Ностальгирующие по рабству

Дом у дороги. Большой дом, пятистенник, с улицы – шесть окон с узорчатыми наличниками. Слева от ворот – размашисто стоит, роняя листву, клен. Под кленом – широкая и длинная скамья. На скамье – расслабленно (похоже, трезвые) сидят и дымят несколько деревенских мужичков. И я – с ними, единственный, кто без самокрутки-цигарки.

Что за деревня? Право, точно не знаю. Скорее всего, территория Городищенского района, километрах в шестидесяти от Пензы.

В каком статусе я здесь? Не могу сказать: то ли гость, то ли недавний поселенец, переехавший на жительство из губернского города.

Кто-нибудь, прочитав, саркастически ухмыльнется. И добавит:

- Не иначе, больной… Что-то с памятью его стало…

Пока что не жалуюсь и  старческий маразм не наблюдался. Одно могу сказать: в определенных ситуациях, а нынешняя именно такова, бывает, что забываешь самое обычное. Впрочем, это сейчас не главное.

Мужички, перед ранним (осень как-никак) заходом солнца, пускают махорочные дымы кольцами, вздыхают. При моем появлении замолчали: стало быть, чужак; крестьянин осторожничает. Тихо вокруг. И лишь во дворе третьего отсюда дома орет беспрестанно петух.

Наконец, на другом конце лавки крепенький мужичок с хитровато блуждающей ухмылкой на лице нарушил «обет молчания».

- Херня получается, - говорит он и сплевывает под ноги. – Загибается русское село… Всё… Окончательно и бесповоротно… Никакого крестьянину житья не стало… За кого нас власть держит?

На вопрос откликается востроглазенький старичок, сидящий слева от меня.

- За говнотопов, Митрич, - хихикнув, бросает он.

- Не иначе, Семеныч. На всех углах хайлают: частника, дескать, готовы завсегда поддержать. А как до дела, то… Налогами душат, последнюю шкуру готовы содрать. Помощнички… - Митрич презрительно сплёвывает.

- Кому-кому, а тебе, Митрич, - глядя в небо, на котором появились серебристые облака, говорит один из мужичков, - грех жаловаться: дом-то – полная чаша, а двор забит скотиной. Можно сказать, кулак двадцать первого века.

- Не городи, Васильич! Ну, какой же я кулак?

- Самый, уж извини, настоящий. Грузовик есть? Есть. Две легковушки стоят? Стоят. Один гусеничный и один колесник-трактор имеются? Так точно.  Прицепной инвентарь? Пожалуйте. Интернет со скайпом и навороченный, как выражается мой внук-горожанин, сотовик у кого? Только у тебя.

- Кулак – это кто, Васильич? Кровопийца, мироед, держит работников и сосет из них все соки. Мое же хозяйство семьёй держится. Я, сыновья и снохи - главная тягловая сила. С рассвета и до заката – в работе. На выпивку или еще на что-то нет времени. Рабским трудом живем.

Семеныч,  сверкнув взглядом и вздохнув, прежде придавив каблуком окурок, сказал:

- Что ни говорите, мужики, а при коммунистах было легче… Счастливее жили. Радостнее. Свободнее. Соберемся, бывало, на колхозное собрание и, ну, чесать начальство – пух-перо во все стороны.

Один из молчавших до сих пор прыснул.

- Особенно ты, Семеныч… У тебя и прозвище, помнишь, какое было?

- Не было, Иваныч… Никакого… - Семеныч закрутил недовольно головой.

Иваныч захохотал.

- Напомню: вся деревня тебя величала не иначе, как Подхалим Подхалимычем. Первым у колхозного председателя жополизом слыл. За то и партийным секретарем избирали.

Если бы не Васильич, то и до кулачного боя – рукой подать. Васильич, переведя стрелки назад, вернул мужичков к основной теме.

- То, что тогда все были счастливее, - несомненно. И дружнее были, друг друга поддерживали, а сейчас? Если у кого-то в доме все ладно, то мы от зависти лопаемся. Злыми стали, будто звери.



Мужики согласно закивали головами. Может, так бы я и просидел, не проронив ни слова, но тирада Васильича взорвала. В особенности взбесило дружное кивание головами.

- Вы о чем, а? – все от неожиданности повернулись в мою сторону. – Забыли, да?! Как в сорок восьмом по доносу кого-то из вас загремел на десять лет тогдашний председатель колхоза, а его семью, как семью врага народа, выжили из деревни? Это и есть доброта по-советски? Председатель, кстати, так и не вернулся. Сгинул в лагерях.

Я изумился сказанному только что: откуда у меня, чужака, эта информация?

Митрич, смутившись больше других, проворчал:

- Не мы… Мне тогда… В первый класс только пошел.

- Не вы, так ваши родственники! – непривычно громко выкрикнул я.

- Их нет… Не у кого спросить, - сердясь, заметил Семеныч. – Дети за родителей – не в ответе.

- Ну, да! Советский крестьянин от свободы и счастья просто лопался, - продолжил возмущаться я. – Кем он был? Забыли? Вы должны помнить, если я помню. Поголовно крепостными, рабами у советской власти.

Васильич возмутился.

- Ты кто такой? Какое право имеешь, а, так-то выражаться? Мы не были ни крепостными, ни рабами.


- Да? – я ехидно сощурил левый глаз. – Кто, если не крепостной, если выехать из села, даже погостить на недельку к родственнику не имели права без специально заверенной справки из сельсовета. Ибо без этой бумажки каждый крестьянин был никем.

Митрич покрутил у виска.

- Чужак-то, кажись, того…

- Это все вы «того»! – громче прежнего выкрикнул я. – Это лишь при Хрущеве деревня получила право паспортизации. Все крестьянство жило, в отличие от всех других граждан Советского Союза, без паспортов и было намертво привязано к колхозам. А что за каторжный труд получали? Палочки, именовавшиеся трудоднями! Деревня жила, точнее – выживала, за счет личного хозяйства и приусадебного участка. И что началось, когда привязи не стало? Получив паспорта, крестьянин массово стал покидать деревню. Это-то все происходило на моих и на ваших глазах. Что это, если не крепостная зависимость, если дед ваш, потом мать и отец и, наконец, вы сами автоматически становились членами определенного колхоза? Зачем лжете? Кому это надо? Сами прожили всю жизнь в невежестве, в рабской зависимости и внуков теперь в том же духе воспитываете! Ублюдочная ваша позиция, ублюдочная! – выкрикнул я в последний раз и встал, намереваясь покинуть сию честную компанию.

Мужики, вижу, вскочили тоже на ноги. Семеныч, вижу, засучивает рукава. У Васильича руки сжимаются. Иваныч, играя желваками, говорит:

- Мужики, я чё думаю… Отметелить надо чужака… Хорошенько помять бока… Смел больно… Поубавить прыти надо, поучить уму-разуму.

Все, вижу, согласно кивают головами и начинают окружать меня.

- Все на одного?! Храбрецы?!

Митрич замахивается…

… Я просыпаюсь. На часах – половина восьмого. По окну звонко бьет, несмотря на январь, крупный дождь.

Да, это был всего лишь сон. Но под каждым своим словом, произнесенным во сне, готов наяву подписаться.

ПЕНЗА, январь 2014.