить это умолчание вокруг имени одного из достойнейших сынов Отечества, для которого Честь и Служение Великой, Единой и Неделимой России было выше его собственного благополучия и даже самой жизни.

Компьютерный набор
и  вёрстка автора

**
КАНУНЫ

Наши поступки всегда
проходят через сердце,
а убеждения рождаются
в пылком разуме.
И только воля человеческая
приводит в движение всё,
что рождено и в сердце, и в сознании.
Без неё всё так и останется
благими пожеланиями.
И. Владиславский

Алексей Максимович Каледин быстрым шагом вышел из кабинета Главнокомандующего.
Он глубоко чтил Алексея Алексеевича Брусилова и относил его к числу самых даровитых военачальников России.
Но сегодня он не мог согласиться со своим наставником и учителем.
На Военном Совете обсуждался вопрос выдвижения генерала Ренненкампфа на должность Главнокомандующего фронтом.
И Каледина поразила позиция и сам тон Алексея Алексеевича Брусилова при обсуждении этого вопроса.
Брусилов через силу, это было видно, не желая широкого обсуждения этого вопроса, заявил:
– Есть мнение свыше, что генерал Ренненкампф… э… заслуживает… монаршего благословения и может быть назначен Главнокомандующим войсками соседнего фронта.
Я просил бы Вас, господа генералы, с этим… э… мнением согласиться и утвердить означенную кандидатуру… на должность Главнокомандующего войсками фронта.
Обсуждать далее мы этот вопрос не будем. И я бы просил Членов Военного Совета с этим… повелением Государя, – он так и сказал, – повелением – согласиться.
Все Члены Военного Совета, не поднимая глаз из-за стола, подняли руки, чем и выразили своё согласие с назначением Ренненкампфа.
И только один командующий 8-й армией генерал-лейтенант Каледин, отчётливо и громко, на весь зал, глядя в очи любимому военачальнику, сказал:
– Ваше Высокопревосходительство, я считаю, что свершается роковая ошибка. Страна, многострадальная Россия наша, выше любой идеи. Выше монаршего повеления и выше воли Государя.
Только движимый интересами Отечества, я, как Член Военного совета фронта, заявляю: Нет! Нет, генерал Ренненкампф недостоин столь высокой чести. Не достоин занимать эту священную роль. Более того, – в этой роли он будет опасен для Отечества и принесёт вреда больше, нежели пользы.
Доверить Ренненкампфу фронт сегодня – это прямое забвение, попрание интересов Отечества. И я вновь и вновь повторюсь – он недостоин столь высокой роли. У меня есть веские основания для такого заявления…
Брусилов, что было ему не свойственно вообще, замахал руками:
– Голубчик, Алексей Максимович, прошу Вас, не надо. Сам Государь настаивает на этой кандидатуре и Военный Совет – не более, чем фикция. Пощадите меня, Алексей Максимович.
И с досадой добавил:
– Вы не знаете, что приказ по назначению Ренненкампфа уже состоялся. Меня об этом известили накануне Военного Совета.
Каледин пополотнел. Кровь ударила ему в виски и он, чтобы не досаждать Брусилову, молча поднялся из-за стола и попросил:
– Прошу Вас, Ваше Высокопревосходительство, неотложное дело, позвольте выйти.
– Да, да, Алексей Максимович, заторопился Брусилов, – можете быть свободны.
О Вашем особом мнении, как члена Военного Совета фронта, доложу Государю.
– Прошу Вас, голубчик, – и он в растерянности сам поднялся из-за стола, и было видно, что при этом даже боялся посмотреть в глаза Каледину.
Каледин привычным жестом левой руки перехватил старинную, в серебре, шашку, учтиво поклонился Брусилову и глухо произнёс:
– Честь имею, Ваше Высокопревосходительство.
И спускаясь по лестнице дворца, который занимал Главнокомандующий, горько думал:
«Конец, конец России, ежели такие проходимцы, как Ренненкампф, выдвигаются на такие высокие роли.
Я ведь помню тот инцидент в Маньчжурии, когда неистовый Самсон, как мы его звали, генерал Самсонов, публично набил физиономию Ренненкампфу, прямо в Ставке Главнокомандующего».
Все офицеры – ветераны японской кампании знали всю подоплеку этой истории: бригада Самсонова добилась грандиозного успеха в наступлении. И поражение японской армии виделось всеми участниками этой операции. Нужна была только поддержка на флангах, слаженный и одновременный удар соседей, которые должны были отвлечь на себя силы противника, спешащие к участку прорыва.
Самсонов отправил офицера связи к Ренненкампфу, который также командовал бригадой соседнего корпуса на правом фланге Самсонова. В записке он просил соседа нанести удар по японским войскам в строго определённое время.
Прошёл день, второй, но Самсонов так и остался в одиночестве.
На помощь ему Ренненкампф не пришёл. Он даже не сдвинул свои полки, ссылаясь на то, что на это не было повеления Главнокомандующего Куропаткина.
И Самсонов, части которого были обескровлены в трёхсуточном сражении, вынужден был отступить.
Его бригада потеряла более половины личного состава, пришлось оставить всю артиллерию, так как не было более ни одного снаряда. От бескормицы и предельной усталости стали падать кони.
О, как страшен был Самсонов, появившийся в Ставке Главнокомандующего.
Его могучее тело, обтянутое изорванным мундиром, всё было в крови – и своей и вражьей. Множественные раны военачальника свидетельствовали о том, какие испытания он перенёс в минувших боях лично.
Но он, не обращая внимания на свои физические страдания, запалился душой. Это было самым страшным.
Не спрашивая разрешения у Куропаткина, он не вошёл, а ворвался в кабинет, где тот проводил совещание.
Все его участники замерли.
Алексей Максимович, командуя к тому времени казачьим полком, всё видел своими глазами.
Самсонов был страшен, и вместе с тем – прекрасен. Глаза его горели. Багровое, давно не бритое лицо, всё было в засохшей крови. Фуражки на голове не было, и его богатые волосы рассыпались в разные стороны, на мощном загривке тоже был засохший корж крови.
Мундир, весь изорванный, был застёгнут лишь на две пуговицы. Генеральский погон, с двумя серебряными звёздами, чудом держался лишь на левом плече.
Военный Совет замер. Куропаткин в растерянности привстал из-за стола и жестом хотел пригласить Самсонова присесть.
Но тот, отшвырнув стул на своём пути, устремился к Ренненкампфу, который даже закрылся руками, ожидая вымещения со стороны Самсонова заслуженной ярости.
Самсонов сгрёб левой рукой мундир Ренненкампфа прямо возле горла, да так, что тот треснул на спине, а правой, в засохшей крови, стал хлестать того по щекам:
– Сволочь, мерзавец, христопродавец, за сколько честь свою продал, Иуда?
Запомни, сволочь, что есть и божий суд. И я его свершу во имя моих погибших героев.
Оттолкнув Ренненкампфа с стене, он ловко и привычно, чуть присев на левую ногу, выдернул из ножен Георгиевскую шашку:
– Получай, Иуда, за своё предательство!
Ещё бы миг и всё было бы кончено. Но на руке Самсонова повис адъютант Главнокомандующего полковник Низовцев.
– Алексей Сергеевич, не марайте своих рук об этого негодяя. Только что Главнокомандующий дал оценку его деятельности. Он ответит за всё. Прошу Вас…
Самсонов как-то сразу сник, отдал Низовцеву свою шашку, и тяжело и горько заплакал.
Это было страшное зрелище. По его небритым щекам стекали крупные слёзы, а его могучее тело содрогалось от рыданий.
Куропаткин, наконец, оценив всю ситуацию, произнёс:
– Генерал Ренненкампф, волей, данной мне Государем, я отстраняю Вас от командования бригадой и повелеваю незамедлительно убыть в распоряжение военного министра.
– Вас же, досточтимый Алексей Сергеевич, – обратился он к Самсонову, прошу привести себя в порядок, восстановить силы и доложить мне через три дня рапортом.
Господа, полагаю, что на сегодня заседание Военного Совета следует закрыть. Итоги подведём несколько позже…
Честь имею!
Всё это Алексей Максимович Каледин вспомнил отчётливо и ясно, словно это было вчера.
Так сложилась судьба, что он в деталях знал и продолжение этой истории, которая свела неистового Самсона с Ренненкампфом в 1915 году.
К этому времени они оба командовали армиями. И если Самсонов к этой особой роли, святой в армии, пробился своим трудом, заслуженно и честно, то Ренненкампфу она досталась просто монаршим распоряжением, по благоволению.
Что за силы были приведены в движение, Каледин не знал, как не знал он и того, что Ренненкампф уже давно работал на германскую разведку.
Купили его дёшево и просто – уж больно был падок генерал на томных красавиц, которых в изобилии к нему приставляли неведомые доброхоты.
Среди них, особенно по сердцу сластолюбцу, была Маргатита Людендорф, Мадлен – как её любил называть Ренненкампф.
Она выдавала себя за дочь барона Людендорфа, который уже удалился в мир иной и не оставил дочери никакого наследства.
Эффектная, красивая блондинка, умная, живая, она уже давно выполняла деликатные поручения германского Генерального штаба, за что получала очень приличное вознаграждение, что позволяло ей жить безбедно и путешествовать по всей Европе.
Следы её пребывания остались и во Франции, и в Австрии, в Сербии, а с четырнадцатого года – она объявилась в России.
И в день назначения Ренненкампфа командующим армией, когда тот праздновал с чинами Ставки своё возвышение в ресторане на Невском проспекте, в зале объявилась ослепительная и яркая женщина.
Ренненкампф, не чурающийся и простых милосердных сестёр, словно потерял рассудок.
Он уже через мгновение был всецело подчинён незримой власти этой женщины.
И с этой поры она следовала за ним везде.
И, конечно же, сластолюбцу было неведомо, что эта Мадлен, ежедневно, извещала своё руководство обо всех, ставших ей известными, планах русского командования.
Но этого, конечно же, Алексей Максимович Каледин, которого судьба избрала в свидетели страшной трагедии России, разворачивающейся вокруг имён Самсонова и Ренненкампфа, не знал.
Зато он хорошо помнил, что в пятнадцатом году Ренненкампф, точно так, как и на японской войне, бросил армию Самсонова на произвол судьбы. Более того, не выполнил прямой приказ Главнокомандующего фронтом – идти навстречу армии, терпящей поражение.
И та, вместе с командующим, так и пропала в Мазурских болотах.
Самсонов, по свидетельству оставшихся в живых офицеров штаба, застрелился, видя гибель своей армии и безысходность всего положения.
Кто и как замял этот позор и бесчестье Ренненкампфа, Алексею Максимовичу было неведомо. Более того, предатель и изменник даже получил орден от Государя, был произведён в очередной чин, и сегодня назначался Главнокомандующим войсками фронта.
Каледин находился в крайнем расстройстве. Он, казачий сын, с юных лет служивший Отечеству верой и правдой, не мог смириться с той великой неправдой, которая происходила сейчас.
Более же всего его удручала позиция Алексея Алексеевича Брусилова.
Любимый вождь, честь и слава всей русской армии, сегодня был для него непонятен. Ведь Каледин был свидетелем, как Алексей Алексеевич, очень критично и даже брезгливо относился к Ренненкампфу.
Значит, сила большая, нежели мнение Главнокомандующего, была приведена в действие.
И чувство горечи нестерпимо сжигало сердце Каледина:
«Разве с такими вождями мы победим? Ренненкампф – разложенец, сибарит, барин, не отмеченный никакими дарованиями – во главе фронта? Нелепее ситуацию даже представить трудно».
Не дано было узнать Алексею Максимовичу Каледину финал этой истории, связанной с именем Ренненкампфа.
В 1926 году сотрудники ЧК арестовали в Псковской губернии ничем не примечательного старика-дачника, который возился на своём огороде.
Годы не пощадили его. Старый, одутловатый, сильно располневший, он задыхался от любого движения.
И когда у калитки его дома, появились двое молодых людей, в чёрных кожанках, со звёздами на фуражках, старик опустился прямо на землю, на колени.
– Вы – генерал Ренненкампф? – спросил у старика тот, что постарше.
– Да, это я, – ослабевшим голосом, еле проговорил старик.
– Именем советской власти – Вы, Ренненкампф, арестованы.
Удивительный, беспрецедентный случай – советская власть осудила Ренненкампфа не за борьбу с новым режимом, да он её и не вёл, а за предательство в годы Первой Мировой войны, за измену той России, которой уже не было, а ещё за то, что оставил в беде армию Самсонова и не пришёл к ней на помощь.
Суд был суровый и праведный. И Ренненкампф был расстрелян за все злодеяния, которые стоили тысяч и тысяч жизней русских солдат.
А ещё за то, что именно его предательство столь дорого обошлось России, и зримая и очевидная победа над Германией ушла, как вода через пальцы.
Искренне жаль, что советская власть не могла за эти злодеяния судить и главного виновника создавшегося положения – самого самодержца Всероссийского.
Он и только он лично несёт ответственность перед историей и народом за то, что такие проходимцы, как Ренненкампф, Корнилов, Колчак, многие другие оказались во главе фронтов и флотов, да и сам, оставив армию накануне решающего наступления, на три месяца, роковых и страшных, уедет в Петербург, к семье.
Шестьдесят четыре русские дивизии, полностью отмобилизованные, получившие богатый боевой опыт, так и не вступили по вине самого царя в решающее сражение с немцами.
Это стоило престола и жизни как самому Николаю II, так и его семье, ввергло всю Россию в хаос братоубийства в гражданской войне.
Как отмечал в своё время флигель адъютант царя генерал Дубинский: «Отрёкся от престола, словно сдал командование эскадроном».
Уж если здесь уместна эта реплика – хватило бы одного конвоя, чтобы спасти царя и его семью. Или одного эсминца на Неве, чтобы вывезти царскую семью.
Увы, даже на это был не способен Николай Романов, которого, неведомо за какие грехи, послал Господь России в качестве царя…
Он не был даже способен погибнуть с оружием в руках, защищая свою семью и жизнь ни в чём не повинных детей.
Конечно, не думал об этом в эту минуту Алексей Максимович Каледин, да и не знал того, что так именно произойдёт.
Он, задыхаясь от гнева и душившей его ярости в связи с назначением Ренненкампфа, просто спешил в свою прославленную 8-ю армию, которой было суждено сыграть решающую роль в знаменитом Брусиловском прорыве.


***
ГЛАВА I

ВЕРУ – БОГУ,
ЖИЗНЬ – ГОСУДАРЮ,
ЧЕСТЬ – НИКОМУ.
Из Кодекса офицерской чести

Привольно жилось молодому казачьему сыну Алексею Каледину на отцовском хуторе.
Отец, участник турецких войск, старый казачий полковник, на хуторе жил безвыездно и души не чаял в сыне.
Всем вышел малец – и удалью, и разумом, и воспитанностью.
Не сторонился никакого труда. Был заводилой всех детских игр.
И юные казачата, из простых семей, не видели в нём барчука, а верного товарища и надёжного друга.
Всегда признавали его верховенство за обширные знания и неотрывно слушали его ежевечерние рассказы об удалых казаках, их атаманах во всех войнах, на которые так щедра была история России.
Уже с детских лет Алексей заявил отцу, что иной стези, кроме военной, он для себя не мыслит.
И по окончанию начального курса гимназии будет держать экзамен в военную гимназию в Воронеже, о которой много слышал и много прочитал о ней. Из гимназии вышло большое число героев Отечества и их подвиг всегда вдохновлял молодого Каледина .
Манил его Воронеж и тем, что там проживал старинный друг его отца, который неоднократно приезжал к ним в гости. У него рос сын-погодок Алексея, с которым он очень сдружился, и оба мальчика поклялись служить Отечеству в рядах воинства.
Старый полковник Каледин выбор сына одобрил безоговорочно и в один из вечеров завёл с ним разговор о ратной службе:
– Дорогой сын! В роду Калединых, сколько я и помню из рассказов дедов-прадедов, все служили Отечеству в боевом строю.
Богатств не нажили, да и не стремились к ним. А вот шашкой отстаивали честь и правду, Отечеству нашему служили, Государю были верны всегда.
Твой прадед Алексей, в честь которого и нарекли тебя, был с Суворовым под Измаилом, весь род Калединых – и стар, и млад, встали на защиту Отечества при нашествии Бонапарта.
– Да, – усмехнулся старый полковник, – видишь, на стене шашки, – все были дарованы твоим предкам за геройство в войнах, основная их масса – за мужество и героизм в войне с Наполеоном. До самого Парижа дошли наши сродственники. И по Берлину гарцевали их кони, что были донской водой поены.
И никто, никогда не порушил присяги, никто бесчестья на ратном поле не допустил.
Только в войне с Наполеоном шестнадцать орденов получили твои предки. Горжусь, что и сам в турецких войнах не посрамил честь рода, знаешь, Георгиевской шашки и двух крестов Георгиевских был удостоен.
– Так что смотри, Алёша, – и отец затянулся душистым самосадом со своей знаменитой вишнёвой трубки, с которой он не расставался ни на миг, – клятву на верность Отечеству дают однажды, а вот подтверждать её необходимо всей жизнью.
Лишь два института государства отмечены высочайшей честью – служением Отечеству, это церковь и воинство.
За этими словами – огромный смысл заключён – к служению допускаются лишь те, кто всю жизнь живут с Господом в сердце, веруют и верят всегда в то, что их миссия особая. Ни жизни, ни крови своей не жалеют они во имя славы и процветания Отечества.
И служат ему истово и всю жизнь непорушно.
Замолчал надолго, а потом продолжил:
– Знай, любимый сын, ты у меня единственный, моя кровиночка.
Но я лучше оплачу тебя горькими слезами, ежели за Отечество живот свой положишь, нежели смирюсь с тем, что проявишь малодушие, бесчестный поступок свершишь, порушишь славу и честь нашего рода.
Сказать тебе это – должен был. Сын ты мне. А в сыне – продолжение чести и славы рода. Девка, что – вышла замуж и всё. Всё у неё уже в ином свете видится. И иную веру она исповедует. От рода отличную, коль замуж выходит за людей другой веры, другого уклада жизни, других традиций.
А сын – он опора роду, продолжатель его традиций и славы.
Твой дед, добрый казак, всегда мне говорил: «Жизнь – Государю, веру – Богу, а честь – никому!»
Именно так и отец мой напутствовал меня на службу. И тебе мой отцовский наказ, повторюсь: жизнь – Государю, а честью каледины не поступались никогда и никому её в угоду не приносили.
Так и ты, родимое дитя, помни это всегда и крепко держись славы и чести казачьего рода нашего.
Задумался на миг старый полковник, затем подошёл к стене, где среди множества славных клинков – висела и его Георгиевская шашка, снял её, обнажил клинок, благоговейно поцеловал и на вытянутых руках протянул сыну:
– Возьми! Пусть она всегда напоминает тебе о том, как должно служить Отечеству и пусть она сбережёт тебя в жарком бою с врагами Родины нашей. А войн, чую, и на твою судьбу достанет.
Не замирится с нами Европа, всё хочет захватить наши земли. Да и на турецкой границе неспокойно, Япония на Дальний Восток зарится.
Так что испытания не минуют и тебя, милый сын.
Благоговейно приняв боевой клинок от отца, Алексей поцеловал его холодную сталь и твёрдо, не по-ребячьи, заявил:
– За честь благодарю, господин полковник. И знай, дорогой отец, что не выпущу этот клинок из рук до самой смерти и буду служить Родине так, как ты наказал, как служили наши деды-прадеды.
Глубоко поклонился отцу, поцеловал его руку. И, ребёнок ведь ещё, кинулся в его объятия, да так надолго и застыли эти две родные души – недвижимо, спаянные единством родства, родной крови и общим пониманием значимости воинского долга.
В гимназии учился легко, завершил её с золотой медалью и без экзаменов был зачислен на первый курс Михайловского артиллерийского военного училища.
Удивился отец, всё же думал, как водилось в роду – пойдёт в Новочеркасское кавалерийское казачье училище. Но затем успокоился и понял сына – артиллеристы они всегда были самыми умными. Дело сложное, живое, требующее прочных знаний математики, физики.
А поняв сыновьи устремления – благословил, с лёгким сердцем, на учёбу.
Командиры и преподаватели не могли нарадоваться успехам юнкера Каледина. И всегда ставили его в пример однокурсникам.
Причём, первым был везде – и в строю, и во владении оружием, во всех остальных науках, без которых военный человек состояться не может.
В особой же мере прославился Алексей Каледин на военно-научной конференции, посвящённой вопросам комплексного применения всех родов войск в современных войнах.
Конференция проходила в Санкт-Петербурге, в военном училище, куда в составе представительной делегации был направлен Алексей Каледин.
Значимость конференции была очень высокой хотя бы уже потому, что её открывал сам Великий князь Николай Александрович, родной дядя Государя, шеф Михайловского, родного для Алексея и его товарищей, училища.
В своём кратком вступительном слове он отметил значимость всех родов войск, в особой мере – кавалерии и казачества в деле защиты  Отечества во всех последних войнах с Турцией, в том числе – и на Балканах, за освобождение Болгарии от турецкого ига.
Вместе с тем, подчеркнул Николай Александрович особо, ситуация на поле боя коренным образом изменилась с появлением автоматического оружия – пулемётов, значительного увеличения количества артиллерии, а также в связи со строительством глубокоэшелонированнных оборонительных укреплений.
– И тот командир, который надеется в этих условиях лишь на порыв, на применение массы войск – непременно потерпит поражение. Нужны новые подходы в применении масс кавалерии. Её главная задача – действия в тылу противника, на его коммуникациях.
– Внезапность, скрытность в выборе района прорыва боевых порядков, умение организовать взаимодействие с пехотой и артиллерией, а на приморских направлениях – и с силами флота, – вот в чём суть новых подходов в успешном применении масс конницы, – с особым ударением отметил Великий князь.
А у казачьих частей много и иных особенностей в боевом применении. Их задача – вести разведку, действовать по тылам противника, нарушать управление войсками, рассеивать резервы врага, направляющиеся к фронту, перехватывать делегатов связи, захватывать «языков».
Выступающие за Великим князем, в основном, отмечали заслуги кавалерии и казачества в прошедших войнах, и свои сообщения сводили к подробному рассказу славных боевых эпизодов, которые почти всем были известны.
И Великий князь после двух-трёх выступлений явно заскучал.
Все выступавшие в большей части своих сообщений клялись в верности престолу и заверяли его в том, что донцы-молодцы или кубанцы, терские, уссурийские… казаки, в зависимости от казачьего войска, в котором состоял выступающий, не посрамят чести и отдадут за Государя и Отечество свою жизнь.
Великий князь при этом с досадой кривился и его взор совершенно потух, он всё чаще и чаще рисовал на листах бумаги какие-то, ведомые только ему, фигурки и вензеля.
Таким же равнодушным взором он встретил появление на трибуне юного юнкера, с лычками младшего урядника, который, умело сдерживая волнение и почти не заглядывая в исписанные листы бумаги, стал отчётливо и твёрдо, чуть глуховатым голосом, говорить:
– Ваше Высочество!
Ваши Превосходительства!
Господа офицеры!
Уважаемые друзья!
– Безусловно, то, о чём говорили уважаемые участники конференции – заслуживает огромного уважения, святой памяти и преклонения.
Но… это всего лишь славные страницы прошлого.
По залу пошёл ропот почтенных и уважаемых ветеранов многих сражений, увенчанных высокими отличиями генералов и офицеров, которые даже не скрывали своего возмущения дерзким началом речи молодого юнкера.
Великий князь поднял руку, призывая зал к тишине и порядку.
Алексей, почувствовав его поддержку, воодушевился и громко и отчётливо продолжил:
– Нам же, кому Отечество вверило своё бережение и на кого надеется Государь, надлежит думать о дне сегодняшнем, а ещё лучше – о завтрашнем. Все иные подходы в военном деле губительны и они приведут к лишним жертвам и ничем не оправданной крови.
Былой опыт важен, но он лишь средство укрепления духа войск, а не правило, по которому надлежит водить войска в будущих сражениях.
Великий князь взволнованно и уже заинтересованно смотрел на юного докладчика. Скука сразу оставила его породистое и красиво-надменное лицо.
Юнкер продолжал своё выступление, вызывая всё большее и большее воодушевление на лице Великого князя:
– Массы кавалерии, казачьей конницы – самый маневренный род войск нашей империи. И с учётом её пространственного размаха, множества недружелюбных соседей, при совершенно иной стратегии применения войск и тактике ведения быстротечных боёв, её значение всемерно возрастает.
Конница – это разящий и непредсказуемый для врага меч в руках военачальника. И на поле боя победит тот, кто сумеет наиболее эффективно применить эти маневренные и подвижные войска.
И Алексей Каледин стал последовательно излагать своё видение применения кавалерии и казачьей конницы в оборонительных сражениях, в наступательных операциях, для ведения разведки в глубине обороны противника, расстройства его тылов, системы управления и мобилизационных мероприятий врага в приграничной полосе.
Великий князь делал пометки по ходу выступления юнкера, глаза его горели дивным светом и он всем своим видом, жестами и краткими репликами высказывал полное одобрение выступлением юнкера и свой восторг в наиболее острых местах его доклада.
– Безусловно, – завершил своё выступление юный Каледин, – мы все готовы отдать жизнь за Веру, Государя и Отечество.
Но это – самое простое. А вот чтобы непорушной была наша Вера, прочным положение Отечества и непоколебимым трон Государя – мы должны в любом бою сломить волю противника, победить его и выжить.
Выжить не любой ценой, нет, войны без жертв не бывает, а сохранить войска, их дух, веру в победу – в этом всё искусство командира, военачальника.
Сегодня жить только опытом прошлого нельзя. Это прямой путь к поражению.
Насыщение войск средствами связи, появление первых аэропланов, а они непременно будут в войсках, уже совсем скоро, пулемётов и масс артиллерии, ставит на повестку дня вопрос нашего соответствия требованиям времени.
Мы не можем дать противнику шанса опередить нас в решении современных подходов к ведению боя. Это лишняя и ничем не оправданная, невосполнимая кровь наших солдат, лишние жертвы и даже проигрыш в войне, если мы не будем вооружены лучшей техникой, лучшим оружием и лучшей тактикой ведения боя.
Впервые в то время, именно в выступлении Алексея Каледина прозвучал термин – взаимодействие всех родов войск.
Об этом ещё никто не говорил в русской армии, а молодой юнкер уже обеспокоенно и по-юношески остро, ставил вопросы манёвра огнём артиллерии, сопровождения её ударами наступления в глубину обороны противника.
Не обошёл он своим вниманием и начавшуюся моторизацию войск, и её сопряжение с действиями кавалерии.
Звершил же он своё выступление словами:
– Ваше Высочество!
То, что мы все готовы отдать жизнь за Отечество, не подлежит никакому сомнению.
Но это, как я уже говорил, самое простое. Главное же, я думаю, в любом сражении, в любом бою, надлежит быть способным противопоставить противнику такую тактику ведения боя, такие приёмы и средства его организации, чтобы он изначально был обречён на поражение.
Любое сражение за Отечество, даже бой – это не просто столкновение чисто военных интересов. Это борьба двух культур. Двух мировоззрений. Я думаю, и убеждён в этом, что это самое главное. Поэтому нам надлежит быть как можно ближе к главному действующему лицу сражений – простому солдату.
Уверует он в нас – тогда не будет неодолимых для нас препятствий, преград. Тогда мы все преодолеем и всё превозможем.
– Поэтому, господа будущие офицеры, – и он повернулся к массе юнкеров, которые сидели в центре зала, – только наш личный пример – самое главное, самое решающее условие победы. И об этом мы должны помнить всегда.
Пошёл юнкер и дальше, чем крайне напугал руководство училища:
– Ваше Высочество!
Наш солдат одолеет все невзгоды и испытания войны. И Вы, не раз смотревший смерти в лицо, тому свидетель. Но он должен всегда знать высшие цели военного противоборства, он должен чувствовать себя гражданином Великого Отечества, которому близки и понятны все действия верховной власти, направленной на возвеличение нашей Родины.

Без осознания целей военного противоборства – армия будет парализована, она не выполнит возложенную на неё миссию. Она никогда не сможет стать народной, в полном смысле этого слова…
Зал, по инициативе сокурсников и товарищей Каледина, взорвался овациями.
Сам Великий князь, забывшись, истово аплодировал юному юнкеру.
По завершении конференции он пригласил Каледина на беседу.
Выслушав рапорт бравого юнкера, среднего роста, коренастого, с традиционным смоляным чубом, пробивающимися на верхней губе усами, степенно подошёл к нему, сердечно протянул руку и надолго задержал в своей, огромной, подрагивающую от волнения горячую кисть Каледина.
– Здравствуй, молодец! Благодарю тебя за отличный доклад. Сделать такое сообщение может только человек светлого ума, пытливый, неугомонный, увлечённый, который серьёзно готовится к стезе защитника благословенного Отечества и престола.
Хвалю! И поздравляю тебя со старшим урядником. Заслужил. А ещё – с отпуском за отличную учёбу. Проведай отца. Знаю и помню его, как достойнейшего офицера. Кланяйся ему от меня. За честь почитал, всегда, иметь под своим началом таких воинов.
Не только лихой казак, а умный, знающий офицер. Берёг своих казаков и всегда добивался в бою, чтобы его верх был…
Вдруг о чём-то задумался, зашёл в дверь смежной с кабинетом комнаты, и вышел оттуда, через минуту, держа в руках богатую, в серебре, шашку.
– Передай полковнику Каледину на добрую память, старший урядник, от корпусного командира. И кланяйся ему сердечно от меня.
И тут не сплоховал юный Каледин. Благоговейно обнажил клинок, на треть, из ножен, поцеловал его и обратился к Великому князю:
– Ваше Высочество! За отца своего, которого чту безмерно – позвольте сердечно поблагодарить Вас за высокую честь.
За весь род Калединых – уверяю Вас, что всегда будем ревностно служить во имя Великой, Единой и Неделимой России, во имя нерушимости Российского трона.
И приложив правую руку к сердцу, поклонился Великому князю.
Тот откровенно любовался так понравившимся ему юнкером:
«Хорошего сына воспитал Максим Каледин. Достойную замену вырастил. Далеко пойдёт этот юноша, если наши… чинодралы не загубят. И умён, и воспитан».
Вслух же сказал:
– Садись, старший урядник. Есть несколько минут – поговорим.
Дождавшись, пока Великий князь сядет в кресло, Каледин скромно присел у стола и приготовился слушать.
– Порадовал ты меня сегодня, молодец. Спасибо. Очень верно ты заметил, что будущие войны, а их и на твой век хватит, я в этом уверен, так как многие государства в мире могущества России страшатся и будут предпринимать любые меры, чтобы её ослабить, – будут совершенно иными.
А у нас, что весьма  прискорбно, многие этого не хотят понимать и учат людей по старинке, совершенно не учитывая опыта передовых государств, да и своего собственного.
Командный состав боится новой техники и вооружения, плохо осваивает тактику ведения современного боя, не готовится к тому, что будущие войны будут маневренными, с привлечением больших масс войск, насыщенных автоматическим оружием, артиллерией.
Обо всём этом ты говорил совершенно правильно. И я пожелаю тебе, мой юный друг, не останавливаться в своих познаниях, готовить себя к предстоящим испытаниям с юных лет. В военном деле нельзя останавливаться, совершенствование познаний законов вооружённой борьбы не имеет пределов.
Но я хочу пожелать тебе и ещё одного – твёрдой воли, настойчивости в достижении поставленной цели.
У нас в России пока достигнешь её – лоб расшибёшь о косность и чванство чиновников. Поэтому – не страшись. Ничего не страшись. Правда – она одна. Верно служи Государю, береги солдат – и я верю, что военное счастье не минёт тебя.
Ревностная служба всегда будет замечена. И всегда пробьёт себе дорогу.
Удачи тебе, старший урядник. Хотел бы дожить до той поры, когда полки будешь водить в защиту Отечества.
Каледин встал из-за стола, вытянулся в струнку.
Великий князь подошёл к нему, уважительно похлопал по плечу:
– Ступай, голубчик. И отцу, отцу – кланяйся…
Расспросам начальства не было конца. Все, наперебой, выспрашивали у Каледина, что Его Высочество говорил, были ли у него какие-нибудь нарекания на порядок в училище, каково его мнение о конференции.
Алексею казалось, что он меньше устал от напряжения во время беседы с Великим князем, нежели от расспросов своего начальства.
Хотя он понимал, что так поступил бы и он сам. Не каждый день ведь в училище бывает столь великий начальник, да ещё и из царствующей семьи.
Поэтому он терпеливо удовлетворял интерес как своих товарищей по эскадрону, так и офицеров.
Но уже к вечеру, слава Богу, он сидел в вагоне поезда и всё перебирал в своей памяти случившееся.
На его погонах уже сверкала золотом широкая полоса знака внеочередного чина, и ехавшие с ним в одном вагоне молодые барышни – нет, нет, да и бросали торопливые взгляды на смуглолицего красавца-юнкера и томно, излишне громко, вздыхали.
А пожилой вахмистр, на груди гимнастёрки которого теснились два Георгиевских креста и четыре медали, даже крякнул от удовольствия, когда молодой юнкер предложил ему свою помощь и помог уложить многочисленные баулы и чемоданы на грузовую полку.
– Спасибо, сынок. Вижу, хорошо тебя воспитали. Это очень похвально.
Куда путь держишь? И чей будешь?
Алексей учтиво ответил, что едет во внеочередной отпуск, объявленный самим Великим князем Николаем Александровичем, на Дон, к отцу, полковнику Каледину.
Вахмистр даже вскинулся. Суетливо захлопал себя по коленям:
– Значит, Максиму Григорьевичу сынком будете?
– Да, – удивлённо ответил Алексей, – это мой батюшка.
– Вот, сподобил Господь, – чуть не на крике продолжил вахмистр, – с сынком своего командира увидеться. Мы с твоим батюшкой, дорогой сынок, в последней войне с турками воевали. Под его началом, слава Господу, был. И они, Их Высокоблагородие, и кресты мне эти вручали. Спаси Христос, с понятием был командир. Души светлой. Сам не съест. Не поспит, ежели в полку какой недогляд случится в отношении людей.
И подвёл итог, решительно и с чувством:
– Ноне нет таких командиров, нет, сынок, как твой батюшка.
Всю дорогу они проговорили с вахмистром, который щедро угощал домашней снедью молодого юнкера.
Алексей не жеманился, отведал и пирогов, и гуся, и яблок, только вот от самогона отказался, за что и заслужил похвалу вахмистра.
– Молодец, сынок, и не надо. Рано ещё. Я тоже молодым и в рот не брал. Да и с батюшкой твоим не забалуешь. Правильный был человек.
А вот я за его здоровье – выпью ещё чарочку.
И, уже будучи навеселе – всё выспрашивал и выспрашивал у Алексея обо всех деталях встречи с Великим князем.
Восхищённо разглядывал богатую шашку, которую Алексей вёз отцу в подарок от Николая Александровича.
– Да, высокая честь. Максим Григорьевич будет рад. А как же – уважение, оно, брат, важнее любой награды даже. И память, опять же. Вишь, помнит отца-то твоего великий князь. Пустого бы человека не помнил. А отец – заслужил такую честь. За труд свой великий заслужил. За радение к людям и любовь к ним великую.
Ты, сынок, и от меня поклон передай Его высокоблагородию. Скажи, Полуэктов, вахмистр, кланяется. И табачку, вот этого, передай. Лучшего нигде не сыщешь. На всём Дону. Мне его отец, древний уже, за девяносто лет, самолично изготовил. Тут и донник, и чабрец, всё в меру, подмешан. Духовитый, аж дышать легче, как закуришь.
Передай, сынок, прошу.
– Непременно, непременно передам, господин вахмистр.
– Сидором Кузьмичём меня кличут, сынок.
– Спасибо, Сидор Кузьмич. Отец будет очень рад подарку и памяти старинного сослуживца.
В Ростове-на-Дону он сердечно простился со старым вахмистром, который ехал с Первопрестольной, где гостил у однополчанина, дальше, на родную Кубань.
И вахмистр, стоя на площадке вагона, всё крестил его вослед и просил у Господа о защите сына своего командира.
На привокзальной площади, знать, поспела телеграмма Алексея, которую он отправил из Москвы, его ожидала лёгкая пролётка, со старым кучером, который, сколько себя и помнил Алексей, служил у его отца.
– Дедуня Степан, здравствуйте. Вот он и я, – и кинулся обнимать старого казака, у которого при этом слёзы умиления и счастья покатились из старческих глаз горошинами по щекам.
– Слава Богу, успел, сынок. А мы ведь твою телеграмму в ночь получили. Я Максиму Григорьевичу и говорю – умру, но поспею.
Как же не встретить самого родного мне мальчонку. Своих Господь не дал, а тебя – нянчил. Да и на коня, впервой, именно тебя я подсаживал.
А сейчас – орёл, казак.
И он стал любовно разглядывать молодого Каледина.
– Ты, это, сынок, не переживай, но батюшка что-то прихворал. Сам хотел ехать, да я не пустил. Кашляет. Застыл где-то. И то – неслух. Говорю ему – не ходи налегке на рыбалку-то, а он – в одной косоворотке. Вот, от воды, она и хворь-то эта.
А ещё – волновался очень за тебя. Для отпуска – не время, говорит. Почему тогда Алексей едет? Ежели что плохое – пусть и в дом не входит.
– Нет, дедуня. Всё хорошо. А отпуск мне – сам Великий князь, Николай Александрович объявил, за выступление на научной конференции.
И хотя дед Степан и слов-то таких не знал, но согласно закивал головой – коль Великий князь, значит, было за что.
За неугодные дела отпусками не награждают. Да ещё и Великий князь – отродясь такой милости не знал. Но, зная, что что-то надобно сказать в ответ молодому Каледину, протянул, как-то даже тоскливо:
– И, сынок, теперь служба лёгкая, времена иные, а в мою пору – как что не так – получай по мусалам.
– Видишь, – и он обнажил жёлтые искуренные остатки зубов, а четырёх передних – и вовсе не было – его благородие сотник Вохминцев, у коновязи, за то, что его коня, другой, за холку зубами цапнул. Так они меня всего измордовали. Зубы с кровью так и выплюнул.
Затем, поняв, что сказал что-то неподобающее к этому случаю, торопливо зачастил:
– А вот у батюшки твово – такого не водилось ни в полку, ни в усадьбе. За всю жизнь, а я, почитай, при нём уже сорок годов, ни на войне, ни здесь, на хуторе, никого пальцем не тронул. Справедливый человек. За это и почитают его.
А на войне, остатней, где Его Высокоблагородие уже полком командовал, урядник Скоробогатов и смерть за батюшку твово принял. Святой поступок. И каждый, в полку, окажись поблизости, сделал бы то же самое.
Алексей заинтересованно слушал старика. Этой истории ему отец никогда не рассказывал. И он попросил дедуню Степана, как всегда его величал с младенчества, так как матери почти не знал, совсем молодой ушла, сгорела на ногах, истаяла от туберкулёза, и дед Степан заменил ему и отца, и мать.
Выпаивал кобыльим молоком и так прикипел к малышу всем своим сердцем, что ни одну бабу с хутора к нему не подпускал.
И сейчас, с любовью оглядывая статного старшего урядника, думал:
«Мальчишка ведь совсем, восемнадцатую весну лишь встретил, а ишь – уже в чинах. Это ведь по войне – командир взвода, а то и выше бери».
И удовлетворённо улыбался:
«Этот справится и с эскадроном. Дюже умный. Помню, силком от книг оттаскивал. И гулять не хотел. Всё за книгу – да и в укромный уголок».
Поэтому он с гордостью, расправив свои вислые и редкие уже усы, закурил неизменную трубочку, и неспешно повёл свой рассказ:
– Под Яссами было, сынок. Родитель твой только принял полк под своё начало, с месяц минуло, не больше. И так пёкся о людях, что они сразу его полюбили. И более всех наказаний, на которые был скор на руку прежний командир, Его Высокоблагородие полковник Мезенцев, люди страшились его укоризны, его недовольства.
Всему обучил полк – и строю, и рубке, и лихости в атаке, и владению оружием. А больше всего любил лихие рейды по тылам противника.
Дед Степан счастливо заулыбался.
– Всё, бывало, перевернём в тылу у турок. Всё смешаем. И с победой, и с богатыми трофеями, к себе возвертаемся. Считай, без потерь.
В одном был непреклонен и суров – ежели кто оставит товарища своего, убитого иль раненого в рейде, во главе с эскадронным командиром отправлял отряд на поиски. И пока не доставят погибшего или раненого – никому покоя не давал.
И всем говорил: «Как мы поступим с товарищами своими, так и с нами поступать будут. Пока я командир полка – не будет у меня примера позора и бесчестия, чтобы своих казаков на вражеской территории оставлять».
И мы, завсегда, сынок, своих вывозили. Сами кровью омывались, но друзьёв-товарищев не бросали. Ни за что.
Сладко затянулся душистым дымком и продолжил:
– И в одной из вылазок – не уследили мы. Да и конь Его Высокоблагородия был резвее наших. Огонь, а не конь. До сих пор помню. В яблоках, с белыми чулками на передних ногах.
Да, горячее было дело. И Его Высокоблагородие врубился в строй турок, троих шашкой достал, я это видел сам, поспешал на помощь.
Молодо сверкнули его глаза, и он, не по возрасту, бодро, чуть-ли не прокричал:
– А я молодой – справный казак был. На первом году службы лычки младшего урядника выслужил! Так вот!
И я за Его Высокоблагородием, Максимом Григорьевичем, во весь дух устремился. Впервые коня не пожалел, ожёг шашкой, плашмя, надо было спасать командира. А как же? Такой у нас был порядок.
Пожевал сухими и морщинистыми уже губами и сокрушённо продолжил:
– Да опоздал! Опередил меня урядник Скоробогатов. Степенный был казак, старшего призыва. Лет за сорок ему уже было.
Он своим конём сшиб турка, который уже занёс свой ятаган над головой Его Высокоблагородия. Ещё двоих-троих шашкой достал. Но турок было очень много. И в спину Его Высокоблагородию – ещё миг, вонзилось бы сразу три–четыре пики. И Скоробогатов, понимая, что отбить их не сможет, не успеет, вздыбил своего коня и принял разящий удар трёх пик сразу на свою грудь, чем и спас любимого командира, батюшку, значит, твово.
А тут и мы подоспели. Я двоих успел срубить, а казачья лава смяла турецких спагов и сокрушила весь их отряд.
Максим Григорьевич, Его Высокоблагородие – сам, спешившись после боя, выдернул пики из груди Скоробогатова, закрыли ему глаза, поцеловали героя и велели казакам  доставить его тело в расположение своих войск.
Похоронили героя – честь по чести. Максим Григорьевич речь проникновенную сказали. И велели всем равняться на героя, за товарищев своих – ни крови, ни жизни не жалеть.
– И с той поры, сынок, – привычно обратился он к Алексею, – Максим Григорьевич со своего содержания семье урядника Скоробогатова высылают деньги, ежемесячно, чтоб детишков, а их у него трое, поддержать, значит. На ноги поставить.
– И письма его жене отписывает самолично, чтобы она, если в чём нужда, непременно ему сообщала.
Вот такой человек, твой отец, сынок. Таких людей не много я видел на своём веку. Поэтому и ты – коль от его корня, то должон превзойти его во всём. Так положено по совести. Не может дитё достойного человека родителя не превзойти.
– Отцов опыт и наставления его, честно прожитая жизнь – тому порукой. Завсегда так было у нас, у казаков.
И они надолго замолчали.
Алексей осмысливал услышанное, а дед Степан думал, не упустил ли он чего-либо важного, какой-то особенной детали в своём рассказе, которую непременно должен знать его молодой воспитанник.
И вдруг даже подпрыгнул на месте, хлопнул себя по лбу и счастливо засмеялся:
– Забыл, чадунюшко, мне ведь за тот бой и крест Егорьевский был пожалован. Его Высокоблагородие выхлопотали, вот он.
И он расстегнул свой старенький зипун и показал Алексею, на вылинялой гимнастёрке, уже позеленевшую от времени священную солдатскую награду – на чёрно-оранжевой, замусоленной ленте – крест, в центре которого Святой Георгий поражал копьём змия.
Эту награду он показывал Алексею, наверное, тысячу раз, но ни разу не сопровождал это таким, тронувшим сердце, рассказом.
– Да, дедуня, святая награда, и за подвиг святой тебе пожалована. Я всегда горжусь тобой.
И он искренне и сердечно обнял старика за плечи. А тот так растрогался от проявления чувств юноши, что даже заморгал своими выцветшими глазами, с уголков которых стали стекать старческие неудержимые слёзы.
И он, в ответ, только молча поглаживал плечи юноши, даже всхлипывая носом.
Но так как в своей слабости признаваться не хотел, стал тереть глаза заскорузлой рукой, приговаривая:
– Запорошило что-то. Ишь, даже слезу вышибло.
Алексей молчал. Он всё прекрасно понимал и ему были близки переживания старого казака, которого он истово, по-сыновьи, любил.
Так, за разговорами, они и доехали до степного хутора. Всё здесь, до последней былинки, было знакомо и дорого Алексею.
И как же сладко заныло его сердце, когда пролётка въехала через красивые, свежепокрашеные ворота, в просторный двор.
Он в одном прыжке перебросил тренированное молодое тело на землю, не дожидаясь, пока пролётка остановится, и взбежал на крыльцо, на котором, кутаясь в бурку, в папахе, стоял отец.
Его, обычно приветливое лицо, было суровым, а взгляд словно просверливал сына насквозь:
– И по какому поводу, в занятную пору, ты здесь? Что случилось? Выгнали из училища? Тогда – уходи и из глаз моих, чтоб я тебя и не видел. Не водилось такого в роду Калединых, – всё гремел и гремел он, преодолевая разрывающий грудь кашель.
Алексей отбил чёткий строевой шаг, приложил руку к козырьку щегольской казачьей фуражки и отрапортовал:
– Господин полковник! Старший урядник Каледин прибыл в краткосрочный отпуск, пожалованный Великим князем Николаем Александровичем, за отличные успехи в учёбе и выступление на военно-научной конференции.
Опустил руку и застыл в ожидании.
А тут и дед Сашка подоспел, и ворчливо напустился на Максима Григорьевича:
– Ты, Ваше Высокоблагородие, думать должон, что говоришь. Разве может в бесчестном деле отличиться сын твой, никогда не бывать этому!
И он замолчал, сердито засопев носом.
Отец, как-то виновато заморгал глазами, тут же – скользнув взглядом по новеньким погонам на плечах сына, со знаками старшего урядника, удовлетворённо крякнул, вытер-расправил тыльной стороной руки свои пышные усы и раскрыл руки для объятий:
– Молодец, порадовал старика. Спасибо, а Великому князю – благодарность великая. Вот радость-то доставил.
И тут же, подняв руку вверх, изрёк:
– Большого государственного ума человек. Всегда его помню.
– Папаня, и он тебя помнит. И кланяться велел от всей души.
И Алексей, спрыгнув с крыльца, взял в руки старинную шашку – подарок Великого князя отцу, и поднёс к тому на вытянутых руках.
Отец, на миг затих, остановился, а поняв, что это ему дар от своего старинного командира, благоговейно принял шашку из рук сына, полностью обнажил её, ножны передал Алексею, троекратно поцеловал холодную сталь, по лезвию которой перевивались замысловатые восточные узоры, поверх которых уже русский мастер наложил вязью священные для каждого военного слова:
«Без нужды не вынимай, без славы – не вкладывай».
– Спасибо, спасибо, сынок, – с чувством произнёс старый полковник, – вот порадовал отца-то. А Великому князю сегодня же отпишу. За честь великую ему поклон, что не забыл своего верного слугу.
И он ещё раз приник своими, уже поблекшими губами, к разящей стали.
Тут же направился впереди сына и деда Степана, которые несли нехитрые юнкерские пожитки в гостиную и повесил шашку на богатый старинный персидский ковёр, среди остальных свидетельств славы и подвигов рода.
В этой же комнате тётушка Ефросинья, выцветшая и старенькая, но хранящая породу на ухоженном лице, родная сестра матери Алексея, которая прожила всю жизнь у них в семье, своего гнезда так и не свила по каким-то причинам, молодому Каледину неведомым, красиво накрывала богатый стол домашними яствами. Ей помогала в этом статная, лет пятидесяти казачка Дуняшка, которую Алексей помнил с младенческих лет.
Отец, сняв бурку и папаху, молодо расправил плечи и обратился к Алексею:
– Даже хворь отступила от такой радости.
И тут же – к тётушке:
– А ну-ка, Ефросинья Глебовна, графинчик нам, с моей любимой, на чабреце настоянной. Сын приехал! Обедать будем.
И когда все сели за стол, не забыл отец, повелительно усадил по левую руку деда Степана, по правую – Алексея, тётушка и помогавшая ей казачка Дуняша, последняя – сильно смущаясь, сели напротив.
Алексей тут же открыл свою дорожную сумку, и, вынув оттуда объёмистый пакет душистого табаку, протянул отцу:
– А это, дорогой отец, тебе ещё один подарок, от встретившегося мне по дороге вахмистра Полуэктова, помнишь его?
– Не только помню, дорогой сын, жизнью ему обязан.
Глубоко вдохнув душистый аромат, да так, что даже слёзы выступили на глазах, он сказал:
– Спасибо, вот, спасибо, уважил Сидор Кузьмич.
Назвав своего бывшего подчинённого по имени-отчеству, продолжил с высокой гордостью:
– Геройский был человек. Всем в полку его в пример ставил. Вот спасибо, – и он прижал пакет с табаком к сердцу.
Все за столом молчали при этом, а Алексей с немым восторгом смотрел на отца. Дорогого стоил для него, будущего офицера, этот пример душевности и памяти.
Затем Алексей вынул из своей сумки свои скромные подарки – и деду Степану, и тётушке, и казачке Дуняше.
Старому Степану подарил красивую трубку вишнёвого дерева, окованную причудливым бронзовым узором; тётке Ефросинье – красивую шаль, с золотыми кистями; Дуняшке – тёплые варежки и носки.
Отец с восхищением смотрел на сына:
«Молодец, Лёшка, никого не забыл. Ишь, как старый затрясся, даже слёзы безудержно хлынули из глаз, любуется трубкой.
А Ефросинья сразу же накинула на плечи шаль, так ей идущую. Красавица!
А Дуняшка – прижала к сердцу варежки с носками, да и зашмыгала носом.
Молодец! Всем угодил», – удовлетворённо подвёл итог в своих мыслях старый Каледин.
О себе он и не думал при этом. И даже растерялся, когда сын извлёк из дорожной сумы красивую мерлушковую папаху, с красным верхом и серебряной офицерской кокардой.
– А это Вам, дорогой отец.
Алексей всегда при людях называл отца уважительно, на «Вы».
Старый Каледин неслыханно обрадовался подарку сына, и, лихо заломив правый угол папахи – тут же водрузил её себе на красивую седую голову.
– Ну, как вам казак? – повернулся к своим близким людям.
– Ой, Максим Григорьевич, – запричитала Дуняша, – орёл, орёл ты наш. Прямо – писаный красавец!
А Ефросинья, с восхищением посмотрела на старшего Каледина, и чуть сдвинула папаху своей рукой назад, освобождая роскошный, хотя и весь уже в седой изморози, чуб.
– Вот таким я знаю полковника Каледина. Ох, Максим, и красивый же ты был! Помню, Алёшка только родился, а ты с войны пришёл. Не зря тебя так Аглая любила, – и она залилась слезами.
– Не надо, тётушка, прошу Вас, радость ведь у нас большая, все мы – вместе, в кои веки, собрались. Не надо.
Максим Каледин собственноручно налил всем в тяжёлые, в серебре, бокалы рубинового вина, себе и деду Степану – свою излюбленную водку, настоянную на чабреце, и встал из-за стола:
– Дорогие мои! Великий и светлый день сегодня у нас. Приехал сын, единственный, опора и продолжатель дела, которому род Калединых посвятил всю свою жизнь.
Верю и знаю, Алексей, что не посрамишь и ты славы и чести родства своего.
– Я предлагаю тост за Государя нашего-Освободителя,– и он повернулся лицом к огромному портрету царствующего самодержца, – за здоровье августейшей семьи и, в особой мере – за командира моего – Великого князя Николая Александровича, который великую честь семье нашей оказал.
Первым из-за стола после этих слов встал Алексей, за ним – поднялись все, и дружно сдвинув бокалы, выпили до дна.
После непродолжительной паузы отец предложил тост за сына своего, за его успехи в учёбе и службе. Алексей, в ответ, за батюшку своего.
И после того, как все утолили первый голод, началась та беседа, которые Алексей любил с детства.
Говорили обо всём, но в первую очередь – отец настоял, чтобы Алексей повторил свой доклад на военно-научной конференции, рассказал, в деталях, содержание всей беседы с Великим князем.
И когда Алексей, по памяти, стал излагать основные вопросы своего доклада, старый Каледин даже растерялся.
«Да, далеко ушёл сын. Мне и в голову не приходили такие мысли – о каких-то аэропланах в войсках, бронесилах, взаимодействии родов войск…
Всё же – я знал свой полк: «Пики к бою, шашки – вон!» И в атаку. А тут – наука. А как же без неё, иное время, иная армия. И здесь, без науки, никак нельзя».
И он, в восхищении сыном, с чувством, поднял свой бокал и ещё раз провозгласил тост – за продолжателя рода, кровного сына своего Алексея.
Все выпили, и Дуняша подала любимые Алексея пирожки, с сушёными абрикосами, жердёлами, как их называли здесь, множество деревьев этого плода красиво обрамляли усадьбу Каледина.
Долго сидели за столом. Отец, повеселевший от выпитого и великой радости душевной, заметно выправился и уже не чувствовал утреннего недомогания.
– Завтра, сын, в Храм пойдём, все вместе, а затем – мать проведаем.
И с глубокой грустью продолжил:
– Я, сынок, часто у неё бываю. И дни лишь были отпущены быть нам вместе, а помню её, голубку нашу, вроде сегодня просил её руки у родителей. Я тогда подъесаулом был, молодым, по ранению в отпуск прибыл, да и встретил её в Храме. И назавтра, с дедуней Степаном, пошли свататься.
– Истинный крест, – подал голос дед Степан, – так и было.
А отец продолжил:
– Дай Бог тебе, милый сын, душу такую ангельскую встретить. Тогда я буду спокоен, да и внучат, может, успею ещё, понянчить на руках своих.
Алексей молча сжал руку отца и благоговейно её поцеловал. Да так и застыли они надолго, пред большим портретом ослепительно красивой молодой женщины, которая с высокой радостью в глазах, взирала на них со стены, обрамлённая тяжёлой, в золотом багете, рамой.
Алексей обошёл весь дом после застолья и поднялся в свою комнату, на втором этаже. Тут всё было как прежде. Книжные шкафы, полные книг, придавали его обители вид нарядный и торжественный.
Стол у окна был до мельчайшей трещинки знаком. На нём стояла ваза со свежесрезанными цветами, манила к себе сияющая белизной постель, которую Дуняшка успела постелить.
Даже кружка узвара, как привычно называли здесь любимый его напиток, настоянный на фруктах из домашнего сада, стояла у дивана на тумбочке.
Он словно провалился в небытиё, лишь коснулся подушки, и сразу же уснул.
Дивный сон снился ему в эту ночь. И утром, вспоминая его, он даже вздрогнул – уж больно фантастическим был этот сон.
Он отчётливо видел себя, уже пожившим, в тяжёлых погонах генерала от кавалерии, во главе армии, которая вела изнурительные бои с германцами на Западной границе империи.
Сам Государь, уже новый, сын Александра III, с бесцветными глазами и почему-то в погонах полковника, вручал ему Георгиевский крест за заслуги перед Отечеством.
На груди его парадного мундира теснились многочисленные боевые отличия. На левой стороне, привычно, застыла Георгиевская шашка, которой он был удостоен за войну с японцами. Он отчётливо помнил, что это не его шашка, а отцовская, точно такая же, которую тот передарил своему сыну ещё в юные лета. И Алексей, как память и честь, всегда носил отцовский клинок.
Утром он долго приходил в себя и даже с отцом не поделился этим сном-маревом: «Какие японцы, какая война с ними? Пригрезится же такое».
И только в далёкие, ещё будущие годы, в ходе Великой войны, вспомнит он этот вещий сон и ещё больше уверует в Господа и его предвидение, в тот предначертанный путь, который ему уготовил Всевышний и судьба.
Быстро собравшись, спустился вниз, где все уже ждали его к утреннему чаю.
Отец был бодр, от болезни не осталось и следа.
Сегодня он был в парадном мундире, со всеми орденами, и дед Степан всё охаживал своего любимца щёткой, сдувая с него и несуществующие пылинки.
Торжественно, по-выходному, были одеты вcе домочадцы, и даже дед Степан сверкал алыми лампасами на новых шароварах, заправленные в белые вязаные носки, а его чирики нестерпимо блестели – он всё утро над ними колдовал, надраивая маслом, которое ему принесла в плошке Дуняшка.
На мундире, с полковничьего плеча, сверкал надраенный золой его Георгиевский крест, борода и усы были аккуратно подстрижены, а казачья фуражка, с алым околышем, едва держалась на макушке.
Алексей был в новом мундире, с лычками старшего урядника.
Чай пили на веранде, где вдали, в солнечных бликах, привольно нёс свои воды Дон.
С церкви доносился колокольный перезвон и купола её словно пронзали густую синь и крестами устремлялись прямо в небо.
Чинно и важно шёл впереди всех домочадцев Каледин-стварший, бережно и почтительно поддерживаемый под руку сыном.
Встречные казаки прикладывали правую руку к козырькам выходных фуражек, почтительно кланялись полковнику.
Он, в ответ, подчёркнуто аккуратно подносил свою руку к правому виску и слегка кланялся головой в сторону приветствовавших его с сыном станичников.
Любопытные молодые казачки, не стыдясь, во все глаза смотрели на молодого Каледина, а те, что побойчее – громко, вослед, зубоскалили:
– Ой, бабоньки, вот уж генерал, так генерал – сынок у Максима Григорьевича.
– Хотя бы одну, в вечор, приголубил, ишь, как рдеет-то, как красна девка.
И Алексей, на самом деле, заходился заполошным румянцем от невинных шуток молодых казачек и опускал долу свои красивые, чуть раскосые глаза, опушённые длинными ресницами.
Каледин-старший всё это видел и только молча посмеивался в свои усы.
А одна, уж совсем настырная, смелая, даже встала впереди и зубоскаля, глядя прямо в глаза молодому Каледину, задиристо сказала:
– Ой, Алексей Максимович, забыл, как у пруда сидели, и ты мне всё говорил: «Вот стану, Анфиса, генералом, тогда тебя замуж возьму». Годков пять тебе было, а мне уже семь. Али не помнишь, суженый мой?
Даже отец Алексея покраснел от настырной бабы и тихо, сквозь зубы, сказал:
– Дай пройти-то, бесстыжая. Вон – муж у забора, да и дети – мал-мала меньше жмутся к юбке, а ты всё охальничаешь…
Но задиристая казачка не сдавалась:
– А что мне муж, ваше Высокоблагородие, мне Ваш Алёшка люб с детства. За погляд – что, деньги берёте? Дайте хоть полюбоваться на старую любовь.
Казачки, вокруг, так и зашлись от хохота, но доброго, беззлобного, и старый Каледин это хорошо понимал.
И только махнул рукой, не ввязываясь больше в спор с этой говорливой хохотуньей.
На площади у церкви, весь народ кланялся семейству Калединых, а матери, чьи дети были призваны в армию, тайком осеняли Алексея крестным знаменем и просили у Господа покровительства и защиты для него и своих детей.
Служба шла чинно. Настоятель Храма отец Кирилл был в добрых приятельских отношениях с Калединым-старшим, и в конце службы сказал доброе проникновенное слово в адрес славного семейства, которое во славу Отечества не жалело в веках ни крови, а если надо – и самой жизни.
– А сегодня, – закончил он, – в рядах русского воинства и молодая поросль Вашего славного рода, достопочтенный Максим Григорьевич.
И я верю, что у достославного отца таким же будет и наследник, которому государство российское вверяет своё бережение и защиту. Храни Вас Бог, дети мои! А я, пока жив, всегда буду просить у него защиты и покровительства молодому воину, ждёт которого, я это точно знаю, слава великая на ратном поприще и признание всего Отечества.
– Спасибо, отче, – неожиданно для себя, звонко произнёс Алексей Каледин и троекратно перекрестился.
Сразу, после службы в Храме, пошли на кладбище. Все прихожане знали, что полковник не забывал свою жену и всегда, при любой возможности, бывал у неё на могиле.
Долго сидел там, выкуривал свою трубку и что-то шептал про себя, незряче уставившись в красивый гранитный памятник, со скорбящей Матерью Божией.
Дедуня Степан и сегодня всех поразил своей находчивостью и предусмотрительностью.
Только вышли за широко распахнутые ворота церкви, как он тут же вручил отцу и сыну по букету цветов. Где только и нашёл.
Отец пропустил Алексея вперёд и тот, опустившись на колено, возложил цветы к памятнику.
– Мама, мамочка, всегда помню тебя. И мне всегда так тебя не хватает.
Следом за ним – и старший Каледин, склонившись, дотронулся земли в изголовье обрамлённой гранитом могилки и положил свой букет, рядом с сыновним.
– Видишь, мать, какой сын у нас вырос. Как бы ты радовалась ему, его успехам, – и он поспешно полез в карман за носовым платком и долго держал его у заслезившихся глаз.
Дни отпуска летели быстро. Алексей побыл с отцом и на рыбалке, и на охоте. И съездили в Старочеркасскую, к старинному приятелю отца.
А за день до отъезда Алексея в училище, отец собрал в усадьбе всех своих старинных друзей-товарищей.
Дом был полон гостей. Дуняшка и ещё три казачки, нанятые для приготовления угощения, сбивались с ног, обслуживая прибывших приятелей полковника.
Был здесь и наказной атаман Всевеликого Войска Донского, старинный друг Каледина-старшего, и архиепископ, которого почтительно сопровождал настоятель местного Храма отец Кирилл, много офицеров и ветеранов всех войн, которые с большим уважением, почтительно относились к Каледину, уважая его прямоту, искренность и готовность к помощи и поддержке товарищей.
За столом, когда гомон стих, Каледин-старший обратился к присутствующим, кратко сообщил обстоятельства внеочередного отпуска своего сына, не преминул похвастать богатой шашкой, которую ему преподнёс Великий князь, через сына.
И предложил тост за величие и славу Отечества, за верных её сынов. И при этом красноречиво обвёл рукой, с бокалом, всех присутствующих.
Где-то после третьей чары, наказной атаман обратился к хозяину дома:
– Хотелось бы, Максим Григорьевич, послушать старшего урядника. Пусть обскажет нам о конференции, о которой столько пишет военная печать.
И он положил, при этих словах, на стол газету «Русский инвалид» и журнал «Военный вестник», где были обширные материалы о конференции, в том числе – фотография и выступление молодого Каледина.
– Но это – газета, – и он, важно разгладив усы, продолжил, – а нам бы, желательно, из первых уст услышать от её участника, обо всех деталях, о том, что говорил Великий князь.
– А то мы тут, на Южных рубежах Отечества, – и он капризно и чванливо выкривил губы в ехидной усмешке, – может что-то не знаем и отстали от развития военной мысли? К чему готовиться-то призывает Великий князь? И где новый супостат зашевелился? Когда команду «На конь!» подавать казакам? А может и самого Государя установки какие были, – и он всем телом повернулся к Алексею, выразив готовность слушать его сообщение.
И Алексей, чётко и детально, ободряемый участливым взглядом отца, доложил присутствующим основные положения вступительного слова Великого князя, изложил своё видение развития военного дела, чем вверг гостей полковника в крайнее изумление.
Наказной атаман поднял бокал и обратился к отцу Алексея:
– Порадовал, порадовал, Максим Григорьевич. Достойную смену нам вырастил. Твёрдо убеждён, что далеко пойдёт отпрыск. Дай-то Бог, – и он, повернувшись к Алексею, одобрительно ему подмигнул и тут же выпил весь бокал до дна за молодого юнкера.
И тот тут же, с волнением в голосе, ответил:
– Благодарю Вас, Ваше Превосходительство. Я постараюсь не посрамить чести и славы рода, родной земли и заветов отцов казачества.
Долго, затем, говорили на Дону о молодом Каледине, предрекая ему славный путь в рядах русского воинства.
Последний день отпуска Алексей, ни на миг, не отлучался из отчего дома.
Отец, как о давно решённом, сообщил сыну о своём завещании, где всё, чем он владел, отписывал сыну.
– Папа, родной мой, живи долго, – и он прильнул губами к отцовской руке, – но ты же знаешь, что у меня впереди – служба, и хутором заниматься, как ты, я просто не смогу.
– А вот сохранить его навсегда – мы должны. Такую красоту, содеянную твоими руками.
Отец удовлетворённо хмыкнул и любовно посмотрел на сына.
Иного ответа от него он и не ждал. Поэтому и оговорил в своём завещании пожизненное проживание на хуторе и соответствующие полномочия семьи Дуняшки. Её муж был тихим, молчаливым, но работящим и умелым казаком. На такого можно было всецело положиться.
Сходил, напоследок, с отцом на могилу матери, с доброй улыбкой, не переча, принимал все дары Дуняшки, которая его собирала, словно на всю жизнь, в далёкий путь-дорогу: и пироги всевозможные, и сушёные, так любимые Алексеем абрикосы, и гусь с яблоками, домашние колбасы, копчёности – всё припасла заботливая женщина, которая относилась к Алексею, как мать – заботливо и с большой любовью.
А он и не думал отказываться от домашних гостинцев, так как знал, как им будут рады его товарищи.
Тепло и сердечно простившись с отцом, всеми домочадцами, выехали из усадьбы рано утром, опять же – с дедуней Степаном.
– Когда же ждать теперь тебя, сынок, – спросил тот сразу за околицей хутора.
– Уже скоро, дедуня. Скоро выпуск из училища, а там – и служба. Не знаю, где и придётся служить Отечеству. Очень хотелось бы и мир посмотреть, но и от родных мест, надолго, отрываться не хочется.
Завершал обучение в училище он легко, со славой и почётом. Везде и все только и говорили, что о его выступлении на военно-научной конференции. Значение выступления питомца прославленного училища было столь велико, что волей Великого князя были внесены даже соответствующие изменения в программы обучения выпускного курса и преподаватели, их инициативная часть, стремились вооружить выпускников теми знаниями, которые завтра им понадобятся в войсках.
В значительной мере этому способствовал Великий князь, который издал специальный приказ по итогам конференции и обязал подведомственные ему военные учебные заведения радикально перестроить программы обучения, чтобы они соответствовали требованиям завтрашнего дня и тем угрозам, которые возникали для России в связи с бурным развитием техники, новых систем вооружений, стратегии и тактики применения войск и ведения боевых действий.
Алексею очень часто приходилось выступать перед различными аудиториями с обоснованием своих воззрений. В военных журналах, к его удовлетворению, появились написанные им статьи, которые он охотно и вдумчиво готовил по предложениям редакций и благословению своего руководства.
Поэтому свободного времени у него не оставалось вообще. Он даже осунулся. Похудел, так как часто прихватывал и ночные часы, но был безмерно счастлив, что сама судьба подарила ему столь насыщенную и интересную жизнь.
Все выпускные экзамены сдал только на отлично. На занятиях по тактике принимал решение за командира полка, единственному на выпуске доверили, и с задачей справился блестяще.
Его тема «Роль и место казачьего кавалерийского полка в дезорганизации тылов дивизии противника» была полностью опубликована в журнале «Военный вестник» и о ней с большой похвалой отозвался сам Великий князь и со своей припиской-благодарностью сыну Каледина-старшего, велел выслать этот журнал своему старинному боевому товарищу и подчинённому, на хутор.
Сердце отца замирало от гордости и счастья:
«Далеко пойдёт Алёша. Чую это. Такая страсть к наукам – я даже теряюсь, где он её и приобрёл? Где постиг-то всё? Дай Господь, может – и в роду Калединых появятся свои генералы, с сыновнего корня».
По ходатайству же Великого князя и отмечен был по выпуску Алексей особо. Сам Государь, в именном указе, почествовал его чином старше за однокашников, и так как Алексей заявил о желании служить в казачьем полку, то ему и был высочайше пожалован чин сотника. С гордостью взирал молодой офицер на свои погоны, на которых было по три звёздочки, а не по две, как у его однокашников.
И как замирало его сердце, когда его же товарищи норовили, пусть – и дурачась, приветствовать его первым, как старшего в чине.
Шутка ли, до этого чина многие служили годы и годы, а он, прямо по выпуску, был возведён в это высокое командирское достоинство и получил, от имени Отечества и по воле Государя, право повелевать и вести людей за собой.
Присутствующий на выпуске генерал из свиты Великого князя, вызвал его на беседу и предложил остаться в родном училище на преподавательской работе.
– Ваше Превосходительство, польщён Вашим предложением, но, как золотой медалист, имея право выбора места службы, прошу Вас – только в войска. Чтобы преподавать, учить будущих офицеров, нужен большой опыт службы, участия в боевых делах. Какой же из меня преподаватель, если я не служил в строю?
И уже категорично:
– Нет, Ваше Превосходительство, послужу в полку, а там видно будет.
А затем, решившись на сокровенное, глядя в глаза генералу, произнёс:
– Хочу, ваше Превосходительство, выслужить ценз и продолжить обучение в академии Генерального штаба.
Генерал, многоопытный служака, сам недавно перебравшийся в столицу, а до этого покомандовавший дивизией одиннадцать лет, покровительственно похлопал Каледина по плечу и сказал:
– Молодец, сынок! Я иного ответа от тебя и не ждал. Более того, Великий князь, поручая переговорить с тобой, сам же и сказал, что ты не согласишься на штабную роль, ни за то. Чтобы в училище остаться.
И рубанув рукой воздух, словно клинком, продолжил:
– И правильно. Покрутись в войсках, и шишек набей, и опыт приобрети, тогда и служба будет в радость. И достигнешь в ней тех вершин, о которых мечтаешь.
И он крепко пожал руку молодому офицеру:
– Удачи и доброго военного счастья, сотник. Ишь, я чин этот выслужил лишь через четыре года, а ты – уже сотник. Молодец, то-то радость Максиму Григорьевичу будет. Кланяйся ему от генерала Колесникова. Вместе на полках были, под началом Великого князя. И если бы не тяжёлое ранение твоего отца – в большие чины бы вышел. Упорный был человек в службе, честный. Многому у него научился.
Простившись с родным училищем, товарищами по учёбе, Алексей, как всегда, от Ростовского вокзала, куда он прибыл под утро поездом, ехал на красивой упряжке, о двуконь, с дедуней Степаном домой.

***

Тот даже как-то с робостью поглядывал на золотые погоны Алексея и всё тихонько бормотал себе под нос:
– А как же это, что в таком чине? Рази ж так бывает? Или подвох в этом какой-то? Нет, нет, – гнал он прочь эти мысли, – Алёшка не такой, не созорничает в этом. Значит, заслужил такую честь. Сотник уже!
И тут же спохватился:
– А как же теперь к нему обращаться? Не скажешь уже, как прежде – сынок, Алёшка…
Под уютное укачивание экипажа, продолжил, уже в мыслях:
«Ох, сынок, сынок, какие же ты заботы на себя берешь? С самых юных лет. Не запали себя, не надорви ты жилу, силы свои пожалей. Они каждому отпущены Господом по мере.
Выше возьмёшь того, что в книге судеб написано – запалишься, не выполнишь предначертанного. Тогда и жизнь не в радость станет. Чёрной завистью душа изойдёт и будешь всё виноватых искать, кто же это так жизнью твоей распорядился, что в ней ничего не состоялось, ничего не сбылось.
А ниже меру выберешь от того, на что душа способна – лодырем станешь. Сам от себя счастье отпихнёшь. И так зря жизнь потратишь, не заметишь, как и пробежит она.
И только те счастливы, которые и задумку высокую имеют, и сил, талана у них на это достаёт Кто несёт свет и добро другим, не изводит душу завистью, лестью. Двуличием.
Думаю, что Алёшка – именно из таких. Не пожалеет себя, но и душу не растратит почём зря. Все отдаст людям, осветит их путь, подскажет, как по нему идти.
Дай-то Бог, милый ты мой, чтобы всё у тебя сладилось, всё состоялось».
И он вновь и вновь смотрел на родное лицо своего любимца, а тот, повзрослевший на годы, опирался на эфес офицерской шашки руками, положив на них подбородок, и думал о чём-то своём, сокровенном и далёком.
Его глаза при этом светились и от восторга, и от счастья, и от осознания важности той великой цели, к которой себя готовил все годы своей юности и учёбы…

***

Каледин-старший не знал – куда и посадить сына.
Шутка ли, первый в роду выпускник военного училища, которому сам Государь определил старшинство в чине, против иных, да ещё и место службы позволил выбрать.
И, что греха таить, Максим Григорьевич тут же подумал:
«Вот и славно. Поблизости от дома служить будет. В той же Старочеркасской, ну, в Ростове, наконец. Уж я-то попрошу атамана, да и друзья-приятели есть везде, в самом атаманском управлении. Помогут».
И был неслыханно удивлён, даже досадовать стал, когда сын твёрдо отказался от услуг отца подобного рода и заявил, что место службы уже выбрал. Это будет прославленный казачий полк, в котором в молодости служил и Каледин-старший.
Отец даже опешил:
«Как? Сын – надежда и опора, имеет все возможности служить, что называется – дома, а выбирает какую-то Тмутаракань? Зачем? Для чего? По крайности – он ведь даже к Великому князю может обратиться. Никогда не тревожил Его Высочество, а здесь – сын, судьба всего рода Калединых, тут уж не до деликатностей, можно и потревожить своего старинного командира.
– Папа! Нет и нет! Сам пробью себе дорогу. Не хочу, чтобы обо мне говорили, что я из милости – князя ли, друзей ли твоих – пробился. Я достигну всего сам. Пойми меня, родной мой. Только в этом я вижу весь смысл жизни и службы. Тебя же никто от войн с турками не уводил, не прятал за широкую спину в тёплое место. Ты же сам был всегда впереди других, поэтому и любят тебя, и уважают люди. А если бы прятался за спины своих покровителей – разве такое было бы возможным.
И отец смирился. Он понимал, что Алексей прав. И душу его можно навек изранить неумелым, пусть и от души, от любящего отцовского сердца, вмешательством в его жизнь.
– Ну, что ж, сынок. Порешил, так порешил. Но знай, что служба государева – она любит кровь из человека точить. Слукавишь, в полсилы станешь этот воз тянуть – нет, не просто себе навредишь, это ещё полбеды, а вот когда в бою людей зря положишь – вот что главное, простить этого пристойный человек себе до конца жизни не сможет. Как перед матерями оправдаешься?
Не выдержало отцовское сердце, шагнул к сыну, прижал его к своей груди, но не забыл главного, и довершил свою мысль, глядя в глаза Алексею:
– Поэтому – верю в тебя и знаю, что жить без души, служить лишь бы как – не сможешь. Тогда бери всё, сын. На себя, за всё ответствуй и пусть тебя хранит на этом пути моя любовь и моё благословение отеческое.
И больше они об этом не говорили.

***

Отец, не дожидаясь его приезда, на Троицу, пригласил многочисленных друзей, и их дом, на третий день отпуска Алексея, гудел, как растревоженный муравейник.
Кого здесь только не было!
Тепло и сердечно приветствовали молодого офицера те, с кем он уже встречался во время предыдущего отпуска, много было новых лиц. Все, как правило – в форме, с многочисленными наградами на мундирах, да побелевшими уже сабельными ранами на мужественных лицах.
Все, наперебой, поздравляли Каледина-младшего с высоким офицерским чином и желали доброй и счастливой службы и судьбы.
В этом отпуске встретит Алексей и свою судьбу, ту, единственную, которая и пройдёт с ним по дороге жизни до самого конца, разделив с ним всю ношу непростой доли жены военного.
Но это будет впереди.
А сегодня гости, знавшие реальную цену службе и выстраданным и желанным чинам, даже с опаской посматривали на Каледина-младшего.
Все они были ревностные служаки, к службе всегда относились прилежно, дорожили своими чинами и наградами.
Особенно трепетным было отношение к священным офицерским погонам у тех, кто к ним выбился из самого низу, из нижних чинов за высокое личное мужество и беспримерные подвиги.
И те из них, для кого погоны сотника были вожделенными, с ревностью посматриваали на мальчишку, в одном с ними чине, не прошедшего лютых сеч, не испытавшего всех превратностей службы, не лежавшего по лазаретам с многочисленными ранами, о которых свидетельствовали белые уже рубцы на их лицах.
Но это длилось до той поры, пока Алексей не заговорил.
И тут все гости притихли, с интересом и даже с какой-то опаской, зачарованные неотвратимой логикой, ясностью изложения проблем, слушали молодого офицера и понимали, что минуло их время.
Наступала новая пора, когда одной удали и одной лихости, личного примера – уже было недостаточно для одержания верха в военном противоборстве на поле брани.
Даже отец Алексея крякнул и как-то виновато заморгал глазами, когда его сын убеждённо произнёс:
– А вообще, досточтимые гости, будущие победы русского оружия – сегодня в руках учителя. Да, да, вы не смейтесь надо мной. И поверьте пока на слово – именно учитель готовит наши будущие победы.
Развитие техники и вооружения, совсем скоро поднимется на такие высоты, что человек неграмотный, необразованный, не сможет ими овладеть в полной мере и эффективно использовать их боевые возможности на поле боя.
Поэтому, почему уже сегодня, на флоте служат пять, а то – и семь лет, а в пехоте – лишь три? Вы задумывались об этом?
А всё лишь потому, что там сложнее техника, системы вооружения. Трёхлинейкой может овладеть каждый. А вот поразить морскую цель – маневренную, постоянно находящуюся в движении. Да ещё и на дальности. Исключающей поражение своего корабля ответным огнём – тут нужна всеобщая высокая грамотность народных масс, иной, если хотите, уровень культуры.
Вот что я имею в виду, говоря о том, что судьба будущих побед нашей армии находится в руках учителя.
И тут же обратился с вопросом к гостям:
– Почему мы потерпели поражение в Крымской войне? Многие из Вас были её участниками.
И тут же сам ответил:
– Лишь потому, что у врага было более совершенное оружие, и он умело им пользовался. У него уже в эту войну появился рассыпной строй, что резко снижало эффективность и губительность нашего огня. У противника был выше уровень подготовки командных кадров.
Великие русские герои, стяжавшие славу на века, адмиралы Нахимов, Корнилов, Лазарев, Истомин – безусловно, заслуживают поклонения и преклонения, но их победы, поймите меня правильно, были последними победами парусного флота.
И не их вина, что нового флота, действующего не просто по воле Господа, то есть, с учётом ветра, а свободного в любом манёвре, имеющего силовую установку, машину, проще говоря, – а не просто использующего силу ветра, у нас к этому времени так и не появилось.
Глухой ропот пробежал по рядам гостей: «Ишь, мальчишка, на что замахивается, на наши святыни. Это – что, и мы – отжившие, вчерашнего дня люди?»
И Алексей, сразу же уловил настроение ветеранов, и повернулся к старому есаулу Кокшёнову, который был самым близким другом отца:
– Дядюшка Ерофей, скажи, твои пластуны из гладкоствольных штуцеров на сколько сажен могли вести прицельный огонь?
– Ну, сынок, сажен сто пятьдесят – двести, и то – умельцы. Наиболее талантливые – до трёхсот. Но это, конечно, единицы.
– А англичане с французами?
– Окаянные, – вскинулся старый воин, – пока мы сойдёмся с ними в рукопашную – половину людей выбьют
– А наши уставы, предписывающие офицеру быть впереди наступающих войск…
Гости ещё дружнее загудели:
– Ты, уж, сынок, того – не забывайся… А как же нам, труса праздновать? И кто тогда на врага пойдёт, если сам не поведёшь свою сотню, эскадрон в атаку?
– Нет, дорогие мои, речь не об этом, чтобы труса праздновать. У каждого командира высочайшая ответственность за успех боевых действий вверенных войск. Но это не значит, что он должен подставлять свою голову первой же вражьей пуле.
Голос его окреп:
– Войско без командира, без организации – всего лишь вооружённая толпа, неспособная действовать по единому плану. И добиваться успехов.
Поэтому самая главная задача любого военачальника – беречь офицера, использовать его на поле боя наиболее эффективно, разумно.
Посмотрите, кого мы потеряли в Крымской войне – адмиралов только четверых, в том числе: начальника штаба, а фактически – командующего флотом, командующего эскадрой, его преемников, генералов, полковников и им равных по флоту, а у противника таких потерь не было вообще.
Гости притихли. Так с ними никто в жизни не говорил. Убедительно. Ярко, вместе с тем – просто и понятно.
«И правду ведь говорит, – думал каждый и вспоминал, как сокрушались все в той войне, что и боеприпасов не было, берегли заряд на сутки, а артиллерия молчала порой днями вообще. Пали от бескормицы кони, а живых пришлось прирезать, так как нечего было есть.
Спасибо женщинам Севастополя, матросским жёнам, как могли – перевязывали раны, но смертность была просто ужасающей. Так как не доставало врачебной помощи страдальцам, не было лекарств и перевязочных материалов. Никто не думал об эвакуации раненых в глубь страны, где им могла быть оказана квалифицированная помощь».
И Алексей, набрав полную грудь воздуха, сказал о сокровенном, о том, что он мог сказать пока в кругу лишь родных и близких людей:
– У России нет времени на долгую раскачку. Не упеем научиться воевать по-современному – уже совсем скоро нас просто сомнут. Никто не желает России процветания и могущества. Их всегда страшатся. И враги, не думайте, изучают наше состояние и возможности. И ему важно сломить нас в именно ту пору, когда мы к современной маневренной войне не готовы.
Подумайте лишь об одном, что я хочу Вам сказать – если сегодня объединённые силы Японии, Американских штатов – нападут на наши Дальневосточные границы – мы не успеем из глубины России поставить даже резервы. Одна нитка недостроенной железной дороги связует нас с Дальним Востоком, а морем – долго и ненадёжно, да и ограниченные силы лишь можно поставить.
А концентрация населения там такова, что и для обороны побережья сил не хватит. А ведь эту армию надо кормить, поить, одевать, обувать, подвозить ей боеприпасы. Кто это будет делать и какими силами?
Ну, и самое последнее, – глубоко убеждён в том, что надо в корне менять саму систему подготовки войск. Солдат должен знать цели и характер войны, надо преодолевать пропасть между солдатом и офицером – только тогда армия будет едина, сплочена и боеспособна. Слава Богу, у нас, у казаков, этой проблемы почти не существует, так как в казачьем полку – все знакомы друг с другом, половина – родство, а вот в пехотных частях – эта пропасть зримая, страшная. Офицер неделями не бывает в казарме, не знает, чем живёт солдат. Что у него на душе. Всё отдано на откуп лишь унтер-офицерам.
И даже захлебнувшись от собственной смелости и вольнодумства, но всё же – пересилил себя и довершил, правда, спасительно укрывшись за спину Великого князя.
– Сам Великий князь, Николай Александрович, на конференции, в которой я имел честь участвовать, сказал откровенно и прямо, что высший начальствующий состав армии безнадёжно отстал в собственном развитии, понимании законов ведения современной войны; не служит, а дослуживает на ключевых должностях, сдерживая процесс обновления армии.
И таких изъянов в военной организации гораздо больше, нежели я их назвал. Но эти – самые основные. Самые сущностные, на мой взгляд. И если мы не избавимся от них в ближайшее время – великие беды ждут страну и армию.
А так как армия – суть опора государственности и строя, не трудно представить, что произойдёт, если эти проблемы не получат разрешения в ближайшее время…
Все сидели поражёнными и оглушенными словами молодого сотника. Они, бывалые и закалённые воины, не выходившие из боёв долгие годы своей жизни, понимали, что их время уходит и молодой Каледин прав.
Но трудно было и смириться с тем, что их жизнь прожита. Что их опыт – лишь фундамент для воспитания будущих поколений защитников Отечества, престола и веры.
А для создания боеспособной, современной армии, нужны были иные головы, иной разум, способность видеть далеко вперёд и подчинять все обстоятельства единой цели.
И Алексей выразил все их сомнения и тревоги одной фразой:
– Нужна подлинная военная реформа, затрагивающая всё, все этажи общественной жизни – от семьи, школы, специальной подготовки, формирования резервов, развития сети сообщений, производства новых вооружений, боевой техники и умения их эффективно применять на поле боя.
Это только казачеств можно в считанные дни собрать. Каждый из нас готов, пожизненно, к службе. И клич «Спалах!» помнит с детства. И знает, что по нему делать.
Но нас – мизер в масштабах страны. И не все задачи решить лёгкой конницей. Особенно, при глубокоэшелонированной обороне противника, насыщении её артиллерией и автоматическим оружием. Кто подступится к нему? Да он сумеет расстроить наши боевые порядки огнём до того, как мы сойдёмся с ним вплотную, где, конечно, против лихого удара кавалерии устоять сложно.
У казачества – иные функции, иные задачи, нежели борьба с регулярной, массовой армией. И это надо нам всем помнить, как бы ни был велик соблазн преувеличить нашу значимость и нашу роль.
Во всех войнах  – основная тяжесть ложится на нашу многострадальную пехоту. Так было и в Турецких войнах, и в Балканских, и в Крымской.
К слову, она высветила и ещё один наш принципиальный просчёт – флот и армия не сводятся под единое начальствование на театре военных действий, решают свои, частные задачи, а вот объединение их усилий для достижения общей победы – ни разу в военной практике не было достигнуто.
В будущем – это будет стоить большой крови, больших жертв, утрат территорий, если только не сделаем должных выводов.
Нависла тягучая тишина. Все гости сидели в тяжёлых раздумьях.
Пытаясь их как-то разрядить, наказной атаман невесело пошутил:
– Надо твоего Алёшку, Максим Григорьевич, сразу в начальники Генерального штаба. Тогда ничего не упустим. Всё успеем и всё сделаем. А то мы – какие-то неумёхи, отсталые, закоренелые ретрограды.
– Налей-ка по бокалу всем, а то и хмель из головы вышел, – и он первым протянул свой бокал к Каледину-старшему и выпил, не дожидаясь других, до дна.
А затем тяжело стукнул кулаком по столу, да так, что и тарелки подпрыгнули, и заключил:
– А вообще, если честно, спасибо Алексей Максимович, – обратился он к младшему Каледину по имени-отчеству, – за науку. Не думал и сам о сути всех этих проблем. А они просятся, стучатся в дверь. А мы их не пускаем. Привычно-то действовать проще. Легче. Не надо лоб морщить – только и знаем «Пики к бою, шашки – вон!» – вот и вся премудрость военной науки.
А здесь – молодец, сынок. И наши мозги ты просветил изрядно. Быть тебе, Алексей Максимович, атаманом Всевеликого Войска Донского, а может – и выше шагнёшь. Светлая голова!
И не знал прославленный казачий генерал, как он был сейчас прав.
Всё это сбудется. И генерал Каледин переживёт много побед и утрат, но его войско никогда не будет бито врагами. Всегда будет его верх.
И только под напором новой жизни, не заметил он её наступления, утратив привычный уклад дорогих ему порядков, не пожелал, чтобы все видели его личное поражение, хладнокровно нажмёт курок нагана, приставленный к виску.
Но до этого пройдёт ещё много лет. И везде, на любом посту, Алексей Каледин будет по совести, честно и даже сверх человеческих возможностей, печься о вверенных ему людях, а в конечном счёте – о судьбе так дорогого его сердцу Отечества.
Назавтра, когда гости разъехались, и Алексей собирался съездить в Старочеркасскую, верхом, отец, взявшись за стремя рукой, вывел сына за ворота и сказал:
– Алёша, сынок! Ты больше не веди таких разговоров, пока не войдёшь в силу. Вот, ежели, ты будешь самолично решать эти вопросы, и они будут зависеть от твоей воли, тогда – хоть Государю излагай всё.
А сегодня – поостерегись. Сынок. Я тоже был молодым и горячим. И всё полагал, что и знаю больше, и душа у меня больше за Отечество болит, нежели у других. И умнее других сам себе казался.
Да жизнь потом пообтёрла. Ия понял, если не можешь изменить обстоятельства, которые тебя окружают, тогда или смирись с ними, или не замечай.
Нет, я не за соглашательство с откровенной мерзостью, небрежением, особенно по отношению к людям. Такого у нас в роду не водилось. Но и выше себя, дорогой сынок, не прыгнешь.
Помолчав минуту – закончил мысль:
– И обуха плетью не перешибёшь. Пока в России существует установленные свыше порядки, не хватит у тебя сил и полномочий бороться с системой.
И не спеши каждому душу открывать. Умный и совестливый поймёт и поддержит, а подлец – захочет свою выгоду поиметь, и будет тебя выставлять как смутьяна и крамольника. А то ещё и донос на тебя состряпает. У меня один такой был, бездельник и лодырь, да в родстве состоял высоком, так я потом отписывался полгода за его поклёпы.
И тяжело вздохнув, довершил:
– Учти это, милый сын. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, и что ты для меня значишь. Но я горжусь тобой и радуюсь, что такая светлая у тебя голова.
Превзошёл, во всём ты уже превзошёл меня. Молодой, а разум, не зря говорил наказной атаман – что у всего Генерального штаба. Дай тебе Бог – успехов на этом пути и защиты от него, Вседержителя, благословения Его и покровительства, милый сын.
Алексей часто, затем, вспоминал это напутствие отца.
Он – словно в воду глядел. Всякий люд ему встретился по жизни. Но он даже не подозревал, что столько много в жизни завистников и недоброжелателей, с которыми он не примирится никогда и будет, до последнего своего часа, с ними бороться.
Судьба Отечества была выше для него личного благополучия, и он всегда служил ему истово, до самоотречения.

***

ГЛАВА II

КТО НЕ ЛЮБИЛ,
ТОТ И НЕ ЖИЛ.

Только любовь побуждает
 человека на проявление
 самых лучших, самых
 высоких и светлых качеств,
которые есть у нас всех.
Кто не любил, тот
никогда не свершил значимых
 для человечества дел.
И. Владиславлев

Алексей, после разговора с отцом, уже за первым поворотом, сдержал коня, перевёл его на шаг, ласково потрепал его по шее и сказал:
– Шагом, не спеши, мой хороший.
И вышколенное животное расслабилось и шло, послушно, неспешным шагом.
А Алексей всё обдумывал сказанное отцом.
Но – на то она и молодость, долго его эти мысли сегодня не могли занимать, так как красота родных мест была такая, что сердце рвалось из груди и жить хотелось высоко и чисто.
Он, по разбойничьи, свистнул и сжал бока коня ногами. Никогда не унижал гордое животное плетью и шпорами.
И конь, поняв своего хозяина, сразу же выстлался в намёте.
Гулко взрывали утреннюю тишину кованые копыта. То тут, то там, в небо взмывали перепуганные дрофы, куропатки, которые у дороги собирали просыпанное при перевозках зерно, и тут же, пролетев десяток метров, садились в сухой ковыль.
Приятный свежий ветер холодил лицо и Алексей, в упоении, слился с конём в единое целое, и весь отдался волнующей кровь скачке.
«Как же хорошо! Так бы и мчаться, не останавливаясь, по буйной степи. Только вот – к какой цели? А без цели ведь и двигаться ни к чему».
Где-то через версту он заметил странное происшествие, прямо на дороге. Как-то боком стоял лёгкий фаэтон, возле него стояла женская фигурка, а мужчина силился как-то поднять, за ось, опрокинутый набок экипаж.
Но у него ничего не получалось и фаэтон снова опрокидывался набок.
Алексей остановил коня, легко спрыгнул наземь и обратился к незнакомке:
– Алексей Каледин. Чем могу быть Вам полезен, милая барышня?
– Я… я не знаю, спросите у дяденьки, что-то случилось, и мы не можем ехать дальше.
Алексей, не глядя на неё и толком не рассмотрев барышню, подошёл к мужчине. Тот, весь в дёгте, сокрушённо сказал:
– Ось лопнула, сынок, даже не знаю, как и доедем до Старочеркасской.
Алексей мгновенно сориентировался в ситуации:
– Поступим так – сейчас я найду в посадке подходящее деревцо. У вас есть топор?
– Да, да, сынок, а как же без топора в дорогу, – ответил возница и полез под сиденье фаэтона.
– Вот, топор…
Алексей быстро срубил подходящее деревцо, очистил его от веток и принёс к фаэтону.
Вместе с возницей подняли экипаж, закрепили снятыми вожжами временную опору, вместо колеса.
– А теперь – разворачивайте свой экипаж в обратном направлении и поедем ко мне на хутор. К батюшке моему. Здесь версты две, а до Новочеркасска – ехать и ехать.
– Там всё выправит дедушка Степан, и вы продолжите свой путь дальше.
Повернулся к девушке:
– Вы согласны, милая девушка? Думаю, что так будет просто разумно. Вы видели наш хутор, только что его проехали.
– Да, я знаю его, – отозвался возница, – там полковник Каледин, известный на Дону человек, живёт.
Алексей заулыбался:
– Спасибо, это мой батюшка.
И уже повелительно, к вознице:
– Лошадь поведёте в поводу. Девушку я посажу впереди себя, на своего коня. Так мы быстро доберёмся. Согласны?
– Да, да, сынок. Лучше и не придумаешь, – засуетился пожилой уже казак.
Только девушка покраснела всем лицом и тихо сказала:
– Я… я согласна, но я никогда не сидела на лошади.
– О, не бойтесь, это совсем не страшно. Тем более, что конь у меня великолепный. Он всё сделает, чтобы Вам было удобно и безопасно. Правда, Булат? – обратился он к умному животному. И тот, ответно, тихонько заржал и даже повернулся левым боком к Алексею и девушке.
Легко, без тени смущения, словно проделывал это множество раз, он подхватил девушку на руки и ловко усадил, боком, почти на шею коня.
Сам же, почти не касаясь стремени, взлетел в седло и крепко обнял растерянную и покрасневшую от волнения девушку, правой рукой за плечи.
– Простите, но другого способа нет, так Вам будет удобнее.
Верный и вышколенный конь плавно шёл ровным шагом, словно понимая, что надо скорее добраться до усадьбы.
Уже через несколько минут – девушка успокоилась и доверчиво опиралась на руку Алексея.
И он, придя в себя и справившись с волнением, вызванным происшествием, старался как можно деликатнее её поддерживать.
До сей поры – он ни разу не был в такой близости от юной девушки.
Запах её духов, едва уловимый, туманил голову. Через лёгкое платье он чувствовал её юное и упругое плечо, а его колено, как он ни старался отвести его в сторону, касалось её ноги, что приводило его в трепет и запредельное волнение.
Уже через несколько минут они свыклись со своим положением и стали мило болтать.
– А как же Вас зовут, милая незнакомка? И откуда и куда путь держите?
Она просто, без жеманства, ответила:
– Мария, Мария Нечаева, учусь в учительском институте в Ростове. Мои родители – тоже учителя, проживают в станице Богаевской.
– Ваше имя и фамилию я запомнила. А что вы здесь делаете?
– Я в отпуске, по завершению училища. Гощу у батюшки. Через две недели, с небольшим – в полк, на службу.
Ему было легко с ней и непринуждённо.
И они мило беседовали обо всём. Он, без тени хвастовства, сообщил ей, что завершил училище с золотой медалью, поэтому выпущен со старшинством в чине, сотником. И сам выбрал своим местом службы казачий полк в Забайкалье.
Уже через версту они знали друг о друге всё – и мир увлечений, и книги, которые их окружали, во многом совпадали.
Как ни мало было времени у Каледина, но он и многие спектакли смотрел из тех, которые были близки ей.
Они, оба, испытывали такое ощущение, что уже давно знают друг друга и только ждали минуты, когда жизнь пошлёт им встречу для юношеской искренней исповеди.
Скоро, впереди, показался уютный отцовский хутор.
Буйно зеленели абрикосовые деревья, виноград, повёрнутыми к солнцу – желтели многочисленные головки подсолнухов. Во дворе резвился красавец-жеребёнок, который всё хотел толкнуть деда Степана, и тут же, игриво, отбегал на безопасное расстояние, когда тот, притворно, грозил ему какой-то шелужиной.
Подслеповато вглядываясь вдаль и заметив странную процессию, знакомого ему до волоска в гриве коня под Алексеем и кем-то ещё впереди, дед Степан потрусил к воротам, постучав, перед этим, в окно залы, как он называл гостиную в ломе.
На крыльцо вышел отец Алексея и тоже стал смотреть на дорогу. Но когда он увидел приближающийся на столь необычной опоре фаэтон, всё сразу понял:
– Открывай, Степан, ворота. Алёшка, вишь, полонянку какую на дороге встретил и в дом родительский везёт.
И он красиво, как-то хорошо засмеялся.
Сам встретил у крыльца незнакомую девушку, протянул к ней крепкие ещё, жилистые руки, и снял с шеи коня.
Через секунду, соскочив с седла и вверив коня попечительству деда Степана, рядом оказался и Алексей.
– Папа, позволь тебе представить – Мария Нечаева, студентка учительского института, добиралась в Ростов с Богаевской, да ось в фаэтоне лопнула. Я принял решение вернуть их к нам в усадьбу, дедуня Степан починит экипаж, а милая барышня пока отдохнёт и придёт в себя.
Каледин-старший довольно заулыбался:
«Молодец, сын. Правильное решение принял. А как же, не на дороге же бросать такую красавицу. Ещё уворует кто-нибудь».
Мария, словно прочитала его мысли, смущённо заулыбалась. Ей сразу же понравились эти незнакомые, ещё час назад, мужчины – отец и сын.
От них, от каждого слова. Взгляда. Исходила такая искренность и душевность, что она уже совсем успокоилась и чувствовала себя среди близких и надёжных людей.
На крыльцо выглянула Дуняша.
Отец, поворотившись к ней, односложно бросил:
– Озаботься обедом.
– Ой, Максим Григорьевич, – певуче затянула она, – не лезьте вы  в бабьи дела. Уже и самовар поставила, и стол накрыт. Прошу Вас…
Мария, словно на что-то решившись, зашла в дом. Её сразу поразила столь необычная гостиная, все ковры в которой были увешаны богатыми шашками, а на стене, между двумя большими окнами, висел портрет необычайно красивой молодой женщины.
Она вопросительно подняла глаза на Алексея.
– Мама, – односложно ответил он, – её давно, мне было лишь три года, нет с нами.
Подошёл к ним и старший Каледин, и они молча, уже втроём, на миг застыли перед портретом.
– Ну, дочка, прошу к столу. Садись. А то уже и время обеда наступило. Проголодалась с дороги?
И тут вмешалась Дуняшка:
– Дайте, барышне, хоть умыться с дороги. Пойдём, дитятко, за мной, – и она увела Марию на свою половину
Через несколько минут та появилась свежая, щёки сияли от холодной воды. А бездонные тёмно-карие глаза, казалось, загорелись неведомым светом, наполняя всё вокруг добром и счастьем. В длинных и пушистых ресницах – блеснула в луче солнца капелька воды, и светящаяся точка, отражаясь солнечным зайчиком, ослепила Алексея.
Как же ему понравилась эта девушка. Старший Каледин всё это видел и только удовлетворённо потирал руки и тихо улыбался в усы чему-то своему, потаённому.
– Ну, а теперь – садись, дочка. Будем обедать. Только ты мне скажи, а ты – не Петра ли Нечаева дочка? Я его знаю хорошо.
Мария счастливо заулыбалась. Ей было очень приятно, что её отец известен этому милому и мужественному человеку. И её нисколько не страшил уже побелевший от времени шрам, который пересекал всю правую половину лица полковника Каледина.
– Да, дочка, мы с ним славно поговорили на последнем Войсковом круге. Обстоятельный и очень глубокий человек. Мне он очень понравился.
Мария даже вскрикнула:
– Господи, да как же я забыла, и отец, приехав из Новочеркасска, всё рассказывал о встрече с необыкновенным человеком, героем турецких войн из Усть-Хопёрской станицы. Вы ему тоже очень понравились, особенно, Ваше выступление по проблемам усовершенствования местного самоуправления, правда ведь?
Каледин-старший был польщён и подумал: «Ишь, грамотная девка. Я действительно выступал на Кругу именно по этому вопросу. И запомнить даже тему моего выступления из рассказа отца – тут особый ум надо. Молодец!»
«И красавица, конечно. Уж дал Господь и родители – внешность. Вылитая Аглая. И Алексей – прямо светится. По душе, видать, и ему пришлась эта барышня. А что, хорошо бы было, семья приличная, основательная, да и мой Алёшка – не с улицы. Помоги Господи», – и он истово перекрестился.
Обед проходил весело и непринуждённо.
Дед Степан – мудрейший старик, сразу перехватил взгляд Алексея, направленный на Марию и сказал:
– Сегодня о починке фаэтона – и думать нечего. Кузнец к родству уехал. Завтра, с утра, и сладим. Так что располагайтесь, люди добрые, и отдыхайте.
– Ты, почтенный, ко мне в светёлку пойдёшь, там и переночуем, а барышню, я думаю, Дуняшка устроит, как подобает, – и он, по-молодому, лихо, подмигнул счастливой Дуняшке, которая деда поняла с полуслова.
Старший Каледин молча посмеивался в усы. Он-то уж знал, что поставить новую ось на фаэтон – было дело плёвое, двадцати минут. Запасных осей у деда Степана на всю станицу хватит. Но он был искренне рад его хитрости и красноречиво посмотрел на Алёшу, что тот даже зарделся, словно маков цвет.
А вслух громко сказал:
– Вот и порешили. Завтра и поедете. Дуняшка вам гостинцев наготовит, дед Степан самолично проводит, чтобы не случилось ещё какой-нибудь напасти. Или кто-то другой вызывается в провожатые? – и он с доброй улыбкой посмотрел на сына.
– Я, я, отец, провожу, – в горячности выпалил Алексей.
– Ну, и ладно. Так тому и быть.
Во время обеда Мария проявила такое внимание к Каледину-старшему, что тот пришёл в полный восторг:
«Вот, девка, всем дозрела. И умна, и красива, и статью вышла. Нет, шутишь, Алёшке – плешь проем, за такую девку держаться надо».
И он, с молодым задором в глазах, поднялся из-за стола и произнёс тост:
– Великая радость у нас сегодня. Давно уже не было в моём курене такого дивного гостя. Ты, дочка, словно лучик солнца, осветила в нём всё. И мне будет очень жаль, завтра, расставаться. Путь к тебе домой и из дому – мимо нашего хутора всегда пролегает. Ежели проедешь мимо, не заглянешь на час – обижусь, кровно обижусь и не поздороваюсь, коли после этого встречу. Поэтому всегда – ты желанный гость наш, а там – в Господа власти, может… и родным этот дом станет, а, дочка?
Мария залилась румянцем, и не найдя, что сказать в ответ – поднялась из-за стола и трепетно, как отца, поцеловала Каледина-старшего в щеку.
Тот от неожиданности даже крякнул:
– Вот, Алёшка, почитай, более двадцати годов с девушкой не целовался. Спасибо, дочка! Будь счастлива, родная.
После обеда Алексей повёл Марию знакомить с усадьбой. Он показал ей все укромные места, куда он любил в детстве забиваться и читать книги.
У красивого ставка-копанки, обсаженного ивами, они присели на красивую скамейку, которую сам Алексей соорудил ещё до юнкерского училища, и повели неспешный разговор о будущих планах на жизнь.
Алексей был на седьмом небе. Ему было так легко и непринуждённо с этой девушкой, которую он-то и знал лишь несколько часов.
Он даже дерзнул, и на миг дотронулся до её руки. И она её не убрала, более того, сжала её пальцами своей руки и долго своими распахнутыми очами смотрела ему прямо в слегка раскосые, тёмные, с поволокой, глаза.
– Мария, Машенька…
– Алёша, не надо, не спеши, не надо. Жизнь – она сама всё расставит по своим местам.
– Но знай, – они и сами не заметили, как перешли на ты, – мне так светло и так спокойно на душе – никогда не было. Разве – только в детстве, с мамой. Спасибо Вам, – вновь вернулась она к преодолённому, – за такой дивный день. Настоящий праздник вы мне учинили. Я сердечно Вам благодарна и сердечно признательна, с… отцом Вашим.
И сама не поняла, как это случилось, неожиданно даже для себя самой, но поддавшись внутреннему душевному порыву, поцеловала его, чуть коснувшись губами, в щеку.
Алексей онемел. Его сердце просто заходилось от ликования. Он взял руку Марии и надолго приник к её руке.
– Машенька…
Она наложила на его губы свою душистую ладонь и тихонько покачала головой:
«Молчи, не говори ничего, молчи. Неужели ты не понимаешь, как мне хорошо с тобой, как ты мне дорог…».
А с её губ едва не сорвалось:
«Я всем сердцем полюбила тебя. Как я люблю тебя. Неужели так бывает? А если мы ошибаемся? А если это просто – лето, красота, синь небес и мы просто с тобой… у нас просто закружилась голова?»
А его взор, тоже без единого слова, вторил ей:
«Нет, хорошая моя, мы не ошибаемся. Это любовь наша пришла. Мы её оба ждали. И она пришла к нам. Я верю, я знаю, что это – настоящее. Так бывает единственный раз в жизни. Но и на всю жизнь – тоже единственный раз».
И они, уже ничего не таясь, устремились друг к другу и слились в первом в жизни, горячем и целомудренном поцелуе.
Казалось, земля поплыла у них обоих под ногами, и мир, такой огромный и такой светлый, окружил их и растворил в себе, понёс на своих волнах к неведомому досель счастью.
– Мария, Машенька, родная моя! Мы сейчас же всё скажет отцу. А завтра – я верхи, к твоим родителям, просить у них твоей руки.
Мария от счастья даже качнулась. Алексей подхватил её в свои объятья и заглянул в её дивные глаза:
– Милый мой! Не надо, не торопись. Ты знай только, что отныне – я только твоя. Но… твоё поспешное решение – не выставляет ли оно нас в дурном свете? Мы ведь и знаем друг друга лишь несколько часов, а уже такое решение? Как это будет выглядеть со стороны? Что подумают о нас наши родители?
Что мы с тобой так легкомысленны, так ветрены?
Я буду ждать тебя, родной мой. И в твой первый отпуск – мы так и поступим, как ты решил. Хорошо?
Алексей посуровел:
– Маша! Я отвечаю за свои слова. Вернее, за своё чувство. И не водилось в роду Калединых вертопрахов. Мы все – однолюбы. Раз и на всю жизнь даём обет на верность и на судьбу. Поэтому, ты мне верь. Ты мне только верь, родная моя. Мне кажется, что вся жизнь моя и была дорогой к тебе. Я, не зная тебя, тысячу раз грезил именно тобой. Не о такой, послушай, а именно тобой.
Ты мне дана Господом. И я молю его лишь об одном, чтобы Он всегда хранил наше чувство, нашу любовь, единственная моя…
И он уже властно и требовательно обнял её за плечи и надолго приник к ярким и теперь – таким податливым и таким желанным губам.
И она не противилась. А только доверчиво, всем телом, прильнула к нему, как к своей судьбе, своему счастью – уже на всю жизнь.
И как только они появились в доме, Каледин-старший всё понял и без слов.
Но Алексей, не был бы он сыном своего отца, взял Марию за руку и подошёл к нему:
– Папа, родной мой, не почти это за легкомыслие, но я всем сердцем люблю эту девушку. Это сам Господь мне её послал. И здесь не важно, сколько мы друг друга знаем, важно то, что мы принадлежим друг другу и не сможем быть друг без друга.
– Благословите нас, дорогой отец!
Каледин-старший даже не удивился. Он понимал сына и знал, что такое сокровище, как Мария, даруется на самом деле только волей Господа.
Он подошёл к молодым, сияющим от счастья и смущения детям, и просто, словно к этому готовился уже давно, сказал:
– Слава Богу! Слава Богу, что послал ты мне, Господи, такое счастье. Я – что ж, дети дорогие, как вы обрешили, так и будет. Благословляю ваш союз и прошу у Господа для вас покровительства и защиты.
И тут же, уже твёрдо:
– Но людей смешить вам не надо. Мои дорогие. Пусть всё будет по-людски, основательно и красиво. Алёшке через две недели на службу. А придёт в первый же отпуск, всё и справим. Красиво, и по чину и заслугам. На весь Дон свадьбу справим.
А я – завтра же соберусь и поеду с дедуней Степаном к твоим родителям. Голубка моя, и всё им обскажу. И будем готовиться, дочка, к свадьбе. А отпуск – он скоро выйдет, я знаю. И вы пообвыкнетесь, да и Мария свою учёбу завершит. Так и будет всё ладом.
И он, по праву отца, уже не дожидаясь их реакции, снял со стены старинную икону, подошёл к ним:
– За мать, дочка, тебя благословляю. Она, под этой иконой, со мной под венец шла. Благословляю вас, родные мои. На всю жизнь благословляю. Дай Бог, чтобы она была у вас долгой и счастливой.
И он, расчувствовавшись, даже прослезился.
Крепко обнял Марию, троекратно поцеловал её, затем – осенил, троекратно, крестным знаменем
То же самое повторил с родным сыном своим.
И вдруг, заплакав, обнял их обоих, рывком, за плечи, да так и застыл надолго.
Но быстро справился с собой, и уже твёрдо и властно произнёс:
– Отныне, с минуты этой, отец я тебе, родная моя. Отец! И других отношений не мыслю, и их быть не может.
– Я согласна, Максим Григ… папа. Господи, как я счастлива, родные мои. И мне так страшно, что ежели бы не наше дорожное приключение, то мы могли бы и не встретиться.
И она, с чувством, расцеловала Каледина-старшего, а за ним – и Алексея.
В эту минуту в гостиную вошёл её возница, и от изумления у него даже глаза на лоб полезли:
– Как же это, что же это? Дочка, вы – что, давно знакомы?
– Давно, старый, давно, с самого рождения друг другу предназначены были, – счастливо ответил Каледин-старший.
И тут же распорядился:
– Отвезёшь, дочку, к месту учёбы, а ана обратном пути заедешь ко мне, вместе к родителям её поедем. Буду просить в жёны моему Алексею эту красавицу.
– Как ты думаешь, – повернулся к вознице, – не откажут? Примут Алексея моего в свою семью?
Старый казак растерянно заморгал глазами:
– Как же отказать? Такому сыну – отказать? Нет на Дону более такого. Орёл, а не хлопец. Шутишь, отказать! Да я сам в ноги паду, и буду просить. Всё обскажу о спасителе нашем.
– Дуняшка, – зычно крикнул Каледин-старший, – а ну-ка, накрывай стол. Да под ту скатерть, которой мы на Великдень стол убираем. С кистями.
– И серебро, серебро ставь! Гулять будем!
Долго, до полуночи сидели все за столом. И не могли наговориться, высказать влюблённым все свои советы и напутствия, идушие от сердца, от души – светлые и искренние.
Назавтра, Алексей верхом, проводил свою суженую прямо до Ростова, в её учительское училище.
И долго на мог заставить себя вскочить в седло и повернуть домой.
– Родная моя! Я в конце отпуска приеду проститься с тобой…
– Едь, Алёшенька, мне уже пора, – и она указала на стайку подруг, которые во все глаза смотрели за молодой парой.
И только Мария подошла к ним, обняв перед этим и слившись с Алексеем в жарком поцелуе, они, наперебой, стали её укорять:
– Ну, Маша. А говорила, что никого у тебя нет. А это – кто?
– Это мой суженый. Единственный. И вы мне не поверите, я только вчера его встретила.
– Ну, Маша, – заголосили они наперебой, – это же легкомысленно. Как же так можно?
– Нет, милые подруги, он – судьба моя. Единственный и на всю жизнь, – и она, став старше за своих сокурсниц на годы и годы, на целую жизнь, пошла в аудиторию.
На ступеньках повернулась к  Алексею и звонко прокричала:
– Я люблю тебя, родной мой. Всем сердцем люблю. И на всю жизнь! До встречи, до свидания!
Верный конь словно почуял радость и великое счастье Алексея. Сам, с места, не сдерживаемый властной рукой седока, взял в намёт, и его подковы высекли целый сноп искр и звонко застучали по булыжному камню.
И средь этого мелодичного перестука, в голове Алексея, на три такта, отдавалось:
«Ма – ри – я, Ма – ри – я, Ма – ри – я…»
По возвращению на крыльцо дома, он заключил отца в крепкие объятья, и просто сказал:
– А я не знал, дорогой отец, что так бывает. Неужели это правда…
– Ах, сынок. Именно так и происходит настоящее. Почувствовал его сердцем – значит, твоя жар-птица. И здесь неважно, сколько ты знаешь о человеке, откуда он и чей. Душа, милый сын, она фальшь распознает сразу, как и выгоду и корысть. А тут, коль ты пребываешь в таком состоянии, что и целого мира мало, чтобы излить своё чувство – это и есть настоящее.
Потрепал сына по щеке и продолжил:
– Да и девушка – по тебе. Люба она моему сердцу, милый сын. Такие – без изъяну, на всю жизнь. И даётся такое счастье не каждому, а лишь тому, кто отдаёт больше людям, нежели ждёт от них в ответ. Вот поэтому и тебя Господь вознаградил за то, что сердце имеешь чистое и открытое.
И с волнением в голосе, даже слезу вышибло, заключил:
– И я рад. Тяжело одному, сынок, бобылём жизнь тянуть. Но после твоей матери я не могу и представить, что кто-то может в этот дом хозяйкой войти. Нет, сынок. Никогда! И не долюбил, и не успел всего даже сказать за войнами, службой, частыми отлучками из дому по этим обстоятельствам, а она – вот стоит пред моими глазами. Я её вижу, чувствую, говорю с ней ежевечерне.
Крепко сжав плечи Алексея своей рукой, завершил наболевшее:
– А за тебя, родной мой, я очень рад. Рад, что именно в эту пору, когда душа ещё ничем не изгажена, когда не встретилась тебе гарнизонная грязь, а она непременно будет, куда тут деться, ты встретил это чистое сердце.
Это и есть твоя самая твёрдая опора под ногами. Люби её, и возвышайте друг друга, всегда. До своих понятий любви, до своей вершины. И здесь процесс взаимный – всё, что ты отдашь ей, возвернётся тебе сторицей, равно, как и к ней.
Тяжело вздохнув, постояв в раздумье минуту, он продолжил:
– Суров казачий быт к женщине. И она у нас, что уж тут греха таить, всегда пребывает в подчинённом состоянии.
Голова всему – мужчина. Он – первый, он – главный, а жена всегда лишь – при нём. Мне это ещё в молодости претило. И не раз говорил с дедом твоим, который был очень суров, даже на руку – не сдержан и лёгок.
Помню, как обидел он мать и я, мальчонка совсем, встал на её защиту и сказал ему, что когда вырасту – к своей жене никогда так относиться не стану.
И потребовал от него, чтобы он никогда более мамку не обижал. Махнул рукой отец, да и вышел на баз. А наутро, хмурый, синева под глазами, дух тяжёлый, хмельной, чувствовался на расстоянии, сказал мне:
«Прости, сын. Больше дурного от меня не увидишь. Ты прав, всегда виноват тот, кто ближе всего к тебе стоит. На нём и вымещаем злость. А в чём она виновата, мать твоя? Да ни в чём! Дом содержит, нас с тобой обихаживает, холит, кормит, поит. А я…».
И он даже заплакал. И более я ни разу не помню, чтобы он обидел мать. А один раз, это было в её день рождения, небывалый случай – принёс ей колечко золотое. И так неловко, смущаясь, протянул на руке: «Бери, Дарья, за долготерпение твоё. И… прости, если сможешь».
Мать залилась слезами. Схватила колечко, прижала к сердцу, а в глазах – было столько счастья и сердечности, что я её вот такой и запомнил.
– Последние годы в семье прошли в спокойствии и счастье. Я бы даже сказал – любви. Кроме меня – ещё два брата родились. Один, правда, в младенчестве и умер от скарлатины, не умели тогда её лечить, проклятую.
А второй – герой, в войсковые старшины вышел, да и погиб в Крыму, рядом с адмиралом Нахимовым. При нём состоял со своим отрядом для решения неотложных задач.
Чудно, правда – казак и с морским начальником. Но на войне бывают коленца и покруче, милый сын.
На миг замолчат, и с дрожью в голосе, продолжил:
– А погиб отец мой – тоже славно. Дай Бог каждому такой конец. Без мук. В бою.
Пришлые черкесы отбили табун лошадей, в котором и его десяток коней был. И он, с казаками, кинулся в погоню. Догнали, закружили табун, ни одному коню не дали уйти с бандитами.
Отец троих достал своей шашкой, да не поостерёгся, и их предводитель выстрелил ему в спину, с пяти шагов.
Так, в седле, и отлетела его душа к Господу.
И всему, что я добился в жизни – обязан матери. Всю жизнь свою нам с братом отдала. Помню, сколько сваталось к ней достойных казаков, что вдовцами остались. Не захотела, не пошла ни за кого. А красавица – первая в станице была.
Рубанул рукой:
– Вот так, Алёшка, в нашем роду водится. Если полюбил – то на всю жизнь. До гроба. И тебе такой судьбы желаю, милый сын.
Незаметно летели дни отпуска. Он каждый день писал Марии. И от неё стали приходить письма, светлые и чистые. Его сердце ликовало.
Ему было что написать своей суженой в письмах, когда они с отцом, на третий день после её отъезда на учёбу, дождавшись возницы на обратном пути, поехали в Богаевскую, где проживала семья Марии.
Алексей волновался и переживал, как никогда в жизни:
«Как примут, как встретят? Может быть, и не понравлюсь им. Как же – вчера встретил девушку, а сегодня – уже зову под венец. Разве нет оснований для тревоги у родителей?
Но я действительно её люблю. Не знал даже, что это такое. А сейчас – и миг без неё не в радость».
В доме Нечаевых они были приняты, как дорогие и близкие люди. И начало этому положил отец Марии.
Он, как только увидел Каледина-старшего, так сразу раскрыл руки свои для объятий и пошёл навстречу отцу Алексея:
– Максим Григорьевич, голубь Вы мой! Вот уж кому рад, так рад. До сей поры вспоминаю нашу встречу в дни работы Войскового Круга. Хорошо поговорили. По душам. А самое главное – уже сейчас вижу, как многие Ваши предложения дорогу себе пробивают. Проникновенным было Ваше слово. Многие восприняли его, как кровное, личное, давно назревшее.
– Знакомься, душа моя, – обратился он к жене, – это и есть полковник Каледин Максим Григорьевич, о котором я столько тебе рассказывал.
– А это – моя жена, Дарья Дмитриевна.
– Ну, а это, – и он перевёл взгляд на Алексея, – видать, Ваш сынок. Вы мне о нём говорили. Юнкером был. А сейчас, – он как-то недоумённо уставился на погоны на плечах Алексея.
– Да, Пётр Захарович, – не без удовольствия заметил Каледин-старший, – ошибки нет. Со старшинством в чине выпущен из училища, как золотой медалист. Самим Государем, по представлению шефа училища, Великого князя Николая Александровича, отмечен.
– Слава Богу! – в ответ, сердечно промолвил Нечаев, поворотясь к Алексею.
И тут же продолжил:
– Задача детей, наипервейшая, превосходить родителей. Недолог час – и в генералы выйдет. А что, так и должно быть. По таланту отмечен будет. Я в это верю.
Долго сидели они за столом. И для разговора находилось великое множество тем, и казалось, что им не будет и конца.
Но Каледин-старший, пригубив бокал с домашней наливкой, твёрдо и прямо сказал:
– Ну, что, дорогие мои. Мы ведь не просто к Вам, на час, заехали. Прошу Вас, Пётр Захарович и Дарья Дмитриевна, отдать дочь Вашу за моего Алексея.
Мать Марии всплеснула руками:
– Максим Григорьевич! Да ведь они только несколько часов и знают друг друга. Какое тут замужество?
– Мать, – повелительно сказал Пётр Захарович, – да разве это главное, кто, кого и сколько знает. Главное, что в душе у них, что и как они чувствуют сами. Тем более, что мы всю жизнь с дочерью рядом быть не сможем, и ей нужна верная и надёжная опора в жизни. И хотя судьба военного – она богата на разлуки, переезды, новые места службы – зная Вас, Максим Григорьевич, я говорю своё отеческое «Да!», но окончательное решение мы примем, встретившись с дочерью. Мы ведь её не выслушали и её мнения не знаем.
– Согласны?
– Да, да, – зачастила мать, – как же мы за дитя родное, единственное, примем решение? Мне надо с ней серьёзно переговорить.
Нечаев заулыбался:
– Вот и хорошо, на той неделе мне надо в Ростов. Поедем и поговорим, а сейчас – гости дорогие, ешьте, пейте, окажите честь нашему дому.
Весь вечер они приглядывались к Алексею – как он себя ведёт, что говорит.
И глаза матери всё больше и больше светлели – ей очень понравился этот скромный юноша-офицер, который был учтивым, начитанным, воспитанным. Понравилось и то, что бокал он поднимал со всеми, но так его и не выпил, что было замечено матерью сразу.
Зато, испросив позволения познакомиться с обширной библиотекой, весь ушёл в мир книг, и от стеллажей только и слышались его восхищённые реплики:
– О. Гюго…
– Сервантес…
– Шиллер, Гёте…
– Шекспир…
Не скоро подошёл он к столу, но при этом глаза его горели вдохновением и живым интересом:
– Какие вы молодцы… У Вас такая прекрасная библиотека. Редкое собрание книг по философии, все словари, выходившие в России за век – где Вам только и удалось их собрать?
– От отца достались, – ответил Нечаев и уже с огромным интересом посмотрел на молодого офицера. За столь короткое время увидеть особенности библиотеки, её характер и направленность – мог только человек творческий, начитанный и глубокий.
«Молодец, тонкую душу имеет и к знаниям тянется. Это – прекрасно», – подумал отец Марии.
И его душа ещё в большей мере потянулась к молодому офицеру.
«Дай-то Бог, хорошая партия будет Маше. Только бы всё сладилось».
И когда Алексей обратился к родителям Марии, густо покраснев, и с дрожью в голосе, с просьбой вверить её его попечительству, уже не противилась и мать.
– Вы не тревожьтесь, дорогие мои. До последнего вздоха буду с ней. Люба она мне, всем сердцем своим тянусь к ней.

***

Не мог в эту минуту знать Алексей Максимович, что в самом конце своей жизни не сдержит своего слова, по своей воле уйдёт из жизни, которая более не могла его радовать. Так как остаться жить в тех условиях – значило бы для него – запятнать свою честь. А этого он допустить не мог никогда. Но был он с ней до последнего вздоха и до последнего удара своего сердца.

***

На том и сладили родители его избранницы и отец Алексея. И, сообща, утвердили решение, что по приезду Алексея в очередной отпуск, будут и свадьбу готовить.
И мать Марии, уже как сына, троекратно поцеловала Алексея, и у него при этом даже защемило сердце. Почудилось, что это мать его благословляет на самый главный шаг в жизни.
И он надолго приник губами к руке Дарьи Дмитриевны.
Накануне своего отъезда в полк он вновь приехал к ней, своей судьбе и своему счастью в Ростов.
С букетом багровых роз, и с потаённым подарком в кармане гимнастёрки. И он всё думал, как она примет его, как отнесётся к этому?
Когда увидел её, на скамье возле училища, даже задохнулся. Она была просто ослепительна.
Строгий костюм, с кружевным воротником и манжетами, дополняла так идущая ей высокая причёска, а природно-вьющиеся волосы, спадавшие на плечи, делали её старше своих лет и строже, нежели она была на самом деле.
– Вы позволите, милая барышня, заезжему гостю к Вам на урок, – шутливо обратился он к ней со спины.
Она вздрогнула, выронив из рук книгу, которую читала, и живо вскочив на ноги, обернулась к нему:
– Господи, как же я тебя ждала. Просто чувствовала твоё присутствие рядом.
И она тихонько, даже неожиданно для него, поцеловала его в обе щеки и в лоб. Он помнил, что так всегда его целовала мать.
Алексей протянул ей букет и она, сияя от счастья своими бездонными глазами, зарылась в него по самые брови.
– Закрой глаза, – попросил он её, – и дай мне правую руку.
Она тут же выполнила его просьбу и доверчиво протянула к нему безукоризненную правую кисть, с длинными и ухоженными пальцами.
– А это, я хотел бы, чтобы отныне всегда было с тобой, – и он надел ей на безымянный палец красивое, с бриллиантами, старинное родовое кольцо, которое переходило в семье Калединых от матери жениха к невестке.
Открыв глаза, она стала его разглядывать:
– Ой, Алёшка, это же… фамильная реликвия, наверное.
– Да, моя хорошая. Это кольцо, к несчастию, не может тебе вручить моя мама. А я думаю, что она была бы очень счастлива сделать это. Поэтому мой отец велел вручить его тебе, как поруку моей любви.
Мария доверчиво прижалась к нему, да и застыла недвижимо:
– Господи, неужели всё это правда? Это – не сон, всё, что происходит со мной… С нами, – поправилась она.
– Нет, родная моя, это не сон. Больше жизни люблю тебя и буду до веку любить, родная моя.
И тут же, отстранившись от него, Мария сказала:
– Ой, Алёша, а у меня третьего дня родители были. Что тут творилось! Мама чуть чувств не лишилась, она ведь всю мою жизнь знает, мы с ней очень дружны.
И она всё выспрашивала у меня о тебе и даже корила – как же это я, столь степенная девушка, а за один миг – всё в жизни переменила.
«Так разве бывает, – всё корила она меня, – надо узнать человека получше».
– Но, папа, он у меня умница, взял её за руку и говорит: «А ты, сердце моё, разве не так влюбилась в студента Нечаева? И пошла за мной безоглядно. Я знаю Каледина-старшего и твёрдо убеждён, что его сын – столь же достойный человек, обладающий такими же качествами, как и отец».
И мама сразу притихла. И стала всё о тебе расспрашивать. Хотя ты ей очень понравился. Она мне так и сказала: «Какой воспитанный, всесторонне развитый юноша». Вот!
– Да, моя хорошая, мы с отцом были у твоих родителей. И я просто очарован ими. Были очень тепло приняты ими, и по всем вопросам, я думаю, мы нашли полное взаимопонимание. Теперь я буду, с нетерпением, ожидать отпуска, чтобы мы уже никогда не расставались с тобой.
Они бродили по тихим улочкам древнего города. И не было у них расстаться.
Отужинав в ресторане, они снова пришли к постоялому двору, где Алексей оставил своего коня, чтобы тот отдохнул и набрался сил на дальнюю обратную дорогу.
Конь взволнованно заржал, зачуяв своего хозяина, доверчиво потянулся своими губами к руке Марии, в которую Алексей успел вложить кусочек сахару.
И конь, бережно взяв сахар с руки Марии, сладко захрустел им на своих зубах.
Как и в то первое их путешествие, Алексей подхватил Марию на руки, усадил на коня, впереди себя, сам же взлетел в седло, и они медленно поехали к педагогическому училищу.
В тени густой аллеи он остановил коня, бережно принял на руки Марию и стал её целовать в губы, щеки, глаза.
– Всё, моя хорошая… Иначе не смогу с тобой расстаться. Надо ехать.
Ты только жди меня. И наша встреча скоро произойдёт.
Как и в прошлый раз, верный конь под твёрдой рукой всадника, вздыбился, а уже через минуту – только звон копыт был ещё слышен вдали. Вскоре – затих и он.
Мария, тяжело вздохнув, но тут же отогнав от себя грусть, быстро пошла в своё училище, где её ожидали, с нетерпением, любопытные подружки.
Назавтра Алексей уезжал в полк. Гостинцев Дуняшки набрался целый возок, на котором дед Степан вёз своего любимца к станции.
Строевой конь Алексея, подарок отца, был отправлен заранее, с надёжным и верным казаком, а также всё его снаряжение и богатое седло – приз отца на императорских скачках в молодости.
Напутствуя сына в дорогу, отец сказал:
– Ну, что, милый сын. Долго провожаться не будем. Ты знаешь, что я и пожил только с тобой. Да ещё в тот миг, когда ты Марию в дом привёл.
Вся жизнь моя с тобой связана. Неси честь нашего рода достойно. За службу не боюсь, знаю, не позволишь сам себе быть позади других.
А вот сердце, Алёша,  побереги. Не надорви его. Много встретишь такого, с чем не смиришься. Но мир не переделаешь сам. Помни об этом.
А ежели до войны дело дойдёт, а я чувствую, что и тебя она не минует, береги себя. Ты знаешь, что я не о том, чтобы труса праздновать, не водилось этого в роду Калединых, но и зря голову свою не подставляй под вражью пулю или клинок.
Крепко обнял сына, да и зашмыгал носом.
– Спасибо, дорогой отец, – ответил Алексей, – за науку, за хлеб-соль, за доброе слово – кланяюсь Вам.
Помедлив немного, продолжил:
– И за неё, папа. Береги её для меня.
Расцеловавшись, троекратно, с отцом, сел в возок и дед Степан отпустил вожжи. Почуяв дорогу, конь, холёный, кормленный овсом, широким шагом тронулся со двора.
Скоро и хутор растаял в летнем мареве, и Алексей, со щемящей грустью, вспоминал каждый день, проведённый у отца.
Дед Степан, против правил, молчал тоже. Он понимал, что Алексею сейчас надо побыть одному.

***
ГЛАВА III

ПРИЗВАНИЕ

Наибольших результатов
в жизни добиваются те,
кто окрылён чувством долга,
 для кого честь – всегда выше
 личного благополучия,
кто любит и кто любим.
И. Владиславлев

Алексей, обрядившись в парадный мундир, быстро шёл по красивой аллее к штабу. Он волновался, но на душе было спокойно. Уже первый взгляд на устройство полка свидетельствовал, что командир крепко держит в руках всю организацию жизни в части.
Везде шли занятия. Молодые казаки имели вид бодрый, основательно и старательно постигали сложную военную науку.
Порадовал его и конский состав. Все кони были ухоженными, справными. Он, рано утром, уже наведался к выпасу, где пасся и его чистокровный дончак.
Тот, ещё не видя, но зачуяв хозяина, встрепенулся. Заржал и помчался к Каледину, высоко взбрыкивая задними ногами.
Зная, что хозяин так просто не придёт, сразу же стал шелковистыми губами искать угощение.
И тут же, получив густо посоленную краюху хлеба, вкусно стал жевать её своими ровными и красивыми зубами, распространяя вокруг тёплый хлебный запах.
После этого, зная Каледина, потянулся губами ко второй руке, в которой лежало несколько кусочков сахару.
– Ну, иди, мой хороший, иди на выпас, набирайся сил. Они нам понадобятся, – и Алексей потрепал его по холёной шее.
И жеребец, уже спокойно, зная, что его хозяин рядом, пошёл к табуну.
А сейчас Алексей подходил к штабу полка. По полной форме поприветствовал стоящих офицеров, обратился к статному войсковому старшине:
– Ваше Высокоблагородие, сотник Каледин. Прибыл для дальнейшего прохождения службы по завершению Михайловского артиллерийского училища.
Войсковой старшина заулыбался:
– Молодец! Сразу видно добра молодца – сотником выпущен, значит, медалист?
– Так точно, Ваше Высокоблагородие. Позвольте осведомиться, где я могу видеть командира полка?
– А вот он, подъзжает, сынок. Иди, представляйся. Полковник Кошелев Юрий Алексеевич. Повезло тебе, сотник, служить под началом такого командира.
– Иди, иди, – и войсковой старшина даже легонько подтолкнул Каледина к молодо выскочившему из лёгкой коляски полковнику, небольшого росточка, ладно скроенному.
Отбив, по-уставному шаг, Алексей чётко доложил:
– Ваше Высокоблагородие, господин полковник! Сотник Каледин, прибыл в Ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.
Полковник подал ему руку, крепко пожал его правицу, и неожиданно спросил:
– И что увидели в полку интересного? Что кинулось в глаза сразу? В чём недочёты, вам открывшиеся?
Алексей растерялся. Этого вопроса он не ждал. Но тут же, справившись с собой, чётко ответил:
– Ваше Высокоблагородие…
Полковник его перебил:
– Когда я не в строю – зовут меня Юрий Алексеевич, Юрий Алексеевич Кошелев.
– Я знаю, господин полковник… простите, Юрий Алексеевич.
И Каледин чётко и быстро доложил, что ему в полку понравилось из того, что он увидел.
Кошелев удовлетворённо потёр руки:
– Отношу замеченное Вами к усилиям всего офицерского состава. Мы – единая семья, и я надеюсь, что в её составе прибавилось ещё одним достойным офицером.
А всё же, какие недочёты Вы заметили?
– Ваше Высоко…
И тут же поправился:
– Юрий Алексеевич, кони не разбиты на табуны по норову, по силе. Поэтому жеребцы, в том числе и мой, – Каледин улыбнулся, – дерутся. У нас на Дону так не делают.
– А Вы, что, – удивился Кошелев, – успели и на выпасе побыть?
– Так точно!
Кошелев пытливо посмотрел на Каледина, но ничего не сказал, только с лица его ушла суровость, и пред Калединым стоял душевный старший товарищ, словно отец большой семьи, который каждому дитяти желает благополучия и счастья.
– Так всё же, что Вам ещё не понравилось?
– Казаки старших призывов по службе облегчения ищут, всё норовят на молодёжь переложить.
– И, Ваше… Юрий Алексеевич, нигде – ни на конюшне, ни на проходной – я не увидел книг у казаков. Что зубоскалить бестолку, да курить до одурения, пусть читают – и специальную литературу, уставы, да и не грех дозволить хорошую книгу разрешить читать.
Второе – я с зари здесь, в полку, кроме дежурного – не встретил ни одного офицера более. Мне думается, хотя бы по одному на эскадрон, да не в свой, а в соседний, целесообразно назначать, лучше будем знать жизнь казармы.
Вменить в обязанность с людьми беседовать, кто слаб в грамоте – подучить, письмо написать домой.
Вот, пожалуй, и всё, что я смог увидеть. Но того, что радует душу, несравненно больше, господин полковник. Полк крепкий, управляемый. Мне очень понравилась организация боевой учёбы, общее настроение.
– Спасибо, сотник. Рад тому, что обрёл нового боевого товарища. Сегодня, в офицерском собрании, представлю Вас офицерам, а на построении первого эскадрона – всему личному составу.
И, хорошо улыбнувшись, продолжил:
– Я вас, сотник, давно знаю. Всем полком обсуждали Ваше выступление на конференции, в присутствии Великого князя. Хвалю! Очень актуальные проблемы Вы подняли. Не все до этого уровня ещё доходят, даже опытные и послужившие офицеры. Тем отраднее, что среди молодых офицеров есть такие светлые головы. Молодец!
А видел Вас – младенцем, в люльке ещё. Имел счастие, в молодые годы, служить под началом Вашего батюшки. Науку Максима Григорьевича на всю жизнь запомнил. Как он там? Здравствует на своём хуторе?
– Так точно, Юрий Алексеевич. Батюшка  – во здравии. Отпишу ему, что Вас встретил. Он будет очень рад.
Кошелев обнял Каледина за плечи левой рукой и подошёл к офицерам у крыльца штаба. Те, наперебой, стали с ним здороваться. И уже по одному этому было видно, что любят и чтят его не просто как командира, а как мудрого старшего товарища.
Войсковой старшина, который первым встретился Каледину, доложил:
– Господин полковник! В полку  – всё в порядке. Люди здоровы, в лазарете лишь три человека – одному лошадь на ногу наступила, двое с простудой – купали коней, да и сами простыли. Завтрак сам опробовал. Весьма достойный.
Офицеров – в отпуске пять, двое, с командами, за фуражом поехали, есаул Исайченков – в штабе дивизии, с Вашим поручением.
У хорунжего Тымченко – сын ночью родился. Состояние младенца и матери – хорошее. Я отпустил счастливого отца со службы.
Третий эскадрон, как Вы и велели, отправил на огороды. Знатные овощи в этом году поспевают. К зиме закрома полными будут.
И по этому докладу, похожему на душевный разговор, Каледин понял, как же ему повезло с местом службы. В полку, где так пекутся о людях, где установлен такой порядок и такие отношения, служить было почётно и ответственно.
И Алексей тут же дал себе обет – не пожалеть сил и старания, чтобы и вверенное ему подразделение было лучшим в полку.
Кошелев, не отпуская руки от плеча Каледина, за которое его придерживал, обратился к офицерам:
– Господа офицеры, друзья! Принимайте в свою семью сотника Каледина Алексея Максимовича. Вы его все знаете, так как мы не раз обсуждали материалы конференции в прошлом году, и его выступление – было, на мой взгляд, самым ярким и интересным.
Кроме того – это сын моего старинного командира полковника Каледина. Имел счастие быть у него эскадронным командиром. Счастливейшее время – быть под началом такого отца-командира.
Поэтому – прошу любить и жаловать сотника. Всё, что сами знаете, расскажите ему и покажите.
– А Вас, достопочтенный Хрисанф Кириллович, – обратился он к войсковому старшине, – прошу, окажите содействие в жилье сотнику.
– Уже, Юрий Алексеевич. Думаю, сотнику с подъесаулом Царевским будет интересно и комфортно. Оба – книгочеи, теперь уже видно, да и холостяки к тому же. Или – как, сотник?
– Помолвлен, Ваше Высокоблагородие. Но, до очередного отпуска – пока один.
– Вот и славно, – даже повеселел войсковой старшина.
Полковник Кошелев властно и даже как-то жёстко, заключил:
– Прошу, господа офицеры, действовать по установленному порядку. Вечером – всех жду в офицерском собрании. С жёнами. Форма одежды – парадная.
А сейчас – прошу сотника Каледина и адъютанта полка – ко мне в кабинет.
Честь имею!
Эту беседу с командиром полка Алексей запомнил на всю жизнь.
Он, у специальной карты, на которой был отмечен боевой путь полка, рассказал молодому офицеру об истории своей части, о знаменитых героях, которые в его рядах стяжали славу во всех сражениях.
Полк сражался и под Измаилом, позже – участвовал в борьбе с Наполеоном, был самим Государем удостоен специального штандарта, оркестра из серебрянных труб за мужество и отвагу при изгнаниии французов из России. Копыта казачьих коней попирали германскую землю и были в Берлине.
В полку было выращено шесть полных Георгиевских кавалеров, один из которых – вахмистр Завьялов, до сей поры на службе, несмотря на его почтенные лета. За заслуги, пожизненно, зачислен на службу и ведает шорной мастерской.
Тут же рассказал Алексею о первом эскадроне, обо всех офицерах, в особенности – о командире, войсковом старшине Васильчикове.
– Чином, старше должностного, пожалован лично Государем на прошлогодних учениях. Отличился особо. По заслугам – и честь.
Тут же повернулся к Каледину и просто, как товарищу, сказал:
– И так как Вы, Алексей Максимович, в эскадроне, после командира, старший по чину, остальные офицеры – хорунжие, с завтрашнего дня принимайте эскадрон, командир просится в отпуск, дочь на выданье.
Алексей даже растерялся:
«Как, только день в полку – и эскадрон под начало? Справлюсь ли?»
Почуяв его сомнения, Кошелев сказал:
– А Вы не тушуйтесь. Урядники там опытные, толковые. Я, опять же, не в стороне, рядом, если что – прошу ко мне. И чаще с Хрисанфом Кирилловичем встречайтесь. Он не только мой заместитель, а ещё и друг сердечный. Служаки более опытного не встречал. Во всё вникнет, всё держит под неусыпным контролем. Учитесь у него.
И когда со всеми формальностями было покончено, Алексей был поставлен на все виды довольствия, Кошелев поднялся из-за стола, подошёл к нему вплотную:
– Верю в Вас, Алексей Максимович. В повседневной службе – позволяю шашку отца носить. Неуставная, но память святая, я Вас понимаю, – и он указал на богатый клинок, в серебряных ножнах, на портупее у Каледина через плечо.
В строю – конечно, уставную. А сейчас – идите, устраивайтесь. Хрисанф Кириллович Вас дожидается. Он всех молодых офицеров лично устраивает. Ординарца выберете сами.
Удачи Вам. И – до встречи вечером, в офицерском собрании. Начало в девятнадцать часов.
Алексей вышел из кабинета командира полка. И уже через час устроен был так, что лучше и не пожелаешь. В его распоряжении были две комнатки, уютные, светлые, маленькая кухонька и прихожая с отдельным входом.
Половина Царевского, его соседа, была такой же.
Его дорожные вещи были уже здесь. Он с наслаждением, сам, прибил подарок отца – персидский ковёр на стену, у дивана, повесил на него подаренные отцом шашки – Георгиевскую и старинную, с которой и прибыл в полк.
Тут же достал из дорожной сумы свою, офицерскую, полученную на выпуске из училища, и пристегнул к ремням портупеи. Он решил не выделяться среди офицеров внешними атрибутами, как ни дороги они ему были, а жить и служить по уставу, не давая себе поблажки ни в чём.
Скоро комната приобрела жилой и уютный вид – на полках стояло восемь–девять десятков книг, самых любимых, на стене висели две фотографии, в красивых рамках: на одной был запечатлён его отец, в форме, с орденами, а на другой – Мария.
Вся форма аккуратно висела в шкафу, милая и необходимая утварь – Дуняшки забота, стояла в настенном шкафу на кухоньке, сияя серебром.
Несколько бутылок донского вина и тяжёлые бокалы, с ножками в серебре, уютно устроились на круглом столике в гостиной.
На полу красивыми узорами радовал глаз второй ковёр, который ему подарила Мария накануне его отъезда на службу.
Алексей даже разволновался, так защемило сердце и ему показалось, что это кусочек отчего дома, той жизни, в которой осталась она. Его судьба, переместился вместе с этими милыми вещами к его месту службы.
Он присел на диван и задумался.
С чего начать службу? Как вести себя с личным составом, офицерами? Найти верный тон во взаимоотношениях с руководством полка? Обрести друзей по службе?
Он решительно поднялся и сказал громко, на всю комнату:
– Ладно! Поступай, как велит совесть, – говорил мне отец, – и никогда не жалей о сделанном.
Он приготовил парадный мундир, сдержал искушение и оставил на портупее уставную шашку, надраил до блеска фасонистые сапоги, которые пошил в отпуске у отцовского сапожника, приладил к ним серебряные шпоры – опять же отцовский подарок, и за четверть часа до назначенного времени уже был в офицерском собрании.
– Алёша, друг, как я рад тебя видеть, – раздался зычный голос хорунжего Троепольского, который, курсом ранее его, выпустился из училища и с которым он очень дружил.
– Нашего полку прибыло, – и шумный, всегда веселый Троепольский, заключил его в дружеские объятья.
– И я очень рад, Саша. Это такое счастье – встретить друга.
И только тут Троепольский увидел на его плечах погоны сотника:
– О, Ваше благородие, да Вы – с золотом, – на жаргонно-училищном обратился старинный приятель к своему младшему, по возрасту, но старшему по чину товарищу, – училище завершили, и уже старше меня чином. Молодец!
Я знал, ты был талантливее и даровитее всех.
Ровно в семь часов в зал вошёл командир полка, ведя под руку яркую, удивительно милую и скромную женщину, одетую с большим вкусом, но не вычурно.
Все замерли. Полковник Кошелев в парадном мундире, с Георгиевской шашкой и множеством орденов на груди, подвёл жену к Каледину и представил его ей:
– Знакомьтесь, Наталья Николаевна, это наш новый боевой товарищ, незабвенного Михаила Григорьевича сынок, Алексей Каледин. Сотником из училища выпущен, как золотой медалист.
Алексей благоговейно поцеловал руку жене командира и та, просто и без жеманства, сказала:
– Алексей Максимович, всегда помним Вашего батюшку. И наш дом для Вас всегда открыт.
Обратившись к Кошелеву с доброй улыбкой, произнесла:
– Вы позволите, Ваше Высокоблагородие, первый вальс я танцую с сотником.
Кошелев, с радостию, согласился:
– Да, да, голубушка. Непременно. Если сотник умеет танцевать вальс, а, Алексей Максимович?
– Умею, Юрий Алексеевич. Не подведу, – и он лихо прищёлкнул каблуками. При этом малиновым звоном отозвались и шпоры, даже Кошелев обратил внимание на их необычайно чистый звук:
– Отцовы?
– Да, Ваше… Юрий Алексеевич.
– О. я помню этот звон ещё у войскового старшины Каледина. Ни у кого шпоры так больше не звенели. Чистый какой звук!
– А вы знаете их историю, юноша? – спросил Кошелев у Каледина.
– Нет, Юрий Алексеевич.
– О, это славная история. Эти шпоры преподнесли Вашему отцу невольники, которых мы освободили из турецкого плена. Знаменитый мастер их делал. Из серебра с позолотою, а внутри – какой-то драгоценный камень вделан. Вот он, перекатываясь в серебряном шарике, и издаёт такой звон.
Берегите их. Это священная реликвия, священная память.
– Спасибо, Юрий Алексеевич. Отец не говорил об этом. Запомню навсегда.
Вначале вечера Кошелев представил всем офицерам полка Каледина, которого посадил рядом с собой, по правую руку, и попросил его рассказать о себе.
Все заинтересованно слушали краткий рассказ Каледина. Из-за стола, где сидел заместитель командира полка, молодой, жгучий южанин-подъесаул, задал вопрос, испросив позволения у Кошелева:
– Сотник, расскажите нам о конференции, в которой Вы участвовали. Мы, конечно, всё читали, но многое ведь было и кроме печати.
Каледин основательно рассказал о самой конференции, повторил, сжато, тезисы своего доклада, главное внимание уделил пересказу разговора с Великим князем по завершению конференции.
Офицеры, с большим вниманием, выслушали его сообщение. Было много и иных вопросов, и на все Алексей отвечал обстоятельно и предельно откровенно, ёмко и вместе с тем – кратко.
– Ну, что, друзья, удовлетворили своё любопытство? Тогда позвольте тост – за нашего нового боевого товарища, за добрую и удачную его службу в нашем прославленном полку. Как знать, быть может, Алексей Максимович и свою достойную страницу впишет в его историю, – завершил все расспросы командир полка.
Все офицеры встали, дружно сдвинули бокалы и громко, по традиции, грянули:
– За сотника Алексея Каледина. Нашего боевого побратима. Ура!
Вечер был дивный…
Каледин обратил внимание, что пили офицеры мало. Гораздо важнее был интересный разговор. Многие, в ходе вечера, вставали, подходили к роялю, играли марши, старинные казачьи песни и пели.
А когда заиграл и запел войсковой старшина Васильчиков, все стали зачарованно слушать его красивый и сильный голос, выводящий, казалось, прямо к Господу:
«На Дону, на Доне
Гулевали кони…»
Эту песню знали все, и дружные голоса офицеров поддержали командира первого эскадрона, а затем – долго ему аплодировали.
Не выдержала и Наталья Николаевна. Опираясь на руку Каледина, вышла к роялю, за которым так и остался Васильчиков, и под его аккомпонемент, спела дивным голосом, старинный русский романс «Отвори, потихоньку, калитку».
И когда окончание романса утонуло в бурных аплодисментах офицеров, она звонко и задорно воскликнула:
– Господа, господа, а сотник Каледин пригласил меня на вальс!
– Вальс! – громко объявил исполняющий обязанности устроителя вечера, незнакомый пока Каледину пожилой уже сотник.
Каледин встал, подошёл к возбужденной и от этого ещё более прекрасной Наталье Николаевне, галантно прищёлкнул каблуками, склонил голову в поклоне – и уже через минуту забыл обо всём на свете.
Уроки танцев в училище не прошли даром. Танцевала эта пара, действительно, прекрасно. И все с гордостью, а кто-то – даже и завистью – смотрели на танцующую пару.
И когда в конце танца, Каледин опустился на левое колено, а его дама грациозно обошла круг вокруг него, не выпуская его руки из своей, и остановилась, опустив глаза долу, зал разразился бурными аплодисментами.
Алексей поднялся, с чувством благодарности поцеловал ей руку и повёл к столу, за которым сидел довольный и счастливый Кошелев.
– Да, сотник, талантливый человек – талантлив во всём. Рад, рад очень этому. Вас с Натальей Николаевной – хоть на сцену Императорского театра. Молодцы, очень красиво.
И зал снова взорвался аплодисментами.
А хорунжий Тымченко звонко и протяжно выкрикнул извечно казачье:
– Любо, сотник! Любо!
И зал его поддержал.
Где-то появилась гитара и Алексей проникновенно, красивым и сильным голосом, спел подхваченное им в Екатеринодаре, где он был на соревнованиях по математике:
«Зачем ты встретился со мной,
Когда в саду цвели цветы…»
Завершил песню с лихим посвистом:
«Ах, судьба моя, судьба, ах, судьба,
ты скажи мне – почему и зачем?
Ах, судьба моя, разлука-судьба,
И ответить я никак не могу…»
– Ох, сотник, – проникновенно сказала Наталья Николаевна, – не дадут Вам теперь проходу наши барышни. Вы – умница! Столько дарований у одного человека!
– У меня есть избранница, Наталья Николаевна. Мы помолвлены, – с улыбкой ответил Каледин.
Расходились поздно. Каледин, проводив командира с женой к их дому, направился к себе.
Кажется, он и не спал. Но рано утром, бодрый, в новом полевом обмундировании – любил больше всего гимнастёрку, с синими, с алым лампасом, шароварами, в этом облачении ему было очень удобно и комфортно, уже был в эскадроне.
Дежурный старший урядник бодро доложил ему о положении дел в эскадроне.
Алексей прошёл по казарме. Казаки ещё спали. Обмундирование было аккуратно заправлено. В помещениях царил образцовый порядок. В оружейной, надраенные до зеркального блеска, стояли карабины. Он придирчиво осмотрел их и ни на одном не увидел изъяну.
Так началась его, более чем месячное, непростое испытание. Но, поговорив в первый же день с офицерами эскадрона, он обрёл в них горячих сторонников и верных товарищей.
Унтер-офицеры в эскадроне тоже были подобраны и вышколены на славу.
Кошелев в его дела не вмешивался, но через неделю, увидев, что Каледин почернел и похудел, посоветовал:
– Не надорвитесь, Алексей Максимович. О Вас уже и так легенды в полку ходят. Ваши занятия хвалят опытные офицеры, заметно подтянулись унтер-офицеры, да и на казаков – стало любо посмотреть. Молодец, хвалю, но, всё же, не запалитесь, как конь в долгой скачке.
Умейте и отдыхать. Ведь не единой службой жив человек. В жизни много интересного и важного.
– Спасибо, Юрий Алексеевич. Но я очень рад, что жизнь послала мне это испытание. Я повзрослел сразу на годы и годы.
И уж совсем завоевал он высокую славу и признание всего полка, когда полк был, для проверки, поднят по боевой тревоге корпусным командиром.
Генерал-лейтенант Шаповалов был въедливым и требовательным военачальником. Добиться его похвалы было непросто. Он во все вопросы вникал лично, обедал всегда в солдатской столовой и, упаси Боже, если обед ему чем-то не нравился. Распекал за это более всего.
И он лично поставил Каледину, без скидок на его временное положение и малоопытность, самую сложную задачу – выйти в тыл условному противнику и взять мост, удерживая его до подхода основных сил полка.
– Действуйте, сотник. Лично буду ждать на мосту. Посмотрю, что у Вас получится. В своих действиях – свободны. Но задачу выполнить обязаны.
Алексей сразу же собрал офицеров, унтер-офицеров и ввёл их в курс дела:
– Как будет действовать, друзья? Тут нужен нетрадиционный подход.
Совещались недолго. Конечно, как всегда раздавалась предложения – в конной лаве, одним натиском, лихой атакой…
– На пулемёты? – только и бросил Алексей одну фразу.
И он, выслушав всех, принял решение:
– Действовать будем так: с вечера уходим в обратном направлении от моста, в два часа ночи, постоянно меняя направление. Чтобы исключить все случайности и не дать противнику разведать наши намерения.
– Выходим мы сюда, южнее моста, – он показал на карте, – переправляемся вплавь через реку.
Противника нельзя недооценивать. И Царевский (а Алексей уже успел подружиться с подъесаулом и знал его особый ум и находчивость) – он везде расставит дозоры, разъезды нас перестренут ещё задолго до моста. Поэтому, смотрите, чтобы во время переправы ни стремя, ни уздечка не звякнули. Копыта коней, надёжно, обмотать рогожей. Не доходя до моста пятиста метров – спешиваемся.
На конях остаётся лишь взвод хорунжего Выходцева. Вот вам, братцы, на смерть, в реальном бою, придётся идти.
– Как только я подам сигнал, следить внимательно, – и Алексей на удивление присутствующих, совершенно реально издал утиное кряканье, – вы, в конном строю, бросаетесь на мост, а мы, в пешем порядке, атакуем его охрану, прямо из прибрежных кустов.
– Перед этим – Вы, урядник Шестопалов, с казаками Тимофеевым и Платоновым, снимаете дозор слева, а Вы, вахмистр Плешаков, со своими орлами, справа. Если получится всё тихо – объединяйтесь, и под командой вахмистра Плешакова, с засады, вот в этой рощице, препятствуйте подходу главных сил эскадрона Царевского. Обязательно, хорунжий Трофимов, передайте им два «Льюиса», чтобы было чем сдержать натиск эскадрона. Там дорога узкая, только о двуконь пройти можно, огонь двух пулемётов будет убийственным.
Всё, о чём Алексей говорил сейчас, отрабатывалось в эскадроне за время его недолгого командования. Казаки с охотой и интересом выполняли смелые задумки молодого командира, а другие эскадроны лишь посмеивались над ними:
– И, пехота чумазая! Забыли о славе и удали казачества. Ползаете на брюхе, словно ящерки. Кому это надо?
И когда на одном из таких занятий поприсутствовал сам командир полка, даже он не скрыл своего изумления – на плечах каждого казака был мешок, весь утыканный ветками, травой. Зрелище было настолько непривычным, что даже его зоркий взгляд не заметил эскадрона, затаившегося у дороги, по которой беспечно, в конном строю, передвигался другой эскадрон его полка.
Словно лешие, дружно кинулись люди Каледина к строю, а ещё миг – держали всех коней, перепуганных и всхрапывающих от неожиданности, эскадрона есаула Еланцева, под уздцы.
– Всё, земляки, слезай с коней, вы все – убиты, – весело гоготали казаки Каледина, сдерживая дичащихся коней товарищей, а из карабины, зорким и страшным зрачком, смотрели в переносицу каждому всаднику.
Кошелев даже поёжился. Он зримо представил, что бы произошло в реальном бою, и на разборе учений хвалил Каледина и ставил его в пример всем офицерам полка.
А у самых отчаянных, заметил и это командир полка, ещё и лица были измазаны грязью, что придавало им вид устрашающий и грозный.
На такого же лешего был похож и сам командир. Единственное различие, чтобы казаки его всегда видели, на рукаве гимнастёрки была широкая красная повязка.
«Да, молодец Каледин, такой командир, действительно будет думать о сохранении бойцов. Но не любой ценой, а достижением победы в бою. Умница. Мальчишка ведь совсем, а постиг многое».
И от всего сердца вручил сотнику первую его награду в положении офицера – золотые часы от командира полка. С гравировкой.
Так произошло и сегодня.
Секреты вахмистра Плешакова и урядника Шестопалова, в которые были подобраны самые отчаянные и сильные казаки, без труда обезоружили дозоры у моста, и повязали их. Конечно, не обошлось и без того, чтобы кого-то и крепко при этом помять.
И, когда ошалелые казаки эскадрона Царевского, с фуражками во рту, вместо кляпов, лежали в кустах и только мычали, по сигналу Каледина, к мосту, выстилаясь в намёте, устремился взвод хорунжего Выходцева, никто не мог подать даже сигнала тревоги эскадрону Царевского, который додрёмывал свой утренний сон.
Только кони взволновались и затопали у временной коновязи. Дневальные, приставленные к лошадям, тут же были сбиты с ног и повязаны.
С лихим посвистом, от которого и кровь стыла в жилах, сверкая над головами шашками, на мост выскочил конный отряд Каледина, а три взвода, ведомые им, уже взбирались по насыпи и занимали оборону.
И когда спавшие казаки Царевского выскочили из палаток, всё было кончено, их под прицелом держали дозоры вахмистра Плешакова и урядника Шестопалова.
– Всё, братцы, руки, руки-то поднимите, а не то, – и Шестопалов, огромный, страшный, в балахоне с ветками, угрожающе повёл толстым стволом «Льюиса» вдоль растерянной толпы.
Успех был полный. Генерал Шаповалов, сдерживая сухой рукой норовистого дончака, не скрывал своего изумления и удовлетворения:
– Порадовали Вы, старика, сотник! И маститым командирам, да и мне самому, и в голову бы не пришёл такой маскарад.
И он заинтересованно оглядывал маскировку эскадрона. Сам ощупал мешки с ветками, которые капюшоном, нелепо, громоздились на голове каждого казака, даже потрогал пальцем грязь на лице у одного из них.
– Хвалю, хвалю и восторгаюсь! Вот, господа офицеры, как надо готовиться к войне. Не «уря!», за веру, царя и Отечество – и на гибель людей вести, а умением, смекалкой его побеждать.
Готовьтесь, сотник, всех офицеров корпуса к Вам на выучку соберу, по осени.
– А Вы, полковник, – обратился он к Кошелеву, – представьте мне молодца, на эскадронного командира. Зачем же губить его дарование, когда он превзошёл многих начальников, чином и выслугой старше.
Эскадрон! Заслужил, по праву и по чести! Сам выйду на Его Высокопревосходительство с ходатайством, чтобы удостоили сотника ордена за заслуги. Спасибо, сынок!
А на осенних манёврах, где и Государь будет, всё ему покажу и обскажу. И буду нижайше просить об очередном чине. Заслужил. Ей-Богу, заслужил!
И Шаповалов, не боясь грязи, в которой был измазан и сам Каледин, обнял его и троекратно расцеловал.
– Полку, полковник, высшая оценка. Спасибо, порадовали старика, – обратился он к Кошелеву, стоящему в напряжении и волнении рядом.
И уж совсем неожиданно, повернулся и в пояс ему поклонился:
– Спасибо, голубчик. Знаю Вас давно, и горжусь тем, что такие командиры у меня под началом. Дорогого это стоит. Мы не привыкли беречь людей. Сам по себе знаю,
– Не одну войну сломал. Расея, – он так и сказал – Расея, – большая, бабы ещё нарожают.
– Ан, нет, коль ты командир – то за каждую православную душу ответ держать должон. И за это с нас на том суде, – и он показал пальцем вверх, – спрошено будет.
Чужими жизнями легко кидаться. А ты попробуй – и сберечь жизнь своих орлов, и победы достичь. Тут не только «Уря!», тут думать надо. И крепко думать. Для того нам и голова дадена.
А сегодня, пока есть возможность, надо готовиться к будущим сражениям. Не носок тянуть, да шаг печатать – это не сложно, это самое простое, а готовить свои войска, части, подразделения к тому, чтобы врага перехитрить, передумать, навязывать ему везде и всегда свою волю, держать в напряжении, изматывать непрекращающимися вылазками – вот искусство подлинного военачальника.
– Дай, сотник, я ещё раз тебя обниму, – и он крепко прижал к себе Каледина и по-отечески поцеловал его в лоб.
И вдруг, словно что-то вспомнив неотложное, снял портупею своей старинной шашки, и протянул Каледину:
– Заслужил, прими в дар. Мне её граф Паскевич на Кавказе вручил. Молодой я был, тоже лихой, как и ты. Но до такого – нет, врать не буду, додуматься не мог. На добрую память, сынок.
Каледин от волнения еле справился с собой.
Почтительно принял богатый клинок, с чувством поцеловал его и поклонился Его Превосходительству.
– Благодарю Вас, Ваше Превосходительство! Высокая честь и я не пожалею своих сил, чтобы её оправдывать всегда, в любом качестве.
А генерал-лейтенант Шаповалов принялся стыдить смущённого Царевского:
– Что же это ты, голубчик, так оплошал? Почему не предусмотрел такого афронта? Все мы привыкли, что казаки – лишь в лоб действуют: «Пики к бою, шашки – вон! В атаку – марш!». А тут, видишь, какой спектакль случился!
Трагедия! Да, да, трагедия, ибо Вы сегодня погубили свой эскадрон.
И кому, прикажете, в реальном бою брешь закрывать? Полку – не по силам. Значит, начальник дивизии, а то и я, командир корпуса, должен резерва лишаться и усиливать полк.
А это – дело негодное. Резерв всегда надо держать до последнего. Как только наступит перевес – так и вводи его в дело. Когда и ты изнемог, и противник не в силах более ломить, замешкался, остановился, прекратил активные действия наступательные.
А ты, подъесаул, мой резерв сегодня забрал. И как прикажешь мне быть? Хвалить тебя? Не за что. Отписывать родству, что ты пал смертью храбрых на поле брани? Так какая здесь храбрость? Беспечность и леность.
– Корю, корю тебя, родимый. И к осенним манёврам молодцом видеть хочу. Ты уж постарайся, – уже мягче обратился он к Царевскому, – и восстанови своё доброе имя в глазах старика. А то мне дюже прискорбно будет. Да и перед Государем – стыдно.
И тут же обратился к чинам своего штаба, руководству дивизии, всем офицерам, плотно обступившим его:
– Нам всем не зазорно учиться даже у солдата, если он своё дело вдохновенно сполняет. Если он мастер своего дела.
Поэтому ставлю задачу – Вам, полковник Ерофеев: Вы всему голова в корпусе, оперативным отделением корпуса руководите – опыт сегодняшних учений довести до каждого обозного даже, до каждого кузнеца и шорника. Все люди должны знать, как надо готовиться к войне.
– А Вы, Семён Кирсанович, – обратился он к начальнику дивизии генералу Троекурову, тяжело дышавшему, с багровым лицом, – со своим штабом обучите людей. И – почаще в войска выбирайтесь. На коня – да в полюшко, – и он уже не без иронии посмотрел на тучный живот начальника дивизии.
– Пусть сотник в каждом эскадроне, во всех подразделениях дивизии, проведёт занятия, всё обскажет и покажет людям. Думаю, польза от этого будет превеликая.
Легко, несмотря на лета, поднялся в седло, чуть коснувшись коленом руки статного вахмистра, который был при нём за ординарца и держал холёного коня под уздцы, повернулся в седле к Каледину, и – не по чину – торжественно и подчёркнуто аккуратно, отдал ему честь:
– Спасибо, молодец! Десять лет жизни ты мне добавил. И попомни меня – армии будешь водить. Все зачатки у тебя для этого есть. Если, – и он обвёл своим взглядом всех присутствующих, – они тебя в своих объятиях не удушат. А ты не робей, и всех одолеешь. Бывай здоров, казак!
И с места пустил своего коня в намёт. За ним – рынулся, первым, его вахмистр, а затем – и все чины штаба.
Троекуров грузно прошёлся по кругу, вглядываясь в лица офицеров, остановился подле Кошелева, и только и нашёлся, что сказал:
– Э-э-э, Вы, это, полковник, извещайте начальника дивизии о Ваших затеях. В уставах это – э-э… не прописано. И без позволения – превращать эскадрон в скоморохов – э… некрасиво.
И тяжело затопал к роскошному экипажу, на мягком ходу. Долго усаживался, рессоры при этом скрипели под его тучным телом, словно просили о пощаде. Ткнул урядника, сидевшего на козлах, концом ножен шашки, и закрыл глаза.
Кошелев приложил руку к козырьку фуражки и постоял так минуту, наблюдая за удаляющимся экипажем начальника дивизии.
После этого ничего говорить не стал. Лишь крепко пожал руку Каледину и односложно, уже с седла, бросил:
– Разбор учений проведём в штабе. Завтра. В десять часов утра. Сейчас – людям отдыхать, всем, кто участвовал в учениях.
Честь имею!
Перемены в жизни Каледина стали чувствоваться сразу. Молодые офицеры ещё в большей мере потянулись к нему. Долгими вечерами, до хрипоты, спорили у него в комнате, где появилась доска, на которой он, с товарищами, чертил всевозможныё схемы и делал расчёты.
И когда поздно ночью, все измазанные мелом, но счастливые и вдохновенные, расходились по своим квартирам, он был на седьмом небе.
Но были и такие, и очень горько, что среди них верховодил Царевский, кто отшатнулся от Каледина, и просиживал в офицерском собрании за опустошёнными бутылками и графинчиками, всё злословили в адрес молодого сотника:
– Учитель выискался! Хочешь ты этого – ползай сам на брюхе, устаивай маскарад, но нас – не неволь. Мы, офицеры, и отродясь такого не было, чтобы на пузе елозить. Выскочка! И норовит впереди всех бежать. Выслужиться хочет.
Но всё же многие из участников этих посиделок понимали, что зря они обижают Каледина злым словом. Всего он добивался своим трудом. Всё постигал сам, возился с каждым казаком, обучал его мастерству ведения боя.
И ряды сторонников Царевского стали стремительно таять. Всё меньше и меньше собутыльников подсаживалось к нему за стол.
Скоро маленькая комнатка Каледина уже не могла вместить всех желающих участвовать в вечерних посиделках, как их обиходно называли.
И тогда он испросил позволения у Кошелева собирать свой кружок в офицерском собрании.
Тот позволил и нередко сам садился в стороне и прислушивался к жарким спорам молодых офицеров.
Не морализируя, за весь вечер бросал лишь две-три фразы, но они всегда оказывались ключом к разрешению сложной задачи.
И молодёжь, часто даже не замечая его, увлечённо дискутировала дальше.
В один из дней именно в офицерском собрании и произошла безобразная сцена, которая потрясла весь полк.
В кружке Каледина в этот вечер рассматривали вопросы действий эскадрона в тылу противника.
Предложений было много. И Каледин, как всегда, приготовил для друзей неожиданное предложение – эскадрон, при преодолении линии фронта, должен воспользоваться трофейной формой, а она будет, непременно, в ходе боёв, знанием языка врага офицерами, и действовать под видом подразделения противника.
Ни в какие боевые столкновения с регулярными частями не вступать, а наносить урон штабам, пунктам управления, тыловым базам снабжения и арсеналам, железнодорожным станциям, и тут же уходить от преследования противника вглубь территории, им занятой.
Таким образом, даже малочисленное подразделение может причинить существенный урон значимым формированиям врага, дезорганизовать их деятельность.
Буквально накануне завершения выступления Каледина в зале офицерского собрания появился изрядно выпивший Царевский. Его сопровождал опустившийся и остановившийся лишь на чине сотника Жиленко.
Малорос, огромного роста, от неумеренного потребления спиртного был всегда багрово-красным.
Маленькие глазки его всегда светились злостью и жёлчью. Он считал себя незаслуженно обойдённым по службе и свою злость вымещал на нижних чинах. Лишь в его взводе, тайком, процветали зуботычины и унижения, особенно, молодых казаков.
Его взвод, во всём, был в полку на последнем месте и Кошелев, как командир полка, поставил вопрос ребром – или Жиленко выправляет положение дел, или ему придётся оставить полк.
И сегодня Жиленко, вдохновляемый Царевским, искал повод выместить своё зло на ком угодно, а увидев Каледина, мальчишку, в двадцать лет, в равном с ним чине, а как его слушают и доверили даже эскадрон во временное командование – прямо зашёлся от ярости.
С бутылкой в руках, качаясь на ногах, неряшливый и обрюзгший, он подошёл к Каледину и развязно сказал:
– Слушай, академик, а может – раздавим бутылочку лучше? Что ты эту ересь несёшь? – и он указал на доску, испещрённую таблицами, стрелами, расчётами.
Он качнулся на ногах и продолжил:
– Наше дело маленькое – гнать этих скотов в бой, а ты тут развил какие-то антимонии…
Умышленно ли, или спьяну – резко подавшись вперёд, он облил Каледина содержимым бутылки. И хотя брызги спиртного попали лишь на сапоги Алексея, он побелел:
– Милостивый государь! Даже если мне это будет грозить отлучением от службы, в коей вижу смысл своей жизни, я требую, чтобы Вы извинились. Публично. В противном случае – я вызываю Вас на дуэль.
Алексей и в эту минуту был спокоен, только жилка подрагивала у него на верхней губе, справа.
Он всегда помнил завещанное отцом – честь должна быть защищена немедленно.
Жиленко недоумённо посмотрел на Каледина:
– Ты, что, вызываешь меня на дуэль? – и он утробно захохотал.
Царевский жёлчно улыбался, стоя рядом и всё его поведение поощряло Жиленко на развитие конфликта.
Он покровительственно обнимал его за плечи, и ронял, вроде случайно, фразы:
– Да, эти фендрики не чтят заслуженных офицеров…
Не трусь, Серёжа, это он с виду такой ершистый, а возьмёт шашку в руки – маму звать будет…
Это была вершина. Весь зал оцепенел. И все в волнении смотрели на Каледина.
Алексей, побледнев, резко повернулся к Царевскому:
– Мне совершенно понятно, милостивый государь, что этот несчастный – лишь Ваше орудие мести. С ним, поэтому, я драться не буду. Вам же – готов дать удовлетворение на любом виде оружия.
Постояв мгновение, качнулся на носках и довершил:
– А чтобы Вы не прятались за спину этого опустившегося человека, – и Алексей отвесил чувствительную пощёчину Царевскому.
– Драться, немедленно драться, – заорал тот. На шашках! И не до первой крови, а до фатального конца. Мальчишка, сопляк, я научу тебя почтению к старшим.
– Я готов, господин подъесаул, – спокойно ответил Каледин. – Где и когда?
– Немедленно, сейчас. На шашках, я повторяю, никаких эспадронов. Это – для институток, – вскричал Царевский.
И посмотрев на настенные часы, щёлкнул, театрально, каблуками:
– Через тридцать минут. На опушке леса, за конюшнями третьего эскадрона.
– Мой секундант – сотник Жиленко. Честь имею! – и выскочил из зала.
Алексей, ох, уж этот калединский характер, повернулся к аудитории:
– Уважаемые друзья! Мы… довершим рассмотрение данной темы в следующий раз. А сейчас – я прошу того, кто поручится за мою честь и будет моим секундантом, подойти ко мне.
Добрые две трети присутствующих молодых офицеров встали в едином порыве:
– Я, я, я, Алексей…
Он поблагодарил всех и обратился к Тымченко, своему однокашнику:
– Уважаемый Владимир, я прошу тебя быть моим секундантом.
Тот молча встал рядом с Калединым и твёрдо положил свою руку на эфес офицерской шашки.
Через пятнадцать-двадцать минут они были на месте предстоящей дуэли.
Если Господь и создал красоту вокруг, то она была именно здесь. Словно напоминала тем, кто встретился в смертном поединке, что мир – величественен и прекрасен, в нём всё так гармонично и едино, и ничто, ничто не стоит этой красоты.
А может – чтобы тот, кто поспешно хватается за оружие, задумался, что он теряет, уходя из этого мира.
Величаво текла река. Могучие дубы, вековые, широко раскинули свои кроны; птицы, невидимые глазу, выводили такие трели, что казалось – это Господен вечный Храм, и в нём не могут царить человеческие низменные страсти, злоба и коварство.
Всё, всё вокруг располагало к торжеству жизни и к тому, чтобы все были едины и счастливы.
За Алексеем и Тымченко шли участники всего кружка. Нервно курили, выдвигали предположения, как избежать этой дуэли, так как все знали, что это – суд и неизбежная отставка для её участников.
Царевский появился минутой позже, в сопровождении одного лишь Жиленко, который мгновенно протрезвел и теперь только ошалелыми, остановившимися глазами взирал на происходящее.
Вспомнив о своих обязанностях, как старший и по возрасту и по времени производства в чин сотника, зычно произнёс:
– Э… так что, господа офицеры, может… есть возможность – завершить всё это дело полюбовно, миром, значит, ежели виновник, – и он в упор посмотрел на Каледина, – принесёт публично… э… извинения.
– Я виновным себя не считаю, и извиняться не намерен. Прошу секундантов обсудить условия поединка.
Жиленко и Тымченко о чём-то горячо заспорили в отдалении. Говорили долго, наконец, Жиленко, запинаясь, произнёс:
– Несмотря на настояния потерпевшей стороны, – и он огромной рукой указал на Царевского, – секунданты единодушно решили – дуэль состоится на шашках, до первой крови.
Во избежание ответственности – погибший, мнением секундантов, публично объявляется виновным, дабы смягчить участь оставшегося в живых. Секунданты в этом… э… поручаются перед командованием полка.
Каледин снял портупею с ножнами и передал её Тымченко. На траву бросил свою мундир и остался в одной белой нижней рубахе.
Царевский проделал то же самое, но мундир снимать не стал, а лишь расстегнул на нём две верхние пуговицы.
Затем, разминая руку, сделал несколько вращательных движений шашкой, и она слилась в ослепительный, леденящий душу, круг.
Алексей лишь несколько раз сжал кисть руки и так застыл, с шашкой у правой ноги, опущенной вниз, к самой земле.
Царевский жёлчно улыбнулся и стал ждать команды секундантов.
– Сходитесь! – подал команду Жиленко.
Лениво, словно нехотя, пружиня на сильных ногах, Царевский стал приближаться к Алексею.
Тот же стоял недвижимо и его соратники даже похолодели. Всё указывало на явное преимущество Царевского и исход поединка, для всех, был совершенно очевиден.
Тымченко, от волнения, рванул ворот мундира, да так, что и пуговица, верхняя, упала в траву. Но он этого даже не заметил.
И когда Царевский, с каким-то хрипом ярости, кинулся на своего противника, никто даже не заметил, не успели, как Алексей перебросил шашку в левую руку, на лету схватил её крепкими пальцами, и, одному ему ведомым движением, выбил шашку из рук Царевского.
Этому приёму его обучил отец. Он так и назывался калединским. И тот, кто им овладевал, становился неуязвимым для противника.
Возгласы одобрения вырвались из уст всех свидетелей. Даже Жиленко, ошалелыми глазами, смотрел на происходящее и ничего не понимая, стал вытирать обильный пот огромным клетчатым платком.
Ещё миг – и клинок Алексея упёрся прямо в кадык на шее Царевского:
– Милостивый государь, ещё одно движение – и моя шашка пронзит Вас насквозь.
Царевский, с широко вытаращенными глазами, весь в багровых пятнах, стоял недвижимо, высоко, по-неволе, подняв подбородок, ожидая своей участи.
Алексей, глядя ему в глаза, твёрдо произнёс:
– У Вас выбора нет – или Вы приносите извинения, или…
Царевский, наконец, придя в себя, с яростью просипел:
– Мальчишка, это случайность. Нелепая случайность! Что же ты медлишь, давай, смотри, как могут умирать настоящие офицеры…
Алексей опустил шашку.
Среди его друзей пошёл ропот:
– Алёша, зачем ты так? Нанеси ему рану и конец. Мы же всё видели…
Каледин улыбнулся:
– Друзья, я – с безоружными не дерусь…
И ловко, одной ногой, подбросил шашку Царевского к нему, прямо в руку.
Тот мгновенно схватил её и сделал неожиданный выпад.
Возгласы ужаса раздались в среде молодых офицеров:
– Алёша, закройся!
Но Алексей, чуть, на полшага отступив в сторону, так крутанул свой клинок неведомым всем приёмом, что Царевский даже закричал от боли, и, выронив шашку, схватился за правую кисть.
Он уже утратил контроль над собой и грязно матерился.
Тымченко, сделав шаг вперёд, и громко произнёс:
– По явному, для всех очевидному. преимуществу сотника Каледина…
– Нет, нет, – заорал Царевский, – драться, драться до конца! Нам двоим, после всего, будет тесно на этой земле.
И он, пересиливая боль, вновь схватился за шашку и кинулся на Алексея. Тот, словно играясь, одним кончиком клинка, отбивал его яростные атаки, и когда ему, отчётливо было видно, наскучило это – мгновенным ударом снизу вновь выбил шашку из рук Царевского, и, сдерживая свою руку, нанёс ему, на предплечье, неглубокую рану.
Сквозь распоротую ткань мундира проступила кровь и все единомышленники Алексея, во главе с Тымченко, кинулись к нему, крича на ходу:
– Молодец, Алёша! Герой!
Жиленко поднял руку вверх и их остановил:
– Так что, поединок завершён. Победа… э… за сотником Калединым.
И, соблюдая всё же приличия, не всё ещё отмерло в его спившейся душе, провозгласил:
– По условиям дуэли – потерпевший подъесаул Царевский… э… принимает вину на себя.
Алексей поднял руку с шашкой вверх и потребовал тишины:
– Все обстоятельства дуэли будут доложено мной Его Высокоблагородию, командиру полка. Чем бы это для меня не грозило.
И, глядя в переносицу Царевского, заключил:
– Честь для меня, господин подъесаул, превыше всего.
– Честь имею! – и он пошёл к тому месту, где оставил свой мундир.
Молодые офицеры, пока он одевался, гудели:
– Алёша, зачем? Ты же знаешь, что дуэли запрещены и тебя выгонят со службы.
– Что ж, господа, так тому и быть. Но моя честь не позволяет согласиться с Вашими предложениями.
– Благодарю Вас, хорунжий, за оказанную мне честь, – и он поклонился Тымченко, – а Вас, друзья, за сочувствие.
Он тут же направился к командиру полка, к его дому, и строго официально доложил:
– Ваше Высокоблагородие!
Только что я дрался на дуэли с подъесаулом Царевским. Он жив. Незначительная рана. На дуэль его вызвал я, в ответ на оскорбление и хамское поведение. Позвольте, завтра утром доложить Вам обо всём рапортом.
Кошелев даже растерялся и по-домашнему, как отец к сыну, обратился:
– Алёша, сынок, ты отдаёшь себе отчёт в том, что произошло? Я же обязан доложить о случившемся выше. А Царевский – любимец Троекурова, начальника дивизии. А ты и так… заставил его понервничать на учениях. Исход дела мне известен заранее и я не могу не сожалеть о нём.
– Ваше Высокоблагородие, по-иному поступить я не мог. И теперь – вверяю себя Вашей власти.
Разрешите идти, Ваше Высокоблагородие.
Кошелев словно не слышал его, весь был в своих мыслях и только позволительно кивнул рукой.
Каледин ушёл.
Кошелев, выйдя из оцепенения, обнял потерянную Наталью Николаевну, и стал одеваться в форму:
– Ничего, голубушка, ничего, я не верю, что Каледин способен на предосудительный поступок. Тут что-то не так. Я разберусь.
Поцеловав её, машинально, в щеку, торопливо вышел из дому.
Тут же, завидев возле соседнего дома Хрисанфа Кирилловича, который был в саду, и попросил его:
– Хрисанф Кириллович, голубчик, не почтите за труд – срочно прибудьте в штаб. Неотложнейшее дело.
Старый служака, не говоря ни слова, метнулся к крыльцу своего дома.
И, несмотря на свою заметную тучность и немолодые уже лета, при подходе к штабу догнал Кошелева, уже в полной форме, и молча пошёл с ним рядом.
Кошелев редко курил. А тут, зайдя в кабинет, достал папиросу и пододвинул пачку своему заместителю. Тот закурил тоже, но не проронил ни слова. Знал, что так командир вёл себя за их совместную службу лишь несколько раз.
– Ну, что, – нарушил молчание Кошелев, – беда у нас, Хрисанф Кириллович. Беда. И не знаю, чем и как горю помочь. Каледин дрался на дуэли с Царевским и ранил его. Правда, легко, но что это меняет?
Такого офицера теряем! Умницу.
Заволоков шумно засопел, как с ним всегда происходило в минуту острых волнений, и хлопнул себя руками по коленям:
– Ах, ты, господи! Не доглядел, Ваше Высокоблагородие! Виноват лично, не доглядел. Видел ведь, что после тех учений Царевский стал бражничать с Жиленко, опустился, а вот – не доглядел.
– Сокрушаться нам поздно, Хрисанф Кириллович. Что будем делать?
И тут, в коридоре штаба, послышались возбуждённые голоса и топот многих ног.
Звонко тренькали шпоры и все эти звуки приближались к кабинету командира полка..
Он встал из-за стола, поднялся, тут же, и Заволоков, и они молча уставились на дверь.
В её проёме застыл хорунжий Тымченко, из-за его спины выглядывало шесть–семь голов других офицеров, а в коридоре, было слышно, шумели невидимые Кошелеву и Заволокову остальные офицеры.
– Ваше Высокоблагородие, – зычно обратился к Кошелеву Тымченко, – разрешите обратиться?
И не дожидаясь ответа – рубанул:
– Неотложное дело, Ваше Высокоблагородие. Прошу Вас выслушать нас.
Кошелев, в растерянности, посмотрел на Заволокова и произнёс:
– Заходите, заходите все. Что случилось?
– Ваше Высокоблагородие, – в разнобой, почти одновременно, стали говорить все.
Кошелев улыбнулся:
– Господа офицеры, прошу говорить по одному и по существу.
Тымченко сделал шаг вперёд и уже быстро и чётко доложил:
– Ваше Высокоблагородие, господин полковник! Вины Алексея, сотника Каледина, в случившемся нет. Мы все – свидетели произошедшего и поручаемся перед Вами своей честью, что иного выбора у сотника Каледина просто не было. Он защищал свою честь.
И от имени присутствующих офицеров просим Вас взыскать с подлинных виновников, а не с сотника Каледина.
И уже без запинки, чётко изложил все обстоятельства случившегося, не преминув выразить восхищение мастерством владения оружием своего друга по училищу:
– Никаких шансов, Ваше Высокоблагородие, у Царевского не было. И если бы не великодушие сотника Каледина, он был бы, с неотвратимостью, убит.
Кошелев обратился к остальным офицерам:
– Кто думает по-иному?
– Мы все, – раздались дружные голоса, – подтверждаем показания хорунжего Тымченко. И готовы поручиться за сотника Каледина.
– Алексей – невиновен, – вновь раздались дружные выкрики.
Через минуту Кошелев обратился к Заволокову:
– Хрисанф Кириллович, прошу Вас, как председателя суда чести офицеров, сегодня же расследовать все обстоятельства дела и доложить мне рапортом.
У господ офицеров, бывших свидетелями произошедшего, в том числе и у Царевского, Жиленко – возьмите письменные объяснения.
– А у Каледина? – спросил посуровевший Заволоков.
– А Каледин, Хрисанф Кириллович, сейчас сам рапорт принесёт. Устно он мне уже доложил.
Заволоков даже крякнул от удовлетворения:
– И тут, мальчонка, верен себе. Молодец. Хвалю.
Кошелев поморщился от досады:
– Хвалить, Хрисанф Кириллович, не за что. Порядочный офицер по-иному поступить не имеет права.
И тут же резко бросил:
– Все свободны, господа офицеры.
Офицеры вышли.
Кошелев, оставшись в кабинете один, долго мерил его шагами из угла в угол. Затем, успокоившись, погрузился в неотложные полковые дела.
Завтра предстояло ехать в штаб корпуса, где генерал Шаповалов проводил совещание по вопросу подготовки к осенним манёврам и он знал, что неприятности для него только начинались.
Заволоков появился у него к обеду, тяжело отдуваясь, весь красный и взволнованный:
– Так что, Юрий Алексеевич, Ваше Высокоблагородие, перебеседовал со всеми. Вот – рапорта всех. И рапорт Царевского, который просит отставить его от службы.
И рапорт Каледина – свою вину не отрицает, но, вот же упрямец – так и пишет, Юрий Алексеевич, что в подобных обстоятельствах, случись они снова, поступит точно так же.
– Вы только посмотрите, – и он достал из папки рапорт Каледина, написанный аккуратным почерком, на трёх страницах и прочитал выдержки из него:
«Попранная честь, Ваше Высокоблагородие, должна быть защищена немедленно. В противном случае – такому офицеру не место в русской армии и он представляет угрозу для самого её существования, как гаранта Величия, Единства и Неделимости Отечества.
Готов понести любое наказание, но о свершившемся не жалею, ни в чём не раскаиваюсь и вины за собой не значу».
– Вот характер, скажу я Вам, Ваше Высокоблагородие, – перешёл он от волнения на официальный тон.
Заволокова, при чтении этих строчек, даже пот прошиб, который он стал усердно вытирать носовым платком.
– Что будем делать, Юрий Алексеевич?
– Гордиться будем, Хрисанф Кириллович, что в русской армии есть такие офицеры. А полку нашему честь, что именно у нас и служит один из них.
И тут же повелительно:
– Рапорту Царевского дать ход. Давайте, я его подпишу. Завтра же сам доложу всё командиру корпуса и начальнику дивизии.
И тут же добавил:
– Каледина я ему не отдам так просто. До Государя, если будет нужно, дойду.
И при этих словах он даже повеселел:
– Царевского, моим приказом, от должности освободить. До решения вопроса – объявить ему о домашнем аресте.
На Жиленко – представить документы на увольнение со службы. Давно напрашивается, да я мягкотелость проявил.
Каледина – Вы, уж, голубчик, Хрисанф Кириллович, распушить тоже, чтобы думал впередь о том, что может судьбу свою сломать. А потеря такого офицера, полагаю, есть потеря государственная. Недопустимая.
Всё, на этом ставим точку. Коль ни прискорбно событие, но полк не оставишь. Его проблемы многограннее и значимее, нежели даже судьба одного человека, пусть и несомненных достоинств.
И они занялись обсуждением предложений командиру корпуса по подготовке учений, на которых ждали присутствия Государя.
Эта история навсегда запомнилась Каледину. На всю жизнь.
Но завершение она имела самое неожиданное.
Кошелев докладывал о происшествии в полку сразу двум высоким начальникам – и дивизионному начальнику, и корпусному командиру.
И Шаповалов, вскочив из-за стола, почти забегал по кабинету, возмущаясь уже позицией генерала Троекурова, который настаивал на увольнении из армии и Каледина:
– Знаем мы, этих умников. От них вся зараза в армии. Выкорчёвывать калёным железом. Да он многократно опаснее Царевского. Ишь ты, обидчивый какой. Ничего, мы не такое терпели. И в люди вышли.
Шаповалов остановился напротив Троекурова, и, будучи натурой прямой, искренней, прямо тому и отрезал:
– Семён Кирсанович, а мы ведь с Вами по нужде терпим друг друга. Но моя вина больше, так как Вы – вынужденно, так как я сегодня над Вами, я Ваш командир, а вот я – от малодушия.
Голубчик, не о сотнике речь. Сотник – это что, в масштабах корпуса? На него-то и Вашей власти много, всё командир полка волен решить.
– А вот я – с должности Вас снять не волен. Не властен. Воля Государя надобна. Но и терпеть Вас в этой роли не могу более. В мирное время Вы бесполезны, а в военное – опасны. Зазря людей погубите, опять же – государству урон.
Троекуров сидел набычившись, тяжело отдувался. Лицо его было багровым и потным.
– Вы бы, голубчик, – подбежал к нему Шаповалов, – сами запросились на какую-то должность, поспокойнее.
– Начальник дивизии – глава огромного хозяйства. Тут надо поживее быть, а уж души своей не должен жалеть и подавно. А я Вам, от малодушия, Семён Кирсанович, блестящие аттестации выдам.
– В столицах таких важных генералов не хватает, страсть, – уже скоморошничая, специально едко, произнёс Шаповалов.
Троекуров тяжело поднялся, и ни говоря ни слова – вышел из кабинета.
Шаповалов даже повеселел:
– Остальные четыре начальника дивизий мне доставляют меньше забот, нежели пятый. Шесть полков под началом – шутишь? Тут с коня надо не слезать, всё ногами своими обмерить, а он – как же, уже более десятка лет в седло не садился. Где же такого коня найдёшь, чтобы такое благолепие выдержал? – и Шаповалов счастливо залился беззвучным смехом, повернувшись к начальнику штаба и Кошелеву, которого любил и чтил высоко, поэтому и повёл при нём такой разговор о начальнике дивизии.
– Ладно, на этом покончим. Сотника в обиду не давать. Тихонько, чтобы порядок знал, от меня порицание объявите. Но в личное дело не вносите. Ему это для воспитания. А не для острастки.
Но от Троекурова его уберу, Вы уж, голубчик, не обессудьте. Не даст он ему жизни, а на эскадрон назначу. Иначе – какой же я командир корпуса? А это ведь уже военачальник. Большая власть и большая ответственность дадена. Обязан своё слово держать. Иначе устройство армии порушается.
Так, в судьбе Каледина произошли крутые перемены. Но он не жалел об этом даже не в силу высокой должности, которую он обрёл раньше даже мыслимого срока, а потому, что дивизией, взамен генерала Пепеляева, назначенного ведать военным училищем, был определён дорогой его сердцу полковник Кошелев Юрий Алексеевич.
И, представляясь новому командиру дивизии, уже в генеральских погонах, Каледин не скрывал своей счастливой улыбки.
Не стал ворошить прошлое и начальник дивизии. Единственное, что сказал:
– Смелее берите эскадрон в руки. И жду от Вас дерзновенных решений. На широкую дорогу, если хотят достигнуть цели, выходят рано утром.

***

Забегая далеко вперёд отметим, что окончательно история с Царевским разрешится для Алексея Максимовича в годы Великой войны.
Его славная 8-я армия, находясь на острие Брусиловского прорыва, несла тяжёлые потери.
В один из дней генерал Каледин находился в боевых порядках головной дивизии.
В ходе наступления особенно стремительно и красиво действовал правофланговый полк.
Сразу было видно, что управляет боевыми действиями грамотный и подготовленный командир, который зря людей не подвергал ненужной опасности, умело использовал складки местности и огонь артиллерии для обеспечения наступления полка.
Командующий и направился в этот полк со своими чинами штаба.
Дрогнула рука командующего, которую он, как всегда тщательно и строго поднёс к виску, принимая доклад пожилого, в возрасте, командира полка.
– Ваше… Высокопревосходительство, 112 Измаильский полк ведёт наступление. Задача дня к 15.00 выполнена. Сопротивление противник оказывает слабое. Предлагаю, используя сложившуюся ситуацию – в полосе наступления полка ввести главные силы корпуса, что позволит развить успех войск всей армии.
За командира полка войсковой старшина Царевский.
Каледин легко соскочил с лошади и его штаб в недоумении застыл – командующий заключил в объятия войскового старшину и трижды его расцеловал.
Тот, в совершеннейшем расстройстве, не мог сказать ни одного слова, и только ошалело смотрел на командующего, а на его правой щеке при этом непроизвольно билась синяя жилка.
– Ваше Высокопревосходительство, – наконец опомнился войсковой старшина, – как старший по чину – вступил в командование полком за гибелью командира и его заместителя. В строй напросился сам, Ваше Высокопревосходительство, из запаса. Сидеть не мог в такой обстановке в тылу.
– Виктор Николаевич, я очень рад, что в пору испытаний для нашего Отечества, мы с Вами вместе. А … наши заблуждения молодости – оставим истории. На её суд.
И тут же повернувшись к начальнику штаба, повелительно произнёс:
– Командира полка на полк не искать. Лучше мы не найдём. Я лично знаю войскового старшину. Прошу сейчас же, мне на подпись, приказ о его назначении командиром полка. Кроме того – представление на производство в очередной чин и ходатайство о достойной награде за высокое воинское мастерство и мужество. Полагаю, Георгиевский крест, не меньшего, достоин герой.
По благословению командующего полковник Царевский вскоре буден назначен командиром дивизии, получит генеральское звание и погибнет в марте 1917 года.
Предотвращая глумление толпы дезертиров над генералом Духониным, он будет поднят ими на штыки.
Алексей Максимович глубоко скорбел по утрате даровитого военачальника, с которым его столь странным образом свела судьба, и молил Господа о его вечной памяти и о прощении ему грехов – вольных и невольных.

***

Но до этих событий пройдёт ещё много лет. А сегодня молодой сотник Каледин принимал эскадрон.
Первое же знакомство с эскадроном показало, что он значительно слабее того, где он непродолжительное время исполнял обязанности командира за отпуском Васильчикова.
«Ну, что ж, – подумал Каледин, – значит выше будет и честь, если смогу обучить людей, подготовить их к выполнению стоящих боевых задач».
И начались его командирские будни.
Не хватало дня, чтобы всё успеть, а ещё ведь и почитать надо было, ежедневно готовиться к занятиям, поговорить с людьми.
Сначала люди даже роптали, не привыкли к таким нагрузкам, а когда поняли смысл своей службы, когда их эскадрон стал всё чаще хвалить командир полка, а пару раз за полугодие – и начальник дивизии, все подтянулись, стали выполнять требуемое не по принуждению, а по убеждению.
Какой же благодарностью к людям наполнилось сердце Каледина, когда в один из дней, к нему на квартиру пришла представительная делегация – все унтер-офицеры эскадрона, с вахмистром Денисовым , Георгиевским кавалером во главе.
Каледин был удивлён. Людей он не сторонился, был постоянно с ними, но коль это произошло и все его помощники были у него на квартире – значит, в этом была острая нужда.
– Прошу вас, заходите, – пригласил он унтер-офицеров, топтавшихся у порога.
Велел ординарцу подать всем чаю с сушками и приготовился слушать.
Выпив чашку чаю, с непривычки смешно оттопыривая мизинец, осмелев, вахмистр Денисов, наконец, решился.
– Так что, Ваше Благородие, предложение у нас. Ну, что мы с энтими мешками на брюхе ползаем? Оно, конечно, выгода большая, враг не увидит, но тяжело, несподручно, да и ноша – в походе лишняя для коня. А мы тут покумекали – и придумали необычную одёжу.
– Вы бы, Ваше Благородие, посмотрели, сподручней, нам кажется, будет – шаровары и куртка – воедино, можно сверху формы надевать, с балахоном на голову.
Каледин как-то даже нервно, нетерпеливо произнёс:
– Ну, что вы, Денисов, тянете, показывайте, показывайте быстрее.
Денисов вышел в прихожую и зашёл с ряженым – шорник Скориков был обряжен в необычный балахон, который гораздо позже назовут комбинезоном.
По полевой ткани были нашиты обрывки маскировочной сети, кое-где – пакли, куски каких-то тряпиц, что создавало полную иллюзию какого-то необычного куста.
«Да, подумал Каледин, – какие же молодцы! Как же я не додумался. Так очевидно и так просто, а вместе с тем – просто здорово!»
Но не был бы он командиром, если бы не увидел и недостатков в костюме:
– Чудесно, друзья, вы превзошли мои самые смелые надежды и ожидания в этом. Костюм – заглядение. Лёгок, удобен. Вот если мы к манёврам нашьём таких на весь эскадрон, да в тайне, чтоб никто не знал – облегчение нам буде серьёзное при выполнении стоящих задач.
На мой взгляд – три недостатка вижу в вашем костюме: надобно удлинить брюки, чтобы они не в сапоги заправлялись, а были сверху сапог, до пола; второе – в сам капюшон, по краю, вшить резинку, тогда он с головы сползать не будет, и не будет мешать, а с другой стороны – и не видно будет совершенно головы; и третье, самое главное – а ну-ка, если в походе нужда прихватит? Что тогда – весь костюм снимать? Поэтому он должен расстёгиваться спереди – на пуговках ли, на каких-то завязках – но непременно, чтоб расстёгивался.
Казаки изумлённо взирали на своего командира, даже глаза вытаращили:
«Фу, ты, ну, малец, мы всем обществом обсуждали, а до этого не дошли. А он – взглянул лишь – и нате вам! Ай, голова, ай, да умница!»
И они удовлетворённо посматривали на своего командира.
Тот, почуяв особое настроение унтер-офицеров, позвал ординарца и распорядился:
– Пётр, прошу тебя – всем по доброй чарке водки. И закусить что-нибудь.
Казаки одобрительно загудели:
– Спасибо, Вашбродь! Спасибо! Вот – уважил, так уважил!
Довольно потирая руки, устроились кто-где и ждали угощения благоговейно.
И когда ординарец внёс наполненные, до краёв, фужеры с водкой, отдельно – Каледину – с простой водой, унтер-офицеры не заметив этого, по очереди провозгласили здравицы, перекрестились, и, словно божье причастие, выпили барскую, как они потом говорили, водку.
Неспешно закусили холодным мясом, с помидорами, и стали пониматься из-за стола:
– Спасибо, Ваше Благородие. Очень Вы нам… уважение большое оказали, – нашёл, наконец, верное слово вахмистр Денисов, – значится, всегда надейтесь на нас, не подведём, коли что…
– А костюм – как сработаем, так сразу Вам и представим, а затем – и на весь эскадрон спроворим, каждому, так как на него разве мой пойдёт, – и старший урядник Шиманцов, небольшого роста, но жилистый и крепкий, указал на гиганта Денисова.
Все дружно засмеялись и стали выходить на воздух, где дружно задымили самокрутками с душистым донским табаком.
Каледин остался один. И всё думал:
«Вот ведь он, русский человек. Уважь его, за ровню с собой прими, и нет преград, которые бы он не одолел.
А костюм – действительно – прекрасная идея. Сколько он жизней в реальном бою сбережёт – неведомо никому. Жаль, что нельзя на всю армию их наготовить. Но в эскадроне – он будет, на всех. Мало ли как придётся действовать! Вон, как у моста, там бы очень эти костюмы пригодились. Хватит напролом, по-дурному, лишь на солдатской крови, переть. Надо и с хитростью, с учётом опыта других.
Одна Крымская война показала все наши изъяны: наши флотские офицеры – в чёрных сюртуках в окопах, пехота – в цветных мундирах. А французы и англичане – в хаки, незаметной в крымской степи.
Одно это уже гарантировало им успех. Меньшие потери, особенно – среди офицеров.
Ужасающие потери были у нас именно среди офицеров. Мишень явная.
А в таких костюмах, в тылу врага особенно, мы станем невидимыми и будем всегда появляться и исчезать внезапно, растворяясь среди леса. Кустарников. Молодцы, казаки!»
А уж как радовался генерал-лейтенант Шаповалов, который прибыл к своему крестничку, как он называл Каледина, на занятия в поле.
Эскадрон, выполнив задачу учений и разгромив, по условиям игры, штаб пехотного полка, словно растворился в лесу, стал невидимым.
Даже командир корпуса растерялся – что за привидения, внезапно налетели, внезапно исчезли. И никто не успел толком ничего рассмотреть, как это ловко в них получилось.
Кошелев, сидя на красивом коне, подъехал к Шаповалову:
– Ваше Превосходительство, задачу, поставленную Вами, эскадрон Каледина выполнил с честью. Пленены командир пехотного полка и чины его штаба, дозорные и охрана повязаны.
Шаповалов распорядился:
– Собирайте, Юрий Алексеевич, молодцов. Будем чествовать героев.
И когда из лесу, словно привидения, вышли люди Каледина, Шаповалов не мог скрыть удивления и восторга:
– Ах, молодцы, ах, умельцы! Как же всё разумно и ладно! Сотник, прошу Вас, подарите один костюм командиру корпуса. Буду всем показывать. До военного министра дойду.
Словно сожалея, что не может всю армию экипировать таким образом, продолжил:
– Всех так не оденешь, да и нужды-то на всех нет, а вот для действий в тылу врага – это находка.
– Ай, да, молодцы, – всё причитал и причитал он, обходя строй эскадрона.
И уж совсем в умиление его привёл вахмистр Денисов, который стоял в строю, с обмотанным в зелёное, карабином. Только прицельная планка чернела, да зрачок ствола. А вся физиономия великана была разукрашена полосами речной грязи.
– А это что за художества, а ну-ка, богатырь, поделись своими соображениями, зачем карабин спеленал и рожу разрисовал?
– А это, Ваше Превосходительство, удумали мы лишь сегодня, когда дозор снимали. Карабин на солнце блестит, и один дозорный даже всполошился, видать, заметил солнечный блик. Так я его, родимый, перед захватом штаба полка, в этот обрывок ткани и завернул.
– А лицо – тож, смотрю на товарищев – виднеется более всего. Вот я и подумал, а что ежели в грязь его измазать, не так видно, да и страху у супротивника, ежели на него такой лешак нападёт, – и он счастливо засмеялся на весь лес.
Шаповалов возликовал:
– Ай, да, умница! Настоящий герой! Хвалю! Начальник дивизии – от меня, отпуск, молодцу. А всему эскадрону, за обедом, от командира корпуса – по чарке водки. За мой счёт! Спасибо, братцы, вот старика порадовали.
– А всех вас, в лице вашего командира – обнимаю, – и он прижал сухими ручками к себе Каледина, и троекратно поцеловал его в щёки и лоб.
Долго не спали в эскадроне в эту ночь. Водка, выставленная им от командира корпуса, приятно туманила головы, но не она была виновницей их хорошего настроения, а заслуженная похвала прославленного генерала.
Героем дня, конечно же, был вахмистр Денисов. У него, в его клетушке, где он спал один – вахмистр эскадрона – человек не последний, было не продохнуть.
Казаки старших призывов накурили так, что и открытое оконце не помогало.
И все просили Денисова вновь и вновь повторить всю историю с его «спеленатым», так и прижилось название, карабином и разрисованным лицом.
И все дружно гоготали, вспоминая, как они накинулись на охрану штаба пехотного полка, а та, оробев действительно, не смогла и умыслить даже о каком-то организованном сопротивлении.
А командир полка, тучный полковник, сквозь зубы матерился и всё говорил, что это не по правилам, таких чудачеств на его веку не было видано и лишь скрепя сердце, таковы были условия учений, сел в стороне на раскладной стул и более в дела полка не вмешивался.
– Как же это Вы так, голубчик, обмишурились? – остановился подле него Шаповалов.
Полковник вскочил на ноги:
– Доложу Вам, Ваше Превосходительство, я – командир полка, а не участник таких машкерадов. Цирк тут развели, почтенных командиров ставят в такое нелепое положение, – сердито уже, громогласно, надеясь на поддержку Шаповалова, пророкотал полковник.
– Да, голубчик, – с сожалением сказал Шаповалов в ответ, – безнадёжно Вы отстали от требований дня. Я в бою на сотника больше надежды буду иметь, нежели на Вас. Вы и сами погибнете нелепо, и людей погубите.
И отъезжая сердито всё бормотал:
– Стыдно, стыдно, полковник. Учитесь, пока не враг Вас пленил. Тот церемонится не будет. А Вы, Юрий Алексеевич, – повернулся Шаповалов к Кошелеву, – не давайте таким спуска. Опозорят они и дивизию, и корпус перед императором.
А я его знаю, его шагистикой не поразишь. Человек умный. Видит насквозь всю фальшь, всю условность. Поэтому – к смотру готовьтесь серьёзно. Все ошибки выправить, всё отточить, до автоматизма.
Но людей зря не мордовать. Учить толком, а не дуром. Забитый солдат никогда не одержит победы. Он будет думать лишь о том, чтобы не разгневать начальство, а не о том, чтобы над врагом верх взять и перехитрить его.
– Сотнику, – повернулся он к начальнику штаба корпуса, – в моём приказе – полугодовое жалование в награду. Заслужил. А уж порадовал старика – спасибо, сынок. Большим будешь начальником. Поверь мне. Я чувствую в тебе этот запал. С совестью ты в сердце. И ум пытливый даден.
Государю покажешь свою удаль, как я и говорил – сам паду на колени, а подъесаулом у меня к осени будешь, а может и чином старше.
– Это уже – как Государь. Просить буду по пределу. Ты этого стоишь. Не зазнаешься только? Смотри у меня, – и он шутливо погрозил пальцем.
И тут же сам ответил:
– Нет, не из того теста ты сделан. Человек ты серьёзный, основательный. Поболе бы таких на Руси – по другому бы и карта жизни легла для всего русского народа.
– Народ-то ведь у нас талантливый и работящий, искренний, а почему так плохо живём? Где причина этого? – впервые за службу Алексею пришлось это слышать. Он, как и его товарищи, был страшно далёк от таких оценок и не задумывался о справедливости общественного устройства вообще.
А Шаповалов продолжал:
– Почему по дорогам нищих полно, детей бездомных? Бродяжничество процветает?
Всё – от недосмотра власти. Я бы самолично порол помещика, у которого мужики пьют, столь нище и скудно живут. Ужель земля русская прокормить людей не может? Не верю! Не верю! В имении моего батюшки все были сыты, дома – по числу семьи, многокомнатные, корова у каждого была, свиньи. И это в ту пору. Ещё крепостное право было не отменено.
А почему? Да потому, что выгода батюшке была от этого большая. Сытый и довольный мужик, с душой работал, а не повинность отбывал. Поэтому и процветало имение-то. А появился ферт, мне-то оно было без надобности, я служивый человек, вот сестра и привела бездельника, только в карты играл и всё закладывал за долги.
Так всё и пошло прахом. Не стало красоты. Не стало того уклада, который отцом был установлен. Мужики спились, разор пошёл. Вот что значит лишь один человек!
Так, сотник, и в армии. Вот уйду, старый уже становлюсь, а заместо – Троекурова назначат. И то. Что годами лелеял – прахом пойдёт. Он ведь как на людей смотрит – лишь свысока и от службы ждёт не труда ежедневного, высокого, а благ и почестей.
Поняв, что и так уже зашёл далеко в своём вольнодумстве, махнул рукой напоследок, вскочил на коня и понёсся дальше.
Весь оставшийся срок, до учений, Каледин дневал и ночевал в эскадроне.
И, наконец, понял, что всё, о чём мечтал, достигнуто. Эскадрон понимал своего командира без слов, по одному движению его руки знал, что предпринять, куда поспешать.
А уж особый, одной службой этого не достигнешь, авторитет обрёл, когда изумлённые казаки стали получать из дому письма. И в них, порой совсем неграмотных, порой – складных – дьячок или учитель писал, видно было сразу, родство, не скрывая радости и гордости, сообщало, что до глубины их родительского сердца дошли проникновенные слова командира, который так высоко ценит их сына.
И, конечно, как водится на Руси, от себя добавляли:
«Смотри, Митька (или Степан, Иван, Гришка), пишет их благородие, что ты один у него надёжа. Не подведи Их благородие, старайся».
И когда казаки обменялись этими новостями, оказалось, что до последнего шорника и кузнеца, фуражира дошёл Каледин. Всем отписал и доброе слово сказал.
Вахмистр Денисов, расчувствовавшись от такого письма своего родства, вечером собрал весь эскадрон.
– Так вот, братцы, что скажу. До сей поры – по обязанности всё делали. Служивые люди, куды нам деваться? Старались, ничего не скажу, но не сполна себя выкладывали.
Теперь же – всех предупреждаю и сам первый зарок даю – по душе служить будем. Их благородию долги будем отдавать. Малец ведь совсем, сын мне почти, а голову светлую имеет и душу чистую.
Вот и мы, если не сукины дети, должны на это ответить. Так же, всю душу вывернуть наизнанку, а его благородие и чихом не подвести.
– Иначе, – и он погрозил кулаком, – тот мне враг личный будет, кто вздумает слукавить.
– Прошу Вас, братцы, не посрамить славы и чести эскадрона. И его благородию – дорогу надо давать, обеспечивать, значит, продвижение вперёд. Такие, как он, должны во главе всего войска быть. Тогда не оплошаем в бою.
Смотри, казаки, с себя, в первую очередь, спрашивать буду, но и вам покоя не дам.
Даже Каледин дивился, как переменился эскадрон. Само настроение людей стало иным и они уже были неразрывным, неразделимым целым, во всех испытаниях.
Денисов же, сразил Каледина прямо в сердце. Однажды вечером, испросив позволения, зашёл в комнату Каледина, где тот, прямо на полу, расстелив огромную карту, ползал по ней на коленях и что-то записывал на листик бумаги.
– Ваше благородие, дозвольте, на минуточку, – и он с робостью посмотрел на огромную карту.
– Вот, из дому гостинец получил, а там приписочка и свёрточек для Вас. Строго в письме сестра наказала Вам передать. Не побрезгуйте, Ваше благородие, примите…
Растерянный Каледин взял матерчатый свёрток, раскрыл его и от неожиданности даже покраснел: там лежали очень красиво связанные шерстяные носки, шарф и варежки.
И коротенькая записочка:
«Чтоб не простужались, Алексей Максимович. А то брат отписал, что болели Вы.
Низко Вам кланяемся от всего нашего родства.
Мария, сестра вахмистра Денисова».
– Спасибо, спасибо Вам, Денисов. Очень тронут. Но зачем вы родству беспокойство причинили?
– Я, что, Ваше благородие. Я только и написал, что Вы сильно простыли на переправе, и занемогли. А сеструха моя – огонь, девка, молодец, видите, и спроворила Вам обновку.
Каледин ещё раз поблагодарил Денисова и передал ему в дар сестре шаль, которую купил, по случаю, на рынке – тётке ли, Дуняшке, и она так и ждала своего часа.
– Отошлите сестре, от меня в подарок. Спасибо ей сердечное за всё.
И не знал Каледин, сколько этим душевных мук породил у юной девушки.
Она, как все мы в семнадцать лет, влюбилась, заочно, в Каледина и всё донимала в письмах брата – что ел, как спал Его благородие. И всегда велела кланяться от себя.
А ещё написала, что все подружки, от зависти, чуть не умерли, завидев на ней такую дорогую шаль.
И, конечно же, никто не поверил ей, что это от его благородия, командира Василия Матвеевича – так звали Денисова.
«Так ты, – писала она, – дорогой братец, припиши в письме два слова, что это правда и шаль мне эта от Их благородия подарена».
И когда Денисов рассказал об этом Каледину, тот сел за стол и на чистом листе бумаги, красиво и убористо написал:
«Милая Маша! Спасибо Вам за носки, шарф и варежки. Они мне очень понравились.
А Вам, на добрую память, от меня эта шаль.
Кланяюсь Вам и всему Вашему родству сердечно.
Командир эскадрона
сотник А. Каледин».
Переполоху в связи с этой запиской было на всю станицу. Даже самому станичному атаману показала это письмо красавица-казачка, а шаль бережно хранила в сундуке и надевала лишь по великим праздникам.

***

Учений ждали все. И уже измаялись душой, так как они переносились уже два раза. Какие-то неотложные дела не позволяли Государю приехать.
А начались они, как это всегда бывает, совсем неожиданно.
В штабе корпуса появился генерал-адъютант Государя и вручил дежурному пакет:
– Его Величество прибудут непосредственно в район отмобилизования. Действуйте, полковник!
И вся огромная машина закрутилась.
Что там было в других дивизиях, что делалось в штабах, конечно, Каледин не знал.
Он со своим эскадроном был готов действовать в любых условиях.
И такой случай, вскоре представился.
После обязательного прохождения войск, действий в составе дивизии, полка, эскадрон был выведен в личный резерв командира корпуса.
Вскоре Каледину последовал от него приказ прибыть на командный пункт корпуса.
Прибыв в высокий штаб, уж на что не робкого десятка был офицер, он стушевался. Везде, на каждом шагу, было множество генералов, полковников из свиты Государя.
Никто из них не обращал никакого внимания на скромного сотника и только на пороге штаба его остановили два капитана, справившись, кто он такой и куда следует.
– Подождите, – сказал один из них, тот, что постарше, – я сейчас доложу и Вас пригласят.
Через минуту он вышел из здания и жестом пригласил Каледина за собой.
Провёл длинным коридором и указал на дверь, откуда раздавались почтительно-сдержанные голоса.
Зайдя в большую комнату, Каледин увидел у окна огромного, как гора, человека. Тяжёлые, уже позеленевшие кисти эполет, спадали на его широкие плечи.
Волос на голове было совсем мало, а глаза, пытливые и почти чёрные, были полны жизни и интереса к ней.
Правая рука была заложена за обшлаг тяжёлого, не первого срока, сюртука, а в левой он держал какой-то огромный бокал, на затейливой витой золотой ножке.
Возле великана, в сравнении – ещё более ничтожный по росточку, стоял Шаповалов, весело глядя на великана снизу вверх, и заливисто смеялся. И у человека-горы лицо при этом становилось открытым, весёлым, и было видно, что ему этот маленький генерал приятен и любезен.
Каледин услышал отрывок фразы, исходящей от исполина:
– И что, говоришь, словно лешие скрылись в лесу, и ты их не видел?
– Истинно так, Ваше Величество! Талантливый мальчишка. Любую задачу поставьте лично, чтоб не думали, что я что-то подстроил, всё решит. Умница, сущий умница!
Алексей чётко отбил шаг, вытянулся в струнку и громко доложил:
– Ваше Императорское Величество! Сотник Каледин по Вашему вызову прибыл!
Государь уставился на Каледина немигающим взглядом:
– Ты – полковника Каледина сын?
– Так точно, Ваше Императорское Величество! Алексей Каледин…
– Да не кричи так, сотник! Я хорошо слышу. А батюшку твоего – помню до сей поры. Я ещё Великим князем был, и пришлось быть в его полку.
– А тут, – и он повернулся к Шаповалову, – турки пошли в наступление. И я как-то замешкался, остановился в нерешительности.
– Так он, – Государь счастливо засмеялся, вспоминая молодость, – как гаркнет: «Господ офицеров, без различия в чинах и положении, прошу быть с людьми. И наставлять на стойкость и мужество в бою личным примером».
– Я даже заробел, – продолжил Император, – но ничего, кинулся к конвою, который меня сопровождал и доложил командиру полка: «Как действовать мне, господин полковник?»
Затих, шумно засопел, отпил со своего огромного бокала несколько глотков, и молодо закончил:
– Весёлое было дельце! Никогда более не ходил в атаку в конном строю. А тут, в соответствии с замыслом полковника, выскочили из балки, да и ударили во фланг турецкой пехоте. Опрокинули и погнали прочь. Конвой, черкесы, перерубили всех, кто не успел скрыться. И я двоих клинком достал. А тут и полковник, воспользовавшись моментом, основными силами ударил. Успех был полный!
– Так вот, он, полковник Каледин, Государю, моему отцу-то бишь, лично представление на меня написал, представляешь? – он опять повернулся к Шаповалову.
– Так мол и так, свиты Вашей полковник Александр Романов, то есть – я, – при этих словах Александр III хорошо и душевно заулыбался, – проявил доблесть и героизм и заслуживает Георгиевского креста.
И он положил огромную руку на скромный крестик ордена Святого Георгия IV степени, который, единственный, и был у него на мундире.
– Самая дорогая награда! Не за титул, не за положение, не по случаю годовщины царствующего дома, а за живое дело.
– Так что, казак, – обратился он к Алексею, – помню твоего батюшку и, если жив, кланяйся ему от меня.
И уже иным, государственным тоном, не терпящим возражения:
– Тут генерал Шаповалов легенды о тебе рассказывает. Так вот, иди сюда, – и он ткнул пальцем в карту, – в этом лесочке – штаб супротивного вам корпуса.
– Доставишь ко мне командира корпуса – погоны есаула, вот они, – и он протянул руку к адъютанту.
– Понимаю щекотливость положения, но действовать разрешаю без оглядки, только живым доставьте, не придушите генерала. Понял?
– Так точно, Ваше Величество. Разрешите исполнять?
– Давай! – уже без интереса бросил Александр III и повернулся к Шаповалову.
Алексей заторопился к эскадрону. Совещались недолго и вскоре, в вечерних сумерках, эскадрон растаял в лесу.
В расположении войск условного противника двигались сторожко, по лесным чащам. Каледин выбросил вперёд и по бокам дозоры из самых ловких казаков и ежечасно получал от них доклады.
Вскоре, один из дозоров прислал пленённого капитана, который, как только ему вынули кляп изо рта, разразился такой бранью, что казаки даже опешили.
Каледин резко его оборвал:
– Господин капитан, по условиям учений, Вам известных, Вы не имеете права себя так вести. Извольте отвечать на поставленные вопросы, иначе я буду вынужден доложить по команде, до самого Государя, задачу которого мы выполняем.
Капитан присмирнел.
К тому же, он не видел чина Алексея под комбинезоном, которого он, отродясь, не встречал.
Поэтому, сквозь зубы, попросив у казаков закурить, и лихо свернув самокрутку, стал отвечать на поставленные вопросы. Подумал перед этим: «Ну его, какой-нибудь адъютантишка, не оберёшься потом с ним!»
Капитан оказался офицером связи и вскоре Алексей знал всё о местоположении штаба корпуса, системе его охраны, паролях – на сегодняшний и завтрашний день.
Даже о том, в каком домике проживает командир корпуса и кто с ним рядом.
Ещё день казаки потратили на наблюдения за штабом. Слава Богу, охрана вела себя беспечно, никто и думать не мог, что рядом со штабом корпуса затаился эскадрон войск противника.
Поздно ночью, вылазку возглавил сам Каледин, он с десятком самых отчаянных и проворных казаков, стали приближаться к домику командира корпуса.
Денисов, умница, весь вечер, затаясь с биноклем на высоком дубе, изучал все подходы и организацию охраны домика командира корпуса, его личный режим и порядок работы.
Огромного роста генерал, тучный, моложавый, отпустил чинов штаба, которые его провожали до самого дома, и пророкотал с крыльца так, что каждое его слово слышал Денисов:
– Разбудить меня в шесть утра. Пощекочем нервы завтра Шаповалову. Удара дивизии барона Розена он не ждёт никак. И как свяжем его корпус боем, введём главные силы в прорыв. Порадуем Государя!
И удалился в дом, где через полчаса погас свет и наступила такая тишина, что она давила даже не на уши, а на душу. Все казаки прямо измаялись и всё нетерпеливей посматривали на Каледина.
Он выждал ещё десять минут и жестом указал: «Пора!»
В следующее мгновение казак Удалов, подобравшись заранее к часовому на расстояние вытянутой руки, сжал ему горло и просипел, посиневшему от страха солдату в ухо:
– Молчи, царица полей. А то сразу, как курёнку, голову отверну.
Тут же забив рот часовому кляпом, связали его руки сзади, да и поставили возле дерева, примотав к нему крепкой верёвкой.
– Ваше благородие, – прошептал Денисов на ухо, – у крыльца – ещё один, и адъютант в доме. Больше никого не было.
– Хорошо, действуйте, как условились.
Часовой у крыльца, беспечно поставив винтовку обочь, сидел нахохлившись, натянув воротник шинели до самых ушей.
Он только приглушенно ойкнул и, выпучив глаза от страха, стал даже подёргивать головой:
– Дяденька, дяденька, за что? Пощадите, дяденька, – сипел он из зажатого рукой Удалого рта.
Ещё миг – и он оказался привязанным к забору, с фуражкой, вместо кляпа, во рту.
Каледин с Денисовым и ещё тремя казаками, сторожко вошли в дом.
В передней, на диване, не сняв сапог и мундира, спал адъютант командира корпуса, тушистый капитан.
Возле него остановился Денисов со своим земляком Мелиховым, а Каледин и остальные, уже не церемонясь, прошли на половину командира корпуса.
– Ваше Превосходительство, – громко обратился к спящему Каледин.
Генерал недоумённо открыл глаза:
– Что, уже шесть часов?
И оторопел. На него смотрело несколько каких-то привидений, в неведомых ему костюмах.
Для верности – один из них направил карабин прямо в переносицу генералу.
– Ваше Превосходительство, волей, данной мне Государем, Вы пленены. Если… Вы будете вести себя благоразумно, мы не будем стеснять… Вашей свободы.
– В противном случае – не обессудьте, Ваше Превосходительство, придётся бурку на голову – и связать. Выбирайте, – властно бросил Каледин.
Генерал побагровел и начал орать:
– Мальчишка, да я тебя, как ты посмел!
– Воропаев, – громко крикнул он в прихожую.
Оттуда появилась умильная физиономия Денисова:
– Так что, Ваше Превосходительство, не извольте сумлеваться, господин капитан продолжают почивать.
И уже Каледину:
– Ваше благородие, здоровый оказался, не робкого десятка. Вон, как трахнет Мелехова под глаз, у того фингал – во! Связать пришлось. Лежит, мычит.
– Ваше Превосходительство, не вынуждайте меня применить силу, – обратился к генералу вновь Каледин, – я имею на это повеление самого Государя.
– Вы в каком звании?
– Сотник.
– Полагаю, что Вам не быть никогда подъесаулом. Я подчиняюсь обстоятельствам, но, думаю, Государь защитит мою честь, и Вы понесёте заслуженное суровое наказание.
Генерал застегнул мундир на все пуговицы, надел на голову фуражку и пошёл на выход.
Через несколько минут он уже сидел на лошади и эскадрон, ощетинившись заставами, стал выбираться к своим войскам.
Каледин спешил. Он знал, что в шесть утра, а до этого срока оставалось чуть больше часа, происшествие вскроется и условный противник предпримет все меры, чтобы настигнуть смельчаков и освободить своего командира корпуса.
Поэтому казаки шпорили коней и где только было возможно – переходили на галоп.
У переправы через реку они чуть не были раскрыты.
Урядник, начальник караула, оказался дотошным и старым служакой, и всё допытывался у Денисова, кто они и с какой целью следуют в направлении войск условного противника.
К нему подошли ещё три казака и уже стали стаскивать со спины карабины.
– Братцы, не выдай, – крикнул Денисов, и прямо с седла бросился на унтера, казаки сбили с ног его подчинённых. И уже через мгновение – все они лежали крепко связанные прочной верёвкой, спина к спине, попарно.
– Звиняйте, братцы, – просипел Денисов, – на войне и не то может быть.
А вы охолоньте немножко. Скоро вас выручат свои, чую, по следу идут нашему.
Эскадрон Каледина, переправившись на пароме в несколько ходок на противоположный берег, шашками перерубили канаты плота и пустили его по течению реки.
Оставался один рывок до своих. Уже не скрываясь, Каледин приказал пустить измученных коней в намёт.
И только встретившись со своим охранением и назвав пароль, поехали шагом.
Отдадим должное и генералу Люциферову. Будучи крепостником и нередко даже самодуром, он был способен признать своё поражение, восхититься оригинальностью решения других.
И всю дорогу он очень внимательно изучал действия Каледина, видел, конечно же, внимание и любовь подчинённых к своему командиру, подлинное его обожествление.
«Ишь, малец, что-то у себя в корпусе я такого не встретил. И костюмы какие, прямо сливаются с лесом, даже карабины и те в какую-то гадость обмотаны, что и не видно их вовсе.
А рожи, а рожи-то, особенно у этого разбойника, что адъютанта моего вязал. Какой-то сажей или чем он там её вымазал. Чисто леший, но разумно, в сумерках не виден вообще.
Надо себе завести такую команду. Да, но какой конфуз при Государе, как Шаповалов будет торжествовать. Суворов хренов. Всё на того, юродивого тож, походить желает. Но перехитрил, старый чёрт».
И вдруг, осознав весь ужас своего положения, и что он, в таком виде, даже без оружия, предстанет пред Государем, он даже застонал:
– Ты хоть шашку-то, сотник, дай. А то я как босяк, по твоей милости, выгляжу. Как же я перед Государем появлюсь? Не по уставу, да и позор какой.
Каледин расстегнул ремешок портупеи и передал шашку генералу Люциферову:
– Прошу Вас, Ваше Превосходительство. Поторопились, не захватили Вашу, простите.
Сердито сопя, Люциферов отпустил ремень портупеи до последнего, так как на его массивное тело она была мала.
И уже добрея как-то даже душой, неожиданно для себя принял от лешего, как он про себя его назвал – Денисова, сухарь и аппетитно захрустел им в седле уже третьего коня, которого под ним меняли, так как казачьи кони быстро уставали под таким гигантом.
Денисов пришёл в полный восторг. Он, в каком-то порыве, решился предложить сухарь Его Превосходительству, а теперь им откровенно любовался:
«Вот генерал, так генерал. Наш – обходимый человек, но какой-то неказистый, маленький, а этого – хоть на площади, заместо памятника, выставляй.
Ишь, как сухарь ему по нраву. Словно на завалинке хрустит.
Сурьёзный человек. На такого посмотришь – и дух замирает.
Может, он и без трубочки мается? В доме-то дух табачный чувствовался.
А если предложить? Не побрезгует?»
И даже Каледин, у которого голова была занята другим, и тот тихо посмеивался, наблюдая за услужливостью Денисова, которому, явно, Люциферов был по нраву.
Да и тот, неожиданно, проявил интерес к проныре-вахмистру, и не сдержался, даже подмигнул ему, на что Денисов прямо расплылся в счастливой и умиротворённой улыбке:
«У, рожа, а вишь – молодец какой. Мои бы не посмели. А этот, словно медный таз светится, и без угодливости, красиво как-то – сухарь мне этот прямо в руку вложил. Давно не испытывал такого удовольствия.
Покурить бы ещё, а там – будь, что будет. Не сказнит Государь, а уж своим я пропишу. Канальи, проспать командира корпуса».
И Денисов, словно почуяв его желание, тут же сбоку, почти на ухо, предложил:
– Ваше Превосходительство! Знатнейший табачок. На всём Дону такого не сыщете. Дед мой, на девятом десятке лет, делает. Никто такого не может спроворить. Какой-то заговор он знает. От такого табачку и дышится легче. Звиняйте лишь за то, что трубка моя, но я её утиркой вытер. Так что – не сумлевайтесь, Ваше Превосходительство. Покурите, оно и полегчает. Прошу Вас.
И он протянул Люциферову уже прикуренную трубку. Красивую, старинную, а главное – сработанную древним мастером в виде чёрта, так было удобно его за уши, с рожками, в руке держать.
– Ты, это, – пророкотал Люциферов, – специально, мерзавец, – но без злости, примирительно-любовно даже.
Затянулся душистым дымом, всё разглядывая диковинную трубку, и продолжил:
– Специально мне этого Люцифера дал?
Денисов, не понимая, о чём Его Превосходительство говорит, сделал умильно-виноватую рожу и зачастил:
– Так мы, со всем старанием, Ваше Превосходительство. Табачок, табачок вдыхайте. От него и легче станет.
Он так и не мог взять в толк, отчего это генерал так заинтересованно разглядывал этого чёрта, в контурах его трубки, к которому Денисов так привык и считал чуть ли не за родную душу, даже беседовал с ним всегда в трудных и дальних походах, когда и курить-то было нельзя, а просто держал в зубах мундштук, чувствуя прогорклый запах табаку, и на душе его становилось покойнее и легче.
Каледин же – еле сдерживал смех. Он-то знал, что фамилия командира корпуса была Люциферов, и сейчас, глядя, как тот умильно разглядывал хитрого чёрта в виде трубки Денисова – еле мог сохранять на своём лице маску серьёзности и безмятежности:
«Ну, Денисов, ну, кудесник, как же ему это объяснить?»
Люциферов же с наслаждением затягивался душистым табаком и приходил при этом совсем уж в благодушное сосотояние.
– Казак, – обратился он к Денисову, – как хочешь, а трубку тебе эту теперь не верну. Проси за неё – что хочешь. А мне она уж больно по нраву пришлась.
– Ваше Превосходительство! Никак это не можно. Она у меня ещё дедова, с Туреччины привёз. Что хотите – коня отдам, а трубку – не могу.
– Казак, никого в жизни ни о чём не просил, а тебя вот, рожа бандитская, – уже с любовью обратился он к Денисову, – прошу. Всё же – уступи трубку. Я тебе за неё десяток верну. Да ещё и седло в придачу.
– Мне оно, – и он критически взглянул на свой огромный живот, – уже без надобности. Знатное седло, французское.
– А трубку – прошу тебя, уступи. Почувствовал я, словно всю жизнь я к ней шёл. Уступи, казак.
– Ну, что ж, Ваше Превосходительство. Душу, я понимаю, убивать нельзя. И тайное желание её хранить надобно. Коль это – судьба Ваша, поступлюсь, забирайте, Ваше Превосходительство. Храни Вас Христос.
Может Вам, действительно легче при ней-то, трубке моей, будет?
Дальнейшее повергло и Каледина в полную растерянность, не то, что казаков, которые не проронив ни слова, удивлённо вслушивались в каждое слово генерала и Денисова – Люциферов протянул трубку вахмистру и громко сказал:
– Потяни, потяни, разок! Ишь, как забирает! Да, табачок у тебя, вахмистр, такого я, честно, не курил.
И так как их кони шли рядом, они, попеременно, передавали трубку друг другу и трудно было даже представить, что пред взором опешившего эскадрона, да ещё и при таких чрезвычайных обстоятельствах, так сошлись генерал-лейтенант, Его Превосходительство, и почти безграмотный вахмистр, для которого и командир эскадрона был почти божеством.
И когда появился штаб Шаповалова, Люциферов неожиданно сказал:
– Ты, сотник, ежели всё завершится благополучно, уступи мне вахмистра. Не обижу, не бойся, но уж больно он мне по душе пришёлся. Опять же – с трубкой заветной будет рядом. В этом есть какой-то знак. Уступи, сотник, прошу тебя…
– Как он сам решит, Ваше Превосходительство. Неволить не буду, – ответил Каледин.
Тяжело поднимался по ступеням Ставки Государя генерал Люциферов.
Каледин шёл чуть сзади. И когда адъютант Государя открыл им дверь в большую комнату, Каледин даже заулыбался – он словно и не выходил отсюда с такой особой задачей Его Величества – Император Всероссийский так же стоял у окна с огромным бокалом в руке, а возле него, кочетом, так же скакал маленький и тщедушный, но счастливый Шаповалов.
Увидев Люциферова, он бросился к нему навстречу:
– Николай Терентьевич! Вы уж не обессудьте, старика, голубчик. Видит Бог, я и сам их боюсь. Нет для них невыполнимой задачи, – эти слова он произнёс с высокой гордостью, даже выше ростом стал.
– Орлы! Всего достигнут, всё свершат, – и он, как отец – сына, обнял Каледина, да так, держа его за плечо, подвёл к Государю:
– Ваше Величество, вот он, герой мой! Самого Николая Терентьевича, друга моего и ученика старинного, пленил. Ай да молодец! Хвалю! Дерзну, Государь, напомнить о Вашем обещании.
Какая-то досада пробежала по лицу Императора. Он подошёл к Люциферову:
– Ну, здравствуй, старинный товарищ…
И вдруг, утробно, захохотал:
– А скажи, честно, не поддался тогда? Только честно! Ты же моложе меня, и по комплекции – мы схожи.
– Нет, Государь, не поддался. Честью клянусь! Перепили Вы меня по всем правилам. Вы ведь после того, как я уже свалился, адъютант сказывал, ещё три бокала опустошили. Так что Ваш верх – честный.
Царь удовлетворённо заулыбался:
– Ну, а сегодня, что за проруха у тебя вышла, Люциферов? Тебя, можно сказать, закадычного друга самого Государя, мальчишка пленил.
И что мне прикажешь делать?
– Вознаградить, вознаградить, Государь, этого сотника, – сказал честный, хотя и посрамлённый Люциферов.
– Не много я видел таких офицеров, Государь, если уж честно. Дьявол, бес, молния! С такими офицерами, Ваше Величество, Россия – непобедима. Дай-то Господь, что они есть. А то уж очень много угодников стало, которые всё больше на балах тщатся отличиться, а не в поле, – сказал честный Люциферов.
– Что ж, сотник, – обратился Государь к Каледину, – слову своему я верен. Жалую… э… под, – и тут же споткнулся о взгляд Шаповалова, – ладно, есаулом. Высоким внеочередным чином. Заслужил! И другим пусть пример будет.
– За доблесть, за ревностное служение трону вознаграждать надо, а не за паркетную суету, – и он красноречиво посмотрел на Люциферова, соглашаясь с его только что высказанным мнением.
– Спасибо, сотник, простите, Ваше Высокоблагородие, – и царь картинно даже прищёлкнул каблуками, – господин есаул.
– Погоны есаулу, – и он повернулся к адъютанту, приняв в свою огромную руку погоны с одним просветом, без звёздочек.
Это уже был пьедестал высокой власти и единоличного командования. Порой, всю жизнь отдав службе, казачьи офицеры так и не получали этих вожделенных символов воинской зрелости и доблести.
– Бокал есаулу, – зычно гаркнул царь, и неслышный адъютант вынырнул из-за перегородки и принёс четыре бокала – царю, Шаповалову, Люциферову и Каледину.
– Спасибо, Ваше Императорское Величество! Огромную, немыслимую честь Вы не только мне, а всему роду нашему Вы оказали. И сыновьям, если они будут, накажу, как трону служить надобно. А я всегда Вам без лести предан, государь. Жизни своей за Вас не пожалею.
И неожиданно даже для себя, продолжил:
– Монархия – государственный скреп. Лишь она одна способна держать Россию в Единстве, Величии, Неделимости и Славе. И именно этой идее, сути самой жизни всегда служил род Калединых. Всегда, Государь, в Вашей власти. Повелевайте, всё выполню. А за высокую честь – благодарю Вас сердечно.
И он почтительно склонил голову в поклоне. Дождавшись, пока выпьют старшие, и он осушил свой бокал и застыл недвижимо.
Александр III подошёл к Каледину и уже с интересом стал вглядываться в его лицо:
– Чувствую, не дежурные слова говоришь, есаул. А другие так мыслят, так понимают суть государственного устройства державы, суть монархии для прочности Великой России?
– Государь, никогда бы не слукавил, не поступился бы честью, ежели бы знал иное. Все, с кем я общаюсь, думают именно так. Разве возможно удержать такое сонмище народов, направить их в единое русло, при ином способе государственного правления?
– Только единоличная власть монарха, Помазанника Божьего, способна этот котёл, который бурлит всё время, удерживать в состоянии послушания и повиновения, – продолжил Каледин.
– К этому, простите, Государь, даже Наполеон пришёл. Никакие триумвираты не удержали бы тех огромных территорий, которые он захватил…
– Мы, есаул, – перебил его Александр, – не захватывали никаких территорий. Наше, исконно русское, отбивали у захватчиков мои предки. И теперь, слава Богу, укрепились. На века! А иных земель нам и не надо более. Свои бы обиходить, да сберечь.
– Так точно, государь! Я именно это и хотел сказать. Зависть всего мира вызывает величие и огромность России. Поэтому только монаршая власть и способна её сохранить и укрепить. И наша задача, Вашей армии, Государь, оградить Отечество от посягательств любого врага.
– Спасибо, есаул. Верю в тебя, и тебе, я это чувствую, придётся ещё не раз доказывать верность данному слову на поле брани.
– Идите! Указ, – повернулся он к адъютанту, – о производстве сотника в чин есаула – мне на подпись немедленно. В нём же – за тебя, голубчик, – и царь повернулся к Люциферову, – и орден Владимира, с мечами.
Каледин от волнения не мог сказать и слова, а придя в себя – произнёс:
– Служу Отечеству, Государь! Спасибо за высокую честь.
Тут же царь поставил задачу и Шаповалову:
– Доброе, хорошее письмо, за моей подписью, направить отцу героя. С благодарностью за науку, которую я помню до сей поры.
Люциферов же, понимая, что гроза для него прошла как нельзя более благоприятно, даже при Государе, обратился к Каледину:
– Шашку – верну. Не бойся. А вахмистра – ты уж мне уступи. Судьба, видать, моя в нём. Уступи, есаул.
Император и Шаповалов, ничего не понимая, уставились на Люциферова.
– Вахмистр у него важнецкий. Нужен мне такой пройдоха, тогда не придётся позор пред Вами, Государь, терпеть. Трубку вот мне подарил, – и он показал Александру затейливую трубку.
Как только царь её рассмотрел, он захохотал. Всё его огромное тело задвигалось, задрожало и долго не могло придти в прежнее состояние. Слышен был и смешок, заливистый, Шаповалова.
У царя по бороде обильно стекали слёзы, а он никак не мог унять свой смех:
– Ай, да Люциферов, прощён, прощён за такую оплошность, своё пленение, – рокотал царь.
– Нет, вы посмотрите, Люциферов курит из Люцифера. Знатное, знатное совпадение.
– А ну-ка, дай, – обратился к генералу Государь, – и уже сам, с удовольствием, затянулся трубкой.
– Да, знатно, а табачок-то, табачок, – сказал он с восторгом, поднимая трубку вверх, – никогда не пробовал такого.
Через несколько минут, посуровев, царь велел, повернувшись к Шаповалову:
– А собери-ка ты мне, Николай Романович, эскадрон этого героя. Хочу посмотреть.
Каледин тут же, взглянув на Шаповалова, тенью выскользнул за дверь.
Буквально через несколько минут эскадрон был построен в пешем строю, а коноводы, вблизи, удерживали уставших лошадей, которые даже не щипали траву, отдыхая после столь тяжёлого перехода.
Каледин стал во главу строя и с появлением Государя, пружиня ноги, направился к нему с докладом:
– Ваше Императорское Величество! Второй эскадрон Манычского казачьего кавалерийского полка по Вашему повелению построен.
И непривычно для казаков, которые даже не сдержали одобрительный гул, завершил доклад словами:
– Командир эскадрона есаул Каледин.
Государь уловил настроение казаков и весело посмотрел на строй:
– Ну, что, молодцы, по заслугам и честь вашему командиру. Удостоен мною этого высокого чина. И ордена. Что скажете – заслужил или царь русский ошибся?
Строй дружно гаркнул:
– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Командир наш – настоящий, без изъяну. Заслужил эту честь.
Царь обошёл строй, пытливо вглядываясь в лица казаков, с интересом разглядывая их лёгкие защитные костюмы.
Не преминул отметить:
– Не по уставу, но разумно.
И тут же возразил сам себе:
– А почему не по уставу? Там ведь сказано о сбережении людей, о проявлении сноровки и смекалки. Вот и молодцы! А для достижения победы – хоть в чёрта оборотись, – при этом тушистый митрополит из его свиты, стал украдкой креститься.
А царь громогласно продолжал:
– И вам всем, братцы, спасибо. Порадовали меня.
– Командир корпуса! Всем казакам – по десять рублей жалую. Унтер-офицерам, кроме того – чин очередной, взводных – из хорунжих – в сотники, всех, а чтоб обед у молодцев был получше, небось, оголодали за трое суток-то, бочку вина, от меня, эскадрону.
Дружное «Ура!» разнеслось окрест.
Александр III, будучи исполинского роста, всегда любил тех, кто вышел в него статью. Поэтому в строю, увидев дородную фигуру вахмистра Денисова, подошёл к нему.
– Люциферов, бьюсь об заклад, на дюжину коньяку, что этот удалец тебе понравился.
– Он, Ваше Величество, он, окаянный.
И уже сам Александр обратился к Денисову:
– А что, братец, ежели бы генерал заартачился, вязал бы его?
– Вязал бы, Государь. Нам никак нельзя иначе, их благор… Высокоблагородие, – поправился Денисов, – велели, не смотря ни на что, пленить Их Превосходительство.
– Ну, а если бы он в драку, что бы ты делал? – продолжал царь.
– А я бы, Ваше Величество, аккуратненько им бурку на голову – да и поперёк седла. Тут уж как водится, – уже под общий хохот довершил Денисов.
Государь обратился к Шаповалову:
– Отдай, отдай ты, этого молодца Люциферову. Уж очень они подходят друг дружке. Только для вас надо ещё породу лошадей, особую, вывести. Не вынесет-то донской жеребец такой… – он остановился и всё искал нужное слово.
Наконец – нашёл и довершил:
– Такого великолепия!
И правда, три великана – Государь, Люциферов и Денисов стояли рядом и внушали окружающим трепет и уважение. Очень уж они подходили друг для друга и дополняли друг друга.
Денисов и тут поразил всех присутствующих:
– Я, Ваше Величество, Его Превосходительству служить буду рад, но только если Его Высокоблагородие позволят, – и он повернулся к Каледину.
Царь загоготал так, что даже стая ворон спорхнула с соседнего дерева и, тревожно каркая, куда-то унеслась.
– Вот, учитесь, господа, – повернулся Император к свите, – такая армия, где сложились и существуют такие отношения между подчинённым и командиром – непобедима.
– Спасибо, казак, – повернулся он к Денисову.
Свой портсигар тебе жалую за молодецкую лихость, за доблесть твою.
Денисов онемел. И уже через секунду в его руке лежал тяжёлый, червонного золота, императорский портсигар, на крышке которого отливала камнями корона и затейливый вензель – буква «А».
– Так что, Ваше Величество, жизни своей за Вас не пожалею. Сердечно благодарен, – твёрдо произнёс Денисов.
– Но это – вещь дорогая, Вам самому необходимая.
Тут уж Александр III не смог сдержать слёз. Они катились по его счастливому лицу, которое сотрясал неудержимый приступ смеха.
Смеялись и все вокруг.
– Грамоту о подарке вахмистру, – повернулся царь к какому-то свитскому генералу.
– Ну, казак, ну, потешил, спаси Христос. Богатырь, истинный богатырь, – и царь даже обнял одной рукой Денисова за плечи.

***

Каледин-старший пребывал в полной растерянности.
Утром, на запалённом коне, к нему примчался вестовой, и, не вступая в долгие разговоры, прокричал запёкшимся ртом:
– Господин полковник! Так что готовьтесь, к обеду сам Атаман Всевеликого Войска Донского пожалуют.
И тут же, выпив ковшик воды, унёсся обратно.
Стрела тревоги кольнула Каледина в сердце:
«Что случилось? Что-то с Алексеем? Всё же у атамана – забот хватает, чтобы он просто так ко мне ездил».
Но, отдав все распоряжения по обеду, стал терпеливо ждать высокого гостя.
Аккурат, к обеду, запылила вдали дорога, и скоро он увидел богатую коляску, сверкающую лаком и никелированными спицами.
Впереди и сзади скакали казаки конвоя, на холёных, под одинаковыми алыми вальтрапами, с символами атаманской власти, конях.
– Т-п-ру! – зычно крикнул дородный казак, с бородой и усами, на гимнастёрке которого буграми вздулись погоны вахмистра.
Кони, присев на задние ноги, резко остановились, с мундштуков, в их разгорячённых губах, на землю закапала белая пена.
Генерал от кавалерии Посохов вальяжно, не спеша, выбрался из коляски, поправил богатую, в серебре, шашку и, стоя, ждал доклада Каледина.
Тот, в полном парадном мундире, молодцевато отбил шаг и доложил:
– Господин Войсковой Атаман! Полковник Каледин. Жду распоряжений Вашего Высокопревосходительства.
Посохов величаво протянул пухлую руку, но всё же природное, простое, взяло верх и он тепло и искренне произнёс, глядя в тревожные глаза Каледина, который умело скрывал своё волнение:
– С великой радостью тебя, отец! От всего Тихого Дона спасибо тебе, за сына.
Повернулся к адъютанту, взял из его рук пухлую пачку газет и протянул Каледину:
– На, смотри, а мы пока ноги разомнём.
Каледин, дрожащими руками от запредельного волнения, развернул первую газету. На ней, почти на четверть страницы, была фотография императора с… его сыном. Чуть не в обнимку. Огромного роста великан стоял рядом с Алексеем и тепло ему, словно отец – сыну, улыбался.
Текст прыгал у него перед глазами и он его не читал.
Тут же развернул, поочерёдно, ещё три–четыре газеты, и везде – был в том или ином виде его сын, подле Государя, снова с Государем и какими-то привидениями.
Не видел такой формы Каледин-старший – как лешие какие-то стояли казаки, но, коль Государь улыбался, значит, всё было правильно.
В очередной газете его поразила особая фотография – Государь, его же стати генерал, один из леших, как их назвал про себя Каледин, такой же огромный, а впереди них – его сын, крепкий, ладный, но среднего росточка.
В «Русском инвалиде» – жирно, броско был набран Указ Самодержца Всероссийского, в котором он жаловал Алексея чином есаула, минуя звание, и орденом Владимира с мечами за особые заслуги в деле защиты Отечества, проявленные при этом мужество и смекалку.
Слёзы счастья полились из глаз Каледина.
Он подошёл к Атаману, курившему в тени деревьев.
– Спасибо, Ваше Высокопревосходительство. Более счастливой вести не пережил в жизни.
– Дорогой Вы гость для меня. Заходите, прошу Вас, до моего куреня, – скромно назвал он свой красивый, просторный особняк в два этажа, утопающий в саду.
На всех деревьях висели тяжёлые плоды, да такие, что сам Атаман не выдержал, сорвал алое яблоко и сочно впился в него зубами.
– Здорово, какая красота! – промолвил он.
В доме был накрыт богатый стол. Дуняшка, в красивом переднике, стояла в готовности выполнить любое пожелание столь высокого гостя.
Каледин, с чувством, наполнил тяжёлые старинные бокалы домашним рубиновым вином и ждал слова гостя.
– Ну, что, полковник. Я уже прожил большую жизнь. Всё видел, о многом слышал, но такого, чтоб через очередной чин, задолго до сроку, присваивал Государь, не помню.
– Знать, великие заслуги у твоего сына, да тут, – он указал на газеты, лежавшие на столе, – всё прописано. Прочтёшь, затем.
– Поэтому, я поднимаю этот бокал, в первую очередь, за тебя. Значит, верное направление держал, взращивая своего сына.
Да и Донская земля силы ему придала и я горд, что в подведомственном мне войске, такой герой произрос. Хвалю, хвалю, отец, тебя за это и предлагаю тост – за высокую милость Государя, за сына твоего, соответственно, милостью этой отмеченного, за то, чтоб не оскудевал Тихий Дон такими героями.
Выпили до дна. С аппетитом, долго и вкусно ели.
– Мы вот что, отец, решили на Правлении Круга – в Почётные казаки всего Тихого Дона сына твоего зачислить. А это – большие милости сыну твоему выпадут – и земля, за счёт казачьей общины, кони, опять же, и, конечно – почёт.
– Спасибо, Ваше Высокопревосходительство. Земли у него на хуторе – хоть заглонись, свою бы обиходить. Да и кони у Каледина – не последние. Главнее всего – честь, Ваше Высокопревосходительство. Вот за это спасибо Вам огромное спасибо.
И Каледин поклонился в пояс Атаману и с чувством выпил бокал вина.
Обо всём переговорили они за долгий вечер с Атаманом. Тот, выпив и хорошо закусив, пребывал в прекрасном расположении духа и был необычайно разговорчив.
Каледин больше слушал и, если честно, ждал, когда именитый гость уедет, чтобы перечитать все газеты и узнать, толком, в чём же его Алёша так отличился, что столь милостиво обласкан Императором.
– Ишь, – загордился отец, – словно с приятелем стоит рядом с Государем. Не робеет, держится уверенно и достойно.
И, как только, уже ввечор, кавалькада Атамана, со щедрыми дарами Каледина, – сам проследил, чтобы всё уложили: вино, яблоки, окорока, птицу домашнюю, мёд, десяток арбузов – скрылись за поворотом, он, пригласив домашних, поделился с ними великой радостью.
– Господи, – запричитал дед Степан, – поглядывая на стол с тайным вожделением, знал, старый хрыч, что не минует его заветная чара, – как же это так можно, Максим Григорьевич, ещё шаг – и сравняется в чине, сынок.
– Обгонит он тебя, вот те крест, – и дед Степан истово стал креститься, – обгонит. Вот это казак, вот это – молодец.
И все с глубоким волнением стали разглядывать фотографии.
Затем, Каледин прочитал им Указ  Государя и все материалы, которые описывали героизм и доблесть Каледина-младшего.
Дуняшка всплакнула:
– Ох, домашненького бы ему. Худой-то, худой какой! Вон, царь, да эти, – и она указала пальцем на Люциферова и Денисова, – лопнут скоро. А у нашего – лишь скулы и остались. Ох, горе, – и она, не притворно, стала вытирать обильные слёзы.
Удовлетворив все их распросы, Каледин пригласил Дуняшку, её мужа и деда Степана за стол.
Сам наливал, не жалея. Полные фужеры, выпивал с ними наравне и не пьянел.
Высокая радость лишь кружила его голову, да гордость за сына переполняла сердце.

***

Директор гимназии Нечаев не вошёл, а вбежал в свой дом. Такого за ним, степенным и уравновешенным человеком, не водилось никогда.
– Господи, Наташа, Машенька, сюда, ко мне, быстрее, – кричал он на весь дом.
В его руках было несколько газет, местных и столичных.
– Вы посмотрите, вы только посмотрите – вот он, наш герой.
Вся семья, усевшись на диване, внимательно разглядывала фотографии, где счастливый1 Алексей, рядом с Государем, словно посылал им свой привет.
А вскоре пришло и письмо от него.
За признаниями в любви и в надежде на скорый отпуск, он скупо сообщил, что удостоен Государем высоких отличий и теперь он – Его Высокоблагородие, есаул.
«Родная моя! Всё, что свершилось в моей жизни, – писал он Марии, – благодаря тебе и твоей любви. Она придаёт мне силы и веру в то, что непосильных задач для меня не существует.
Всем сердцем люблю тебя и верю, что мы будем счастливы.
Твой А. Каледин,
есаул».

Мария сияла от счастья.
В училище её поздравляли подруги, которым она показала газету и они, с завистью, но и восторгом – уже как на старшую, смотрели на подругу.
Шутка ли, в двадцать три года – её суженый уже есаул. Чин высокий, и они, казачьи в основном дети, знали цену этому высокому чину.
Алексея Каледина потом, по всей жизни, сопровождал портрет Марии, сделанный в эти дни – молодая, красивая девушка, с пышными волосами и взрослыми, не по возрасту, глазами, смотрела на него с такой любовью, что у него даже увлажнялись глаза от нежности и высокого чувства к ней.
Он всегда его вывешивал на стену в любом жилище, которое занимал по службе. И ему было спокойнее и надёжнее, светлее на душе.

***

Это были последние два года молодости, когда Алексею Каледину улыбалось военное счастье и удача в жизни.
Заканчивалась эпоха царствования Александра III. Государь, неуёмный в еде и напитках, болел тяжело и долго.
И как только его не стало – алчная и бездушная чиновничья рать, пользуясь безвольностью и отстранённостью от государственных дел нового царя, которым стал старший сын государя Николай, стала удушать всё передовое, подающее надежды и характерное для развитых государств.
Серая посредственность заполонила все этажи государственной власти. Особенно нетерпимой она была в армии.
Лукавые царедворцы везде расставляли своих ставленников, которые, в первую очередь, выкорчёвывали даже память о тех, кто смотрел далеко вперёд и думал всерьёз о защите Отечества, а не о парадной шумихе.
И. как напророчил умный и проницательный Шаповалов, – как только его отставили от службы в виду преклонного возраста, его место командира корпуса занял генерал Троекуров, бывший начальник дивизии Алексея.
Явно преследовать молодого есаула он не стал. Всё же – не по чину, да и не поймут в столице, так как Алексея столь высоко отметил отец правящего Государя.
Он просто перестал его замечать. И приказал – все своевольства командира эскадрона Каледина – прекратить, никаких рейдов и специальных заданий.
– В строй, в строй, начальник штаба, всех! Пусть действуют так, как уставами предписано.
– А вы, полковник, – уставился он на командира полка, – не потрафляйте послаблениям. Зажать всех так, – и он поднял огромный кулак вверх, – чтобы и пикнуть не смели.
И почти долгих десять лет Алексей тянул унылую лямку обычного эскадронного командира.
Свой очередной чин войскового старшины он получил лишь через двенадцать лет.
Не было уже Троекурова, но троекуровщина, как её традиционно называли молодые офицеры, процветала не только в дивизии, но и во всей русской армии.
И Алексей, отчаявшись что-либо изменить в своей судьбе, стал даже подумывать об увольнении со службы.
Слава Богу, Мария, ставшая уже матерью сына и дочери, очаровательных, живых и внешне – очень похожих на мать, а вот характером – твёрдым и неуступчивым, в отца – отговорила:
– Лёшенька, я верю, я верю, мой родной, что минет эта затхлая пора. Поверь мне, Отечество ещё призовёт тебя и твой талант и дар будут востребованы. Только потерпи. Мы же – с тобой.
И он успокаивался. Если что и было знаменитым и заметным в его жизни в эти годы – это самостоятельная учёба.
Он проштудировал всю существующую литературу по истории войн, был блестящим знатоком светской литературы, в совершенстве постиг немецкий, английский и французский языки, читал книги по военной тематике и классику в подлинниках.
Вырастил, и в этом была его главная заслуга, целую плеяду своих союзников и соратников, так как кружок Каледина, а его так традиционно и продолжали именовать, работал всё время.
И когда Отечество призовёт его к свершению главного подвига его жизни – быть на острие знаменитого Брусиловского прорыва, его ученики стяжают славу своему учителю, ибо в его славной 8-й армии не будет ни одного офицеры, который бы не верил, изначально, своему командующему, не почитал его и не любил.
Но до этих событий пройдут ещё долгие годы и везде, на всех этапах жизненных испытаний, Алексей Каледин останется верным своему главному принципу, избранному в юности:
«Жизнь – Отечеству, душу – Богу, а честь – никому».

***

Алексей очень волновался. Сошёл с поезда в Ростове – и онемел. У вагона стоял отец, дед Степан, вся семья Нечаевых, друзья и старинные соратники Каледина-старшего.
Новенькие погоны есаула, со скрещёнными, на подкове, шашками, особо подчёркивали его молодость и все пассажиры, спешащие из вагонов, даже замедляли шаг, любуясь бравым офицером, а некоторые его даже узнавали:
– Смотри, смотри, это же Каледин, о котором столько писали в газетах. Государем в столь высокий чин возведён, минуя очередной. Храни Христос, – и крестили его наиболее совестливые и чувствительные.
Подруги Марии, а их на площадке у вагона тоже было немало, поднесли ему цветы и с восторгом смотрели на такого видного и молодого офицера в столь высоком чине.
– Ну, сынок, – только и смог сказать Каледин-старший, – и стал как-то поспешно отирать глаза платком.
– Вот бы матери радость была, доживи она до этой поры, – и тут же крепко прижал к себе Алексея и троекратно с ним расцеловался.
– Чистый генерал, чистый генерал, – в восторге суетился дед Степан.
– Ваше Высокоблагородие, дозвольте и мне, старому, обнять Вас, – непривычно величая Алексея на «Вы», дед Степан, со счастливыми слезами расцеловал своего любимца в щёки и в лоб.
Наконец, Алексей резко повернулся к Марии, и надолго застыл недвижимо, заключив её в крепкие объятья.
– Здравствуй, родная моя! Вот мы и вместе. И более никогда не расстанемся.
Нечаев-старший не скрывал слёз радости, а мать Марии всё осеняла и осеняла крестным знамением, своих, теперь уже двоих детей – родную дочь и Алексея.

***

К свадьбе всё было готово заранее. Во дворе горячились тройки лучших коней, в Новочеркасск прибыл сам архиепископ, чтобы в старинном казачьем Храме освятить союз Алексея Каледина и Марии Нечаевой.
Службу вёл чинно, по уставу, его многочисленный клир неоднократно, во всю мощь сильных голосов, провозглашал «Многая лета!» молодым.
Свершив обряд венчания, архиепископ обратился ко всем присутствующим с проникновенным отеческим напутствием:
Возлюбленные чада мои! Детушки! Великое таинство свершилось сегодня и я, именем Господа, благословил в жизнь новый союз.
Особая семья сегодня сложилась. Нашего героя мы знаем, самим Государем Императором удостоен заслуженных и высоких почестей. А ты, голубица, должна всегда соответствовать государственному предназаначению своего суженого.
Задумался лишь на минуту и продолжил своим густым и сильным голосом:
– Армия – суть основа государства, его защитница и опора. Лишь она, с церковью, служат Отечеству. А это тяжкий и ежедневный крест.
И нести его достойно может лишь тот, у кого есть должная поддержка в семье, среди близких, кто верит и верен.
Будьте всегда достойны высокой любви, дополняйте друг друга и помогайте друг другу во всём.
Вы, оба, ответственны за выполнение Господних заповедей, за продолжение своего рода, бережение его чести и славы.
Пусть Вас всегда хранит Господне благословение. Будьте счастливы, дети мои. С Господом в душе Вы одолеете все трудности и всё превозможете.
И он – широко и степенно осенил их крестным знамением и поцеловал, поочерёдно, в щёки и в лоб.

***

Неизведанное, неведомое им обоим чувство заполонило души Алексея и Марии.
Они – муж и жена!
Они теперь, навек, принадлежат друг другу.
И в счастье, и в горе, в беде и в радости – они единое целое, нерасторжимое.
Господь, в эту их первую в жизни ночь, распростёр над ними свои охранительные крыла.
Оставим и мы их только вдвоём, под Господним попечительством.

***
ГЛАВА IV

ОПАЛА

Самое страшное – не вверять
 достойного дела тому,
 кто этого заслуживает.
Источаются от этого его силы,
и он не может явить Отечеству
 и людям того,
для чего его Господь
и привёл в этот мир.
И. Владиславлев

Свой сорок второй год встретил Алексей Каледин в кругу семьи и друзей.
Двадцать один год службы, а чего он достиг?
Почти десять лет отходил в так легко достигнутом чине есаула, монаршей милостью ему пожалованном в далёкой юности, и вот уже десять лет – войсковой старшина, в одной и той же роли заместителя командира полка.
Честолюбие не давало покоя. Он прекрасно понимал, войдя уже в мужскую зрелость, что способен на большее, но десять лет его мурыжил и держал в узде самодурства Троекуров, корпусной командир, а не стало того – новое поветрие началось на Руси – все, сколь-нибудь значимые роли занимали остзейские бароны, почему-то так близкие сердцу государя.
И очередным начальником дивизии, после милейшего и умного Кошелева, был назначен генерал Остерман, а корпус вверен под начало генерал-лейтенанту Дицу.
Живая жизнь умирала. Всё вытесняла тупая муштра, вернулись зуботычины нижним чинам от разопсевших барончиков, которые кишмя кишели повсюду – в штабах, в руководстве частей.
Единственное, что спасало Каледина – его побаивались. Его выверенным аргументам, компетенции не мог никто ничего противопоставить.
Поэтому в его полк, а командира, тоже из обрусевших немцев, он почти не видел, никто из чинов штаба дивизии и корпуса не совался, но и ему не давали ни простора, ни слова даже на проводимых советах и совещаниях.
Остерман, на все его предложения, отделывался одной фразой:
– Вся русская армия идёт не в ногу, а вот один войсковой старшина Каледин – в ногу.
И завершал всё нудной и противной фразой, которая неизменно звучала в его устах:
– Извольте, э… батенька, соблюдать высочайше установленные инструкции.
И разговор на этом заканчивался.
А вскоре Алексей Максимович вообще перестал нарушать спокойствие начальства, чему то было неслыханно радо. Замкнулся и ушёл в себя. В свои тяжёлые и неприкаянные мысли.
Тяжело он пережил и невосполнимую утрату в этот период. Ушёл из жизни отец, его наставник и самый большой друг, человек, пред которым он преклонялся.
Ушёл, слава Богу, легко, как и жил. Вышел утром на подворье, подошёл к коню, взял его за недоуздок, поднял руку, чтобы потрепать по шее, да и рухнул, без единого возгласа, на землю.
Такую смерть Господь даёт лишь праведникам. И об этом на его похоронах говорил приходской священник.
Алексей, проводив отца в последний путь, оставил на хозяйстве Дуняшку с мужем, вверив им всё имение в полное распоряжение.
Потребовал, строго, лишь одного, чтобы до своего смертного часа, уже немощный и незрячий почти, дедуня Степан, ни в чём не знал отказа.
– Алексей Максимович, за это не переживайте, – ответила со слезами на глазах Дуняшка. – Он ведь и мне – заместо отца родного. Так что будьте спокойны. Догляд будет самый что ни на есть дочерний.
Алексей взял из отцовского дома лишь символы доблести и чести – оружие дедов-прадедов, да милые отцовские безделушки, которые хранил, затем, пожизненно.
Муж Дуняшки оказался совестливым, деловым человеком, и ежегодно присылал ему отчёт об усадьбе и деньги, вырученные от торговли лошадьми, вином, фруктами и живностью. Всегда писал, сколько истратил на обустройство и развитие хозяйства.
Удивился он в этот период лишь одному – его, без объяснения каких-либо причин, вызвали на аудиенцию к самому Государю.
В Петергофе, где тот в это время находился с семейством, было множество военных. И все – так же, как и Каледин, были в недоумении – причина вызова к Государю была неведома никому. А свитские молчали и не говорили ни слова армейцам.
Кидалось в глаза одно – все приглашённые были зрелыми подполковниками, ни одного не было из остзейцев, и ни одного – из знатных и родовитых семейств. Все – простые армейские офицеры-труженики, тягловая сила огромного войскового воза.
По команде какого-то генерал-адъютанта, с витым шнуром аксельбанта из-под погона, зашли в огромный зал, неспешно, но чётко построились по родам войск.
Казакам, а с Калединым их было восемь человек, было указано место в конце строя.
В зал как-то неуверенно, робко даже, часто семеня ногами, вошёл полковник, небольшого роста, в гимнастёрке и простых брюках, заправленных в сапоги.
Встреть такого на улице – пройдёшь мимо и не обратишь внимания.
Рыжеватая борода, усы, блеклые, бесцветные глаза не внушали к нему чувства обожествления и преклонения, которое Алексей пережил за короткие минуты общения с батюшкой царствующего Государя.
Полковник остановился посреди зала, и было видно, что он не знает, куда деть свои уже изрядно трясущиеся руки.
Возле него, горой, возвышался величественный и красивый военный министр полный генерал Куропаткин.
– Прошу Вас, Михаил Николаевич, огласите указ, – еле слышно произнёс Николай II, и стал при этом со скукой на лице смотреть в окно.
Куропаткин торжественно, громко и внятно зачитал указ Государя, коим всем присутствующим офицерам были присвоены полковничьи звания и все они назначались командирами полков в Отдельную Приморскую армию, которую, как заметил в поздравительном слове к пожалованным высоких монарших отличий сам Император, возглавит военный министр лично.
Куропаткин при этом поёжился, было видно, что ему это назначение никакой радости не доставляет, но всё же сказал:
– Я верю в свою армию, в Вас, господа полковники, и твёрдо убеждён, что вероломный наш дальневосточный сосед будет посрамлён и поставлен на место.
И уже обыденно и как-то даже устало распорядился:
– Прошу всех немедленно убыть в свои части и в кратчайшие сроки подготовить их к быстротечной войне.
Повернувшись к казачьим теперь уже полковникам, Государь так же бесцветно, без выражения, еле ворочая языком, сказал:
– Вам, господа полковники, принять командование над вновь формируемыми казачьими полками и железной дорогой двигаться на Восток.
Для чего-то поправил темляк шашки, висевшей у него на боку, и дополнил:
– Полагаю, что на решение этой задачи двух с половиной – трёх месяцев вам достанет.
Тут же прибодрился и уже громче, нежели говорил до этого, провозгласил:
– А сейчас, господа вновь произведённые, приглашаю вас на торжественный обед, – и царь пошёл, неспешно, к высокой белой двери, в позолоте, с орлами на створках.
Двери открылись при приближении Николая II и по обе их стороны застыли рослые кавалергарды.
В зале стояли скромно сервированные столы. Много было, на что Каледин сразу обратил внимание, водки.
Николай II сел за один стол с Куропаткиным, ещё какими-то генералами, которых Каледин не знал.
Возле каждого прибора лежали аккуратно перевязанные золотистым шнуром полковничьи погоны, за столом казаков – с васильковыми просветами и вензелем «Н».
Куропаткин подал команду налить бокалы, встал и провозгласил тост за Государя Всероссийского, милостями которого сегодня в русской армии появилось девяносто два новых полковника, которым Отечество вверяет своё бережение и защиту.
– Войска, Вам вверенные, – заключил он, – стяжают славу победителей на Дальнем Востоке и благодарное Отечество и Великий Государь воздадут достойные почести героям.
Слава Самодержцу всероссийскому! В веках процветать царствующей династии!
Ура, господа офицеры!
Все в едином порыве встали, и под здравицы из-за разных столов, выпили.
До дна осушил свой бокал и Николай II. Каледин, всегда пьющий очень мало, лишь пригубил свой бокал и поставил на стол.
Его соседи недоумённо посмотрели на своего товарища, но ничего не сказали.
Николай, после третьего бокала, стал обходить столы и что-то говорит,ь в адрес сидящих за ними. С каждым полковником он формально-равнодушно чокался бокалами и переходил к следующему столу.
Дошла очередь и до казачьего стола:
– Я верю, господа казаки, что Вы всегда будете верной опорой… э… трона и с честью выполните свой долг.
Казачьи полковники стояли не шелохнувшись и тянули к Государю свои бокалы.
Каледин и здесь остался верен себе. Правда, его затронул сам Государь, после того, как Куропаткин что-то прошептал ему на ухо:
– Это Вас, полковник, мой батюшка, минуя чин, произвёл в есаулы?
– Так точно, Ваше Величество! Всегда помню это и думаю, что ревностной службой во имя Отечества, оправдываю монаршую милость.
– Да, уж, голубчик, послужите России. Думаю, что там казачьи полки покроют свои знамёна славой. Желаю вам удачи и… э… ратных успехов.
Каледин, придержав свой бокал, не спешил чокнуться с дрожащим в слабой руке бокалом Николая II.
Тот поднял на него свои бесцветные глаза:
– Вы что-то хотите сказать, полковник?
– Да, Государь, хотелось бы знать, а военное министерство просчитало все вопросы по снабжению казачьих полков, да и иных формирований, всем необходимым в пути следования? Это ведь не день – месяц, а то и более.
Нужны днёвки, чтобы лошадей на выпас выпустить, под седлом промять, иначе они будут просто не способны к выполнению стоящих задач на Дальнем Востоке.
Николай растерялся. Он не знал, что ответить этому смуглому, броскому полковнику.
– Э… Михаил Николаевич, – повернулся он к Куропаткину. Вы, уж, голубчик, выслушайте пожелания всех участников приёма.
Свести их воедино, да и разослать требования губернаторам – что и к какому сроку необходимо поставить войскам.
Каледин снова заговорил:
– Необходимо озаботиться запасным конским составом, обучением людей. На это потребуется время и необходимое количество боеприпасов.
Повысив голос, резко договорил:
– Хорошо бы казачьим полкам придать по батарее артиллерии, в каждый эскадрон, на взвод, два-три пулемёта.
– Да, да, – закивал головой Николай II, – Вы слышали, военный министр - Ваш Главнокомандующий, всех выслушает. Прошу всех оформить свои вопросы письменно и передать ему.
И уже не задерживаясь, Николай II вышел из зала. Было видно, что это ему даётся с трудом, так как он сильно качался на ногах и пытался удержаться рукой за кого-нибудь, кто оказался с ним рядом в этот миг.
С полковниками остался один Куропаткин.
– Дело нам предстоит весьма трудное. Я не полагаюсь на министерских чиновников, всё загубят, всё заволокитят, – странно было даже слышать эти слова Каледину и его товарищам от верховного воинского начальника. Но Куропаткин говорил именно так.
Видать, он уже встал в роль командующего Приморской армией, расставшись с позицией министра, и, зная нравы и обычаи чиновничества в России, был в эти минуты искренним пред своими будущими боевыми товарищами.
– А уж на губернские управления – я и вовсе не надеюсь. Поэтому планируйте всё сами, командиры. И запасов, всего, что будет потребно в бою, в пути – побольше с собой берите. Думаю, что мы там одним днём не обойдёмся. Вдали от центра России, без снабжения и практически без коммуникаций. Великая нагрузка, в связи с этим, ляжет именно на казачьи полки, на Вас, господа полковники, – и он повернулся к казачьим командирам.
Я верю в Вас, господа. И прошу проявлять больше инициативы и самостоятельности.
Каледину стало ясно, что никто их подготовкой и обеспечением заниматься не будет. И рассчитывать можно было лишь на себя.
Поэтому, сразу же, оставив семью, он направился в полк, которого, собственно, кроме ядра, не было, и занялся его формированием и подготовкой.
Скоро разношёрстное войско было собрано. Впечатление оно оставляло более нежели удручающее и Алексей Максимович крайне редко мог выбраться к своей семье, дневал и ночевал в полку.
Результаты не преминули сказаться. И скоро полк было не узнать. Люди поняли, чего от них хочет их командир и старались изо всех сил.
Все были уже в возрасте, из запаса, и понимали, что только таким образом командир бережёт их от бессмысленной смерти на войне.
Очень тревожил Каледина конский состав. Лошади были явно не лучшие, но что-либо изменить кардинально в этой ситуации было уже невозможно.
Наступил час отъезда в неведомое. А поэтому – страшное. Прощание с семьёй, в связи с этим, вышло тягостным и горьким.
Мария не могла придти в себя и поверить, что он уезжает на войну. И так убивалась, что не могла и говорить:
– Родная моя! Не надо. Пожалей детей и себя. Ничего со мной не случится. Всё будет хорошо.
И он как-то горько и обречённо, реально оценивая возможности России и её извечную неготовность к войне, произнёс, стараясь быть беспечно-весёлым:
– Пока мы доедем до театра военных действий – японцев уже шапками закидают. Как говорят наши солдаты.
Посадив жену и детей в экипаж, он отправил их домой, и уже с головой окунулся в дела полка накануне выступления на фронт.
Тут же перепало от него полковому священнику, который всё хотел целый вагон прицепить к эшелону с иконами и иной церковной утварью, подаренной войскам царствующей семьёй.
– Вы, батюшка, не злите меня. Мне лишний ящик патронов важнее, простите, всего этого. На войну ведь едем, а не в паломничество, не на богомолье собрались. Отвожу Вам одно купе, и всё, у меня офицеры, вчетвером, в нём едут.
Казаки удовлетворённо посмеивались:
– Да, с нашим полковником не поспоришь. Ишь, святой отец, наверное, японцев в нашу веру обращать собрался, икон-то, икон – ящиками. Зачем столько?
Наконец, тронулись.
Как и предполагал Каледин, никто и не собирался поставлять им фураж, никто не думал о том, что войска едут на войну, а не на прогулку.
Поэтому остановки на станциях затягивались, так как Каледину было важно привести в Маньчжурию боеготовый полк, а не полуживых одров, на которых – не то, что выполнять боевые задачи, а и передвигаться будет нельзя.
Он весь осунулся, почернел. Так как везде был нужен его цепкий взгляд, железная воля и непреклонность.
В Чите он не сдержался и даже наорал на вице-губернатора и при офицерах ему сказал:
– А я, ваше Превосходительство, арестую вас сейчас, да в эшелон, а там мы посмотрим, как Вы себя на поле боя поведёте.
Вы имели повеление Государя – обеспечить полк всем необходимым, и где это всё?
Вице-губернатор покраснел и попытался что-то возразить.
Вот тут Каледин и не выдержал:
– Молчать! И марш из полка! Чтоб я больше Вас не видел, бездельник Вы эдакий!
Офицеры благоговейно взирали на своего командира и после этого случая все заметно подтянулись и неустанно занимались подготовкой казаков.
Наконец, прибыли к театру военных действий. Именно, к театру.
Дальше железной дороги не было. И войска двигались походным порядком.
В первые дни Калкдин особенно зорко следил за тем, чтобы лошади втянулись, привыкли к нагрузкам. И за первые сутки полк совершил переход в пятьдесят километров, отставших при этом не было. Подбилось лишь несколько лошадей и виновникам этого происшествия пришлось вести их в поводу, под незлобливые, но едкие шутки своих товарищей.
После ночного отдыха – на следующий день, было пройдено уже семьдесят километров.
Уверенность за свой полк, вера в своих людей всё более окрыляла Каледина и он знал уже твёрдо, что невыполнимых задач перед его полком не существует.
Присланный из штаба армии делегат связи доставил приказ, в котором Куропаткин подчинял полк себе в качестве личного резерва и указал район его сосредоточения.
И тут же началась, как потом говорил своим соратникам Алексей Максимович, война нервов.
Всё многочисленное руководство норовило использовать полк по своему разумению.
И, слава Богу, что над ним был такой командир. Каледин показывал всем ретивым чинам приказ командующего генерала Куропаткина, и цедил сквозь зубы:
– Не могу, Ваше Превосходительство. Без личного приказа командующего – ни одного казака не сдвину с места. Извините.
Но и томиться от безделия он тоже не мог.
Поэтому в один из дней собрался и поехал к Куропаткину.
Главный штаб представлял зрелище более чем унылое. Все начальники изображали кипучую деятельность, но везде был хаос. Разброд и отсутствие твёрдой единоличной воли.
Везде работали торговые палатки, в которых продавцами были японцы.
Встретившись с холодными и цепкими глазами Каледина, один из них, забывшись, даже вытянулся по стойке смирно.
И пробившись, наконец, к Куропаткину, он с этого и начал:
– Ваше Высокопревосходительство! Неужели никому из чинов штаба, в том числе и офицерам контрразведки, не видно, что этих торговцев надо немедленно арестовать? Это всё – агенты противника. Они знают каждый наш шаг, а так как господа офицеры болтливы не в меру, то и Ваши планы.
Куропаткин поморщился:
– Голубчик, традиция. Они тут испокон веку. Служили в семьях офицеров. Воспитывали детей, учили их. Что же теперь поделаешь?
Каледин, в отчаянии, стал даже горячиться:
– Ваше Высокопревосходительство! Идёт война. И всё должно быть подчинено законам войны. Вы ни на кого не должны оглядываться, только Ваша единоличная и твёрдая воля может обеспечить целенаправленное устремление вверенных Вам войск к победе. Иначе – крах неминуем.
Уже первые сражения показали, что японцы дрались упорно, не упуская ни единого шанса к достижению победы.
Слава Богу, Куропаткин разрешил Каледину, на его усмотрение, действовать в боевых порядках войск, но просил при этом зря не рисковать и оставил полк в качестве своего резерва.
Именно здесь началась долгая и плодотворная дружба двух будущих выдающихся военачальников – Самсонова и Каледина.
Неистовый Самсон, как его любовно звали друзья за упорный и буйный нрав, сразу пришёлся по душе Каледину. Он увидел в нём родную душу по убеждениям, духовным качествам, желанию служить Отечеству истово и честно, беречь солдат, готовить их к выполнению священной миссии защитника Родины, упорству в достижении намеченной цели.
Прибыв в район расположения бригады Самсонова, который недавно получил генеральское звание, Каледин представился ему, как старшему по званию:
– Ваше Превосходительство, за честь почёл бы воевать под Вашим началом. Вместе. Мой полк – личный резерв Главнокомандующего, но действовать я волен по собственному усмотрению.
Самсонов, от радости, даже захлопал себя по бокам огромными руками:
– Слава Богу, давно мечтал о кавалерии. Мы тогда не дадим ни единого шанса узкоглазым. А самое главное,– и он крепко обнял Каледина, – о верном боевом товарище мечтал.
И, действительно, тщательно разрабатывая и твёрдо проводя в жизнь план каждой боевой операции, бригада Самсонова стала самой результативной во всей армии.
Каледин взял на себя вопросы разведки, сопровождения обозов с припасами и провиантом, отправлял добровольцев с пехотой Самсонова в тыл противника, где они производили расстройство его коммуникаций, уничтожали склады, разгоняли резервы.
И японцы сразу почувствовали силу и мощь действий столь необычного формирования – пехотной бригады, усиленной казачьим кавалерийским полком.
Казаки, как молнии, в специальных, под местность, комбинезонах – давнее и любимое детище Каледина, которые они пошили из японского трофейного обмундирования, обрушивались на врага всегда внезапно – и ночью, и средь бела дня, захватывали в плен офицеров, отбившихся от строя солдат противника.
В эти дни Каледин и стал свидетелем той сцены, о которой мы уже упоминали – успех действий бригады Самсонова оказал бы существенное влияние на ход всей армейской операции и враг был бы повержен.
Но Ренненкампф, командуя тоже бригадой, не пришёл на помощь Самсонову. И его богатыри, оказавшись один на один с многократно превосходящими их силами противника, вынужден был отходить, вынося с поля боя убитых и раненых – таков был неписанный закон, который Самсонов ввёл у себя в бригаде.
Тогда, в ставке Куропаткина, Самсонов и избил Ренненкампфа, накрепко завязав узелок ненависти и вражды друг к другу, которому суждено было развязаться лишь в ходе Мировой войны в Мазурских болотах, где армию Самсонова, уже умышленно, бросил погибать, одну, предатель и отступник Ренненкампф, но и это не отрезвило царя и он настоял на том, чтобы тот был назначен Главнокомандующим войсками фронта.
Это уже была не ошибка, это было значительно хуже её – это была глупость никчемного человека, государя России, который сам вёл себя, свою семью, всю Россию к фатальному концу.
После этой сцены, сидя в палатке с Калединым, который, впервые, от горечи, выпил целый стакан водки, Самсонов горько плакал, и всё говорил своему боевому другу, словно пророча:
– Алёша, родной мой, погибель России грядёт. И мы с тобой будем свидетелями невиданной катастрофы – Россию продают.
Если такие христопродавцы во главе войск, это же хуже измены. Они и ведут Россию к гибели.
Горько всхлипнул, размазал такие страшные и противоестественные слёзы на своём крупном лице, и продолжил:
– Попомнишь, Алёша, здесь мы в дерьме окажемся по уши. Алексеев, наместник царя на Дальнем Востоке, не авторитет для Куропаткина, он ему не подчинён. Стессель в Порт-Артуре его ни в грош не ставит.
Макаров, светлая голова, но ничего не успел с флотом предпринять, погиб. Его заместили таким же стесселем, который боится корабли в море вывести, поставил их на прикол.
Поэтому японцы и хозяйничают на море. А зачем тогда флот? Ты погибни в бою, но врагу нанеси урон, перережь его коммуникации.
Умница – Кондратенко, но ходу ему ведь не дают. Он – на вторых ролях. Низкородный малоросс. А то, что умный – это никого не занимает и никому не интересно. И везде – предательство, измена. Нам, вместо снарядов, вагонами иконы шлют. Что это, Алёша?
Посмотришь, эта кампания повлечёт за собой революцию. Возмущения по всей России, потому что мы, кроме как людей гробить, ни на что не способны.
Через двадцать лет этот разговор будет с горечью вспоминать Каледин. Но его друга боевого, Самсонова, уже не будет к этому времени в живых.
Не задержался и конфликт самого Каледина с Ренненкампфом.
Ренненкампф сам прискакал к нему в полк.
– Э… полковник, как старший по званию, приказываю Вам немедленно бросить полк, в конном строю, на ту, вон, сопку. Надо сбить японцев, так как моя бригада не может и голов поднять. Действуйте немедля. Я всю ответственность беру на себя.
Каледин не сдвинулся с места и смотрел на Ренненкампфа, как на пустое место:
– Милостивый государь, – он умышленно опустил уставное обращение, – я Вам не подчинён, и при всём Вашем желании полк на гибель не поведу. Считаю весь дальнейший разговор излишним.
И как не бесновался генерал, как ни топал ногами, Каледин спокойно, даже не замечая его выражения лица, взирал на него, как на тень, и даже не утратил хорошего расположения духа.
Ренненкампф ему этого никогда не забудет. И будучи даже в одном чине и равном положении с Калединым уже через несколько лет, всегда будет выступать, причём, непримиримо, против разумных, лично выстраданных нововведений талантливого военачальника.
Алексей Максимович не думал, что в эти дни судьба сведёт его и ещё с одним из будущих вершителей судеб России.
Вместе с Ренненкампфом, с требованием бросить полк на убой, если уж говорить прямо, в качестве поддержки и для поручений при генерале, к Каледину прибыл армейский подполковник, уже в летах, начинающий полнеть.
Что запомнилось в его облике сразу – это усы. Они были нарочито, кончиками, вздёрнуты вверх, и это придавало лицу подполковника какое-то фальшиво-уродливое выражение. Такие усы через десять лет узнает весь мир – их будут носить, в подавляющем своём большинстве, немецкие офицеры, подражая кайзеру.
Алексей Максимович на него и вовсе не обращал внимания, пока Ренненкампф не назвал того по имени-отчеству, а следующий раз – и по фамилии:
– Будете свидетелем, Антон Иванович, прошу Вас, столь безобразного поведения командира полка. Вот она, где крамола и всякая зараза в армии начинается, когда младшие по чину не выполняют решений старших.
И когда Каледин на эту тираду ответил лишь презрительной улыбкой, Ренненкампф вновь обратился к подполковнику:
– Подполковник Деникин! Прошу Вас составить рапорт по всей форме на имя командующего об отказе полковника Каледина выполнить моё приказание.
На что тот с готовностью согласился.
Хотя любому поручику было видно, что бросать полк на колючую проволоку, под кинжальный пулемётный и артиллерийский огонь, было бы безумием и безответственностью.
Куропаткин, правда – походя, всё же спросил у Каледина через несколько дней:
– Алексей Максимович, голубчик, что там у Вас с Ренненкампфом произошло?
Каледин кратко рассказал о случившемся.
И Куропаткин, честная душа, его предостерёг:
– Алексей Максимович, старайтесь не пересекаться с Ренненкампфом больше.
Человек страшный! мне кажется, что он и приставлен здесь, чтобы писать доносы Государю относительно наших порядков. Ибо я уже три раза ставлю вопрос об освобождении его от занимаемой должности, как совершенно не справляющегося с ней, а ему, без моего на то ведома и представления, ордена приходят.
Каледин подосадовал и прямо высказал Куропаткину своё мнение о том, что будь его воля и полномочия такие, как у командующего, он бы личным приказом выслал Ренненкампфа из района боевых действий – и всё. Не глядя ни на какие последствия.
– Завидую Вам, голубчик, – как-то растерянно произнёс Куропаткин.
– Вы очень много не знаете. И слава Богу! А то мне уже стало казаться, что здесь, на войне, при всех наших неурядицах и беспорядках, – быть значительно легче, нежели при дворе.
Пуля оговора, клеветы завистников – гораздо надёжнее бьёт в цель, нежели натуральная, вражеская, Алексей Максимович.
Я ведь молодым был таким, как и Вы. И в Туркестанских походах, помню, не признавал никаких компромиссов, шёл напролом там, где только чувствовал, что правда за мной.
А вот при дворе – только и смотришь, как кого бы не задеть, так как именно тот, кто более всех заслуживает назидания, а то и наказания – за нерадивость, оказывается чьим-то родственником, патронируется самим Государем или его могущественным окружением.
Тяжело вздохнул и продолжил:
– И, к несчастью, я смирился. А это любую душу коверкает, Алексей Максимович.
Вот и в этой войне – Господи, за что мне такие испытания? Неужели Вы, полковник, думаете, что Куропаткин совсем уж ослабел умом и не знает как выстроить кампанию?
Подошёл к окну, из которого был виден унылый, не русский пейзаж, и заговорил дальше:
– Всё я знаю, Алексей Максимович. И всё понимаю. Это не армия Куропаткина не готова к войне, это Россия, – он от волнения даже понизил громкость голоса до шепота, – не готова к войне.
– У меня от потребного – нет и половины войск. Совершенно не поступают войсковые запасы из глубины страны.
А почему? Кто-то не распорядился?
Нет! Их просто там нет! Нет снарядов, нет даже патронов, а мне присылают, вагонами, иконы. Вот в каком состоянии наша промышленность, наше производство.
И, уже решившись идти до конца, тщился высказать Каледину всё, что тяжёлым грузом лежало на его сердце:
– Определённые круги, Алексей Максимович, силы международного сионизма и масонства, полностью лишили Россию кредитов.
Мы не можем занять ни рубля на развитие промышленности для армии, для войны, а Япония не знает никаких ограничений в этом.
Русские промышленники, русские в том, что являются выходцами из России и ведут своё дело в России, удушают саму Россию, работают на противника, ссужая его кредитами, только представьте себе это, и никто об этом не говорит вообще.
Вновь закурил, жадно затянулся дымом и продолжил:
– Вы видите, что происходит с флотом. Он бездействует. Ему на помощь идёт эскадра Рожественского, а я предчувствую страшную трагедию. Японцы не пропустят её в Порт-Артур. Имея преимущества в скорости своих кораблей и мощи артиллерии, учинят они нам страшное побоище. Думаю, что самое удобное место здесь.
Он подошёл к карте и рукой с сигаретой указал на район акватории вблизи Японии, который скоро заставит говорить о себе весь мир, а тысячи матерей России заголосят в Храмах, поминая своих детей и мужей, братьев, канувших в пучину моря в Цусимском сражении.
Вскоре Каледин убедится в том, как был прав командующий.
– С началом кампании, – продолжил Куропаткин, – мы не получили ни одного полка пополнения. И это не смотря на то, что армия и так была в страшном некомплекте на начало войны, и на заверения Государя, что мы ни в чём не будем терпеть нужды.
Мне неизменно отвечают от имени Государя: «Михаил Николаевич, Вы уж сами там как-то выкручивайтесь».
Вслушайтесь – выкручивайтесь!
– А самое главное, Алексей Максимович, – он при этих словах подошёл к Каледину и положил ему руку на плечо, – я ведь перебеседовал со множеством пленных японских офицеров – меня поражает уровень их культуры и дух войск. Японцы – неприхотливый народ, имеют высший за нас уровень образования, все, поголовно, грамотны. Убеждены в праведности войны со своей стороны. Их система воспитания выстроена так, что солдат чувствует себя причастным и ответственным за судьбу всего государства.
Каледин оцепенел. Он не ожидал услышать такое от командующего, хотя о многом давно догадывался и сам.
А Куропаткин, словно избрав его в будущие защитники и свидетели, говорил дальше:
– Вы – посмотрите, Вы, Алексей Максимович, будете свидетелем, сколько грязи выльют, для оправдания верхов, их, в первую очередь, вины, на голову несчастного Куропаткина, – сказал он горько о себе в третьем лице.
– Он будет объявлен главным и единоличным виновником нашего поражения в войне, а оно неминуемо, так как Россия страшно отстала от развития технического прогресса и сократить это отставание от Японии не способна в силу целого ряда объективных причин.
Так что для своей судьбы я не жду ничего хорошего. Я уже принесён на заклание самой историей, самим ходом жизни. И остаётся только одно – выпить эту чашу позора до дна.
Он опустил голову на руки и тяжело задумался:
– Наш солдат храбр, неприхотлив, и не он является виной нашего будущего поражения. Нельзя достигать победы шашкой, штыком, когда у противника пулемёты, шрапнель, лучшие германские оптические приборы, помощь, причём, неограниченная, от Америки, Англии, Франции, Германии, которым ослабление России – на руку. Её и только её они видят в качестве своего главного противника на пути к мировому гегемонизму.
Вот и все обстоятельства, приводящие нас к поражению. Не Россия, Алексей Максимович, воюет с Японией, это проба мировых сил, противостоящих России, своего превосходства. России они страшатся, именно Россия их превосходит по мировым запасам нефти, газа, руд, металлов, леса, иных полезных минералов и сырья.
А за этим – будущее развитие промышленности. Поэтому России они страшатся и никогда не дадут ей поднять голову, пойдут на любые ухищрения, чтобы ограничить в силах и возможностях.
Япония – это лишь прелюдия к основным испытаниям. Я думаю, что они грозят нам с Запада. Набирает силу германский реваншизм. Германии тесно в привычных границах. Она не сможет развиваться столь динамично, не поглотив ряд государств Центральной Европы, богатыми сырьевыми ресурсами.
Поэтому уже сегодня мы должны делать выводы – даже не для будущих побед, а для сохранения России, если мы государственники и хотим её процветания.
Та пропасть, Алексей Максимович, между 30–40 тысячами семей, ведущих и обеспеченных семей в стране, с миллионами забитого населения, отсталого – шутка ли, более девяноста процентов населяющих Россию – крестьянство, подумайте!, не может сохраняться вечно.
Раб восстанет против тирании, а война – хороший учитель, быстро просветит массы. Очень быстро. Вы не изучаете этого, да и доступа не имеете к соответствующим материалам, а я получаю их ежедневно – в России нарастает протест против войны. Растёт безработица. Массы обездоленного крестьянства устремляются в города. Так и растёт эта критическая масса, которая, словно пар в замкнутом пространстве, найдёт себе выход и рванёт в самом слабом месте.
Подойдя к окну, он побарабанил пальцами по подоконнику и продолжил:
– Разве Вас не удивляет, Алексей Максимович, вся история с крейсером «Варяг» и канонерской лодкой «Кореец»? Ведь в Чемульпо собрались эскадры всех мировых держав – Англии, Германии, Франции. Старшим на рейде, по международному морскому праву, был английский флотоводец.
Сила и мощь объединённой эскадры в несколько раз превышала весь флот Японии, как по тоннажу, так и по весу залпа.
И что? – английский начальник вытолкнул «Варяг» с «Корейцем» навстречу неминуемой гибели.
Конечно, Япония оказала честь экипажу «Варяга». Так как три эскадры дрались с ним, более двадцати вымпелов, превышающих по мощности залпа наш крейсер в тридцать шесть раз.
Задумайтесь, Алексей Максимович, как ни вышколен Ваш полк – Ваша, Ваша, голубчик, заслуга, но тридцать шесть полков, всё же, Вы в бою не одолеете.
И даже при этих условиях «Варяг» нанёс серьёзнейшие повреждения тяжёлым броненосцам, превосходящим его главный калибр, трём крейсерам Японии. Уничтожил несколько миноносцев.
Герои, безусловные герои, а Руднева – ретивые наши кликуши ещё и обвинили: «Почему он, видите ли, не сдался в порту на милость японцев». Вот в чём дело.
Подлые пораженцы, они в этой войне, тайно желают поражения России, понимая, что тем самым – добьются новых заказов, новых милостей, новых капиталов.
Война, Алексей Максимович, это не суть самостоятельное дело. Это выражение того курса, коим шло государство задолго до неё. В войне же лишь наиболее рьяно, быстро, глубоко и страшно уродливо обнажаются все недостатки и недочёты довоенной жизни государства.
Сколько раз я говорил Алексееву – возьмите всё в свои руки, Вы ведь наместник Государя, самый облечённый властью человек за Уралом. Вам должен подчиняться флот, армия, моя армия. И все мы должны действовать по единому плану. Разве у Японии такой ресурс, такие возможности, как у России?
Да она бы, зная нашу сосредоточенность, централизацию власти, будучи, при этих условиях, предостережённой Англией, Францией, Америкой – и не посмела бы выступить против России.
И вдруг после этих слов загорячился:
– Нет, нет, Вы не подумайте, Алексей Максимович, что я от себя вину отвожу. Я во многом виновен, виновен в том, что терплю таких, как Ренненкампф, Стессель… А если уж по правде – не мой это крест. Не по силам он мне оказался. К слову, я предупреждал Государя об этом, что подчиняюсь лишь обстоятельствам и беру на свои плечи ответственность за армию лишь потому, что отчётливо, как военный министр, осознаю, что лучших генералов нет.
Дожили, Алексей Максимович. Все новые, при этой власти пожалованы высокими отличиями, но не имеют никакого опыта вождения войск, а за моими плечами, всё же, служба с незабвенным Скобелевым, тяжёлые походы в пустыне.
Поэтому и согласился, зная, что позор неминуемо падёт на мою голову.
Да что моя судьба? Я могу и учительствовать пойти. А вот за державу – обидно. Нет властителя, как Пётр, чтобы её за боярскую броду тащил к современной жизни.
Когда я настаивал на образовании в пехотных полках пулемётных рот, знаете, что мне ответил Государь: «Алексей Николаевич! Это же сколько патронов надо. Где я Вам такую пропасть их наберу?».
А Вы думаете, что Куропаткин во всём виновен…
Каледин возразил:
– Я так не думаю, Ваше Высокопревосходительство. Напротив, это Вы мне глаза открыли на всё, что происходит. Я, конечно, не представлял того, что болезнь зашла так далеко. Больна сама Россия, а её болячки, с неотвратимостью, проявляются и в армии.
Спасибо Вам, Ваше Высокопревосходительство, за откровенность, за науку. Такого в учебниках не вычитаешь. И знайте, что я, отныне, ваш соратник и Ваш ученик, если позволите.
Куропаткин крепко пожал руку Каледину:
– Тогда уж позвольте заключить, Алексей Максимович:
России не позволят выйти из этой войны. Завершится она позором, её ввяжут в новую, ещё более страшную, в которой уже не устоит и сам государственный строй.
Вы скажете – откуда такие пророчества? Нет, Алексей Максимович, я не хиромант, гадалок не признаю. Я просто внимательно читаю материалы печати, и в ней, с изумлением, нахожу, что банкир Шиффен, отказавший в кредитах Государю и финансирующий войну Японии, именно о таком раскладе мировых сил и их целях пишет.
Куропаткин энергично встал из-за стола, взял газету, где какая-то статья была подчёркнута красным карандашом, и, остановившись возле Каледина, прочитал ему некоторые выдержки:
«Мы не простим России векового закабаления еврейства и гонений на евреев. Мы будем вредить ей, где это представится возможным, подрывая и изматывая её силы.
Завершив один военный поход, мы будем готовить и финансировать другой. И так, до того предела, когда этот оплот славянства, ненавистный нам как по религиозным мотивам, так и как носитель духа бунтарства и свободомыслия, культивирующий идею пан-славянизма, не падёт под нашими ударами.
В России нас интересует лишь одно – её недра, её необозримые просторы, её богатства.
И мы завладеем ими, если наберёмся терпения и будем слаженно вести работу как извне, так и внутри страны, через наших ставленников и единомышленников».
– Вот, Алексей Максимович, программа и цель сил, враждебных России.
А война с Японией – лишь горькая частность, лишь одно ничтожное звено в цепи грозных нарастающих событий.
Но если это звено лопнет, государственный корабль полетит в стремнину, в пропасть.
Я предупреждал Государя, сколько ему отправил личных посланий! – но он не внемлет голосу разума. Старается не замечать надвигающейся бури.
не представлял того, что болезнь зашла так далеко.
И Вы правы, что больна сама Россия, а её болячки, с неотвратимостью, проявляются и в армии.
А это, согласитесь, далеко не лучшая позиция. Лучше с открытыми глазами встретить опасность и предупредить её, нежели дожидаться удара в спину и при этом ничего не делать по своему спасению.
Так что, Алексей Максимович, чашу позора выпью, а там – учительствовать. Больше не хочу ни к какому государственному посту прислоняться. Учить детишек – самое святое дело.
И не знали они оба, что именно так и произойдёт в будущем. Оболганный и несправедливо обвинённый во всех смертных грехах, Куропаткин будет отставлен со всех постов и удалится в родовое имение, где и будет, до 1926 года, учить детей.
Не тронет его ни белая, ни красная, затем, власть.
Белым он, наотрез, откажет в своём участии в их движении, а красные – почитая его за виновника поражения царизма, так же оставят в покое.
И умрёт сельский учитель, полный генерал Куропаткин, герой Туркестанских походов, бывший военный министр, кавалер всех существующих наград империи, в полной безвестности и будет похоронен родителями своих учеников на сельском кладбище Псковской губернии, где его прах покоится и поныне.
А Каледин, после Японской войны, никогда не увенчивал свою грудь орденами, пожалованными ему, высочайше, за реальные подвиги и проявленное мужество в войне с Японией.
Эти ордена жгли ему грудь, а позор и бесчестие, перенесённые государством, он воспринимал как личные.
Он долго осмысливал свой разговор с командующим, делал пометки о собственных выводах, и вскоре в военных журналах появилась серия его статей с разбором причин неудач русского воинства в борьбе с Японией.
Странное дело, все, кто его знал, словно вернулись к тому юношескому выступлению юнкера на военно-научной конференции в далёкие и беспечные лета.
Ибо всё, что он с тревогой отмечал, обнажилось и проявилось в ходе войны ещё в большей степени.
Что, в конечном счёте, и привело Россию к унизительному поражению.
Грозные события, возникшие в народной гуще по всей России, как последствия войны, в которой раскроется полководческий талант Каледина, революционные выступления масс, скоро затмят собой даже военный проигрыш, ибо они приведут Россию к гораздо большим потрясениям, нежели поражение в Японской кампании.
Но до этого надо было ещё дожить.
Слава Богу, что Алексея Максимовича в той войне с японцами судьба хранила, и он, в это время, поняв, что в строю его не ждёт ничего значимого и интересного, решил завершить Академию Генерального штаба.
Как командир полка и орденоносец, причём – удостоенный ордена Святого Георгия-Победоносца, в академию он был принят без экзаменов и очень скоро его авторитет стал столь высоким, что его даже привлекали к чтению лекций по истории войн на младшем курсе.
Больше всего столичной жизни радовалась жена. Она, наконец, выбралась в свет и для Каледина открылась её новая, неведомая даже ему страница – его жена стала такой модницей, что не вылезала, днями, из салонов одежды, парикмахерской, всё норовила обставить их жилище дорогой и красивой мебелью, наводнить всевозможными безделушками и ненужными, в общем-то, вещами.
Но он этому не противился, с головой уйдя в учёбу.
Но что-то порушилось между ними, и уже той милой, мечтательно-восторженной провинциальной барышни, он в ней не видел.
– Алёшенька, – мечтательно вздыхала она, – вот бы и остаться в столице, навсегда. Ты выйдешь в генералы, дети получат достойное образование, чем не жизнь? Мы же это заслужили. Сколько ты уже отмыкался по гарнизонам? Хватит, пора уже и о себе подумать.
Алексей Максимович завершил академию с золотой медалью. Ему предлагали поприще военного учёного, оставляли при академии, но он, не смотря на мольбы жены, категорически от этого отказался.
– Я думаю, – сказал он как-то вечером, – ты останешься в столице с детьми. Они учатся, а я к вам, как представится возможность, буду приезжать. Опять же – отпуска. Они большие у меня. Мы будем вместе, а так – срывать вас в неведомое – больше не хочу.
И Мария Петровна с радостью согласилась. А вскоре наступили такие события, что она и не могла быть с ним рядом.

***

1907 год явился этапным в жизни Алексея Максимовича Каледина.
Он с грустью осознавал, что молодость минула. Наступала зрелость. Краткосрочная, как миг. На этот самый вершинный этап в жизни человека самим Господом отводится нам предельно пятнадцать–двадцать лет, а вот свершить предстоит самое главное, отдать людям, Отечеству – всё, к чему готовился человек предшествующую жизнь.
И Каледин отчётливо осознавал, что и его личная жизнь, судьба до этой поры были лишь подготовкой к этому этапу, требующего от него приложения всех сил, дарований, таланта и самоотверженности, чтобы выполнить своё главное предназначение.
В сорок шесть лет от роду Алексей Каледин был назначен, одновременно с присвоением заветного генеральского звания, начальником Новочеркасского юнкерского казачьего кавалерийского училища.
Этому назначению он был рад. С одной стороны потому, что возвращался в родные края, на исконную казачью землю, а с другой – эта должность представляла ему возможность вложить весь огонь своего неугомонного сердца, своих дарований военачальника и педагога в подготовку будущего армии Великой России – её командных кадров.
Пять лет подарит ему судьба на выполнение этой роли. Произведёт пять выпусков из вверенного ему училища молодых хорунжих, которые отличались от своих предшественников разительно.
Именно по настоянию Алексея Максимовича училище перейдёт на трёхгодичный срок обучения, что позволит значительно повысить качество подготовки и воспитания будущих офицеров.
Памятуя уроки Японской войны, свой личный опыт участия в ней, Каледин перестроил все программы обучения юнкеров.
Задолго до того, как эта фраза стала крылатой и даже вошла, значительно позже, в боевые уставы русской, а затем – и Советской Армии, он её не только провозгласил, но и наполнил реальным содержанием: «Учить войска тому, что необходимо на войне».
При новом начальнике училища намного больше внимания стало уделяться полевой подготовке юнкеров, выработке у них практических навыков управления подчинёнными подразделениями в сложных условиях современного боя.
Алексей Максимович решительно сломал традицию – принимать в училище тех строевых офицеров, которые отстали в развитии, остановились в самообразовании, утратили перспективы служебного роста.
Любой офицер, независимо от предназначенной должности, попадал на беседу к начальнику училища.
Это был строгий и взыскательный экзамен, и его выдерживали далеко не все.
Вплоть до военного министра государства, генерал-майор Каледин настойчиво продвигал свою выстраданную мысль о том, что офицер – основа всего дела защиты Отечества.
«Каков офицер – такова и армия», – говорил он своим воспитанникам.
«Без знающего военное дело в совершенстве офицера, невозможно строительство современной армии.
Если офицер живёт лишь прежним опытом и воспоминаниями прошлого, коль бы они не достойны были, ему нельзя доверять командование войсками в современной войне. Это гибель для людей и бесчестье Отечеству.
От офицера, его способностей, его воли и настойчивости по овладению современными знаниями – зависит успех в бою».
Невиданное дело по тем временам – начальник училища выступил инициатором проведения научно-практической конференции для всего руководства военных училищ Юга России, с обсуждением итогов и уроков войны с Японией.
К этой идее неодобрительно отнеслись как в военном министерстве, так и в руководстве атамана Войска Донского.
Но Алексей Максимович, преодолевая сопротивление чиновников, которые считали, что такая болезненная тема травмирует правящую фамилию, лично Государя и не рекомендовали генералу Каледину даже выступать с этой инициативой, как несвоевременной, упорно двигался к своей цели.
– Голубчик, – горделиво говорил ему генерал от кавалерии Назаров, недавно избранный Войсковым кругом атаманом Войска Донского и утверждённым в этой роли указом Государя, убирая несуществующие пылинки с новых золотых погон, с вензелем и короной, – ну зачем Вам это надо? Породить недоброжелателей? Раздразнить их?
Так они и так беснуются – как же, неукротимый Каледин, да, да, так мне и пишут эти уважаемые старослужащие, как они себя именуют, генералы, и здесь, придя в училище покоя нам не даёт. И нашу ревностную службу Отечеству и Государю не только недооценивает, но и напрямую оскорбляет, уличая в каких-то просчётах, незрелости, слабой военной подготовке.
Он, пружиня ногами в новых лаковых сапогах, подошёл к столу и взял в руки один листок:
– Вот, послушайте, что о Вас пишут: «Пора уже остановить этого выскочку, который недоволен всем, что делалось до него в российском войске.
Он укоряет нас в недопустимо больших потерях в Турецкой и Крымской войнах.
С Божией милостью – не оскудела людьми Россия, бабы ещё нарожают.
Да и не бывает войны без жертв и без крови, а вот глумиться над нами, заслуженными ветеранами – не гоже.
Это подрывает устои порядка, послушания и единоначалия в войсках».
– Вот так, Алексей Максимович.
И уже громче, чем было надо, адресуя свои слова, в первую очередь к своему штабу и челяди, которые во время этого разговора толпились в кабинете атамана, не скрывая гордости и удовлетворения, продолжил:
– Есть, есть, не скрою, и иные письма – от молодёжи. Они на Вас готовы молиться и всё просят перевести к Вам на службу, под Ваше начало.
Но – поостерегитесь, любезный. Так как эта тема… э… очень щекотливая и задевает интересы августейшей семьи. Думаю, что Вам это не добавит спокойствия…
И всё же Каледин, пользуясь поддержкой Великого князя Николая Николаевича, который к нему относился исключительно тепло и сердечно, настоял на проведении конференции.
Событие было знаковое и шумное, его заметила вся Россия.
Выступая с основным докладом, Каледин нажил себе недоброжелателей на всю жизнь, вместе с тем – и учеников и последователей заимел великое множество.
В его докладе прозвучали имена Алексеева, Стесселя, Кондратенко, Куропаткина, Макарова, Витгофта, Рожественского, Ренненкампфа и своего друга и побратима боевого Самсонова.
И если подлинным героям он отдавал должное, призывая их опыту наследовать и развивать его в современных условиях, то в отношении тех, кто повинен был в позоре русского оружия и славы – он был неумолим.
Так, впервые в России, из уст высокопоставленного военачальника, прозвучали суровые слова осуждения отступников и казнокрадов, людей беспринципных и алчных, к которым он в особой мере отнёс Стесселя и Ренненкампфа.
Не знал Алексей Максимович, что уже через несколько лет встретится он с последним и никогда не подаст тому руки за предательство Самсонова в войне с Японией, и уже в этой, которую он всегда называл Великой.
Особому анализу он подверг всю пагубность отсутствия единоначалия на поле брани.
Не оправдывая Алексея Николаевича Куропаткина за непоследовательность, отсутствие твёрдой воли, он, тем не менее, не побоялся укорить и высшее руководство России, до Государя включительно, за то, что вся полнота власти у Куропаткина была лишь четыре с половиной месяца из четырнадцати, пока шла война.
И наделён он был полномочиями Главнокомандующего уже тогда, когда сделать что-либо было невозможно. Было упущено драгоценное время.
И уже на будущее, словно предрекая его, говорил Каледин о единоначальном управлении войсками в будущих сражениях.
Ирония судьбы, но генерал Каледин и здесь остался верен себе – и он предупреждал Государя  о том, что ему не надо брать на себя руководство войсками, и не только потому, что государственных проблем гораздо больше, нежели чисто военных, и что Государь должен быть отцом нации и арбитром всех областей государственной жизни.
Да, это очень важно, и об этом Каледин говорил неустанно. Но высшее мужество полководца было в том, что он прямо, без обиняков, показал, что военное искусство – есть одно из самых сложных в человеческой деятельности. Здесь за каждое принятое решение приходится платить кровью, судьбой Отечества. И этому искусству нужно учиться всю жизнь, восходя по всем ступеням армейской иерархии. Самодержец на это не имеет ни времени, ни возможностей.
– И трудно представить, – говорил Алексей Максимович, – что любой человек, не командуя ротой – будет хорошим командиром полка; а не познавший секретов управления дивизией – станет талантливым командующим армией. А уж о руководстве всеми вооружёнными силами государства – говорить просто не приходится. Здесь нужен и талант, и опыт, и воля, и самые передовые знания.
Конечно, слова начальника училища вызвали по всей России настоящий переполох. У него появилось множество сторонников, но не меньше и злых завистников, которые обладали всей полнотой государственной власти и умели плести далеко просчитанные интриги, на которых и добывали себе очередные чины и отличия.
Сегодня, зная, как опрокинут Россию в пропасть события семнадцатого года, приходишь к твёрдому убеждению, как же был прав Великий Витязь и Верный Сын Отечества.
Каледин резко раскритиковал пресловутый принцип старшинства в выдвижении офицеров, который сдерживал продвижение по службе людей даровитых и талантливых, а на первый план ставил формальное правило – продвижения по службе в первоочередном порядке заслуживал тот, кто старше по производству в равный чин.
Без учёта заслуг, знаний, даровитости, уровня самообразования – тот, кто этот чин получал раньше, автоматически, в первоочередном порядке, претендовал на выдвижение по службе, нередко не имея для этого никаких иных оснований.
А молодые, талантливые офицеры оставались в прежних ролях, опускались, прекращали учиться и готовиться к испытанию войной, и, со временем, превращались в такой же отстой, который правил ими.
Особое хождение в войсках получили воззрения Алексея Максимовича о значимости высокого морального духа войск, которые меряются силой с неприятелем на поле боя, о единстве офицерских кадров и масс вооружённого народа.
Крылатой стала фраза Каледина, которая уже давно была его жизненным принципом: «Командир не посылает войска в бой, а ведёт их к победе».
После этой конференции Каледин стал узнаваем по всей России.
Молодые офицеры писали ему восторженные письма, мудрые и трезвые военачальники – слова поддержки и одобрения.
Закостенелый и во многом виновный в поражениях России генералитет негативно отнёсся к выступлению Каледина на конференции, и сумел создать в глазах высшего военного руководства, до царя включительно, негативное мнение о подлинном новаторе, полководце новой формации.
Не помогли ему и слова одобрения и участия бывшего Главнокомандующего в войне с Японией Куропаткина, который одобрил все оценки данной конференции в печати и призвал офицеров детально изучать её материалы.
Вокруг Каледина установилась обстановка умолчания и неприятия всех его идей и предложений, и он целых пять лет оставался во главе училища, что, конечно же, сдерживало его возможности к наращиванию влияния на проблемы обучения и воспитания новой армии. Современной и отвечающей требованиям дня.
И только когда в Европе явно запахло новой войной – он был назначен на вожделенную и выстраданную в мыслях должность начальника дивизии, которая позволяла на деле проверить истинность его военно-теоретических воззрений.
Уже в тысяча девятьсот двенадцатом году он, на пятьдесят первом году жизни, принял под начало 12 кавалерийскую дивизию.
Как он шутил в кругу единомышленников: «Самое счастливое число для меня – двенадцать: двенадцатый год – двенадцатая дивизия – двенадцатого кавалерийского корпуса. Вот какое совпадение».
При назначении на дивизию он получил и очередной генеральский чин.
Мария Петровна была на седьмом небе от счастья – теперь она жена Его Превосходительства генерал-лейтенанта Каледина. Куда как заманчивее звучало, нежели жена простого генерал-майора, да ещё и в провинции.
Ей открывались двери в избранное светское общество, и она, казалось, стала даже тяготиться домом, детьми, перепоручив весь уход за ними домашним воспитателям.

***

Дивизию он увидел во всей красе неорганизованности и слабой выучки, низкого морального состояния и дисциплины.
Во всём этом он уже разбирался на месте самостоятельно.
Два года отвела ему судьба на подготовку дивизии к грядущим тяжёлым испытаниям.
За это время он успел многое. Самое главное – воспитать своих последователей и соратников, единомышленников.
Он был даже рад, что жена осталась в столице, с детьми, так как это позволяло ему сосредоточиться на том, чтобы готовить вверенные части к испытаниям на поле боя.
В это же время им были внесены принципиальные предложения в развитие тактики и стратегии войск, боевые уставы.
Отправил он на имя военного министра и пространное послание с обоснованием положений военной доктрины государства, чем сумел создать о себе репутацию непреклонного, неуступчивого военного руководителя.
От боли и желчи заходилось его сердце, когда он видел, что натуры, сродни Ренненкампфу, получают верх при назначении на должности, щедро отмечаются иными монаршими милостями.
К слову, тот же Ренненкампф уже был командиром корпуса и носил три звезды на погоне. То есть, был удостоен генерал-лейтенантского звания.
«Какие же это беды для Отечества, коль такие прохиндеи получают старшинство по службе, выдвигаются на столь ответственные должности?» – думал Каледин.
«Ну, ладно, пусть я завышенно оцениваю свои способности, не обо мне речь, но сколько вокруг талантливых людей, а они – внизу, наверх им ходу нет. А бесталанные, не любящие ни людей, ни Отечества, беспринципные существа, не отягощают себя тем, чтобы напряжённо трудиться во благо Отечества, получают пред честными служками преимущество и превосходство.
Что это такое? Ведь японская война уже показала, что, вверив Стесселю такие огромные полномочия и всячески устраняя от руководства честнейшего и работящего Кондратенко, самодержавие и подписало себе приговор.
А сколько таких стесселей сегодня выросло. Со мной в группе, в академии Генерального штаба, было лишь три человека из войск, а все остальные – чиновняя рать.
И нашли ведь им где-то должности. Только не в армии, не в строю. Туда их и калачом не заманишь…».
Но он был счастлив, несмотря на свои горестные раздумья.
В дивизии он был полновластным хозяином и уже никто не мог ему помешать вводить необходимые преобразования и способы подготовки вверенных частей.
В каждом полку он холил любимое детище, которое в наше время назвали бы подразделениями специального назначения.
Людей в эти особые формирования он отбирал лично, часто сам проводил в них занятия, заботился об их вооружении и экипировке.
Неустанно работал с офицерами, вначале – принуждая их к ежедневному повышению своих знаний, а затем – увлекал так, что уже все стремились на встречу с любимым начальником дивизии, которая, всегда, перестала в увлекательное и взаимно полезное общение соратников.
На императорском смотре в тринадцатом году дивизия была признана лучшей во всём военном округе, а её командир был увенчан орденом и поощрён годовым окладом.
Он горько усмехнулся, вспомнив, как попытался изложить Императору своё видение событий в Европе.
– Алексей Максимович, голубчик, пусть этим печалуется Министерство иностранных дел. Ваше дело – готовить свою дивизию. Я уверен, что мой брат Вилли не допустит столкновения двух великих держав, союз которых – прочный гарант мира в Европе.
И он поспешно отошёл от Каледина.
Даже Главнокомандующий войсками военного округа, с досадою, выговорил Каледину:
– Алексей Максимович, ну что Вам неймётся? Вы обласканы монаршим вниманием, дивизия отмечена им столь высоко, а Вы всё недовольны. Нельзя же так, Ваше Превосходительство, – в сердцах вымолвил он, переходя на официальный, так для него неестественный язык.
– Что нам, военным, лезть в эти сферы? Государь всё знает лучше нашего. Оставьте Ваши прожекты и не портите благостного впечатления у Государя. Не надо…
На банкете в честь завершения манёвров, Каледин, оказавшись поблизости от царя, заметил, что тот уже не мог без водки. Пил много, словно не пьянея, только становился всё безвольнее и почти ни с кем не разговаривал, отделываясь лишь односложными фразами.
Здесь же он встретился с дорогим побратимом и единомышленником Самсоновым. Он к этому времени уже командовал соседним корпусом и был неслыханно рад, и не скрывал этого, встрече со старинным боевым товарищем.
– Алёша, друг, – на весь зал, громко, прокричал он, и, не обращая ни на кого внимания, устремился к Каледину.
Обнялись, расцеловались. Да так и не смогли расстаться в эту ночь.
Уже давно и приём закончился, и Государя, совершенно затяжелевшего, под руки вывели и усадили в карету угодливые адъютанты, а они всё не могли наговориться.
Одинаковыми были их печали, не давали покоя одни и те же проблемы: слабые, ничтожные темпы перевооружения войск; очень медленное насыщение их современным оружием и боеприпасами; недостаточный уровень подготовки офицерских кадров; лихоимство и казнокрадство…
– Алёша, любезный мой, о чём ты говоришь – у меня в корпусе, приграничном, заметь, к стрелковому оружию по три обоймы патронов.
Не могу организовать стрельбы с новобранцами, так как отчитываюсь за каждый патрон. Я уже не говорю о снарядах плевой артиллерии. Мне говорят, что их в угрожаемый период подвезут.
Это у нас-то в России подвезут? Мы ведь с тобой уже видели на Дальнем Востоке, что и как нам подвозили.
– А тут ещё – эта мамзель, – и он цинично выругался, – во главе военного министерства. Ты видел – мужик, а губы красит, волосы помадит. Ногти лакированные, как в кокотки. Что это такое? И это военный министр? – он уже не говорил, а гремел на весь зал.
– И везде, везде – страшное воровство, лихоимство, волокита такая, что проблемы разрешаются сами по себе, а только затем, через месяцы, приходит высочайшее благословение по их решению.
Ох, Алёша, чувствую я, что из будущей войны, а она на пороге, Россия не выйдет. Всё кувырком пойдёт, прахом.
А тут ещё либералы какие-то появились и всё им не так в России: и государственный строй надо менять, и устройство армии, и в промышленности всё рассыпать, убрать из под государственной руки твёрдой…
Один человек есть, радеющий за Россию – Столыпин, да сожрут его, Алёша. Не дадут мужику свою борозду довести до конца поля.
Опять же, что таиться – Распутин при дворе такую власть заимел, что его боятся даже министры.
Ну, а что касается Государя – ты сам видел. Они же с Ниловым не просыхают. И это длится уже годы.
Ты знаешь, что сказал Государь Столыпину, когда тот заявил, что в присутствии Распутина он ему докладывать не будет. И выгнал того вон, несмотря на присутствие Государя.
Так наш чуть не упал в обморок, замахал руками и произнёс фразу, которую двор повторяет как установление: «Лучше десять Распутиных пусть будет при дворе, чем пережить один скандал с Алис», то есть, с императрицей.
Вот и думай теперь, милый друг, чего нам ждать от таких порядков? Скоро ротного командира в армии не назначить, не испросив позволения старца Григория.
– Я когда корпус получил под своё начало, представлялся Государю, встретил его в каком-то дворцовом переходе, так он, дословно: «Что сверлишь глазами-то генерал? Я сейчас скажу папе и не быть тебе на должности. А ты мне, мне поклонись, да с уважением, так и в большие чины выйдешь».
– Шуганул я его, Алёша, матом, да за шашку схватился, так он, развевая свою бороду, вприпрыжку унёсся, только его и видели. Всё потом, во время аудиенции, из-за двери зыркал, но подойти не посмел.
Шумно вздохнув, заключил:
– Не жалко жизни, Алексей. Знали, на что идём, впрягаясь в лямку служивого человека. А жаль Отечество, пустят его по ветру, а мы и головы свои сложим, неведомо за что.
Холодок тревоги пробежал по коже Каледина.
Конечно, ни он, ни Самсонов в эту минуту и подумать не могли, что так и случится. И оба, сами, присудят себя к смерти: Самсонов – спасаясь от бесчестия германского плена, а Каледин – претерпев личную трагедию утраты доверия казачества Тихого Дона.
До этих событий Самсонову оставалось три года, а Каледину – шесть.
Но кто из нас знает свой завтрашний день? Поэтому и скрыл его Господь от нас, чтобы мы, до последней минуты Им отпущенной, исполняли свой долг перед Отечеством и не жалели о сделанном.
А ещё – оберегая нас от необдуманных роковых шагов. Ибо – зная свой последний час, многие – и всё человечество бы с собой забрали.
Им, что, уходя в безвессность, разве было бы жалко других?
Поэтому Господь и держит в тайне всё, что ему ведомо одному, зная слабую и порочную природу людей.
А сильных и совестливых – этим спасая. Так как нет ничего для них горше, нежели осознание никчемности своей жизни, разочарования в том, что и пришли они в этот мир зря, не изменив его и не сделав лучше, и ушли без высокого смысла, а нередко – лишь по прихоти злокозненной воли.

***
ГЛАВА V

КОМАНДИРСКАЯ ЗРЕЛОСТЬ

Она приходит не от лет,
а оттого, насколько человек
способен печаловаться за
вверенных ему людей,
насколько он отдаёт всю свою
 душу делу служения Отечеству.
И. Владиславский

Тревожным было лето четырнадцатого года. Даже людям непосвящённым было понятно, что туча войны нависла над Европой. И в неё, обязательно, защищая единую веру и единокровный народ, будет втянута и Россия.
Её темпы экономического и промышленного развития в тринадцатом–начале четырнадцатого года, страшили не только Германию, а все государства Европы, которые трудно было заподозрить даже в доброжелательном отношении к России.
Америка и Англия, с одряхлевшей к этому времени Австро–Венгрией, поощряли немцев к войне, надеясь на ослабление могущества России и её роли в мире.
Не стояла в стороне и Франция. Ей было важно, напротив, обессилить своего извечного противника – Германию, и таким образом – укрепить собственные позиции в Европе.
К концу лета 1914 года противоречия между Россией и Германией из-за Балканского кризиса обострились настолько, что разрешить их можно было лишь в результате войны.
Формальный повод был найдет – герцог Фердинандт, в Сараево, был принесён на заклание.
И война заполыхала на огромных просторах.
Это уже потом историки посчитают, что в ней участвовало до шестидесяти государств, с населением в триста миллионов.
Их армии будут ежедневно истреблять друг друга, неведомо во имя каких целей.
Всего за войну погибнет около 50 миллионов человек, около 100 миллионов будут покалечены.
И как бы кто ни относился к Владимиру Ульянову, но он правильно сделал вывод, сразу же вначале войны: война со стороны всех государств, несправедливая, захватническая, империалистическая.
Мировой капитал стремился в результате войны поделить мир по своим представлениям и по своим возможностям.
На самый большой кусок русской земли рассчитывала Германия, у неё были самые большие аппетиты.
Не забывали о собственных интересах Америка и Англия, война которым на их территориях никак не угрожала в силу географического положения.
С вожделением взирала на южные области русской империи Франция, а Япония, войдя во вкус своей победы в войне 1904–1905 гг., стремилась закрепиться на захваченных рубежах и вытравить на этих исконно русских землях даже саму память о России.
Но никто и подумать не мог, что война изменит Россию до неузнаваемости. Она послужит главной причиной рождения нового государства и кончины самодержавия.
Династия, правящая Россией триста лет, расстанется с властью лишь потому, что она была доверена натуре мелкой, слабой, неспособной управлять даже собой и членами своей семьи, а не то, что огромным государством, которое населяли более ста пятидесяти наций и народностей.
Оставались три года агонии и надежд, поиска новых путей развития России разными силами: как теми, кто желал ей могущества и процветания, так и теми, кто стремился её ослабить и вызвать социальные потрясения и возмущения.
Но не было в ту пору ни одной силы, ни одного провидца, ни одного политика, который бы мог сказать, что жить прежней России осталось всего лишь три года.
Всего коротких три года, которые вместят в себя самую страшную трагедию в её истории и самые непредсказуемые потрясения.
Но анализировать всё это – было делом политиков.
Делом же военных – было воевать, защищать своё Отечество.
И Алексей Максимович Каледин, со своей дивизией, в первые же дни войны, оказался на фронте.
Уже 9 августа 1914 года он повёл свою дивизию в бой с врагом под Тарнополем.
Порыв людей и их вера в своего командира были столь высоки, что они опрокинули австрийский корпус, и он вынужден был спешно отступать.
И только угроза окружения дивизии, которая не была поддержана своими войсками, вынудила Каледина прекратить наступление и отойти на прежние рубежи.
В первых же сражениях родилось незыблемое правило, которому он был верен всегда, все годы войны – он всегда водил подчинённые войска в сражения, а не просто посылал их туда.
За это он, уже с первых боёв в столь ответственной роли, стяжал у подчинённых не только подлинное уважение, но и высокую любовь. Им восхищались, ему подражали, ему наследовали.
Но его и ненавидели те казённые ретрограды, для которых человеческая жизнь ничего не значила. Они просто заходились в ярости и злобе, мелочной и подлой зависти к подлинному самородку, народному военному вождю, для которого высшим смыслом жизни было служение благословенному Отечеству.
И, слава Богу, что в суровый час испытаний у России были такие верные солдаты, такие преданные сыновья.
Война – дело страшное и кровавое. И любой командир среди прочих прав, наделён самым страшным и самым тяжёлым – посылать людей на смерть.
Натуры бесчувственные и равнодушные делают это без каких-либо надрывов души, оправдывая любые потери неизбежностью таковых: коль война – как же без крови и потерь?
Натуры слабые и истеричные, прольют крови ещё больше, нежели первые, но будут при этом виниться и каяться лично и всем объяснять, что они не хотели, они не думали, что так получится. А уж каплю пролитой собственной крови будут возносить до небес, при этом картинно рисуясь, полагая, что она, их кровь, затмевает собой по значимости, реки чужой.
Такие самые опасные в военном деле и их ни за что нельзя допускать к тому, чтобы они посылали на смерть других.
И есть подлинные святые души. Они не будут притворно охать и ахать, выставлять на показ свою душу, которая вберёт в себя всю боль и все страдания подневольных ему людей.
И посылая их на смерть, а на войне это приходится делать ежедневно, они предпримут все меры к тому, чтобы этой крови пролилось меньше, а вот враг – в ней бы захлебнулся.
Они и своей не пожалеют, если не будет иного выхода или под сомнение будет поставлена их честь, но и беспечно подставлять свою голову под пули не будут, трезво понимая, что только находясь во здравии они в наибольшей мере могут предотвратить кровь своих подчинённых.
Они никогда не скажут: «Любой ценой!», понимая, что цена даже одной жизни – безмерна.
И когда по воле старшего начальника, по ведомым только ему законам и правилам, во имя известных ему лишь целей будет литься кровь подчинённых, они молча встанут рядом с ними и не пошлют на убой, а поведут к победе, уже не задумываясь о последствиях для своей жизни и своей судьбы.
Алексей Максимович был именно таким. И там, где люди действовали по его личному решению, он десять раз ставил под сомнение своё решение, выбирая из него самое лучшее – обеспечит его выполнение, найдёт и лишнюю артиллерийскую батарею, и сотню-другую снарядов, недостаток которых войска остро почувствовали уже в первых боях.
А если уж его доводы проигнорируют те, кому он подчинён, то такой военачальник, обдумав всё, лично вёл свои войска навстречу опасности. И побеждал!
За всю войну вверенные Каледину соединения и объединения,не претерпели ни одного поражения. Он всегда не просто слепо подчинялся обстоятельствам, а диктовал им свою непреклонную волю.
Но не всё зависело от его воли, от мужества и преданности его войск.
К несчастию, как говорил любимый им Самсонов, война и началась не так, не так, как планировали штабы всех уровней, она и развивалась не так, как хотелось всем, и завершилась не так. Правда, последнего наш герой ещё не знал.
К войне Россия была не готова по всем показателям, которые характеризуют этот вид специфической, особой государственной деятельности.
Все институты государства были разобщены при подготовке страны к отражению нападения противника.
Даже невежественные и безграмотные солдаты и те недоумевали, почему везде говорится о войне России с Германией, когда на стороне последней воевали и венгры, и австрийцы, и чехи, и словаки, немало и иных народов Европы.
Почему наше государственное руководство, понимая, что война стоит на пороге, не предприняло должных мер по подготовке железных дорог, иных коммуникаций к переброске больших масс призывного состава, фуража, боеприпасов; почему мы столь катастрофично отставали от противника в техническом оснащении войск, особенно – в авиации и артиллерии; почему в тылу сразу же стало остро не хватать продовольствия…
И таких вопросов было великое множество.
Но на них не только безграмотный солдат не мог дать ответов.
Не больше могли сказать и подготовленные полководцы и патриоты.
Не раз на эти темы говорил командир дивизии Каледин и его командующий 8 армией генерал Брусилов Алексей Алексеевич, которому со своим верным боевым соратником предстоит выполнить своё божественное предназначение – отвести от Отечества и объединённых сил Антанты грозную опасность весной шестнадцатого года.
Это был счастливый период в жизни и службе Алексея Максимовича Каледина.
Командующему армией сразу понравился этот немногословный, волевой и хорошо, в отличие от иных начальников дивизий, подготовленный генерал.
Брусилов к этому времени был многоопытным полководцем и по одному тому, как Каледину подводили коня – сразу заметил, что начальника дивизии успели признать и полюбить.
Он уважительно и тепло, но твёрдо взял повод из рук коновода, поблагодарил того кивком головы, но руку его решительно отвёл, которой тот намеревался подсадить Каледина, и легко – сам, едва коснувшись стремени левой ногой, взлетел в седло.
Объезжая боевые порядки дивизии вместе с её начдивом, Брусилов видел, с каким вниманием относились офицеры к его указаниям.
Не было пустого щёлкания каблуками, тупых и бессодержательных глаз, а всё делалось споро, уважительно, без подобострастия, искренне и сердечно.
И Брусилов, после объезда дивизии, просто протянул руку новому начдиву и сказал:
– Знаю, что верного боевого товарища приобрёл. И благодарю Господа за это. Послужим России, Алексей Максимович?
– Послужим, Алексей Алексеевич.

***

За всю войну генералу Каледину пришлось многократно встречаться с Государем.
Но приезд того в его дивизию, в конце четырнадцатого года, Каледина, казалось, привыкшего уже ко всему, просто потряс.
Перед целеустремлённым начальником дивизии предстал совершенно безвольный, потерянный человек.
Даже доклад Каледина об обстановке, Государь слушал нехотя, на середине прервал докладчика столь нелепым обращением, особенно – на передовой:
– Вы уж, голубчик, прикажите, чтоб подали нам… по стаканчику. Как-то зябко очень…
Услужливый свитский генерал куда-то метнулся и тут же вложил в руку Николая II какой-то бокал, наполненный водкой.
Попытка Каледина обратить внимание самодержца на крайне неудовлетворительное обеспечение боеприпасами, особенно – артиллерийскими снарядами, никаких результатов не принесла.
– Вы уж, голубчик, как-то сами. Вы же видите, что творится…
И это был весь ответ.
Потоптавшись ещё несколько минут в траншее, неведомо для чего посмотрев в сторону противника через бинокль, царь, так же внезапно, как и появился, убыл из расположения дивизии, не приняв ни одного решения, не сказав никому и слова, кроме просьбы о стаканчике.
И когда митрополит, дородный, тучный, из свиты Государя, источающий застойный дух спиртного, шумно дыша, осенил Каледина торопливым, одними пальцами, крестным знамением и пробормотал:
– Вы – иконок, иконок побольше солдатикам… С божией милостью…
Дальше ничего он уже сказать не успел.
Каледин так сверкнул на него глазами и только выдавил сквозь зубы:
– Шли бы вы отсюда, владыко, а не то…
Этого вполне хватило понятливому священнослужителю, чтобы он, подобрав полы своего долгополого одеяния, резво устремился, рысцой, к автомобилям из свиты Государя.

***

Уже к началу пятнадцатого года было всем понятно, что грядёт катастрофа.
Поступающее в войска пополнение приносило вести о голоде внутри страны, о волнениях на оборонных заводах, где людям, месяцами, не платили содержания, а если оно и было, то в заводских магазинах не было ни солонины, ни хлеба.
Эти вести снижали боевой дух войск, заставляли солдат всё чаще задавать себе и своему начальству вопрос: «А за что, собственно, воюем?»
В окопах появилась новая напасть, которая была страшнее германца – листовки какой-то РСДРП – российской социал-демократической рабочей партии, в которых давались прямые оценки происходящего, а чуть позднее – появился и призыв повернуть оружие против эксплуататоров, которые на войне наживают немыслимые барыши.
Начались брожения в войсках, всё чаще происходили братания с противником.
Слава Богу, что все эти напасти не коснулись казачьих частей. Здесь всё так же ревностно относились к начальству, блюли порядок и дисциплину.
И социал-демократы понимали, что скажи казакам, что их начальник дивизии – кровосос и кровопийца – разорвут на куски.
Они видели, они знали, что их начальник дивизии живёт одной с ними жизнью, так же переносит тяготы и лишения войны.
Авторитет Каледина ещё больше укрепился, когда по всему фронту разнеслась весть о личном мужестве и доблести начальника дивизии.
Каледин, с несколькими казаками конвоя, направлялся в один из своих полков. И только въехали на взлесок, из примыкавшей к нему балки выскочил австрийский разъезд, во главе с холёным офицером, с роскошными усами.
Завидев своё численное преимущество, а австрийцев было человек шестнадцать, они обнажили палаши и помчались, во весь опор, на группу Каледина, в которой с ним было лишь семь человек.
Начальник дивизии, обнажил Георгиевскую шашку, лезвие которой заиграло в солнечных лучах. Отступать было некуда, да и поздно, так как до австрийцев оставалось шесть-семь махов коням, которые мчались на полном скаку.
Пришпорив своего красавца-дончака, Каледин налетел на передних всадников противника, на затяжелевших, откормленных лошадях.
Миг – и два австрийца, поражённых клинком Каледина, вывалились из сёдел в густую траву.
Но тут же, два очередных, взяли начальника дивизии, с двух сторон, в смертоносные клещи. Казалось, ещё миг, и всё будет кончено, так как казаки конвоя, связанные боем, не поспевали к любимому начальнику.
И пока они, наконец, подскакали к генералу, его противники, одного из которых он рубанул по плечу, а второму – колящим ударом пронзил горло, тут же со стонами, свалились со своих коней.
Наконец казаки подоспели. Рубка была страшная, молниеносная.
И уже через несколько минут – лишь трое австрийцев, безжалостно нахлёстывая коней, скрылись в лесу.
Их не преследовали, так как и сам Каледин, и его боевые спутники, были в крови как от собственных ран, так и вражьей.
Вскоре о боевых делах дивизии Каледина прослышал весь фронт.
Она стяжала себе славу непобедимой.
И Брусилов, без раздумий, предложил Алексею Максимовичу вступить в командование 12 корпусом. Но обстоятельства, которые были выше любой, даже объединённой воли, праведной и святой, помешали этому.
В начале февраля 1915 года начались тяжёлые бои на Юго-Западном фронте.
Противник, а это были, в основном, австро-венгерские войска, во что бы то ни стало, стремился добиться перевеса над русскими войсками и оставить за собой традиционные области своего влияния.
Дивизия Каледина не выходила из боёв.
Потери были страшными – недоставало снарядов, и начальник дивизии лично утверждал их расход на сутки, к каждому орудию.
Это изводило деятельного Каледина. Он почернел, осунулся и всё чаще на Военных Советах армии, даже в присутствии горячо чтимого им Брусилова, не мог удержаться от едких реплик:
– Мы в 904–905 годах, точно так же, японцев шапками закидывали, а немцев и австро-венгров – вознамерились, очевидно, – иконами.
Ваше Высокопревосходительство, докладываю, в дивизию вчера снова два вагона икон поступило, а снарядов – уже второй месяц – ни одного. Что это, уважаемый Алексей Алексеевич?
Брусилов ещё тяжелее переживал эту драму, разворачивающуюся по всем фронтам, потому, что знал больше за Каледина.
Он знал положение внутри страны, видел всю никчемность Ставки, в которой все норовили предупредить желание, каприз даже Государя, жертвуя при этом целесообразными и насущными решениями.
Каждый фронт строил свой манёвр по сути самостоятельно, общей и твёрдой координации их действий не было.
Знал Брусилов и то, что сама война, совершенно не нужная и роковая для России, была навязана ей силами мирового финансового капитала, который был в руках международного сионизма.
Именно эти круги, по единой команде, исходящей из-за океана, приостановили финансирование и кредитование всей хозяйственной и военной деятельности России.
Всё повторялось, как и в годы Японской войны, только в несопоставимо больших масштабах.
Разруха и голод революционизировали массы народа и без большевиков, которых ещё никто и не знал в ту пору. Особенно – в солдатской гуще.
Но чем больше в войска прибывало пополнения из запасных частей, тем большее влияние оказывали они на всю кадровую армию.
И разлагали её.
Уже к весне 1915 года появились первые акты братания с австро-венграми, отказ, в отдельных частях, выполнять приказы командования, беспричинное отступление с занимаемых позиций, случаи паники и дезертирства.
После одного из заседаний Военного Совета, Брусилов попросил Алексея Максимовича остаться и прямо, без обиняков, словно исповедуясь, стал с ним говорить:
– Алексей Максимович, поверьте мне, голубчик, что не только у Вас, от такой невесёлой действительности, испортился характер.
У меня он тоже – не сахар. Но самоедство души Вашей – только вредит делу.
Если Вы, наиболее стойкий и зрелый военачальник армии, не можете перенести выпавших испытаний, с кем же я тогда останусь, Алексей Максимович?
– А Отечество? –  и он подошёл вплотную к Каледину и заглянул ему в глаза.
– Мы, что, можем с Вами положиться на Ренненкампфа? Ему вручить заботу о сбережении России?
Или иным, которые, быть может и люди пристойные, да вот для военного дела – сущая пагуба. Они сами нуждаются в поводыре, лично, а мы на них возлагаем непосильное бремя – вести массы к победе.
Посуровел, и тоном, не терпящим возражений, подытожил:
– Думаю, что более на эту тему мы говорить с Вами не будем, Алексей Максимович.
– Да, Ваше Высокопревосходительство, я всё понял. И впредь буду Вашим самым последовательным соратником и единомышленником.
– Благодарю Вас, Алексей Максимович. Я другого ответа от Вас и не ожидал.
И он, именно с Калединым, самым первым из своего окружения, поделился содержанием того особого приказа, который он написал собственноручно после долгих раздумий и размышлений и о содержании которого предпочитают и доныне молчать историки и политики.
– Алексей Максимович, хочу знать Ваше мнение об этом приказе. Его содержание Вы будете знать первым. И пока, кроме автора – единственным. Прошу откровенно высказать своё суждение… по самой сути предлагаемого Вашему вниманию документа.
И он прочитал Каледину несколько листов, исписанных красивым, со старинной вязью, почерком, который Алексей Максимович хорошо знал – так писал лишь Брусилов.
Суть приказа сводилась к тому, что командующий армией обязывал офицерский состав принять любые, самые решительные и неожиданные меры, для предотвращения паники и самовольного, без приказа, отступления войск с занимаемых позиций.
Каледин оцепенел. Более решительных и особых мер по повышению стойкости войск он не слышал.
До него доносился твёрдый и решительный голос Брусилова:
«В тылах войск, проявляющих нерешительность, самовольное оставление занимаемых позиций, располагать специальные отряды, вооружённые пулемётами и без раздумий уничтожать паникёров и трусов.
Огонь артиллерии, оказавшись перед выбором: поражать противника или самовольно отступающие свои войска, несмотря на катастрофическое положение с боеприпасами, сосредоточивать, в первую очередь, на дезертирах и мародёрах, самовольно оставляющих занимаемые позиции.
Лишать чинов и немедленно отстранять от должностей офицеров, подразделения и части которых оставили позиции без приказа.
Ввести в войсках особые трибуналы, решениями которых приговаривать к расстрелу трусов и мародёров, паникёров, самовольно оставляющих позиции».
Каледин молчал. А Брусилов пытливо глядя ему в глаза, ждал ответного слова своего подчинённого.
И тот, после недолгого молчания, стал говорить:
– Алексей Алексеевич! Дай Бог избежать мне надобности в таких мерах, – и он истово перекрестился, – но они – действительно жизненно необходимы. Иначе и Россию всю потеряем.
Вы же лучше меня помните начальный этап войны. Мы, имея превосходство над противником, оставляли обширные районы на Западе империи.
Справившись с нахлынувшим волнением, он твёрдо заявил:
– Позвольте уверить Вас, Ваше Высокопревосходительство, что я не замедлю выполнить Ваш приказ, если в этом будет нужда.
Но, хотелось бы, чтобы эта мера миновала вверенные мне войска.
После этого разговора с командующим, Алексей Максимович вскоре был тяжело ранен.
Германский лётчик, обнаружив скопление офицеров, догадался, что это крупный штаб русских, и сбросил бомбы прямо над их головами.
Каледин, ставивший задачи подчинённым, только по счастливой случайности остался жив.
Бомба, взорвавшись почти у его ног, убила нескольких офицеров штаба, а самому начальнику дивизии два осколка рассекли лёгкое, а третий – прошил правую ногу и он, после этого, даже выздоровев, прихрамывал при ходьбе.
Тяжело и медленно выбирался Каледин из небытия. И только его крепкое природное здоровье, да искусство врачей, сберегли его жизнь.
Но окончательно выздоровел он в родных краях, где уже старая, но такая же хлопотливая и душевная Дуняшка, домашними отварами, мёдом с травами, степным кумысом поставила его на ноги.
И как только он представился Брусилову, по возвращению на фронт в начале августа тысяча девятьсот пятнадцатого года, тот, искренне обрадовавшись выздоровлению своего лучшего генерала, молча положил на стол Высочайший Указ, которым генерал Каледин назначался командиром 12 корпуса.
Высочайшая должность! И в другое время он бы искренне обрадовался этому назначению.
А после госпиталя, где он увидел иную жизнь России, и, особенно, после побывки в родных краях, он увидел нарастание грозных и страшных событий, которые до неузнаваемости изменят облик страны.
Поэтому без радости принимал Алексей Максимович под своё начало 12 корпус.
И хотя в его состав входила и его дивизия, с которой он сроднился, но даже это душу не грело.
И он, пройдя формальный ритуал представления Государю по случаю вступления в новую высокую должность и пожалованного ему при этом очередного ордена, более всего благодарил судьбу за встречу в Ставке с Самсоновым.
Такой же шумный, огромный, он принимал под своё начало армию, и не смущаясь двора, вкрадчивых и скользящих, как тени, чиновников, громогласно зарокотал на весь зал:
– Алёша, друг мой сердечный! Вот кому рад – это тебе.
Обняв Каледина, он троекратно с ним расцеловался и тут же шепнул на ухо;
– После приёма – встречаемся. Не торопись уезжать. Надо переговорить…
Всю ночь они просидели за столом, почти не прикасаясь к еде и вину.
Тяжёлые предчувствия саднили обоим грудь. Они, лучшие солдаты империи, видели, куда катится их Отечество.
И катится лишь по воле, а вернее – по её полному отсутствию у власть предержащих, и в первую очередь – у Государя.
– Алёша, милый, ты думаешь, что я рад тому, что армию мне вверили? – стал говорить Самсонов.
Нет, друг мой сердечный. Армии, в том представлении, как мы её понимаем, просто нет.
И не только моей. Ты знаешь, я могу взять людей в руки.
Но сама система привела к тому, что войско выродилось в какую-то толпу вооружённых людей.
Инерция, заданная Петром, работала в России почти сто лет. Отсюда – блистательные победы, приумножение славы и величия Отечества.
А затем – началось увядание и позорные поражения – Крымская война, война с японцами, участниками которой мы с тобой были, это показала во всей печальной красе.
Именно здесь прервалась связь офицеров с подчинёнными, короткие сроки службы привели к тому, что армия стала клониться к упадку, проигрывая или бесславно кончая все войны, которые России, по большому счёту, были вовсе не нужны.
Он горько усмехнулся и в один глоток выпил рюмку водки, а затем продолжил:
– Мы освобождали тех, кто не радовался своему освобождению; мы проливали кровь за свободу, а массы народа не хотели этой свободы.
Вскинулся, крепко сжал руки в кулаки и заговорил вновь, яростно и гневно:
– Алёша, мы не можем быть неискренними друг с другом. И давай прямо скажем: армия – это ведь производное государственного строя. Какая армия может быть в угасающем государстве, гниющем повсюду?
И война, любая война, являясь суровым испытанием для государственного строя и армии, показала, что настроения и нужды народа совершенно отличные от тех настроений, которые царят в верхушке государства.
Именно поэтому мы и проигрывали все войны, после Екатерины Великой.
Все государственные дела пришли в упадок, и такое государство не могло выпестовать героическую армию, непобедимую.
Он вновь забегал по комнате и надрывно, с болью в сердце выдохнул:
– Нет, милый Алёша, армия – суть отражение всех нравов, которые царят в Отечестве, особенно – там, – и он при этом указал пальцем вверх.
Высшее государственное руководство, и это мы с тобой сполна почувствовали в 904–905-м годах, на руководящие должности выдвигает лукавых царедворцев, прости – холуев, при которых только и удобно их подлинным властителям.
Люди же беспокойные, пытливого ума, твёрдой воли, самобытные и самостоятельные – в качестве военных вождей не нужны и даже опасны.
Я думаю, милый Алёша, даже то, что ты назначен командиром корпуса, а я – командующим армией, страшное недоразумение.
Разве мы режиму нужны? Мы ему неудобны и даже… опасны.
Ты ведь видел, кто, через одного человека, стоял вместе с нами в строю на аудиенции у Государя.
Ренненкампф! Вот что чудовищно. Знает ведь Николай, что я ему морду бил под Мукденом. Знает. Даже сказал мне это в беседе.
Но толку что из этого? Этого шкурника – на армию? А там, попомнишь моё слово, и фронт доверят. Всенепременно.
Вот от чего гибнет Россия. Её откровенным врагам, проходимцам и шкурникам – вверяются огромная власть, возможности.
Но именно Ренненкампф ближе и роднее власти, нежели мы с тобой.
Он с ней сроднился, сросся, а то, что Отечеству этот симбиоз будет стоить – не важно совершенно. Не думают об этом власть предержащие.
Он же предаст – и землю нашу, и трон – всё и всех предаст ради собственных выгод.
– Мы с тобой эту беду увидели в полном расцвете в Японскую войну.
Высшее руководство совершенно не было готово к тому, чтобы оправдывать своё положение.
Стессель – предатель и изменник, получает такие полномочия, которые не снились ни одному командующему.
Куропаткин – можно его критиковать, но бесправный военачальник – страшное явление на войне. А у него прав никаких не было ни над флотом, ни даже над полевыми армиями. И он только четыре месяца из семнадцати, что длилась война, обладал властью Главнокомандующего, но уже на этапе катастрофы, когда выправить что-либо было уже просто невозможно.
Разве при таком положении добиваются успехов?
Такая же ситуация и сегодня. Может ли слабый и безвольный человек властвовать над армией? К тому же – совершенно непрофессиональный, не получивший никаких навыков в управлении войсками.
Таких проблем я могу тебе назвать великое множество. Да и ты всё это знаешь ничуть не хуже меня.
Посмотри на положение младших офицеров. Беспросветная нужда, отсутствие гарантий на достойное содержание по завершению службы, привело к тому, что в армию просто не идёт лучшая часть молодёжи, а многие – приняли все возможные усилия, чтобы бежать из армии, под любым предлогом.
Остались лишь те, кто иного применения себе найти не мог, да ещё мы и наши проверенные товарищи, но таких ничтожно мало.
Все училища – двухгодичные. Что это? Это же даже не среднее образование, а к высшему – у офицера путь отрезан практически вообще, так как в академию Генерального штаба, это мы с тобой знаем по себе хорошо, попадают лишь счастливцы.
Ничтожный процент! А ведь молодёжь должна и хочет учиться. Почему же эту очевидную истину не понимают верхи?
Двухгодичное училище и, если повезёт – капитанский чин по увольнению – вот удел почти всех, кто связал себя с военной службой.
И тут же, повторюсь ещё раз, для контраста – бездарность руководства в высшем эшелоне армии. Если у нас Сухомлинов, эта балерина, в военных министрах – это уже страшно. Он больше озабочен краской для своих усов, и лакировкой ногтей, нежели положением дел в армии.
Как мог такой человек стать во главе военного ведомства? И кто его на эту роль назначал? Государь ведь, только он, больше некому.
А Сухомлинов ведь не сам по себе существует, он ведь за собой привёл себе подобных и рассадил их на ключевых постах. А это уже государственное преступление, хуже предательства.
Поэтому мы и видим страшные поражения в ходе этой войны.
Он даже закричал, схватив Каледина за мундир:
– Мы, имея двукратное превосходство над немцами, потерпели разгромные поражения уже на начальном этапе войны – и Лодзь, и Варшава, и Восточная Пруссия, и Сальдау – проигрываем всё и везде.
Мы же с тобой помним, как негодовали моряки в Японской войне, так как наши снаряды генерала Бригса для корабельной артиллерии, не взывались, даже прошивая обшивку бронированных кораблей, а японская шимоза – всё сметала на своём пути, встретившись с любым препятствием, даже самым незначительным.
Это звенья одной цепи, всё той же – Россия никогда не была готова к войне. И речь здесь не идёт о нашем солдате, мужественном и неприхотливом, а речь – о способности высшего руководства проявить свой талант, свою волю на поле брани.
Наш генералитет, за исключением десятка человек, с немецким бороться не может. Последний превосходит наших по уровню военной подготовки, командованию реальными войсками, в бою, а не созданными специально, под угодных, командами, которые ничего на поле боя не решают и воевать не способны.
Поэтому такие ужасающие потери среди кадрового офицерства в начале войны, когда три четверти его были просто выбиты в первых же сражениях и боях.
А прибывшие на фронт – не могли уже взять в свои руки дело обучения и воспитания пополнения, которое к выполнению боевых задач в современной войне, совершенно не подготовлены.
Правильно мне говорил генерал Слащёв-Крымский, что армия, уже к пятнадцатому году, превратилась в собранное с бору–по сосенке, войско, которое никакой связи с народом не имело, и интересы его не представляла и не защищала.
Вот главные причины наших поражений в начале войны.
А ещё – отвратительное обеспечение войск. Ты ведь мне сам рассказывал, как в дивизию получал, вагонами, иконы. Тоже самое пережил и я в своём корпусе.
А когда кадровая армия была выбита, кто пришёл ей на смену?
В запасных частях у людей даже кровати не было своей, спали по очереди, по очереди же питались и в столовой.
С батальоном, в котором людей было больше, чем в двух полках, занимался отсталый и утративший любую перспективу офицер, из запасных, да инвалидов.
С солдатами занимались лишь вновь произведённые прапорщики из нижних чинов,  назначенные даже ротными командирами. Но они ведь сами ничего не знали.
Он даже забегал по номеру, да так, что и пол скрипел под его красивым и таким массивным телом:
– Ты знаешь сам, по своему опыту, что у нас в полках, на начало 15-го года, оставалось по 8–10 кадровых офицеров. Задумайся! Кому же было вести войска в бой? И всё почему? Потому, что порочна сама практика, обязывающая офицера быть в первых рядах атакующих войск. Сколько мы с тобой чернил перевели и бумаги, борясь с этим головотяпством преступным, а воз и ныне там. Никто не хочет пересмотреть эти давно устаревшие положения боевых уставов, не соответствующие требованиям дня.
И это, Алёша, в начале года! Прошло всего лишь несколько месяцев с начала войны. И что мы будем делать дальше?
Поражения на поле брани возвращаются в общество бунтами и революциями. Вот чего я боюсь, дорогой Алёша. Не жизни своей жаль, что наша жизнь значит для России, а жаль того, что в ней перестал наличествовать смысл.
Распутин назначает министров, на фронты – Главнокомандующих. Какое же это государственное совершенство и устройство?
Не забудем, что поражение в войне с японцами породило революцию, а что будет с Россией, если мы проиграем эту войну?
Десять миллионов под ружьём… Страшно даже подумать, дорогой Алёша, во что может это вылиться.
У меня полки в корпусе получили восьмой–десятый комплект. Можешь представить, что это значит? То есть, применительно к полку, за год всего войны, более тридцати тысяч перемолото.
– А всё, – и он лихо и как-то даже красиво,  выматерился, – лишь потому, что вместо снарядов – иконы солдатикам шлём.
Боюсь, Алёша, дорогой, что впереди – ещё более страшные потрясения. Армия всё более и более превращается в толпу – при этом недолго и до того, о чём пишут эти… э… социалисты, чтобы ещё, не дай Бог, наши солдатики повернули оружие в другую сторону, то есть не против врага, а против своих властителей.
В конечном счёте, дорогой Алёша, воюют не армии, а государство, народ. А они, оба, больны, причём, я этого боюсь – тяжело и неизлечимо.
И нам только остаётся, что исполнить свой долг. Чего бы это ни стоило. До самого конца. Даже рокового.

***

Этот разговор Алексей Максимович запомнил на всю оставшуюся жизнь.
И он его восстановил в своей памяти в горестные и утратные дни, когда не стало его самого близкого соратника и друга, неистового Самсона.
Он оказался прав, и все его пророчества сбылись. И даже то, что в его гибели, в конечном счёте, оказался виновен Ренненкампф, который не выполнил приказ Гланокомандующего войсками фронта и не пришёл со своей армией на помощь терпящей бедствие армии Самсонова, которая в одиночку дралась с превосходящими силами противника, а затем – просто истаяла в Мазурских болотах.
Самсонов же, по свидетельству очевидцев, от отчаяния, будучи к тому же тяжело раненым, застрелился.

***

А Россия всё быстрее и быстрее катилась в страшную и роковую пропасть.
И это – несмотря на героизм и мужество миллионов, на страшные жертвы и кровь.
Но они ничего не могли выправить, когда в самом верху не было идеи и воли, а государственная власть ускользала из ослабевших и трясущихся рук самодержца и его никчемного окружения.

***

Но корпус – слишком ответственное и большое дело, чтобы командир ежедневно предавался только этим размышлениям.
Пять дивизий, множество иных частей и подразделений, требовали ежедневного напряжения сил, концентрации энергии там, где был ключевой участок борьбы.
Не давая покоя себе и подчинённым, Каледин, за восемь месяцев командования корпусом, сделал, казалось, невозможное.
Это было самое боеспособное объединение фронта, за что его новый Главнокомандующий, а им стал, и по заслугам, горячо любимый Калединым генерал от кавалерии Брусилов Алексей Алексеевич, сердечно благодарил, и неоднократно, Алексея Максимовича.
Не преминул Алексей Алексеевич заметить и Государю, на очередной встрече в Ставке:
– Ваше Величество!
Фронт задыхается от отсутствия опытных кадров. Нам некого ставить даже на армии. И в это время, когда отдельные командиры корпусов назначаются Главнокомандующими фронтами, на мои представления, относительно генерал-лейтенанта Каледина для назначения его командующим 8 армией, долгое время нет ответа.
Армия, сo дня моего назначения, по Вашей воле, на Юго-Западный фронт, остаётся под началом исполняющего должность генерала Радомысльского.
Государь, но он ведь даже дивизией полной не командовал.
Николай II слушал Брусилова молча, только изредка морщился и прикладывал тыльную часть правой руки к своему лбу:
– Простите, Алексей Алексеевич, болит голова. Мигрень замучила.
Я ничего не имею против Каледина, но всё окружение говорит, что он дерзок, не в меру – заносчив.
– Вот посмотрите, – и он, подойдя к столу, уверенно извлёк из какой-то папки стопу бумаг.
Брусилов подумал: «Значит, пользуется ими часто, коль помнит, где они лежат».
А царь, между тем продолжил:
– Вот, посмотрите, мне ещё с Японской войны генерал Ренненкампф писал в рапортах, что полковник Каледин ослушался его и не выполнил его приказ.
А вот – в девятьсот восьмом году, на конференции, посвящённой итогам войны на Дальнем Востоке, неодобрительно отзывался о моём наместнике, генералитете вообще.
– Да и, – при этом Николай II поморщился, как от нестерпимой боли, – и в адрес царствующей фамилии… э… допускал двусмысленные высказывания и оценки.
– Государь, – Брусилов решительно прервал царя, –  опираться в жизни можно лишь на то, что сопротивляется.
И я твёрдо знаю, что Каледин – наивернейший слуга престола. Он никогда, никогда, Государь, не предаст Вас и от Вас не отступится. Жизни не пожалеет за Вас, Государь.
К слову, Каледин никогда не был по службе подчинён Ренненкапфу.
Каледин давно перерос все свои должности. Это хорошо знал Ваш батюшка и благоволил к молодому в ту пору офицеру.
В пору высших испытаний для империи, Государь, только такие люди, как Каледин, могут быть непорушной опорой трону.
Николай II молча подошёл к шкафчику, налил себе рюмку водки и выпил её одним глотком. Постоял недвижимо и тихо сказал:
– Хорошо, Алексей Алексеевич. Указ я подпишу сейчас же. Поздравьте Каледина от меня с очередным повышением… Мне представляться… э… не надо. Не до этого сейчас.
И уже просительно:
– Решите всё сами, Алексей Алексеевич. Прошу Вас, а то… Государыне надо будет объяснять моё решение, да и старец не любит Каледина, когда тот его не приветил во дворце…
И он молча удалился из кабинета.
Через минуту в дверь вошёл генерал Алексеев, начальник штаба Ставки и вручил Брусилову подписанный, ещё не высохли чернила, Указ о назначении Каледина командующим 8 армией.
– Алексей Алексеевич, – обратился он к Брусилову, – докладывал неоднократно, просил, требовал, но я – не Бог. Знаю Каледина и верю, что он буде достойным Вашим преемником на 8-й армии.
И крепко пожав руку Брусилову, он заспешил к Государю.   
Брусилов тут же, не выходя из кабинета Николая II, позвонил Каледину, поздравил его с назначением командующим 8-й армией и приказал, оставив корпус на попечение заместителя, немедленно выехать к новому месту службы.

***
ГЛАВА  VII

НА ОСТРИЕ ГЛАВНОГО УДАРА

Каледин подошёл к окну в своём кабинете.
Только что он проводил Главнокомандующего войсками фронта Алексея Алексеевича Брусилова.
Тот пробыл в его армии три дня. За это время они объехали все дивизии, особое внимание уделив дивизиям 2 корпуса, входящего в состав армии.
В родной калединский 12 корпус только заехали побеседовать с вновь назначенным командиром.
Дела же во 2 корпусе удручали. Все начальники дивизий были в преклонных возрастах, службой тяготились, за дело не болели, а искали любую возможность, чтобы оставить передний край и перебраться туда, где было потише.
– Я в этом вам помогу, господа генералы, – и Каледин при этих словах как-то зловеще, что для него было несвойственным, улыбнулся.
И тут же издал приказ, которым начальники дивизий корпуса выводились в его распоряжение «для особых поручений», а на их место назначил молодых и энергичных полковников, заместителей начальников дивизий со своего родного 12 корпуса.
Главнокомандующий поэтому и предупредил его о недопустимости крайностей и согласовании, впредь, подобных деяний.
– Ваше Высокопревосходительство, – резко повернулся к нему Каледин, – я не поведу армию в сражение, если не буду уверен в главном, ключевом звене командных кадров – командирах полков, начальниках дивизий.
– И я полагаю, что в сложившихся условиях это было разумным решением. Вас же, Ваше Высокопревосходительство, прошу дать ход моему рапорту в отношении этих… старцев. Возраст – это не годы, Ваше Высокопревосходительство, а состояние души. Вот оно и указует на старческий возраст этих генералов.
Брусилов покачал головой:
– Алексей Максимович! Да и мы с Вами уже не юноши пылкие. Придёт и наш черёд.
– Да, Алексей Алексеевич, – уже мягче обратился к Брусилову Каледин, – но я сразу же положу Вам рапорт на стол, если не смогу справиться с должностью.
– Это же страшно, уважаемый Алексей Алексеевич, если командир, по слабости ума или отсутствию дарований, посылает людей на смерть.
Не за Отечество в таком случае гибнут люди, подневольные нам, а по прихоти нерадивых начальников.
А это непростительно. Поэтому – пусть я лучше получу от Вас внушение за превышение полномочий, но этим будут сбережены тысячи людских жизней. Это самое главное на войне.
– Голубчик, – обнял его за плечо Брусилов, – в этом главная тягость нашего ремесла – посылать людей на смерть. Но, что поделаешь, на войне, как на войне. И без жертв и крови обойтись невозможно.
– Да, Ваше Высокопревосходительство, – вновь перешёл на официальный тон Каледин.
Но самое страшное, если только этим и оправдываются потери. Они, рядом начальствующих лиц, вводятся в разряд обязательных и неизбежных.
Он сжал кулаки так, что они побелели и продолжил:
– А раз так – то и волноваться нечего. Война  всё спишет.  А я не хочу, Алексей Алексеевич, не хочу, чтобы меня матери убитых проклинали лишь за то, что я… слишком снисходителен к нерадивым начальникам.
Брусилов понимал, что Каледин прав, но так действовать он уже не мог. Без оглядки на последствия. Да и аксельбант генерал-адъютанта Государя не давал той свободы в действиях, которая была органично присуща Каледину. Условности и неписаные законы того круга, в котором он вращался, сдерживали его от подобных проявлений характера и воли.
И он, тяжело вздохнув, позавидовал характеру, воле и напору молодого командующего.
– А что, – и Брусилов неожиданно даже засмеялся, – дерзайте, Алексей Максимович! Вы же знаете установившееся и одобренное свыше негласное правило – военному вождю, в первые месяцы правления, прощается всё.
Но Вы уж, голубчик, всё намеченное в первый месяц свершите, чтобы я один раз отчитался перед Государем.
И уже стайной завистью, повернувшись к Каледину, еле слышно произнёс:
– А я вот – не смог, Алексей Максимович. Видел ведь, принимая армию, всю эту ничтожность, а терпел. Как же – не принято, вроде, своих однокашников ущемлять в чём-либо. А двое из начальников дивизий – со мной начинали, с юнкеров.
Да разве только это? Многое, Алексей Максимович, видел, душа не смирялась, а вот действовать столь радикально, как Вы – не мог.
Испортил свой характер и душу с той поры, как стал ко двору ближе. Да, видать, ничего уже не изменить.
И заключил:
– Я очень на Вас рассчитываю, Алексей Максимович.
К слову, со вчерашнего дня – Вы – Член Военного Совета фронта. Поэтому видеться будем часто, и я во всём, где могу Вам быть полезным – Ваш покорный слуга.
А уже через несколько дней на Военном Совете фронта обсуждались первые намётки плана военной кампании на весну 1916 года.
Сам народ, впоследствии, этим ожесточённым сражениям даст звучное название – Брусиловский прорыв.
Хотя, если уж быть честным, то именоваться он должен Калединским прорывом, ибо ведомая им 8-я армия сыграет в действиях фронта самую решающую роль.
Каледин проявил свой характер уже на Военном Совете 14 апреля 1916 года, где в присутствии Государя и союзников, заявил прямо и не двусмысленно:
– Ваше Императорское Величество!
Очень прискорбно, что мы, обсуждая план летней кампании года, действуем не сообразно интересам России в первую очередь, а лишь в соответствии с принятыми стратегическими решениями союзников по Антанте.
Я полагаю, что в этом заключается ограниченность наших военных планов. И их опасность собственно для России. Да, мы обязаны следовать в русле союзнических соглашений и выполнять свои обязательства перед Антантой, но у нас есть и множество собственных задач, которые не вобрать в рамочный договор с союзниками.
Государь, если мы в этой кампании не будем видеть и последовательно отстаивать интересы Империи – Россия, в конечном счёте, проиграет.
– Так было уже не раз, – и он повернулся к представителям армий союзников, – когда Европа разрешала свои интересы, не сообразуясь с интересами России и исключительно за её, то есть – наш счёт.
При этих словах союзники загудели, а Николай II опустил голову на руку, да так и застыл.
Штабные чины, в особенности Алексеев, начальник штаба Ставки, побагровел и уже неотрывно смотрел на дерзкого командующего.
Но Каледин, не дрогнув, продолжил:
– Я считаю, Государь, возлагать выполнение задачи весенней кампании только на Северный и Западные фронты – ошибочно.
– Да, Ваше Высокопревосходительство, – Каледин повернулся к Алексееву, – ошибочно.
И будет иметь самые роковые последствия, так как противник, обладая прекрасными коммуникациями, легко сможет перебрасывать резервы на угрожаемые направления.
Действия же нашего фронта не только окажут существенную помощь Западному фронту, отвлекая на себя значительную часть сил противника, но и облегчат участь итальянцев, которые исходят кровью от дружного натиска австро-венгров.
И ещё, Ваше Величество, я твёрдо убеждён, что противник не даст нам такого длительного времени на подготовку войск к наступлению.
Поэтому мы должны быть готовы к действиям незамедлительно.
Алексей Алексеевич Брусилов поддержал своего подчинённого.
В его выступлении на Военном Совете прозвучали аргументированные доказательства истинности суждений командующего 8-й армии.
Николай II, скрепя сердце, всё же прислушался к доводам Брусилова и Каледина, а не Алексеева.
Началась подготовка к наступлению.
Каледин, целыми сутками находился в подчинённых войсках.
Терпеливо и вдумчиво, вместе с начальниками дивизий и командирами полков, шаг за шагом, разрабатывал план наступления.
Как всегда сказался огромный опыт военачальника, его находчивость и инициатива.
Алексей Максимович убедил Брусилова – не только в полосе наступления его армии, но и всех армий фронта, определить одиннадцать участков прорыва и добиться значительного превосходства над противником в пехоте, кавалерии и артиллерии.
И такое превосходство было достигнуто: армия Каледина на всех участках прорыва превосходила противника в живой силе в два–два с половиной раза, а по артиллерии – почти в два раза.
4 июня настал звёздный час генерала Каледина. Его армия, а это более ста двадцати тысяч человек, внезапно обрушила на противника шквал артиллерийского огня. Его сила была такой, что средь бела дня не стало видно солнца.
И снова полководческая мысль Каледина принесла ошеломляющий результат – впервые, в ходе этой войны, пехота, под прикрытием огня артиллерии, шла, так называемыми, волнами.
В каждой волне шли три–четыре пехотные цепи, так же – в следующей и замыкающей.
Каждая волна двигалась друг за другом на расстоянии до двухсот шагов.
Первая волна, овладев первой линией обороны противника, не задерживаясь на ней, устремлялась ко второй, а третью линию – атаковали третья и четвёртая волны, перекатываясь через первые две.
Всё это было достигнуто в результате упорных и многодневных тренировок, поэтому стороннему наблюдателю казалось, что это не сражение, а какая-то игра – столь чётко и целеустремлённо действовали войска.
Лёгкая артиллерия не давала противнику поднять голову, а тяжёлая – просто разметала его батареи на участках прорыва.
Командующий постоянно следил за развитием операции, активно маневрировал живой силой и огнём артиллерии.
И когда противник, в панике, стал отступать – Каледин бросил, в прорыв, кавалерийский корпус.
Успех был полный.
Уже к середине июня, за неделю непрерывного наступления, 8-я армия заняла Луцк, полностью разгромив 4-ю австро-венгерскую армию, и продвинулась вглубь обороны противника почти на семьдесят километров.
Это был грандиозный успех.
Войска, вдохновляемые командующим, который вёл их к победе, имели высокий наступательный порыв.
Но, к несчастью, вечно существующие законы российской действительности, сработали и здесь.
Исчерпав все резервы, растратив накопленный запас боеприпасов, и, особенно, артиллерийских снарядов, войска Каледина остановились.
Командующий требовал от фронта помощи и подкреплений, снарядов.
Но Брусилов был бессилен что-либо сделать.
Он такие же вопросы ставил перед Ставкой, просил Алексеева убедить Государя, чтобы тот отдал приказы о начале наступления соседних фронтов, активизации боевых действий союзников.
Но ничего этого не произошло.
Западный фронт генерала Эверта увяз в приграничных боях и не смог продвинуться вглубь территории противника ни на шаг.
Недвижимо стоял и Северный фронт.
Никакого взаимодействия армии не было организовано Ставкой с флотами – Черноморским и Балтийским.
В результате этого все наши преимущества над противником, в основном – в живой силе, сходили на нет.
И здесь Каледин проявил свои лучшие качества современного военачальника – он, только со своей армией, без поддержки корпусов соседей – ещё более полумесяца сдерживал натиск преобладающих сил противника – без снарядов, без патронов, только на вере людей в своего командующего.

***

Каледин  властной рукой еле сдерживал своего жеребца, всего мокрого. А в паху – даже в пене.
Бешеная скачка не остудила его кровь, и он не вошёл, а ворвался в кабинет Брусилова:
– Ваше Высокопревосходительство!
Моя армия сделала всё, что могла и даже больше. Всё, что было в человеческих силах, мы свершили. Больше держаться против преобладающих сил противника нет никакой возможности. Особенно, если тебе не дают поднять голову от огня артиллерии и пулемётов.
Голос его звенел от отчаяния и возмущения:
– Прикажите армиям Лечицкого и Щербакова наступать. Пусть отвлекут на себя противника, и мы одним ударом, я верю в своих людей, опрокинем врага, и на его плечах ворвёмся в границы Германии. Особенно – если Вы, Ваше Высокопревосходительство, усилите армию хотя бы двумя-тремя свежими дивизиями.
Растерянный и бледный Брусилов, всегда умеющий держать себя в руках, пребывал в полной растерянности:
– Алексей Максимович, голубчик, Вы не знаете всей пропасти в положении дел в армиях Ваших коллег.
Убыль по личному составу у них составляет более, нежели пятьдесят процентов. Снарядов нет вообще, патронов – по полторы обоймы на винтовку. Полностью расстроена кавалерия, лошади выбились из сил, нет фуражу.
Само страшное, Алексей Максимович, в полках – осталось в живых по три-четыре офицера. Многие полки я вынужденно вверил под начало поручикам.
Тяжело вздохнув, сел напротив Каледина за приставной столик, и с болью в голосе сказал:
– Алексей Максимович!
Я очень дорожу Вашим мнением, поэтому не думайте, что я за всем происходящим наблюдаю молча и беспристрастно.
Я потребовал от Государя, при личной аудиенции, отлучения меня от должности Главнокомандующего, ежели не будут поддержаны войска фронта.
Он вскочил и даже забегал по кабинету:
– Это же чёрт его знает, но успех фронта не был поддержан соседними фронтами. Ежели бы Эверт и Рузский поддержали наше наступление – Германия и Австро-Венгрия были бы повержены.
Он ударил кулаком по столу, что было совсем для него несвойственно, и горестно заключил:
– Не мне, России нужна была эта победа. Только в результате её можно было избежать потрясений в стране. А они грядут.
И теперь, дорогой Алексей Максимович, революции не избежать.
Слишком велико недовольство правящим режимом в стране. Нарастает голод. А кормильцами – мы завалили всю Европу, до Салоник включительно.
– Поэтому, Ваше Высокопревосходительство, – неожиданно для Каледина произнёс Брусилов, – господин генерал от кавалерии…
Каледин как-то даже злобно перебил своего Главнокомандующего:
– Вы забылись, Ваше Высокопревосходительство, в этом чине пребываете Вы, а я – генерал-лейтенант. И до чинов ли сегодня? Россия гибнет, а мы о чинах будем печаловаться?
Брусилов тепло положил руку на плечо Каледину, и протянул ему золотые погоны, без звёзд, с вензелем «Н» и короной.
– Нет, Ваше Высокопревосходительство, я ничего не придумал, и Вы не считайте, что Ваш Главнокомандующий утратил здравый рассудок.
Указом Государя Вам присвоен этот высокий чин, и, я думаю – вполне заслуженно. Кроме того, досточтимый Алексей Максимович, вы удостоены ордена Святого Георгия III степени.
Позвольте, уважаемый Алексей Максимович, вручить Вам, по поручению Государя, этот полководческий орден.
И, простите своего Главнокомандующего, Алексей Максимович, что он не Господь Бог и не смог свершить невозможное.
Тут же посуровел и уже тоном приказа довершил:
– Приказываю Вам, Ваше Высокопревосходительство, начать отход, и отвести армию на прежние, до прорыва,  позиции.
Я, Алексей Максимович, сделаю всё возможное, чтобы облегчить участь армии. Последними силами, армии Лечицкого и Щербакова, нанесут согласованные удары в определённое Вами время, отвлекут на себя силы противника. Воспользуйтесь этим – и отводите армию.
Постарев на годы, возвращался Каледин в свой штаб.
Ни высокие отличия, ни орден – не грели душу. Что они значили, когда его звёздный миг, его главное дело жизни, разрушилось на глазах.
«Преступники, негодяи, – проносилось в его мыслях, – какую же удачу загубили, каких возможностей лишили?
Разве возможно полагаться лишь на удачу или на пресловутое русское авось?
Почему операция не обеспечивалась должным образом? Почему не готовились наступления других фронтов. Тем более, что именно они в плане должны были выступать как ключевые?
Разве этого не видел Алексеев? Пусть несведущ в делах такого масштаба Государь, но Алексеев-то – опытный штабист. Знает, что в одиночку, одним фронтом такие операции не проводятся».
И холодок страшного прозрения прорезал его мозг:
«А если это умысел? Если … определённые силы в стране… ведут Россию к этому?
Слишком многое сошлось в единое русло – безвластие, умышленное отлучение от дела знающих людей, отсутствие должного обеспечения войск всем необходимым для ведения боевых действий, казнокрадство, деморализация офицерства, нарастание недовольства масс, революционеры…
Нет, такие события просто так не происходят.
Ими … определённо движет чья-то злая воля, организованная и страшно немилосердная к России.
Заговор против России? Нет, даже не против Николая II, к несчастью – слабоумного и безвольного, а против России, могущество и сила которой никому не нужна. Её страшатся, и определённые силы, финансовые круги Америки, Англии, Франции и Японии, ведомые жидо-масонскими вождями, объявившимися социалистами, которые все, поголовно, из этой братии, осознанно уничтожают Россию.
Россия – да, вот что главное. Россия должна быть уничтожена. Чтобы на её обломках и за её счёт были удовлетворены чьи-то честолюбивые интересы.
Боже мой! Как же я раньше не задумывался над этим? Неужели это неведомо Брусилову, Алексееву? Неужели они не догадываются об этом? А сам Николай, – он уже давно, мысленно не величал того Государем, – что, не чувствует надвигающейся грозы?»
«Нет, нет, эти мысли мне надо гнать прочь от себя. Особенно – сейчас. Отвести, организованно, армию, спасти людей – вот что главное.
А потом…, потом посмотрим. Надо откровенно поговорить с Брусиловым. Не может Алексей Алексеевич не знать сути происходящего».
И он с головой ушёл в тяжёлые проблемы организации отступления войск армии.
Талант и гений военачальника проявился и здесь.
Каледин не позволил противнику на своих плечах ворваться в расположение своих войск. Отход проходил организованно, уже проверенными Калединым в наступлении перекатами.
Последние крохи снарядов были переданы арьергарду, который расчётливо, огрызаясь огнём, не позволял противнику организованно преследовать войска армии.
Армия была спасена.
Но Каледин мучительно думал: «А спасена ли честь? Кем я останусь в памяти потомков? Как всё хорошо начиналось – упоение славой, освобождение от унижения поражений. И как дурно всё закончилось».

***
В конце шестнадцатого года состоялась его последняя встреча с Государем.
Каледин относил себя к сильным и волевым людям. Но даже он испугался и холодок предчувствия грядущей беды пробежал у него по коже.
К нему вышел потерянный, страшно состарившийся, безвольный человек. Голова у Николая II подёргивалась, непроизвольно закрывался при этом правый глаз, а руки не могли найти успокоения и страшно дрожали.
– Благодарю Вас, генерал. Вы, один из немногих, кто остался верен престолу.
– Спасибо, – и Николай II, как только мог, сжал руку Каледина.
В эти же дни состоялся его разговор с Алексеевым. При разговоре присутствовал и Брусилов, который много курил и молча ходил по кабинету начальника штаба Ставки, не вмешиваясь в разговор.
– Алексей Максимович, – обратился к Каледину Алексеев, – мы – люди военные, и не в наших правилах обходить острые вопросы или уклоняться от них.
Поэтому и я буду предельно откровенен с Вами. Полагаю, что Ваша честь – порука того, что эта конфиденциальная информация останется при Вас.
Он шумно втянул в себя воздух, и, словно решившись на что-то необычайно важное, даже страшное для него лично, глядя на Каледина в упор, продолжил:
– Алексей Максимович! Мы… патриоты России, осознаём всю гибельность существования… прежнего строя.
Близится трагедия, страшная трагедия для России. И чтобы её спасти, спасти Отечество – мы должны пожертвовать … монархией.
Каледин вздрогнул:
– Михаил Алексеевич! И Вы хотите, чтобы я тоже примкнул к заговорщикам?
Мы с Вами, вместе, приносили присягу на верность Государю. А теперь, как декабристы, будем плести нити заговора? Не сложив полномочий? Не отказавшись от присяги? Чинов? Орденов?
– Нет уж, – его голос окреп, – в этом постыдном деле – я Вам не слуга и не помощник, Ваше Высокопревосходительство. И Иудой, за тридцать сребренников, предавшего Христа, я никогда не буду.
Алексеев побагровел:
– Не горячитесь, Алексей Максимович! Не горячитесь! Вы же прекрасно понимаете, что сохранение на престоле Николая, – он даже не сказал Государя или хотя бы Николая II, – гибель для России. Империя мертва! У Николая нет ни воли, ни силы, ни ав- торитета, чтобы поднять империю на решительный шаг и победоносно завершить войну.
Он тяжело вздохнул и продолжил:
– Государь, Алексей Максимович, не дееспособен. Его воля надломлена, он не самостоятелен в принятии решений, распутинщина поразила все звенья государственной власти.
Каледин, опершись руками на эфес Георгиевской шашки, тягучим взором посмотрел на Алексеева:
– И к этому убеждению Вы, Михаил Алексеевич, пришли самостоятельно, или под воздействием жидо-масонов? То-то они голову подняли везде так, как не было никогда в России.
– Не забывайтесь, генерал, – возвысил голос Алексеев. Вы разговариваете…
– Я знаю, с кем я разговариваю, Ваше Высокопревосходительство. С государевыми отступниками и изменниками!
– Алексей Максимович, – раздался голос Брусилова.
Вы уж, голубчик, не забывайтесь! Мы не меньше Вашего радеем за Россию и понимаем, ежели… э… не добиться благоприятных перемен, роковые события… незамедлят обрушиться на благословенное Отечество, – продолжил Брусилов.
– Ваше Высокопревосходительство, – обратился к нему Каледин, – я прекрасно понимаю всю ничтожность Николая II, но устранение самодержавия, его упразднение – чревато для России такими потрясениями и утратами, что, я думаю, Вы не просчитывали даже, чем всё это закончится.
Россия, Алексей Алексеевич, по моему глубокому убеждению, может существовать только в единстве самодержавия и веры.
Попрание, уничтожение хотя бы одного из этих краеугольных камней основания государства – влечёт за собой его гибель, и Вы это знаете не хуже меня. В особой мере это касается окраин империи, которые сразу же отпадут от неё и превратятся во враждебные нам государства.
– И что нам делать? – вновь обратился к Каледину Алексеев.
– Придти и заявить Государю, что нам нужен хороший царь? А Вы, Ваше Величество, на эту роль не подходите. Так?
– Да, Ваше Высокопревосходительство, именно так. Тем более, что Вы лучше меня знаете, что Александр III, оставляя мир, в завещании оговорил этот момент, который ныне предан забвению.
Он ведь прямо писал, что вверяет престол Николаю лишь до совершеннолетия Михаила. Но это завещание было просто попрано царствующей семьёй.
– Алексей Максимович, – подал голос Брусилов, – но Вы же знаете, что Михаил не может быть Государем, так как связал себя узами брака с особой не царской крови. Поэтому, – увы, он не может претендовать на престол России.
– Но вы не знаете главного, Алексей Максимович, – вскинулся Алексеев, – мы имеем неопровержимые доказательства того, что, с позволения сказать – русская государыня находится в особых… э… взаимоотношениях с германским Генеральным штабом. Вот так, Алексей Максимович. И нам, патриотам России, терпеть это?
Утратим, потеряем Россию, Алексей Максимович, пока будем разбираться, насколько всё делается верно, в белых, так сказать, перчатках или даже без оных. Вы хоть понимаете, какая беда стоит на пороге? И речь не о германце стоит сегодня и не о его победе, а о внутренних распрях, которые разорвут Россию на части.
– Поэтому будем честны, Алексей Максимович, Вы готовы всё это, – и он картинно обвёл руками вокруг, – отдать на волю разбушевавшегося хама? И это всё тоже, – и он указал на ордена и погоны Каледина.
– Иного пути, Алексей Максимович, нет: или власть забираем мы, истинно любящие Россию её лучшие граждане, или власть переходит к взбунтовавшемуся быдлу, – громко, с каким-то даже вызовом обронил Алексеев.
– С нами, Алексей Максимович, все командующие фронтами, все флоты тоже поддерживают наши… э… устремления к у становлению справедливого миропорядка, – и он при этом потряс кипой каких-то телеграмм.
– Конечно, не буду таиться пред Вами, Алексей Максимович, за сохранение России и нашего… э… особого положения, нам придётся пойти на некоторые уступки странам Антанты.
Было видно, как тяжело ему даются эти слова. Он весь побагровел, руки, держащие кипу телеграмм, мелко тряслись, со лба струился пот, который он даже не вытирал.
И увидев, как наливается кровью лицо Каледина при этих словах, уже как-то обречённо и тихо докончил:
– Так сказать, некоторые территории перейдут под их влияние. Но в противном случае – они откажут нам в поддержке и помощи и доведении войны до устраивающего всех нас финала…
Прямо отмечу, что Польшу и Финляндию мы не удержим, нам придётся их отдать…
Каледин резко вскочил из-за стола:
– Ваши Высокопревосходительства, я сейчас же вызову конвой и арестую Вас, как заговорщиков и смутьянов. Вы этого хотите?
И он, поочерёдно, перевёл взгляд на Брусилова, а затем – на Алексеева.
Но тот уже справился со своим волнением и спокойно ответил:
– Нет, Алексей Максимович, – этого я не хочу. Да Вам и не позволят этого сделать верные нам войска и силы.
Я же, осознавая всю ответственность за происходящее, обязан взять с Вас честное слово в том, что Вы… будете молчать. Эта информация есть тайна государственной важности. В противном случае – Вы просто не выйдете отсюда.
И с видимым сожалением, искренне, добавил:
– Да, Алексей Максимович, очень жаль, что Вы не с нами. Вы ещё прозреете и поймёте, что иного выбора у нас просто не остаётся. И Россия выше любой судьбы, даже самодержца. Тем более – столь ничтожного и несамостоятельного.
Постоял у окна, покачнулся с пятки на носок и как-то грустно и устало проговорил:
– Вы, Алексей Максимович, хороши для строя, для войны, а вот политик из Вас никудышний. За это Вы и поплатитесь, причём – жестоко, и лишь тогда вспомните мои слова. Жизнь откроет Вам глаза на всё происходящее, Алексей Максимович. Но что-либо переменить будет уже не в Вашей власти.
И уже официально:
– Я жду, генерал. Мне будет достаточно Вашего слова чести – и пожалуйста, хоть на все четыре стороны.
– Вынужден подчиниться обстоятельствам, Ваше Высокопревосходительство, – сквозь зубы процедил Каледин.
Полагаю, что моего слова Вам будет достаточно, господа заговорщики, что от меня никакой информации не выйдет, так скажем, во внешний мир.
– Честь имею, – с ударением произнёс он, – господа. А что касается Ваших угроз, Михаил Алексеевич, они Вас уничижают. У меня семь патронов в нагане, для разрешения ситуации – хватит лишь трёх…
Брусилов при этих словах даже пополотнел.
Каледин же, чуть кивнув головой, привычно подобрал левой рукой шашку и вышел из кабинета.
Алексеев и Брусилов долго молчали. Затем Брусилов тихо и спокойно сказал:
– Не волнуйтесь, Михаил Алексеевич, я знаю Каледина. Мы можем действовать так, как запланировали. Слово Каледина – надёжная гарантия того, что мы в безопасности. Я это знаю…
И они, успокоившись, посмотрели друг другу в глаза и принялись обсуждать неотложные меры по осуществлению своих далеко идущих планов.
Алексей Максимович Каледин до последней минуты будет сожалеть о том, что эти дни навсегда развели его с Алексеем Алексеевичем Брусиловым, столь глубоко чтимым им, лучшим военачальником уходящей России.
Тяжёлые раздумья сковали душу Каледина: «Во что верил? Чему присягал и служил? Видит Бог, не щадил ведь себя, все силы и кровь свою ради любезного Отечества готов был отдать всегда.
И вот – итог. Закатывается Россия, и я не вижу возможностей предотвратить катастрофу. Не армию же мне поднимать и вести на Петербург, спасать империю.
Страшное время. Не знаю, за какие грехи оно русским людям досталось. А впереди, чувствую, грядут ещё более страшные и тяжкие потрясения. Как из них выйти, не уронив чести? В противном случае – лучше смерть. Да, личная смерть, нежели бесчестье. Здесь для меня иного выбора просто не существует».

***
ГЛАВА VII

НА РАЗЛОМЕ

Самые тяжкие испытания
для детей рода человеческого
готовит судьба в ту пору,
когда сын идёт на отца,
а брат поднимает руку на брата.
 И никогда не понять слабым
человеческим разумом
за что Господь попускает такое?
И. Владиславский

Февраль семнадцатого года Каледин встретил даже спокойно. А скорее – опустошённо. Душа его была переполнена скорбью по Самсонову, самому лучшему другу и единомышленнику, которого, он это теперь знал твёрдо – уже нет в живых.
Так и пропал неистовый Самсон в Мазурских болотах, вместе со своей армией, в результате безалаберности, трусости и предательства, которые и разложили, в конечном итоге, не только армию, но и государство.
Наконец Ренненкампф свёл окончательные счёты с героем-богатырём, не пришёл ему на помощь и тот погибал в одиночестве, лишившись сил и веры в спасение.
Каледин, измаявшись душой по невосполнимой утрате, хорошо понимал, что старое невозвратно изжило себя. И его уже никакой силой и ценой не удержать.
Царствование Николая II было дискредитировано по всем направлениям деятельности – на фронте, в тылу, на международной арене, во властных органах и в массе народа.
Но Каледин, как дитя своего времени и верный слуга престола, относил это именно к деятельности Николая II, человека слабовольного и некомпетентного практически во всех отраслях государственной деятельности и управления.
В целесообразности же самодержавия для всей жизни России он не сомневался ни на секунду. Это, по его разумению, была единственно возможная форма власти, примиряющая сонмище народов, населяющих Россию, способная встать во главе поступательного развития страны, в которой православные уживались с мусульманами, иудеями, буддистами, католиками и протестантами.
Только жёстко централизованная самодержавная власть, осуществляемая от имени Господа, ни с кем не конкурировала и не разделяла ответственности за всё, что происходило в стране.
Самодержавие, лишь одно, в новых условиях, было способно встать над политическими распрями в стране и на идее служения Отечеству сплотить всё обилие общественно-политических сил России, во имя её дальнейшего развития, процветания и могущества.
Только самодержец мог быть отцом народов, которые никак не могли обрести берега веры, уверенности в завтрашнем дне.
Но то, что стало происходить в стране после февральской революции, которую, затем, историки и политики назовут буржуазно-демократической, повергло его, искушённого и закалённого военачальника, в крайнюю растерянность.
Враг стоял у порога столицы, а в армии шли страшные брожения. Его славная 8 армия, удерживаемая силой его безукоризненного личного авторитета, со дня безуспешно завершившегося Брусиловского прорыва, держала оборону против австро-венгерских войск.
Но одна армия, конечно же, выполнить задачи фронта, а тем более – вооружённых сил России – не могла.
Зараза неверия и брожений стала проникать и в ряды его славной армии.
Большой резонанс во всей армии и даже за её пределами, получил особый Военный Совет, на который Каледин пригласил нижних чинов, отличившихся Георгиевских кавалеров, представителей всех частей и соединений армии.
– Мне нечего скрывать от Вас, мои боевые товарищи, – обратился командующий к робевшим и растерянным солдатам и унтер-офицерам, которые и подумать не могли ещё вчера, что будут участвовать в таком высоком совещании.
Этот Военный Совет вошёл в историю русской армии, как явление беспрецедентное, невиданное и небывалое ранее.
Каледин тяжёлым шагом, который, потом, за его смертью, назовёт талантливый писатель-донской казак – волчьим, взошёл на трибуну и своим цепким взглядом окинул весь зал.
Нижние чины жались вдоль стен, группами. Никто из генералов и офицеров рядом с ними не сели, а красавец-полковник Вязьмитинов, недавно принявший дивизию, родную, памятную для Каледина особо – 12-ю кавалерийскую, громче, чем было принято по законам учтивости, на весь зал произнёс:
– А кому, господа, из вас, – и он повернулся к группе нижних чинов, сидевших с ним вблизи, – сдать дивизию под начало?
Те даже отшатнулись от полковника. Ужас и растерянность исказили их лица.
А Вязьмитинов, яростно, что было ему не свойственно, как-то захрипел, даже схватившись за горло рукой, и продолжил:
– Как хотите, господа, а меня увольте. Не могу более здесь оставаться.
И резко вскочил на ноги, намереваясь выйти из зала заседаний Военного Совета.
Каледин всё это видел. И тут же обратился к Вязьмитинову:
– Василий Львович! Прошу Вас, подойдите ко мне. Сегодня Вы – самый главный участник предстоящего Военного Совета.
Вязьмитинов, в растерянности, подошёл к Каледину, прищёлкнул каблуками, да так, что на предельно высокой ноте зазвенели серебряные шпоры на его щегольских, хотя и изрядно потёртых от седла по внутренним сторонам, лаковых сапогах.
Но ни единого слова доклада выдавить из себя не смог. Так и смотрел, словно окаменев, на Каледина, и сглатывал тугой комок спазма. А тот душил его и мешал даже дышать.
Каледин обнял Вязьмитинова за плечи и повернулся к залу:
– Господа! Товарищи мои боевые! У меня особая радостная весть. Ещё Государевым указом, от 2 марта, полковнику Вязьмитинову присвоено высокое и заслуженное генеральское звание. Сердечно поздравляю Вас, Ваше Превосходительство, и позвольте вручить Вам эти знаки полководческой зрелости.
Каледин как-то закашлялся, неспешно вынул из кожаной папки пару генеральских погон, с витым вензелем «Н» и двумя золотыми звёздами по краю.
Долго держал их в руке, а когда справился с волнением, неспешно проговорил:
– Меня этими погонами сам Государь с генерал-майором поздравил.
Примите, Василий Львович, на добрую память. Полагаю, что это всего лишь очередная, заслуженная Вами ступенька. Будет жива Россия, мы ещё услышим о великих свершениях генерала Вязьмитинова.
А нет – все станем на одном краю, на остатнем.
«Ура!» генералу Вязьмитинову, господа, друзья мои боевые!
Зал дружно вскочил и все, до единого, а нижние чины – громче всех, прокричали, троекратно, «Ура!».
Но Каледин заметил, что общего подъёма и радости, воодушевления не разделял с участниками Военного Совета бравый вахмистр, полный Георгиевский кавалер Будённый.
Его знала вся армия и, конечно же, хорошо знал и Каледин, сам вручал два золотых креста Георгия I класса.
Каледин даже скупо улыбнулся – почтут за сумасшедшего, как это два золотых креста, если он вручался единожды и на всю жизнь.
Но в этом-то и был весь вопрос. За серьёзные прегрешения, за избиение чиновника высокого ранга в отпуске, вахмистр-герой был приговорён к смертной казни.
И он, командующий 8-й армией, сам возбудил ходатайство перед Государем, о замене наказания вахмистру, с учётом его выдающихся заслуг.
И царь утвердил ходатайство командующего, отменил вынесенный Будённому смертный приговор и лишил его заслуженной награды – золотого Георгиевского креста.
Через несколько месяцев он же, Каледин, вручил герою новый золотой крест за беспримерное мужество и отвагу, проявленные при захвате стратегически важного моста, который и предопределил успех армии в Луцкой операции.
Потребовалась личная встреча с Государем, горячая поддержка Главнокомандующего фронтом Брусилова.
И как же был счастлив Каледин, увенчивая, по достоинству, грудь бравого вахмистра, на которой благородно теснились три оставшиеся креста и четыре Георгиевские медали.
Сегодня Каледин отчётливо видел, что вахмистр не с ним.
И поднялся он, при чествовании Вязьмитинова, неохотно, и рта не открыл, когда весь зал провозглашал здравицу в его честь.
Каледин, когда зал угомонился, и обратился, напрямик, как он это делал всегда, к вахмистру с прямым вопросом:
– Что случилось, вахмистр? Я ведь чувствую, что ты – не с нами в этот час. Объяснись!
Будённый, на этот раз, вскочил, вытянулся в струнку, но доложил не спешно, угрюмо, не отводя своего тяжёлого взгляда от глаз Каледина:
– А я, Ваше Высокопревосходительство, за версту чую, как он, – и он при этом ожесточённо и зло посмотрел в сторону Вязьмитинова, – за людей нас не принимает.
Мы для него – хуже быдла. Конечно, рядом со мной сидит, по Вашей воле, а нос воротит. От меня же конюшней, да конским потом разит, а его Превосходительство – у меня от его духов и голова разболелась.
И уже предерзко:
– Позвольте, Ваше Высокопревосходительство, мне пересесть, а то и дышать невозможно.
И не дожидаясь позволения – пересел на свободное место в первом ряду, рядом с генералом Романовым, начальником тыла армии.
Тот нервно засопел носом, но ничего не сказал, а только отодвинулся от вахмистра, загремев стулом.
Каледин, против правил, зычно обратился к залу:
– Господа, мы не будем сейчас выяснять… э… отношений подобного рода.
Есть дела гораздо важнее. О судьбе Отечества нашего многострадального должны быть все наши мысли.
Каледин сжал зубы, даже желваки заходили по щекам.
– Господа! Прошу внимания. Мне, не буду лицемерить пред вами, очень неприятно, что даже здесь, в этом зале, где собраны лучшие люди армии, разгораются непримиримые страсти.
Так они сегодня и разрывают на куски нашу Великую Отчизну.
И возвысив свой голос, стал говорить дальше, тяжело проворочавивая в своей душе каждое слово, словно бросая камни в чёрную и неспокойную воду:
– Сегодня нам всем – не до сантиментов. Будем говорить прямо и честно, так как слишком велика цена каждого слова. Тем более, слово вашего командующего, который не привык ими сорить и был всегда пред вами простодушен и искренен.
Друзья мои боевые! Я не идеализирую правление Николая II. Слаб волей и … разумом оказался наш Государь.
Ежели бы он думал об исторической ответственности за судьбу Отечества – он бы никогда не отрёкся от престола.
– Что ему надлежало сделать, но история даже по воле монархов не поворачивается вспять, так это никогда, ни при каких обстоятельствах, не брать на себя всю полноту ответственности за руководство войсками.
Никогда прежде, за исключением Петра I, русский царь не вступал в непосредственное руководство войсками.
И это правильно, так как на деятельность армии монарх должен смотреть как бы со стороны, подмечая малейшие изъяны и упущения в постановке военного дела, а во-вторых, армией не может руководить дилетант, так как слишком велика плата за любую неудачу и ошибку. Она выражается в бесцельно пролитой крови и утрате тысяч и тысяч, а за эту войну – и миллионов человеческих жизней.
И третье, в этой связи, армия, всё же, при всей её важности и даже главенстве в истории государства в годы войны, всё же – не вся жизнь Отечества, не все стороны этой жизни. Нас в армии – всего лишь несколько миллионов, а в стране их – более ста. И огромное хозяйство в придачу – от сельских общин, промышленных предприятий, десятков тысяч деревень, сёл, станиц, иных поселений, до сотен городов.
Государство – это огромный механизм, система власти, коммуникаций, образования, здравоохранения, огромного круга социальных проблем, обеспечения армии и народа всем необходимым, чтобы просто жить и вести борьбу с неприятелем.
Государство – это огромная ноша разрешения национальных проблем, укрепления границ и территорий, воспитания правопослушания масс и многое другое…
И Государь, я в этом глубоко убеждён, все эти вопросы должен держать в поле своего внимания и никому не попускать в стремлении ненадлежащим образом выполнять свой долг, особенно – чиновниками и всем служивым людом.
Сосредоточившись на решении задач Верховного Главнокомандования, Государь полностью упустил руководство страной, её развитием, мобилизацией масс на одоление тягот и лишений, и победоносного завершения войны.
Как итог – в результате заговора…
Ропот и возмущённые крики пронеслись по рядам.
Один молодой полковник, Каледин знал его лично, командовавший отдельной сводной бригадой, вскочил и даже закричал:
– Это провокация, Ваше Высокопревосходительство! Я прошу дать объяснения.
Каледин выждал минуту, пока крики и ропот прекратятся, и продолжил:
– Да, господа, в результате заговора, и скоро об этом узнает вся Россия, прозреет, да будет поздно. Во главе этого заговора стоят генералы Рузский, Деникин, Корнилов, Алексеев, депутаты Государственной думы, промышленники и банкиры, Государь был, по сути дела, насильственно отстранён от власти  и помещён под домашний арест.
Империя пала, господа, 2 марта сего года.
Меня, генерала Каледина, не так уж сильно занимает частная судьба господина Романова, это его личное дело, какой выбрать путь и стезю.
Но я знаю точно, что такую гремучую смесь, как империя, устранением монархии не удержать в рамках законности, общественного порядка и сохранения, что самое главное, Величия, Единства и Неделимости Отечества.
Над ним нависла грозная и неотвратимая опасность.
Немец стоит под Петроградом. Его сапог попирает исконно русские земли, полностью оккупирована Прибалтика, Украина, районы Западной Белоруссии, германский флот господствует на Балтике, союзники Германии – в Чёрном море.
Наша армия только в результате бездарного руководства терпит поражение. 64 полностью отмобилизованные дивизии на трёх фронтах могли бы положить конец германскому превосходству, но нет единой воли, нет твёрдого руководства войсками, нет самой установки на победу.
Не побоюсь вам сказать, к тому же, к несчастию, располагаю достоверными сведениями, что кроме русской расхлябанности, в высоких штабах царит атмосфера предательства и государственной измены.
– Видит Бог, в скором времени вы в этом убедитесь, – властным голосом подавил он возникший шум среди генералов, сгрудившихся вокруг новопроизведённого Вяземского.
– Да, господа, Вы в этом убедитесь, и очень скоро.
Постыдную, недопустимо беспринципную позицию заняла наша Православная церковь, а вернее – её иерархи.
Она, призывающая нас ещё вчера к служению Помазаннику Божьему, в одночасье низвергла своего кумира с пьедестала.
Уже 4 марта, через два дня после отречения Государя, Священный Синод даже кресло Государя вынес из зала заседаний, а 9 марта церковь обратилась к верующим с призывом верой и правдой служить «благочестивому Временному правительству».
Подобные деяния церкви деморализуют общество, порождают сумятицу в головах людей, подменяют подлинные ценности фальшивыми и лживыми.
Завидев ёрзание на месте, при этих словах, митрополита Фотия, приставленного к его армии священным Синодом, Каледин гневно обратился к нему:
– Да, Владыко, огромная, неискупаемая вина за происходящее в России лежит на Русской Православной Церкви.
Дородный и тучный Фотий впился в кресло, да так, что оно под ним даже заскрипело.
И тут же нашёлся Будённый:
– А я, братья-казаки, так скажу – ежели бы его, – и он показал рукой на Фотия, – да впереди войска нашего поставить – тут же германец бы и войну прикончил. Разве устоял бы против такого благолепия? Почитай, пудов десять живого весу будет.
И, уже ёрничая, под громогласный хохот своих однополчан, добавил:
– Жаль только, что лошади не подобрать, чтоб такого борова выдюжила, а то бы, я вам скажу – до самого Берлина немец бы бежал, завидев такого атаманца христова воинства.
Зал задрожал от хохота. Даже офицеры и генералы и те не сдержались, так как все знали мстительный и злобный характер владыки Фотия, а так же – его непомерную любовь к чревоугодию и молоденьким милосердным сестричкам.
Фотий побагровел:
– Изыди, сатано, – зычно рявкнул привычное, да и осёкся, встретившись с пронзительным взглядом Каледина.
– Да, владыко, вот вы и получили ответ о мере авторитета церкви.
Думаю, что ближайшее развитие событий подтвердит истинность моих слов, но Вы, сами, вырыли ту пропасть – между народом и церковью, в которую завтра рухнет вся Россия.
– Только 2 марта Государь…
Он замешкался на миг, решительно сжав кулак правой руки, и взмахнул им в воздухе, и поправил сам себя:
– Последний русский царь Николай II – не успел отречься от престола, а Вы, от имени церкви, я повторюсь, уже 4 марта обратились к русскому народу с требованием, чтобы он присягал «благочестивому Временному правительству».
Как Вы это объясните? Как же Вы легко, Владыко, отреклись от Помазанника Божьего?
Огромные, страшные бедствия грядут в России, а церковь озабочена лишь одним – сберечь свои богатства.
И то, есть что сберегать – после царской семьи – церковь второй землевладелец в России, 6 миллионов гектар земли отдано ей во владение.
Зал пришёл в неистовство. Особенно – нижние чины. Слышались возгласы:
– Ах, мироеды, вы бы сами эту землицу обихаживали…
– Кровопийцы, вы что же это думаете, что мы и дальше за вашу землицу будем гибнуть…
– А у меня на хуторе – от голода гибнет семья. шесть душ, без лошади остались…
Каледин продолжил:
– Действительно, разве Вы, Владыко, орошаете эту землю своим потом? Это одна из причин, что крестьянство, а это более 80% населения страны, и сегодня видят в лице церкви векового эксплуататора и стяжателя.
О, Владыко, неосмотрительно Вы ведёте себя на русской земле. Неосмотрительно! В то время, когда я сам лично, как командующий, распределяю каждый снаряд, Вы мне – вагонами, иконы шлёте.
Зал, особенно солдатское и казачье крыло, гневно загудело. Вновь раздались возгласы:
– Верно говорит Его Высокопревосходительство!
– Так его, долгогривого!
– Другие времена начинаются, мы ещё доберёмся до него, братцы!
– Гнать его в шею, такого прокормить только – за эскадрон слопает.
Фотий жадно хватал воздух. Всё его грузное и обычно багровое лицо, посинело. Он сидел ни жив, ни мёртв.
А Каледин уже не мог остановиться:
– Церковь, Владыко, перестала слышать свой народ. Превратилась не в поводыря , а в наездника на его шее, на его горбу.
В назревании смуты в России – огромная вина церкви уже в том, если не относиться к истории, что она не осудила распутинщину, ввергшую царскую семью в крайне постыдную роль, оскорбившую саму суть и содержание самодержавия.
Тут, Владыко, мужества у Вас не хватило, а вот Петра I – собакой обзывать до сей поры – многие из вас грешат, с лёгкостью. Да Толстого анафеме предать и упокоить без благословения – на это Вы мастера.
Почему же не столь взыскательны вы к тем, кто подрывал устои монархии? Кто с именем Бога на устах и при Вашем благословении отлучал Государя от престола, арестовывал его семью?
Я прошу Вас, Владыко, оставьте армию от греха подальше и поезжайте в свой Синод. Здесь, с учётом складывающейся обстановки, я думаю, делать Вам нечего.
– Верно! – раздались возгласы.
– Так его, Ваше Высокопревосходительство.
И Фотий, втянув голову в плечи, шумно дыша, спешно удалился из зала заседаний Военного Совета, оставив запах церковных благовоний. Да сиротливо лежащие на столе чёрные чётки, которые он в спешке забыл.
Очень скоро узнает Алексей Максимович, какого он врага себе нажил.
Митрополит Фотий, войдя в личное доверие премьера Временного правительства России – Керенского, сделает всё, чтобы вольнодумство Каледина было наказано по всей строгости.
Более того, возглавив церковное управление при Главнокомандующем Корнилове, потребует не только снятия с должности командующего прославленной армией, но и предания его суду.
Но это всё будет впереди.
Сейчас же – все участники Военного Совета видели, как тяжело ему даётся каждое слово.
После того, как Фотий покинул зал заседаний Военного Совета, Каледин надолго замолчал, пригубил стакан с водой, оглядел весь зал своим цепким взглядом и продолжил.
Внимательнее всех его слушали нижние чины.
Оглушенные информацией, к которой они никогда не были допущены, они пребывали в смятении.
То тут, то там прорывались их возгласы:
– Ваше Высокопревосходительство, а как же быть?
– Куда идтить, Ваше Высокопревосходительство? И за кем?
– Не дай на страту Расею, Алексей Максимович! Веди, пойдём за тобой, куда ни поведёшь.
– Вчерась – за веру, царя и Отечество призывали лить кровь, а сегодня как?
И тут вновь отличился Будённый. Каледин даже залюбовался его ладной, подобранной фигурой.
Молодцевато вскочив на ноги, обратился к Каледину:
– Ваше Высокопревосходительство, дозвольте вопрос задать?
– Давайте вахмистр. Прошу Вас, – ответил Каледин.
– Ваше Высокопревосходительство, а как же с Отечеством быть? Цари – они приходят и уходят, а Россия-то она у нас одна.
– Что же будет, если врага не одолеем? – почти на крик перешёл Будённый.
Народ страдает, всё отдаёт армии, а мы только кровь льём и всё без толку. Как же нам победы при таком развале, как Вы обрисовали, добиться?
– Спасибо, вахмистр! Я рад от того, что в армии, вверенной мне в командование, есть такие молодцы.
А если серьёзно, то вахмистр Будённый подошёл к самым главным вопросам.
И я хочу сказать по этим вопросам несколько слов.
– Любое государство, любой строй, возникший в современной Европе, как никогда остро нуждается в своей защите.
И мне просто омерзительно слышать сегодня деятелей либерализма, которые провозглашают, что война сама по себе прекратится, если Россия выйдет из неё.
Это страшное заблуждение, если не хуже – это умышленное введение народа в неведение, которое ему будет стоить очень дорого.
Есть армия, – говорили древние, – есть и полезные ископаемые. А ежёли её нет, то нет и полезных ископаемых.
Сегодня, когда Россия ослабла, американцы, англичане и французы – даже не скрывают того, что это и было их главной целью: связать Германию с Россией войной, чтобы они взаимно ослабили друг друга, а затем – продиктовать волю выдохшимся государствам и за их счёт решить свои проблемы.
Главный враг России сегодня – не Германия и не Австро-Венгрия. Они, в борьбе с нами, ослабли сами. Их ресурсы иссякли, и воевать с Россией они дальше не могут.
На арену выходят новые хищники мира, которые сберегли свои ресурсы, разбогатели на этой войне на поставках оружия. Им нужны наши просторы, богатство наших недр и они не остановятся ни перед чем, чтобы всё это получить в России.
Поэтому – если мы патриоты Отечества, если нам дорога Россия – надо крепить её вооружённую мощь и силу. Любой строй, любой режим, ставший у власти, должен всерьёз озаботиться укреплением армии.
Только она – наша гарантия к существованию. Иных союзников у России, как говорил император Александр II сыну, просто нет.
Без армии Россия существовать не может. Её просто сомнут.
Поэтому – всем силам, которые сегодня заявляют о своей ответственности перед Россией, надо озаботится тем, чтоб у России была современная, хорошо оснащённая и обученная армия.
Боюсь, что эта задача почти неразрешимая в условиях политического многообразия и всеядности.
Армия должна служить государству, а не партиям, не группировкам.
Если этого не поймут политические деятели – неминуем крах и гибель России.
В этой связи я говорю «Нет!», своё решительное «Нет!» – политической деятельности в армии – любых сил, любых организаций. В армии неприемлемы любые попытки подрыва единоначалия, введения, так называемой, демократизации.
Нет, господа хорошие! Советоваться можно до начала сражения. А в бою, быстротечном военном столкновении, командир, единственный, несёт всю полноту ответственности за выполнение стоящих задач, совестью своей отвечает перед Отечеством за его бережение.
Поэтому, пока я командую армией, я не потерплю никаких агитаторов в войсках, что только подрывает основы военного организма и разлагает армию.
В этой же связи – и следующее моё положение. Либералы, ратующие за установление в обществе обстановки безответственности, крушения былых авторитетов – в этих условиях не может существовать армия, преданная Великому Отечеству и его народу.
На Россию обрушилась и ещё одна, неведомая в такой мере ранее, напасть – засилье иудеев – как в органах государственной власти, так и в банковских сферах, торговле.
Этот народ, который существовал ранее лишь в сельской местности, в силу действия законов о цензе оседлости, сегодня, собравшись со всего мира и, особенно – из Европы, сегодня заселил столицы, губернские города, взял, посредством финансов, всю власть в свои руки.
Суть политики иудейства всегда была враждебна России. А сегодня, взяв власть в свои руки, иудеи ведут дело к уничтожению российской государственности и русской культуры.
Причину недоброжелательства в свой адрес евреи должны видеть не в том, что они иудеи. А в том, что Господь дал когда-то им шанс быть в истинной вере, открыл им Ветхий Завет, но евреи отвергли Его заповеди и его распяли, отступивши перед этим от Его учения и подвергнув Его поруганию.
С той поры в Богоборческой практике иудаизма ничего не изменилось.
Не зря, поэтому, в прошлом году князь Щербаков, министр внутренних дел России, сказал в сердцах: «нельзя сразу вести войну с Германией и еврейством».
И он прав – деятели финансовых кругов России, а они на 100% представлены только этим народом, полностью отказали царской власти в военных кредитах, и тут же откровенно сотрудничают с Германией, оказывая ей всё возможное предпочтение.
Наступивший 17 год, мои боевые друзья, мог и должен был стать торжеством русского оружия.
В этом и кроется главная причина устранения самодержавной власти.
Но, в победившей России, монархию свергнуть было бы невозможно.
Могучая Россия была бы прямой угрозой мировому сионизму, и он сделал всё возможное, чтобы эту Россию ослабить, и, в конечном счёте, уничтожить.
Православный царь был устранён мировым сионизмом не случайно – это был символ единства всего народа многонациональной России.
Не случайно, декретом Временного правительства за номером первым, подписанным евреем Керенским, был декрет о равноправии евреев.
С его появлением в России устанавливалась диктатура беззакония, богоборчества, уничтожения русской культуры.
Не Россия низвергла своего Государя, нет, его устранила жалкая власть властной верхушки, масоны, объединившие самые активные и напористые слои иудейства, в первую очередь.
Россия – если мы не образумимся и не сможем противостоять наступлению сионистов, падёт первой.
Но даже она – не единственная цель масонов. Будут уничтожены все консервативные монархии Европы, на их месте будут построены новые государства масонской ориентации, что, в конечном счёте, приведёт к образованию мирового правительства иудеев, которые будут диктовать миру свою волю и устанавливать свою власть.
Вот что надо видеть за низложением монаршей власти в России, упразднением самодержавия.
Так называемая февральская революция предоставила масонским кругам, еврейству неограниченные возможности по достижению своих целей.
И они их достигнут, только разбив и уничтожив Россию, получив доступ к неограниченному разграблению богатейших окраин России.
Поэтому – если мы, твёрдой рукой, не сможем вернуть традиционное положение наций и народностей в России, к его докризисному состоянию, – одно это взорвёт наше государство на лоскутные обломки, вернёт его в эпоху феодальной раздробленности и ограниченности.
Вот и подумайте, мои боевые друзья, какие угрозы возникли перед нашим благословенным Отечеством. Я их обрисовал далеко не в полной мере. Их существует гораздо больше, и они намного страшнее для существования российской государственности.
И вопрос сегодня стоит однозначно – или мы справимся с этими проблемами, или Россия прекратит своё существование, как Великое, Единое и Неделимое государство.
Россия может быть только Великой Империей или её не будет более никогда. Ни в каких иных границах, с утратой своих избыточных территорий, как говорят сегодня пришедшие к власти либералы, она существовать не сможет…
Не всё, конечно, поняли нижние чины из речи командующего.
Но их лица посуровели, они прекратили даже перешёптываться, так как почуяли в самом тоне командующего реальные угрозы для себя лично, для своих близких.
Посуровели их лица. И они только и ждали, после этого, к чему призовёт их командующий, которому они верили безоглядно и готовы были идти за ним до конца. До ведомой им и такой желанной правды, без которой просто невозможно жить.
Ибо жизнь без смысла, без высшей цели, становится просто бессмысленной.
И человеку легче было умереть, нежели влачить пустое и никчемное существование, не озаряемое смыслом служения Отечеству, родной семье, благословенному народу.
Каледин, видно устал от такой речи, вытер платком лоб и договорил:
– Устранение самодержавия, которое удерживало национальную кичливость и ограниченность, стремление отдельных наций и народов встать над другими, добиться главенства над ними – сегодня дало волю самым дурным и самым страшным проявлениям национализма.
Это разрушит вековые основы существования многонационального государства, даёт волю всему дурному и низменному.
Поэтому повторюсь ещё раз – одна опора и одна надежда у государства – армия. Не станет её – не станет и государства, враг, торжествуя, будет попирать наши святыни.
А далее лишь шаг до уничтожения Отечества. Поэтому я призываю всю армию, весь начальствующий состав – блюсти воинский порядок и хранить свою честь.
Командующим у толпы я не буду никогда. Тогда… лучше смерть.
И если Военный Совет мне доверяет, как командующему, я требую неукоснительного выполнения воинского долга, беспрекословного повиновения приказам командиров и начальников.
Упразднение принципа единоначалия, чинопочитания, воинской чести и ответственности за выполнение воинского долга – путь гибельный, путь в никуда. Он погубит Россию.
Тяжело вздохнул и с болью продолжил:
– Большие беды грядут для Отечества. И я это чувствую. Одной нашей славной 8-й армией всю границу не прикроем. И Германию не разгромим.
Верую, что не мы одни думаем о судьбе Отечества. Остались, я думаю, в России люди чести и долга. Только на них и уповаю.
Прошу Вас, мои боевые друзья, голосовать – кто доверяет мне командование армией, на тех началах, о которых я вам сегодня говорил. Или же, в противном случае – прошу освободить от этой тяжёлой ноши.
После минутного затишья, зал зашумел. Раздались выкрики:
– Господа, господа, другого решения и быть не может.
– Даёшь Каледина!
– Братва, за генералом Калединым – хоть на край света!
И когда начальник штаба армии призвал всех к тишине и попросил проголосовать за полное доверие командующему армией генералу Каледину Алексею Максимовичу, лес рук взметнулся вверх.
Ни один участник Военного Совета не остался в стороне и не проголосовал против.
Будённый отличился и здесь.
Поднялся, оправил гимнастёрку и обратился к Каледину:
– Дозвольте, Ваше Высокопревосходительство?
– Прошу Вас, вахмистр…
Будённый громко, на весь зал, заявил:
– Я так скажу Вам, товарищи мои боевые: верного боевого коня, в бою, на недоумка, не меняют. Иначе – смерть. И я от имени казаков, своих боевых товарищев, заявляю: «Любо генералу Каледину! Веди, Алексей Максимович! Все, как один, пойдём за тобой!»
Слова вахмистра утонули в здравицах. При этом, словно очистительная волна, унесла с собой всё наносное, всё мелкое, зряшное, что разделяло людей разного положения, разных чинов и знаний, убеждений и даже вероисповедания.
Все они, пред своим командующим, были едины, единоверны и единодушны.
И – прекрасны! Их одухотворённые лица, улыбки, объятия, не предвещали, и на миг, тех страшных потрясений, которые, уже навсегда, очень скоро разведут участников этого Военного Совета по разным берегам Тихого Дона, и их боевые шашки, которые досель знали только вражью кровь, обагрятся и братской.
Каледин, не стыдясь слёз счастья, с гордостью смотрел на своих соратников.
Выпестованных и взращённых им во славу Отечества.
Конечно, даже самый воспалённый мозг не мог предугадать всех дальнейших событий.
А они обрушились на Россию, как снежная лавина, ломая и унося за собой всех и всё.

***

Это Военный Совет не остался не замеченным ни военным руководством новой России, ни даже самим вождём Временного правительства.
Особое неистовство и неудовлетворение линией поведения бесстрашного и прямодушного Каледина проявил ставший к этому времени Верховным Главнокомандующим генерал Корнилов.
Хотел бы Корнилов, бездарный и безвестный неудачливый генерал, умудрившийся сдать австрийцам в плен всю свою дивизию, и сам всю почти войну отсидевший там же, в неволе, расправиться с вольнодумством Каледина, да не посмел. Просто устрашился мнения армии, офицерства.
Да и не мог он уже это сделать, так как Алексей Максимович к этому времени был уже ему не подотчётен, так как всенародно был избран Атаманом Всевеликого войска Донского.
Да и былой авторитет у него был слишком высоким во всей армии, как главного героя Брусиловского прорыва.
Позже – Корнилов по-воровски, тайком, науськиваемый Алексеевым и Деникиным, уволил со службы Алексея Максимовича, с зачислением в распоряжение Военного Совета Ставки.
Но обойтись без сил и возможностей Атамана всего Тихого Дона, конечно же, он не мог, поэтому Алексей Максимович и был приглашён на заседание Военного Совета Ставки.
Как оказалось – на горе Корнилову, пробывшего всего двадцать один день Верховным Главнокомандующим России. А затем – сам Керенский, устрашившись, что его же ставленник провозгласит себя военным диктатором и сместит его с поста Председателя Временного правительства – будет вынужден даже арестовать Корнилова, лишив его всех должностей в армии.
Но сегодня, до появления Каледина, Корнилов упивался своим положение Верховного Главнокомандующего.
Никогда, затем, даже когда превратности военной судьбы приведут его в Новочеркасск, так и не сможет простить Корнилов одной лишь реплики Каледина на этом Главном Военном Совете, когда в своём выступлении ставил задачи Главнокомандующим фронтами и командующим армиями на летнюю кампанию семнадцатого года.
Каледин, не отрывая своих глаз от невыразительного лица Главковерха – скуластого, с калмыцкими раскосыми глазами, обронил:
– Хотелось бы знать, на чём основываются эти… э… совершенно оторванные от реальной жизни планы?
– Вы хотя бы представляете, господин Верховный Главнокомандующий, – не без сарказма сделал он ударение на титуле, которого Корнилов был только что удостоен постановлением Временного правительства, – каково сегодня реальное положение войск? Каков их дух, уровень материально-технического обеспечения, способность, в связи с этим, продолжать войну?
Корнилов побелел:
«Да, прав, прав был Антон Иванович Деникин, который представил мне список  всех вольнодумцев из числа генералитета. Был в нём и Каледин, да не успел я заменить его на верного и послушного соратника.
А этот – возомнил себя героем. Как же, за Брусиловский прорыв, единственный из командующих армией, был удостоен Государем высшего воинского звания, сравнялся в чине с самим Брусиловым, Главнокомандующим фронтом и даже с Алексеевым, начальником штаба Ставки».
Корнилов с каким-то жалким выражением на лице, скосив голову, посмотрел на свои новые, не измятые ещё погоны генерала от кавалерии.
Он-то понимал, что его равенство с Калединым в чине было формальным. Полководческое отличие Каледина было получено на фронтах войны, а Корнилов – два генеральских звания, почти подряд, получил уже не от Государя, а от Временного правительства.
И знал, что за ним, в войсках, так и закрепились две оскорбительные клички: Пленный и Временный.
Ох, русский язык и русский человек, он-то ничего не скажет зря.
И вся армия знала, о ком идёт речь, ежели в солдатском кругу произносилось: «А Временный повелел, слыхали?» или «А Пленный-то наш, видать, не понял, что прежняя война завершилась».
Но так было угодно судьбе и Господу – по Его воле так переплелись судьбы этих двух людей, что, говоря об одном – надо было видеть, сразу же, и другого рядом. Но их оценки в солдатской массе и офицерской среде, как и их дела, их решения, были совершенно отличны друг от друга.
Если Алексей Максимович был всегда отмечен печатью высокого служения Отечеству, то Корнилов, скорее, прислуживал, отслуживал то, что досталось ему по случаю, но только не по праву и чести.
Каледин на этом заседании высшего Военного Совета вспомнил, как в майские дни 17 года его отлучили от командования 8-й армией, и как её принимал под свой начало ни кто иной, а именно Лавр Георгиевич Корнилов.
И как Каледин ему сказал:
– И что, Лавр Георгиевич, эти знаки, – он указал на Георгиевские кресты IV и III степени, (правда, слава Богу – до креста второго класса Корнилов не дослужился), как и у него самого, – не мешают Вам? От Государя ведь получены, а Вы – его семью под арест, чем и обрекли на гибель. Я это чувствую. Спросит ведь Господь за это, взыщет, не боитесь?
Скрипнул зубами Корнилов и спешным шагом, без ответа, вышел из кабинета.
Каледин даже вспомнил, как он сел в последний раз за свой рабочий стол, скрестил руки на груди и подумал:
«Странное дело, а я даже не жалею о случившемся. Командовать в это время армией – не велика честь. Вон, Деникин, из корпусных командиров – сразу стал Главнокомандующим фронтом. Ренненкампф – откровенный отступник и негодяй – в этой же роли.
Цареотступники, жалованные Государями чинами и орденами – Рузский, Эверт, да и досточтимый Алексей Алексеевич Брусилов, все командующие флотами – тоже очень легко смирились с отстранением Государя от престола и присягнули на верность Временному правительству.
Господи, Керенский, эта истеричка, да к тому же – и иудей чистых кровей, во главе России! Возможно ли это было в иное время?
Помню, как он приехал в армию. Кроме лозунгов, пустопорожних фраз, так называемой революционной трескотни, – ничего более никто от него не услышал.
А разговора о судьбе Отечества, о путях, по которым всем и должно идти – сторонился, уходил от них.
Каледин усмехнулся, широко, открыто. Он вспомнил, как во время пребывания Керенского в армии, дежурный офицер прибыл к командующему с докладом и обратился к нему привычно: «Ваше Высокопревосходительство…».
Керенский отшатнулся от него, как от змеи:
– Алексей Максимович! Как Вы смеете, мы ведь упразднили чинопочитание, единоначальное управление войсками, а у Вас тут процветает махровый монархизм.
– Это оскорбительно, – чуть не завизжал он, – и не совместимо с идеалами нашей демократической революции.
Каледин даже засмеялся, жёлчно и зло. Сцена встречи с Керенским зримо предстала пред ним:
– Александр Фёдорович! Господин премьер-министр, победу в вооружённой борьбе в современных условиях может одержать лишь жёстко централизованная, единоначально управляемая вооружённая сила.
Армия, в которой подорваны устои законности, правопослушания, единоначалия – не жизнеспособна.
И подступив к Керенскому почти вплотную, продолжил:
– Нигде, ни в одной отрасли деятельности общества, демократические, либеральные ценности, за которые Вы ратуете, господин премьер, не являются столь пагубными и вредоносными, как в армии.
Керенский онемел. Ярость так исказила его лицо, что он не мог даже говорить.
Каледин же спокойно и методично продолжил:
– Либерализм разрушает единство войскового организма, подрывает устои воинской дисциплины и единоначалия.
Только жёсткая централизация военной власти может привести войска к победе.
Иного, Александр Фёдорович, не дано. Ещё ни одно государство мира эту истину не опровергло.
И он тут же высказал свои размышления относительно того, что только монархия способна сохранить Россию, как единое централизованное государство.
Керенский даже взвигнул:
– Так вот оно что! Мы доверяли дело защиты свободной России – ярому монархисту. Это недопустимо. Это возмутительно!
И Каледин тут же был снят с должности командующего выпестованной им армии, и заменён, вот она ирония судьбы, Корниловым. Об этом мы уже говорили.
И тот, уже на первой встрече с офицерами заявил, что наиглавнейшей своей задачей видит искоренение вольнодумства и «калединщины» во вверенной ему армии.
И тут проявил себя генерал Вяземский, который публично заявил, что он не желает служить под началом человека без чести и совести.
Тут же поднялся из-за стола и вышел из зала.
Вспоминая это, Алексей Максимович не отводил своих глаз от лица Корнилова. А тот старательно прятал свои узкие глаза степняка от его открытого взора и в них всё больше застывали льдинки отчуждения, уже навек, и досады.
«Ладно, Бог с ним, – продолжил тянуть в мыслях Алексей Максимович, – временщик он и есть временщик. Долго не задержится Лавр Георгиевич на этом престоле. Сам же Керенский устрашится такого Главковерха».
Да и не это его поражало после того, как он был отлучён от армии.
Он увидел неведомую ему Россию. Голодную, разорённую, страшно напрягшуюся в ожидании перемен, без которых сохранить государство было просто невозможно.
«Боже мой, я не знал ведь своего Отечества. За него сражался, лил свою и вражью кровь, а не знал».
Даже в Петрограде, он это увидел своими глазами, свирепствовал голод. Люди были озлоблены до последней степени.
И ему на вокзале, он даже растерялся, нижние чины, проходя мимо, не отдавали воинской чести.
Более того, смотрели угрюмо и злобно даже на полного генерала, с Георгиевским крестом на груди.
Именно тогда он услышал впервые: «Отольются Вам, эксплуататоры, наши слёзы. Мы ещё поднимем вас на штыки. Недолог тот час».
Было больно. Ему не хватало воздуха. Он задыхался.
Его Россия, его народ, за который он не жалел ни крови, ни самой жизни, определили и меня во вражий стан.
Какие же силы это способны были сделать?
Я, не унизивший и не оскорбивший ни одного из братьев меньших, стал для них врагом. Почему? За что? Разве я заслужил это?
И далее, – Алексей Максимович горько улыбнулся – события нарастали, как снежный ком.
Слава Богу, что в июньские дни он не был в Петрограде. Одному Богу ведомо, как бы он повёл себя в этой ситуации.
Но он знал твёрдо – в стране, где единокровный народ стал проливать кровь друг друга – праведную и неискупаемую, надо ждать страшных бед и чудовищного развития дальнейших событий.

***

Сразу после отстранения Временным правительством от должности командующего 8-й армией – в Петрограде не задержался и, не медля – уехал на Дон.
Буквально несколько дней в отцовском хуторе, укрепили его силы. Он воспрял духом, напитался соками и силой родной земли, и успокоился: «Ну и ладно, отслужил своё. Хватит. Ни к какой силе в этой сутолоке примыкать не хочу. Останусь сам по себе».
Но разве властен человек в своей судьбе и своём выборе?
В дни его приезда на Дон там начал работу Великий Войсковой Круг.
И как только дошёл вопрос до выборов Атамана Всевеликого Войска Донского, фронтовики дружно выкрикнули:
– Нет, не надо нам пришлых!
– Даёшь Алексея Максимовича Каледина!
– Любо, Его Высокопревосходительству – генералу от кавалерии Алексею Максимовичу Каледину!
– Принимай, Алексей Максимович, Атаманский пернач!
Каледин понял, что противиться воле людей он не может. Более того, у него возникло твёрдое убеждение, что он сможет их защитить и спасти от невзгод и грядущих бед.
Поэтому он принял на себя многотрудные обязанности Атамана и стал первым, после отмены выборности атаманов Петром I, всенародно избранным вождём казачества всего Тихого Дона.

***

Здесь же, на родном Дону, произошли его последние встречи с Алексеевым, Деникиным, Корниловым и Красновым.
Никакого облегчения его душе эти встречи не принесли.
Каледин даже содрогнулся, как только увидел возле Алексеева иностранцев – англичан и французов. Сразу же понял, что ни за какую Великую, Единую и Неделимую Россию эти отщепенцы и предатели земли русской – бороться не будут. Для них было гораздо важнее удовлетворение личного честолюбия и неуёмного желания неограниченной власти.
Алексеев – обрюзгший, страшный, давно не бритый, – болезнь съедала его прямо на ногах, даже с досадой поморщился, увидев Каледина впервые. А тот не стал отступать и делать вид, что ничто их не разделяет, и якобы никаких противоречий между ними не осталось.
Каледин подчёркнуто аккуратно поднёс правую руку под козырёк своей фуражки:
– Здравия желаю, Михаил Алексеевич! Вот и свидеться пришлось, Бог дал.
Но руки, при этом, ни один, ни второй так и не спешили протянуть друг другу.
– Многое недосказанным, – продолжил Каледин, – осталось, Ваше Высокопревосходительство.
– А стоит ли, Алексей Максимович, – устало, но уже совершенно спокойно, обречённо даже, – ответил Алексеев
– Полагаю, что стоит, Михаил Алексеевич! А то ведь и расстанемся… навек, не объяснившись.
Алексеев, словно и не слушал его, заговорил о своём:
– Вот, армию создаю. Деникин с Корниловым настояли, чтобы она носила моё имя – Алексеевская.
Каледин жёлчно рассмеялся:
– Ваше Высокопревосходительство! Откройте же глаза! Посмотрите на события здраво. О какой Вы армии говорите, если здесь, в Новочеркасске и в Ростове, пивнушек и ресторанов – увеличилось в десятки раз, в которых сутками и сидят Ваши… э… «спасители Отечества».
Что-то я не видел их против Красной гвардии, которая весь Дон берёт в клещи. А в ресторанах, пьяных дебошах, разбоях, которых стало великое множество – везде офицеры-алексеевцы.
Зло сощурил свои глаза и выдохнул:
– Дождётесь Вы, Михаил Алексеевич, что казачки, сами, погонят Вас из Дона, навстречу красным. Вы хоть понимаете, кого под свои знамёна созываете?
Отребье, страшное отребье, которому никогда бы не доверили святого дела защиты Отечества – садисты, палачи, ловцы удач, безнравственные и ущербные отщепенцы – вот суть содержания Вашей армии.
Кого Вы, Михаил Алексеевич, чинами жалуете? И по какому праву? Вчерашний ротмистр – у Вас в генеральском чине.
Алексеев понял, что Каледин говорит о Дроздовском, отличившемся в страшных зверствах при подавлении выступлений шахтёров и которому он, сразу, минуя все очередные чины, присвоил звание генерал-майора.
– И разве он один у Вас такой? Вы породили целое племя безродных и страшных космополитов?
За Россию – без жертвенности, без святой идеи служения, бороться нельзя. И дело защиты Отечества должно вверяться только в чистые руки, и доверяться только ангельским душам.
Безнравственным и жестокосердным маньякам, садистам и палачам – дело защиты Отечества вверяться не может. Они должны быть от него отлучены.
У Алексеева даже голова стала подёргиваться. Он даже как-то закрылся руками от гневных слов Каледина.
А Каледин уже не мог остановиться:
– Вы, Ваше Высокопревосходительство, не забыли день, когда Ренненкампфа во главе фронта ставили?
А я ведь уже тогда говорил, что такого приспособленца и отступника, прямого изменника, предателя – не то, что во главе фронта можно было ставить, а надо было судить, сразу же после японской кампании, где он впервые предал Самсонова.
А потом идея предательства стала его сутью. И Вы это, Ваше Высокопревосходительство, знали. Знали всё прекрасно! Что именно Ренненкампф не выполнил Ваше, как начальника штаба Ставки, распоряжение и не пришёл на выручку армии Самсонова, который и сгинул в Мазурских болотах. На совести Ренненкампфа – кровь тысяч и тысяч русских солдат армии Самсонова.
А вы его – во главе фронта проставили. Что это, Михаил Алексеевич? Как говорил Милюков: «Это хуже, нежели преступление. Это – глупость!»
– Я бы Вас попросил… – ослабевшим голосом пытался возразить Алексеев.
– Нет уж, Ваше Высокопревосходительство, – прервал его Каледин, – выслушайте меня, хотя бы напоследок. Больше уже не представится. Чувствую, что расходятся наши стёжки-дорожки.
– Как же Вы, Михаил Алексеевич, смели, после того, что случилось с 20 армией Самсонова, и зная точно, что Ренненкампф повинен в этом лично, как не выполнивший Ваш именно приказ и не пришедший на выручку гибнущему войску, выдвигали его на фронт? Николай ведь, – впервые он так назвал Государя в разговоре, – по-моему, даже не знал Ренненкампфа и не мог его отличить от иных генералов зрительно.
Но вы-то знали ему цену, всё о нём знали. Разве так может поступать русский генерал? Патриот? Государственник?
Вы разве не знали, что с устранением монархии исчезает единственная, самая главная скрепа, удерживающая Россию в общих границах?
Я – не за Николая, личность ничтожную и Вам это известно даже лучше, нежели мне.
Я за то, что только монарх, единодержавной волей объединяющий народы России, способен встать над партиями, классами, пристрастиями господствующих кругов и повести народ к общей цели.
Вы же, отдавая власть в руки либералов и устраняя монарха из русской жизни, сразу же обращали государство в хаос, разброд, эгоизм, национальное противостояние.
То, что собиралось в России веками, многими государями, от Ивана Грозного, в одночасье было пущено по ветру, разорено и уничтожено.
Шутка ли, нынешняя Россия, по Вашей милости, вернулась в границы XIII столетия. Немец занял Украину, Белоруссию. Россия утратила Польшу, Финляндию, фактически потеряла контроль над Средней Азией и Дальним Востоком.
Этого Вы добивались, Ваше Высокопревосходительство? Так заплатила Россия за Ваше отступничество от Государя?
Алексеев в ответ не мог сказать ни слова. И только его голова, безвольно, опускалась всё ниже и ниже к столу.
Давно не бритое лицо его стало землисто-серым. Только лоб – багрово-красный, говорил о том, что он близок к апоплексическому удару.
Но Каледин был неумолим:
– Да, Ваше Высокопревосходительство, горькое прозрение наступит и у Вас. Но что значат Ваши страдания, когда закатывается судьба всей империи?
– За какие идеалы Вы боретесь сейчас? Можно ли верить в то, что Вам дорога судьба России, если вы её распяли, пустили на постыдный промысел перед… этими, – и он указал на окно, где подле памятника Ермаку – весело и безмятежно гоготали французы, англичане, неведомо откуда взявшиеся испанцы, какие-то восточные царьки и князья.
– Никто, никогда – из них, не дадут России восстановиться в прежних границах. Никому она не нужна Великой, Единой и Неделимой.
На неё только и смотрят, как на сырьевую кладовую мира. На источник природных ресурсов и необозримых пространств.
И Вы, Михаил Алексеевич, всё это ведь знаете. И знали уже тогда, когда отстраняли Государя от власти. Что вело Вас по этому пути? В Верховные правители России вознамерились, Михаил Алексеевич, на белом коне?
И он засмеялся, жёлчно и громко, хоть как-то облегчая свою душу.
Резко себя оборвал, и жёстко, с горевшими глазами, заключил:
– Святотатственно Ваше… предательство Государя, Михаил Алексеевич, отвратительно как по сути, так и последствиям.
Вы, первый государев советчик, которому он доверялся всецело, его же и предали первым и отдали в руки Временного правительства.
Как это можно оценить? Имя какое у этих деяний, Ваше Высокопревосходительство?
А временщикам Вы тут же, как арестовали Государя, стали не нужны. И они Вас всех – Деникина, Рузского, Эверта, Корнилова – выбросили за ненадобностью.
И Вы хотите на чужих штыках вернуть утраченное? Былое влияние? Почести? Неужели не понимаете, что это Россия Вас отрынула?
И страшные испытания грядут ещё, по Вашей милости, Ваше Высокопревосходительство.
Посмотрите, кто вокруг Вас? Вы не лучших людей собрали вокруг себя, а таких же – христопродавцев. Изменник Деникин, Ваш сообщник, принявший у Вас начальствование над штабом Ставки, цареотступник, натура безвольная и слабая. Только и достоинств, что любил Антон Иванович вкусно поесть, да любую прихоть жены – предприимчивой, весьма, особы, выполнить.
Из таких народные вожди не происходят. Они способны только к тому, чтобы ценой народной крови, пытаться удержаться у власти, любой ценой.
Или Корнилов. Вам-то, Михаил Алексеевич, хорошо известна вся одиссея этого искателя чинов и славы. Большое искусство должен проявить военачальник, чтобы всю дивизию в плен сдать, и самому, позорно, сдаться на милость врагу.
И этот человек, арестовавший всю царскую семью, отдав их на растерзание Временному правительству, выступает в роли спасителя Отечества?
Вот кровью залить Россию – способен. Уж в Петрограде и за двадцать один день своего Главнокомандования – проявил себя в полной мере, тысячами  отобранных жизней утверждал себя на посту.
Заходил тяжело и медленно возле Алексеева:
– Господи, паяцы, паяцы настоящие – сами же отменяют единоначалие, предают Государя, но носят его награды и пожалованные им чины, объявляют о какой-то химере – демократизации армии, а потом – расстрелами норовят укрепить дисциплину и правопослушание.
Не страшно Вам, Михаил Алексеевич? Не страшно Вам лично за то, что Вы, вместе с ними, разрушали Отечество, а что же Вы на руинах отстроить-то хотите?
Алексеев совсем изнемог. Он уже не мог даже вникать в то, что ему говорит Каледин.
Он понимал, что дни его сочтены и вся никчемность жизни, со 2 марта, дня отлучения Государя от престола, предстала пред ним во всей неприглядности.
Каким силам он дал себя увлечь в такие святотатственные деяния? Кому продал душу, чего ждал от своего отступничества?
Он тяжело поднялся из-за стола, подошёл к Каледину и еле слышно, глядя тому прямо в глаза, произнёс:
– Суд людской меня уже судить не будет. А Господний – все пред ним предстанем, Алексей Максимович. Простите меня…
И он, сильно шаркая ногами, с дрожащей головой на ставшей очень тонкой шее, вышел из кабинета.
В этот же день он сложил с себя командование и передал высшую военную власть Корнилову, как старшему в чине.
Тот, приняв командование над разношёрстным войском, которое, по чьему-то предложению, стало именоваться Добровольческой армией. Имя Алексеева было сохранено лишь за одним офицерским полком.
На второй день Корнилов, рано утром прибыл к Каледину, без доклада.
Шумный, громкоголосый Корнилов понимал, что Каледин пользуется старшинством в производстве в равный с ним чин, да ещё и Государем, а не Временным правительством, как он, пытался вести себя учтиво и предельно корректно:
– Здравия желаю, Ваше Высокопревосходительство, – шутливо вытянулся он перед Калединым и легко бросил правую руку к козырьку фуражки.
Каледин не ответил, а лишь рукой указал на стул у своего стола. И изучающее, не отводя своего взгляда ни на миг от смуглого лица Корнилова, с легко раскосыми глазами, смотрел на него.
Затем, без каких-либо слов со стороны Корнилова, сказал:
– Лавр Георгиевич! Я полагаю, что Вы зря нанесли мне свой визит. Я, избранный волей казачества Дона, Атаманом, не могу доверяться тому человеку, который отступился от Присяги, предал Государя, заточил в неволю всю венценосную семью.
Эх, Лавр Георгиевич! Грех-то ведь какой Вы свершили, и Вы полагаете, что на этих принципах, Вы способны что-то достойное и светлое построить в России?
Я, милостивый государь, Вам в этом не слуга.
Идите, господин генерал. Нам не о чём более говорить. Дон никогда не пойдёт под Вашу руку. Страшусь предательства с Вашей стороны, которое для Вас стало привычным.
– Честь имею! – и он, пружиня ногами, резко встал из-за стола и вышел из кабинета, оставив там Корнилова в полной растерянности.

***

Более они не встречались.
Прослышав о самоубийстве Каледина, Корнилов, возглавляя южный поход Добровольческой армии, стремясь соединиться с кубанцами, лишь выкривил губы в злорадной улыбке и бросил, непонятную для окружающих, фразу:
– Вот жизнь и доказала, кто в ней капитулянт…
И не знал, конечно, он при этом, что ровно через два месяца, 31 марта, на подступах к Екатеринодару, будет убит разорвавшимся вблизи снарядом.
Не осталось даже и могилы от Корнилова. Надругаются над его прахом обозлённые красные и выбросят его, без покаяния, бездомным псам.

***

Глубоко болея сердцем за Россию, желая ей, искренне, благополучия и процветания, Каледин не был политиком, циничным и беспринципным, которых явилось в эту пору великое множество.
Но его искренность, его сомнения и тревоги, никому были не нужны.
Уже в августе семнадцатого года Керенский объявил его изменником и предателем, и требовал применить в отношении Каледина все возможные меры, в соответствии с военным временем.
Не нашёл поддержки Атаман и на Дону.
Казаки выжидали.
И это их выжидание умело использовала новая власть, которая сумела распропагандировать казаков, увлечь их на свою сторону.
Дон отшатнулся от своего Атамана.
И когда Подтёлков, председатель Донревкома, предъявил Каледину требования от имени сорока шести казачьих полков о сложении полномочий, Алексей Максимович понял, что фронтовики – не за ним. Не привыкший к тому, чтобы выпрашивать милостыню, воспринявший требования Донревкома, как выражение ему лично, недоверия, генерал от кавалерии, первый, после петровских времён, выборный атаман Всевеликого войска Донского, Алексей Максимович Каледин 29 января 1918 года по старому стилю, сложил свои полномочия.

***
ГЛАВА V

ЗАМУТИЛИСЬ ВОДЫ
ТИХОГО ДОНА

Ой, да Дон ты, батюшка,
Запенились, вдруг, воды твои…
Из старинной казачьей песни

Тяжёлым шагом, после заседания Донского правительства, на котором была принята его отставка, шёл Каледин по Атаманскому дворцу.
«Вот и всё», – тяжело проворачивались его мысли в усталом мозгу.
«Вот и всё. Жить в бесчестии я не смогу. Да и зачем мне такая жизнь?»
Он даже не дослушал верного соратника генерала Богаевского:
– Не сейчас, прошу Вас, Африкан Петрович. Мне необходимо побыть одному. Прошу Вас, – и он, настойчиво, закрыл дверь перед генералом Богаевским.
Тот, чувствуя беду, уходить не хотел. И ещё несколько раз постучал в дверь кабинета Каледина, но тот ему не ответил.
Алексей Максимович постоял, в задумчивости, у окна, затем тяжело, медленно, сел за письменный стол.
Привычно, правой рукой, нащупал в ящике стола ребристую рукоять нагана.
Нет, он не вспоминал, при этом, всю свою жизнь.
Он вспомнил лишь один день – такое же морозное декабрьское утро прошлого года.
Он, во главе разношерстного войска, основу которого составляли мальчишки – юнкера, да студенты – выступил на освобождение Ростова от отрядов Красной гвардии.
«Господи, прости меня, – подумал Каледин, – не знаю, как и решился на это. Понимал ведь, что никакое это не войско, но порыв этих мальчишек, верующих в меня, был столь святым, дерзновенным, что Ростов, в один день, был освобождён.
На центральной площади старики, все с Георгиевскими крестами на поношенных чекменях, шинелях, подносили мне хлеб-соль.
И я… отказался его принять.
Не мог. Не мог, так как перед глазами стояли эти мальчишки, уткнувшиеся в снег, в алые, от их крови, разводы.
Всех погибших, без различия – кто воевал на какой стороне, приказал собрать и похоронить в братской могиле. Общей. На всех единой и всех теперь уже примирившей.
А старикам так и сказал:
«Не невольте, отцы, не могу хлеб-соль у вас принять в этот раз. Не с врагом сошлись мы на поле брани, а с заблудшим русским народом.
Великие беды я чувствую впереди, коль русская кровь, с обеих сторон, пролилась».
И удалился от стариков, которые стояли потерянные и никому более в этот миг не нужные.
Впервые, за всю долгую воинскую жизнь, он плакал, укрывшись от соратников и чувствуя свою личную вину за гибель этих мальчишек-юнкеров.
«Что моя жизнь значит, – роились мысли в его голове, – среди такого вселенского горя? Да и не могу жить я больше, коль утратил доверие людей. Зачем мне такая жизнь?»
«И – что, меня не будет? Да, меня не будет. Но не поруганной и чистой останется моя душа, не осквернённой.
А что – жизнь, если она продлится в бесчестии? Нет, это не для меня».
Он твёрдо взял наган, тот, старый, с которым прошёл всю войну, застывшим взором посмотрел в глубину ствола, словно в бездонный колодец, и уже без раздумий приложил его к виску…

***

Долго и упорно трудились молоденькие красноармейцы. Комиссар приказал разрыть могилу «кадюка» генерала Каледина и выбросить его прах в воды Дона.
Что было делать? И эти зачумленные молодые красноармейцы, с утра, не надрываясь, часто устраивая перекуры, ковырялись лопатами, с короткими черенками, в могиле, такой как и все иные, только с богатым кованым крестом.
Его они еле свалили вдвоём, подрыв у основания. А затем, надрываясь и пыхтя, тащили его к телеге, на которой и вывезли на берег Дона, крутой, высокий, и бросили с кручи.
И ужаснулись – крест, словно застыл над Доном, не спешил погружаться в пучину.
Отсвет солнца озарил его и грамотный красноармеец, тот, что постарше, даже успел прочесть литые буквы на кресте:
«АТАМАН ВСЕВЕЛИКОГО ВОЙСКА ДОНСКОГО ГЕНЕРАЛ ОТ КАВАЛЕРИИ КАЛЕДИН АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ»
– Свят, свят, – перекрестился красноармеец, – прости Господи. Не по своей воле. Служил под началом Его Высокопревосходительства. Не скажу ничего дурного. Стоял за солдата…»
И тут же, устрашившись своих слов, уже со злостью, напустился на молодого солдатика:
– Что, рот раззявил? Ещё гроб тащить, а он – дубовый, неподъёмный…
И срывая подступившую к сердцу ярость, огрел худосочную кобылку кнутом. Но та, даже не ускорив шаг, угрюмо плелась по вечерней дороге к месту захоронения генерала Каледина, где шесть красноармейцев, чертыхаясь и грязно матерясь, на верёвках поднимали тяжёлую домовину, последнее пристанище последнего рыцаря России, который всегда имел честь и ставил её даже выше самой жизни.

***

ПОМИНАЛЬНАЯ

Спой ты, пташка, канарейка,
Про несчастье, про моё…
Из казачьей песни

Минули годы. Долгие. Тяжкие…
Источившие казачьей крови – реки. И трудно стало разобраться на казачьей земле – кто прав, кто виноват в этой кровавой купели? За кем больше правды, а за кем – кривда одна?
Одних богов отринуло время, а капища поганые других, появились во множестве. И победившая сторона принуждала силой в них веровать и молиться по их вере.
А кто не смирялся – так и сгинул в балках, где часто в ту пору стучали глухие выстрелы наганов, нередко, в зимние ночи – и винтовочные, звонкие, далеко слышимые, в степь эхом разлетались. И знали все, окрест, что новые невинные души казачьи закатились до срока.
Не дотянуть уже этим мозолистым рукам свою борозду на ниве жизни, казачат своих, долгожданных, не подсадить на круп боевого коня, а тем, кто ещё и не пожил – не искать тугих девичьих губ в сумеречном зареве над Доном, да утирку, вышитую девичьими вечерами, не прижимать к сердцу, как знак любви и верности, обещания ждать и дождаться.
Всё увидела эта земля.
Всё вынесла и выстрадала.
Страшный, невосполнимый никогда, след на Дону оставило расказачивание.
Кубань и Терек – те погибче, сумели склониться к новой власти ближе, а донцы – горделивые, непокорные, всё уповающие на какие-то стародавние заслуги перед Отечеством – пострадали крепко.
Много их гордых голов свалилось в полынь, навечно. А глаза, которые и на солнце смотрели не жмурясь, так и выклевали степные вороны, да дожди, с ветрами, нещадное летнее солнце выбелили их кости, рассеянные, считай, по всему миру.
Обезлюдел Тихий Дон ещё больше во времена насильственных продразвёрсток, да коллективизации.
Никого не щадили, закованные в кожу, с тяжёлыми маузерами на боку, чернявые дети местечковых парикмахеров и сапожников.
А с ними – неведомые на Дону ранее китайцы, да латыши, которые зверствовали особо.
Хутора, старинные, казачьи, крепкие и родовитые – после их нашествия и существовать перестали.
Страшно сказать, но юные казачки, почти все, до свадьбы, так и стали рожать то узкоглазеньких, желтоватых младенцев, то белёсых, неведомых в этих местах, с белыми совсем ресницами, мальчиков и девочек, которые трудно приживались на казачьей земле, противясь всему укладу, даже привычной речи, которая так и не стала для них родной.
Странное дело – никто из них так и не задержался на Дону. Как только подрастали, так и уходили с той земли, которая была родной для их матерей, и которые, до срока, от безысходной тоски, старились прямо на глазах, увядали, как полынь, сбитая копытом коня.
Не стало легче и в новое время. Только чуть поднялись, вырастили малочисленных, родившихся в ту пору своих детей, новая война накрыла весь Дон.
И снова раскололось общество.
Тысячами, многими, уходили донцы на службу проклятому врагу. Говорят, более трёхсот тысяч казаков служило фашистам. Правда, не с одного Дона, а и с Кубани, и Терека.
Но большинство казаков, всё же, забыв обиды и кровь праведную, вынули из потаённых мест дедовские шашки, да и ушли защищать Отечество. Оно было превыше всего. И примиряло вчерашнего будённовца с казаком Мамонтова, объединяло в священной борьбе с внешней напастью.
Неувядаемой славой покрыли себя казачьи кавалерийские корпуса в годы Великой Отечественной войны. Все, до единого, стали гвардейскими.
Одного жаль, что, как и в гражданскую, по обе стороны противостояния, лилась русская кровь.
Правда, по-иному и нельзя было поступать с христопродавцами. Они ведь не правду свою впереди выставили, пойдя на службу фашистам, а над другими встать захотели, быть выше их.
В своих рабов, при помощи врага, их превратить намеревались.
Поэтому в этой борьбе никак нельзя было допустить того, чтобы они сверху оказались.
Поэтому и лютость была не меньшей, нежели в гражданскую. И кровь ценилась столь же дёшево. Дешевле воды была.
Но в результате этой лютой сечи, бежали изменники казачьей земли, со своими универсалами и грамотами, жалованными им в иное время и за иные доблести, русскими царями.
Выжидали. Верили, словно кто-то им тайну великую поведал, что ещё вернутся их времена.
И дождались. Как только пришёл царь-ирод на русскую землю, с тавром дьявольским на лбу, так и подняли они на весь мир вой страшный. Выпячивая свои немилосердные и кровавые заслуги по борьбе с красной властью.
Грех стал доблестью, зверство лютое – отвагой, преступления пред народом – объявлялись верным служением какой-то новой России.
Всех палачей и христопродавцев уже почти оправдали. Памятников им понаставили.
И Корнилову, и Маркову, уже и Краснова со Шкуро оправдывают – откровенных фашистских холуев и палачей русского народа и казачества. Деникина с Каппелем – в Донской церкви упокоили…
Ох, коротка людская память, как коротка.
Того Краснова, который возглавлял управление по делам казачества в фашистском вермахте и гордился чином генерал-лейтенанта фашистской армии, пожалованным ему Гитлером, находящийся в недоброй памяти Володацкий, а ведь депутат, Дон представляющий, даже в атаманах каких-то ходил, предлагает признать жертвой борьбы с большевизмом и памятник ему воздвигнуть. Да ещё и за наш, с вами, счёт.
Не получилось на первый раз. Зашумел Дон, замутился от народного гнева.
Не все ещё забыли, как наймиты Краснова колодцы травили при отступлении фашистов, уходя вместе с ними, да женщинами и детьми их доверху набивали.
Поэтому – пока и не поддержали Володацкого в этот раз.
Но володацкие понимают, что с каждым днём воля народа слабнет. И память стирается.
А тут и помощь им поспела. Уж как печалуется велеречивый Никита Михалков за всех ушедших с врагом, воевавших с новой Россией в рядах её заклятых врагов в последнюю войну.
И премьер российский, совсем уж неожиданно, такую поддержку и помощь оказал этим отступникам, что даже тревожишься за существование всё же каких-то пристойных принципов, стержня какого-то.
Ведь без этого никак нельзя Россией управлять. Не получится, если только в сторону одного берега Тихого Дона на страну и людей смотреть будешь, а о другом забудешь.
Отец ведь, в семье, он отец для всех детей, а не только избранных.
А председатель правительства сегодняшней России – возьми, да и обустрой за народный кошт, не свои ведь выложил кровные, могилы цареотступникам и изменникам – Деникину, Каппелю.
Рядом с ними – поклонился Ильину, который воспевал фашизм и оценивал его как «освободительный меч против тирании большевизма»; заставил нас всех вспомнить современного иуду, по его воле упокоенного рядом с великим Ключевским.
Распорядился даже в школах изучать того, кто проклинал Россию, призывал американцев сбросить на нас ядерные бомбы.
Правда, меня лично уже этим не удивил.
Чему же здесь удивляться, коль Маннергейму позволил памятник в своей вотчине поставить, в Северной столице.
Своего учителя и наставника, которого даже ельцинский режим преследовал, уголовное дело возбудил, захоронил в пантеоне русских святых, в Александро-Невской Лавре.
Поэтому все последующие шаги уже не удивляют. А вот оторопь берёт.
Разве может честный отец выставлять, напоказ, пороки своего дитя и объявлять их праведными пред всем миром?
Нет, честный отец – сам слезами и мукой душевной изойдёт, но не смирится с пагубой, от кого бы она ни исходила.
Иначе – беда остальным, как только порок будет возводиться в добродетель.
И церковь наша – как при том патриархе, так и при этом, одного лишь берега держится, одну лишь, только ей ведомую, правду отстаивает.
Поэтому и не достаёт сил у народа с колен подняться. О достоинстве и совести вспомнить, да и выступить за правду, против разора родной земли и неправды великой.
Растерялся он, народ мой. Не понял, что в овечьих шкурах, пред ним явились суть волки хищные и терзают родную землю изо всех дьявольских сил.
То, что Божье, Господом созданное, почему-то стало только им принадлежать, обогащать их немеряно и не по заслугам, не по-христиански даже.
Разве столько надо одному человеку? Зачем ему столько?
Давно ведь известно, как только запалишь душу жадностью, стремлением жить за чужой счёт – так и беды жди.
Тогда уже и родная земля – не благословенное Отечество, а лишь среда обитания. Успешного приложения корыстных сил.
Почему обо всём этом говорю?
Лишь по одной причине – никто, нигде, ни разу не возвысил свой голос за восстановление честного имени Великого сына и патриота России, героя Брусиловского прорыва, первого выборного в новое время Атамана Тихого Дона Алексея Максимовича Каледина.
И нам ведь всем понятно – почему. Потому, что на фоне его честного имени все эти – просто меркнут.
Никогда, при жизни, не смог смириться Алексей Максимович с христопродавцами.
Полагаю, что и в той жизни, Вечной, не сел рядом он с этими отступниками и изменниками русской земли.
Честь и слава Вам, генерал Каледин.
Ибо Вы сами всегда имели честь, и каждый Ваш поступок отстаивал и защищал достоинство воина, гражданина и патриота.
Склоняю голову пред Вашей светлой памятью.

***

 
Моя старенькая бабушка, на последнем году своей долгой жизни, а прожила она почти век, в моём последнем отпуске, из-за Божницы вынула нарядную, в чёрном лаке, шкатулку, да и протянула мне:
– Давно хотела, внучик, отдать. Знаю, что тебе это надо знать.
А что раньше не смела – не вини. Времена, не тебе говорить, какие были. За слово одно, неосмотрительное – жизни лишали, а не то, что за письма Алексея Максимовича…
Я изумлённо уставился на неё:
– Бабуня, какого Алексея Максимовича?
– А то не знаешь, – лукаво заулыбалась она. – Ты же, почитай, даже календарному листочку был рад, если находил, на всём Дону, упоминание о твоём любимце, генерале Каледине.
– Давно примечаю, изучаешь его жизнь, а тут – видишь, – и она открыла шкатулку, – ровно двадцать одно письмо Алексея Максимовича. Я их все выучила наизусть.
– Бабушка, – я даже утратил дар речи, – а как же они к тебе попали?
– А мне их – он, самолично, вручил, как раз с утра, 29 января восемнадцатого года.
– ?!!
– Да, да, ты не удивляйся. Я прибиралась в атаманском дворце-то, и он всегда здоровался со мной. Первым. А тут вышел – лицо чёрное, жизни на нём уже не было, и говорит мне:
«Милая барышня! Большая просьба у меня к вам. Соратникам оставить не могу – не так воспользуются, а Вас, прошу, сохраните эти письма.
И передайте их в те руки, которые могут честно сказать своё слово об Алексее Каледине.
Знаю, не скоро такие времена наступят. Но они – обязательно придут. Дайте мне слово, что сбережёте эти записки».
– И я, внучик, побожилась и спрятала на груди, под полушубком, да шалью, и никому – ни матери, ни братьям – и словом не обмолвилась. И сама даже не смотрела до шестидесятого года.
А только в шестидесятом и открыла шкатулку. Не всё мне понятно, внучек. Не бабьего ума, видно, это дело. Но то, что человек с совестью, искренним был, себя, в первую очередь, судил строго, за всё – это совершенно очевидно из его писем.
И она мне вручила этот бесценный дар.
Эти письма, дорогой читатель, и легли в основу этой книги.
Что-то автор дополнил из других источников, со слов воспоминаний очевидцев тех событий, но оценочные суждения деятелей той эпохи, его современников – подлинные, и даны они человеком, повенчанным честью – генералом от кавалерии Калединым Алексеем Максимовичем, прожившем на нашей земле 56 лет, три месяца и семнадцать дней.
В своём последнем письме, датированным 29 января 1918 года, он так и писал:
«Я не приемлю государство, которое наступило в феврале 17 года, но при этом остаётся горячо любимым и желанным Отечество моё, Великая, Единая и Неделимая Россия.
Ей служил я всю свою сознательную жизнь.
И с мыслью о ней я навсегда ухожу в небытие.
Будь благословенно моё Отечество, моя святая Россия»

***

Отдельно от двадцати – лежало двадцать первое письмо, в ярко-зелёной обложке.
Всего одна страница. Но какая пронзительная и светлая, пропитанная, до последнего знака, любовью такой силы, которой не много являет нам сегодняшняя действительность.
Эту бы страницу – да всем молодым людям, в качестве обязательного правила, неотъемлемого для каждой живой души.
Как бы изменилась жизнь, как бы светлее стало в ней для всех людей.
Как бы умножилась мера счастья на каждую живую душу.
Вот это письмо:
«Ангел мой, милая Машенька. Родная моя, счастье моё светлое, далёкое и теперь уже не достижимое.
Всё, что я смог на этой земле – я свершил. На большее не дал Господь сил и разумения.
И поэтому я ухожу. Ухожу по той дороге, которая уже никогда не приведёт меня к тебе.
И в том мире, ином и вечном, неотвратимом для всех живущих – я буду благодарить Господа за то, что ты была в моей жизни.
Знай, родная моя, что всё лучшее, что было во мне – явилось благодаря лишь тебе.
Мы мало виделись, особенно – в последние годы. Но они не опустошили мою душу. И в пламени пожарищ, среди крови и смертей – ты, только ты одна, Единственная, придавала мне силы и вдохновляла на ревностное служение Отечеству.
Я никогда бы не состоялся как личность, как гражданин, как военачальник, ежели бы мою душу не освящала твоя любовь, вернее даже – если бы я не любил тебя так – самозабвенно, истово, искренне, на всю жизнь и всеми силами моего любящего сердца.
Выше чувства быть уже просто не может.
Будь благословенна, моя родная.
Я благодарю Господа за то, что он вознаградил меня таким чувством, дал мне возможность ТАК тебя любить.
И в той, вечной жизни, я буду молить Господа о твоём благополучии и возможном счастье.
И буду тебя ждать, (но ты только не торопись, живи долго), чтобы, встретившись с тобой, уже навечно, всем своим ликующим сердцем сказать тебе:
ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЁ!
Припадаю к твоим благословенным рукам.
Прощай, родная моя!
Твой Алексей Каледин
29 января 1918 года
Новочеркасск».