Рецензия на книгу В. Бондаренко

                «НИ МЫСЛИ ПЛОДОВИТОЙ, НИ ГЕНИЯ НАЧАТОГО ТРУДА…»

                От ранних лет кипит в моей крови
                Твой жар и бурь твоих порыв мятежной;
                На севере в стране тебе чужой
                Я сердцем твой, - всегда и всюду твой!..
 
                М. Лермонтов.   
               
  Когда любой исследователь жизни и творчества того или иного писателя или поэта берется за объект исследования, то солидные ученые считают своим долгом уточнить: «по какому изданию вы работаете?» Предпочтение, конечно, отдается академическим изданиям. В этом ряду серия ЖЗЛ (малая и большая), еще в советское время зарекомендовавшая себя авторитетной  «серией биографий» уже потому, что с 1933 года ею занимался сам М. Горький, оставалась непогрешимой, как и издательство «Молодая гвардия»,  одним названием своим осененное в глазах читателей героическим подвигом молодогвардейцев-краснодонцев, до сих пор оставалось вне подозрений.  Пренебрежительное «да кто вам такое сказал?» - брошенное в мой адрес на презентации книги «Лермонтов. Мистический гений» Владимира Бондаренко в доме-музее А. Алябьева в Пятигорске, неприятно отрезвило. Оказывается, «время» не пощадило и «наследников» Горького, и «молодогвардейцев», которые позволили себе выпустить в 2013 году книгу Бондаренко, заведомо далекую от биографии поэта.
  Сокрушавшийся на виртуальных страницах, что до сих пор Марьям Вахидову никто «не оспорил»,  писатель Бондаренко сам взялся за непосильное дело опровергнуть версию о чеченском происхождении поэта. Можно было бы возрадоваться за человека, совершившего-таки в преклонные лета паломничество к святым для русского человека шотландским местам, если бы не это его зачарованное разочарование: «почему до сих пор какая-нибудь туристическая фирма не устроила для россиян тур «По замкам рода Лермонтов»? Ведь все к этому располагает…». Вопрос был риторическим, поскольку критик тут же прописал  ответ: «Лермонтова нашего не знают, другие Лермонты не столь известны и значимы в Шотландии, а что до их предка Томаса Рифмача, то его давняя таинственная история пока еще в туристический перечень не попала. Едут больше на озеро Лох-Несс, посмотреть на макет мнимого чудовища…».
  Подумать только, 200 лет в России не устают всерьез славить полу фольклорный образ кельтского Томаса Рифмача, чей дух «проснулся-таки», но на пензенских полях, чтобы вознести в космические выси своего потомка русского поэта и показать ему, как «В небесах торжественно и чудно /Спит Земля в сиянье голубом…», а шотландцев это пробуждение никак не коснулось. Но что же нам так больно и так трудно?  - Шотландцы не отслеживают потомков пророческого пиита в России, хотя на севере, в стране ему чужой, не устают изучать во всех подробностях судьбу Рифмача! А может, кельты потеряли надежду? Ведь Лермонты и Лермонтовы за протекшие века (с начала XIII века!) не удивляли мир «ни мыслью плодовитой, ни гением начатого труда»… И вдруг такой метеор в небе над тархановской глушью!.. Тут даже русский человек не сразу осознал, что это было - дух Ада или Рая? И опять тишина…   
  Обнадежило, что сын современного критика - доктор Белфастского Королевского университета Григорий Бондаренко не случайно выбрал профессию кельтолога и в такой счастливый час для отца лично сопровождает его по легендарным и дорогим его сердцу местам в Шотландии. И, конечно же, нужно было начать с «Башни Томаса»! Но, «приехав из Эдинбурга в Эрлстон на автобусе, мы не нашли никаких тур бюро, не увидели никаких туристов»! – донельзя разочарован Бондаренко-отец. А разве кельтолог, доктор наук не знал, что ведет отца на пустое место? Разве не дух Томаса Рифмача сподвиг русского парня изучать историю древних кельтов? А иначе, что ему Гекуба?..
  «Шотландцы знают и о его реальном, не мистическом, существовании в далеком прошлом…» - пишет убежденный старый атеист, объясняя своему читателю, почему он здесь не обнаружил следов туристов. Оказывается, Томас Рифмач,  «уходя к эльфам, сам не пожелал сохранения памятных мест…», и атеист точно знает, что «в знаменитом Эйлдонском дереве» был тот самый «потаенный вход в Страну фей и эльфов». Если бы глубоко верующая Вахидова написала это, то Бондаренко всласть покуражился бы над «романтическими бреднями», свойственными «эмоциональным женщинам». Но тут другой случай, поэтому последуем за чудесной сказкой, увлекшей старого мужа и ученого мужчину. Если бы отец и сын не опоздали на каких-то несчастных 20 лет, то «зайчиха с зайчатами», кому завещал развалины своего замка кельтский бард, могли еще их дождаться. Но Джон Маккей, владелец ресторана «Башня Томаса», подобно Ивану, не помнящему родства, рискнул выселить с развалин законную наследницу - престарелую, но все еще плодовитую зайчиху.
  Попутешествовав по Шотландии, «помянув предка… не только добрым словом, но и стаканчиком шотландского двенадцатилетнего виски», вопреки пророчеству Томаса Рифмача: «Отныне ты не будешь никогда /Торжеств, пиров и мощи местом славным», Бондаренко-отец, гордясь питием в том самом месте, где этого быть не должно было, обратил, наконец, внимание на то, что «ведь Шотландия после пребывания там кажется мне чем-то похожей на нашу Чечню. Те же горы, те же родовые общины, та же война… Примерно тот же характер и те же нравы. «Дикари» для равнинных англосаксов. (Читай: для России – М.В.) Смелые, гордые, вольные, но все по одиночке, со своим кланом, поневоле в жесточайших схватках они уступали командному порядку англосаксов. (Читай: русской армии. ??? – М.В.) Так же было в Ирландии…».
  Осмелюсь продолжить параллельные ряды Бондаренко: те же языческие идолы и праздники (поклонение шотландцев божеству урожая Лугдуну, с чеч.яз: Дающий Жизнь = Бог!), те же самоназвания: eirean nach (ирландцы), alban nach (шотландцы), Vai nach  (чеченцы и ингуши), та же кухня и т.д. Шот-ландия = шотой (ов) +страна и шатойцы в Чечне (шотой - на чеч.); кельты и чеченский тайп келой, наконец.
  А раз все так «похоже», почему бы не подменить одно другим? И Бондаренко не отказывает себе в этом удовольствии: «Ирландская республиканская армия до сих пор воюет, умеют воевать, не боятся смерти, но нет единства в строю, нет командности. И вот этот гордый шотландец (очевидно, речь идет о кельтском народе, составляющем коренное население Ирландии – М.В.), в венах которого течет кровь древних воинов, вынужден сдаваться. Не отсюда ли чувство унижения самого поэта, которое он и воспринимал с необычайной чувствительностью?.." «Отсюда, отсюда!» - можно было бы воскликнуть, подыграв незадачливому критику, который решительно взялся пришить кобыле хвост.
   Но не о кобыле речь, а о Чечне, и потому посмеем напомнить читателю, что речь идет о стихотворении «Кавказу»:

                …Ужель пещеры и скалы
                Под дикой пеленою мглы
                Услышат также крик страстей,
                Звон славы, злата и цепей?..

«Не отсюда ли мрачный взгляд на мир? Не отсюда ли любовь к такому же вольному Кавказу?..» Нет, не отсюда! Лермонтов не сравнивает Кавказ и горцев с Шотландией, с ирландцами, кельтами… Лермонтов напрямую обращается к Кавказу и горцам:

                Нет! прошлых лет не ожидай,
                Черкес, в отечество своё:
                Свободе прежде милый край
                Приметно гибнет для неё.

  «Я же настаиваю на том, что многие личностные качества поэта и особенности его поэзии, даже любовь к горному Кавказу, связаны с тем, что в поэте проявлялись генетические корни шотландских горцев», - заклинает нас автор поверить ему на слово, а не слову поэта, которое в корне расходится с этим «настаиваю». В стихотворении «Кавказ» поэт, как молитву, трижды повторяет: «Люблю я Кавказ», хотя «…судьбой на заре… дней, /О южные горы, отторгнут от вас»! Он любил Кавказ за то, что «в розовый вечера час…» именно здесь он слышал «памятный глас» матери, именно здесь он узнал и первую любовь, которую пронесет по жизни – любовь к «Черкешенке»! Вот почему он не уставал признаваться вновь и вновь в любви к Кавказу:

                Тебе, Кавказ, - суровый царь земли -
                Я снова посвящаю стих небрежной:
                Как сына ты его благослови
                И осени вершиной белоснежной!
                От ранних лет кипит в моей крови
                Твой жар и бурь твоих порыв мятежной;
                На севере в стране тебе чужой
                Я сердцем твой, - всегда и всюду твой!.
.
                (Аул Бастунджи. Посвящение)

  «Не верь никому! Слушай только меня! В моей крови, Кавказ, - твой жар! И твоего неистощимого сопротивления мятежный порыв! Я с тобой! Сердцем! Всегда и всюду! Услышь меня! Не отдавай меня никому! Я твой!..» - это не стихи, это крик о помощи сына, обращающегося к отцу, которого уже нет, но Родина которого жива, по-прежнему яростно сопротивляется, но сквозь грохот орудий и скрежет стали должна его услышать!
  Неслучайно лермонтоведов оглушил этот душераздирающий крик: воткнув ему в рот кляп, они объявили миру, что в период пребывания поэта в юнкерской школе у него был творческий кризис, поэтому, кроме «барковского» цикла стихов, ничего не написал. Услышать матерные стихи это очень даже по-русски, но к 1832-1834 годам мы еще вернемся.
  Лермонтов-воин любит Кавказ не только за величественную природу, он любит самых воинственных сыновей Кавказа, не «мирных» чеченцев, а готовых драться до победного конца: 
               
                Как я любил, Кавказ мой величавый,
                Твоих сынов воинственные нравы…

                («Измаил-Бей. Посвящение)

  Лермонтов, так и не получивший высшего светского образования в России, но даже не мечтавший образовываться в Европе, с глубоким удовлетворением и восхищением пишет о своем герое Измаил-Бее в одноименной поэме, адаты горцев Кавказа, а не Шотландии, ставя выше европейского образования:

                Отвергнул он обряд чужбины,
                Не сбрил бородки и усов,
                И блещет белый ряд зубов,
                Как брызги пены у брегов.
                Он, сколько мог, привычек, правил
                Своей отчизны не оставил...
                Но горе, горе, если он,
                Храня людей суровых мненья,
                Развратом, ядом просвещенья
                В Европе душной заражен!

  Очень бегло, очень дозированно цитируя кавказские произведения поэта, не касаться которых просто нельзя, говоря о Лермонтове, Бондаренко рассчитывает на самого невежественного читателя, который от него впервые узнает о таком поэте, как Михаил Лермонтов: «Он признается чуть ли не в родственной тяге к ним («народам Кавказа» – М.В.), к их образу жизни, и как тут не вспомнить его горские шотландские корни:

                Люблю я цвет их желтых лиц,
                Подобный цвету ноговиц,
                Их шапки, рукава худые,
                Их темный и лукавый взор
                И их гортанный разговор.

  Даже в сражении это не враги, это горцы-удальцы».
  Чтобы не признаться, что Лермонтов в данном случае пишет не о «народах Кавказа», а конкретно о чеченцах («Валерик»), Бондаренко напустил тумана, будто извиняясь перед русским народом за, мягко говоря, слабость, проявленную поэтом. И впрямь: только что яростно бросался в бой против этих самых чеченцев, а, счастливо уцелев, признается им в любви, детально перечисляя, что именно он в них любит. И что? Цвет лица, одежду, взгляд, язык. То есть – все! Это как же «шотландские корни» должны были защекотать поэта, чтобы он не понял, что перед ним чеченцы? Не Бондаренко ли попутал РАМСы? 
  Задавшись целью любой ценой «вернуть» Лермонтова с Кавказа, которому он принадлежит по духу, по рождению и всем своим творчеством, Бондаренко вытащил из рукава кость, которую, при всем желании, не проглотить самому «отъявленному русоману»: «Более русского по стихам, по выражению своей русскости в русской поэзии XIX века не найти». Вот здесь бы не лебедем плыть автору этого пассажа, а привести в пример эти самые  «русские» строки, которые он отыскал в стихах поэта, подчеркивавшего свою «русскую кость».  Нисколько не покушаясь на корону царевны-лебедя на голове Бондаренко, осмелюсь процитировать самые «русские» стихи поэта, в которых сплошные восторг и упоение. Но перед кем и чем?

                Велик, богат аул Джемат,
                Он никому не платит дани.
                Его стена — ручной булат,
                Его мечеть — на поле брани.
                Его свободные сыны
                В огнях войны закалены,
                Дела их громки по Кавказу,
                В народах дальних и чужих,
                И сердца русского ни разу
                Не миновала пуля их.

                (Хаджи-Абрек»)

  Можно, конечно, вернуться и к «Измаилу-Бею», где остервенело, насмерть бьются русские и горцы. Вот здесь бы в поэте и проснулась «русскость»! Но что мы слышим? 

                …Черкес не хочет отдохнуть —
                Ужели отдыхает мщенье?
                Аул, где детство он провел,
                Мечети, кровы мирных сел —
                Всё уничтожил русский воин.
                Нет, нет, не будет он спокоен,
                Пока из белых их костей,
                Векам грядущим в поученье,
                Он не воздвигнет мавзолей
                И так отмстит за униженье
                Любезной родины своей.
                «Я знаю вас, — он шепчет, — знаю,
                И вы узнаете меня;
                Давно уж вас я презираю,
                Но вашу кровь пролить желаю
                Я только с нынешнего дня!»            

  Вот она эта «кость», но «векам грядущим в поученье» (т.е. и в поученье Бондаренко, до которого это никак не доходит!), он закладывает ее (русскую кость!) в основание мавзолея из этих же костей, чтобы «отомстить за униженье» Кавказа – «Любезной родины»! 
  Перенесемся тут же на другое поле. Только что завершился бой жестокий, беспощадный… На реке Валерик. Здесь должен быть сам Лермонтов! Не поэт – воин! В рядах яростных защитников империи! …Найдите его! Он должен быть в самой гуще, в самой-самой сече! Пока он дышит ненавистью и оглашает поле битвы клятвами отмщения, узрим его! Не может быть!.. Он  стоит рядом с чеченцем Галубом, которого, после всего случившегося, нагло называет своим кунаком, и более чем равнодушно смотрит на душераздирающую картину:

                ……………………Один солдат
                Был на коленах; мрачно, грубо
                Казалось выраженье лиц,
                Но слезы капали с ресниц,
                Покрытых пылью... на шинели,
                Спиною к дереву, лежал
                Их капитан. Он умирал;
                В груди его едва чернели
                Две ранки; кровь его чуть-чуть
                Сочилась. Но высоко грудь
                И трудно подымалась, взоры
                Бродили страшно, он шептал...
                Спасите, братцы. — Тащат в горы.
                Постойте — ранен генерал...
                Не слышат... Долго он стонал,
                Но всё слабей и понемногу
                Затих и душу отдал богу;
                На ружья опершись, кругом
                Стояли усачи седые...
                И тихо плакали... потом
                Его остатки боевые
                Накрыли бережно плащом
                И понесли. Тоской томимый
                Им вслед смотрел <я> недвижимый.
                Меж тем товарищей, друзей
                Со вздохом возле называли;
                Но не нашел в душе моей
                Я сожаленья, ни печали…
      
  Не нашел сожаления!.. Печали не нашел в душе!.. Телами одних его боевых товарищей усеяно поле, другие смертельно ранены, «усачи седые» плачут, а он стоит «недвижим», «тоской томимый»… Не ненавистью к чеченцам, не жаждой мщенья за погибших друзей-товарищей, а тоской! Ему противно все, что он видит и слышит! Он полон того же презрения, что и Измаил-Бей!..   
  Можно, конечно, и более цитировать, но поэт до конца поэмы остается, как мы знаем, на стороне Кавказа и Измаил-Бея. Разве Лермонтов не русский офицер? Разве в нем не вскипает горячая «шотландская кровь», чтобы со всей своей яростью воинской он постоял за честь России? За честь Отечества, которое любит, хотя и «странною любовью»?.. Вот оно – поле битвы! Вот оно – его Ватерлоо! Его Аустерлиц! Сражайся! Руби горцев направо-налево!.. Но Лермонтов переполнен презрения, он не может говорить, он «шепчет»… Смолкните громы пушек и стоны Бондаренко, прислушаемся: «Я знаю вас… И вы узнаете меня; … /Но вашу кровь пролить желаю…». – Кровь русских!?..   
  Но оставим обжигающие сердца кавказские поэмы, обратимся к поэме об «итальянце» Джюлио. Наверное, здесь мы не услышим, наконец, о Кавказе и «коварных хищниках» - чеченцах? Казалось бы, где Италия, где Чечня? Но Лермонтов остается верен себе и в поэме, где любой лермонтовед усмотрит лишь опыт юношеской пробы пера в духе «романтизма» (1830), мы узнаем, что «Терек молодой… свободный», «свободный чеченец удалой» и «любовь, мучительным огнем разрушающая свою колыбель» есть не что иное, как синонимы. И заметим – впервые в русской литературе!

                Средь гор Кавказских есть, слыхал я, грот,
                Откуда Терек молодой течет,
                О скалы неприступные дробясь;
                С Казбека в пропасть иногда скатясь,
                Отверстие лавина завалит,
                Как мертвый, он на время замолчит...
                Но лишь враждебный снег промоет он,
                Быстрей его не будет Аквилон;
                Беги сайгак от берега в тот час
                И жаждущий табун — умчит он вас,
                Сей ток, покрытый пеною густой,
                Свободный, как чеченец удалой.
                Так и любовь, покрыта скуки льдом,
                Прорвется и мучительным огнем
                Должна свою разрушить колыбель,
                Достигнет или не достигнет цель!..

  Пытаясь достичь цели быть услышанным Кавказом, юнкер Лермонтов усиленно пишет в эти годы и не просто стихотворения: 1832 – самая большая поэма «Измаил-Бей», 1833-1834 – целых три поэмы:  «Аул Бастунджи», пятая редакция «Демона» и «Хаджи-Абрек». 1834-1836 - большая драма из 5 действий «Два брата», в конце 1834 г. вынашивает замысел драмы «Маскарад», ранний вариант в 4-х действиях которой будет написан уже в начале следующего года. Но для литературного критика с 40-летним стажем работы все это мелочи, по сравнению с тем, какая мысль его осенила.   
  «Он и был светлым предвестником Сергея Есенина», – подытоживает он свой пассаж о «русскости» Лермонтова очередной нелепостью. Похоже, Бондаренко даже не понял, творчество какого поэта он исследовал, взявшись написать, наконец, его «долгожданную биографию»! И потому - не случилось. Не срослось…
  Нельзя, проснувшись накануне большого юбилея, почувствовать и проникнуться всей болью поэта и поднять «надежд разбитых груз», который он сознательно похоронил на самом дне своей души, как на дне великого океана. Нельзя. А вот попутешествовать в горах Шотландии, с сыном или без, очень даже можно успеть. И поспешить с выпуском книги об этом путешествии, предварив разговор о поэте поименным списком домочадцев, которые его дружно и вовремя подбодрили, тоже можно успеть. Только это у Бондаренко и получилось. Ему есть чем утешиться. И нам бы хотелось. Но!.. Как ни посмотришь с холодным вниманьем… -  Ни мысли плодовитой, ни гения начатого труда…
    Он – твой?
    Всегда и всюду – мой! 
 
                Марьям Вахидова.
1 ноября 2013 г.