Лестница

1.

Первое, что она увидела, когда открыла глаза, была маленькая птичка на той самой ветке, которая в ветреные дни скрипит по стеклу и мешает спать. Если открыть окно, ветка войдет в комнату, и ее можно будет обрезать. Но до весны окна заклеены, чтобы было теплее. Медленно пришло осознание того, что наступило утро, она проснулась, значит, все-таки спала этой ночью и все-таки пока не умерла. Значит, придется вставать, передвигать себя на опухших ногах на кухню, ставить чайник, идти в туалет, потеть, пить одну за другой таблетки, от которых уже появилась свербящая сыпь, особенно невыносимая во время бессонницы. Пока голова думала о том, что ноги не хотят никуда идти, рука сама нырнула под подушку и достала пульт от телевизора, перемотанный липкой лентой, чтобы не вываливались батарейки.

Надо же, как постарел мой любимый Гафт, а какой был красавец мужчина. Она любила кино, потому что ей нравилось разглядывать красивых людей. Сама она не была красавицей, даже в молодости в лучшем случае могла считать себя хорошенькой. На пыльной секции, где стоит телевизор, помимо заметно поредевшей во время семейных застолий праздничной посуды, только одна фотография – там они вместе с покойным мужем, он в военной форме, которая очень ему шла, хотя он тоже не был красавцем, и даже высоким не был, но в форме на него всегда обращали внимание, была какая-то энергичность и стать, и взгляд. Неужели это она рядом с ним? Если бы каждый день не видела этой фотографии, то и забыла бы, какой была. Такая легкая и подвижная девушка может идти, куда ей захочется, для нее лестница на третий этаж – совсем не препятствие, она летает по ней туда и сюда, даже не замечая. Разве ей нужен лифт? Как и другие жильцы, она голосовала против. И что за странное выражение лица? Оба смотрят в объектив, но он как будто смотрит ей в глаза, а она как будто в свое неясное будущее. Трудно вспомнить, по какому поводу их фотографировали. Даже в каком году. Муж все порывался перебрать фотографии, подписать. Но не успел. Память у него была что надо. По телевизору пошла реклама, всё красивые молодые люди, а если старые, то все равно с зубами, да еще с какими – приятно смотреть. Она протянула руку к платочку, в который были завернуты ее протезы. Эта челюсть тоже еще ничего, не стыдно улыбнуться, и любимая колбаса пережевывается. Врач, конечно, запретил колбасу. Но инсульт-то не от колбасы случился. И помру, наверное, не от нее.

Телефон! Придется вставать, а то решат, что померла, и прибегут. Отчитают, что напрасно беспокоились. Опять скажут, что телефон должен стоять в спальне. Это чтобы я во сне подскакивала? Медленно опустила ноги, нащупала новенькие, внучкой подаренные тапки из овечьей шерсти, одела, дотянулась до палки, кряхтя и сопя, поднялась и сделала несколько шагов по комнате в сторону коридора. После шестого по счету сигнала телефон замолк. Значит, звонили не ей. Все, кто ей звонят, знают, что ждать надо долго. Может быть, опять предлагают интернет. Не понятно только, кому и зачем он нужен. Правда, внучка звонит через интернет заграницу, говорит, что дешево. Но я уже не помню, когда в последний раз звонила заграницу. Ну, зато встала. Надо теперь посидеть, выпить чаю. И таблетки. Но сначала в туалет, чтобы не ходить туда-сюда. Туалет стал казаться тесным с тех пор, как она растолстела после инсульта. Раньше и в туалет сходить было – раз плюнуть, а сейчас – целое событие, утомительное, что и говорить, поэтому терпит до последнего. Особенно ночью – не приведи господь, иногда с дуру напьешься чаю, уснешь под какую-нибудь передачу, и вдруг позыв. Всю ночь потом лежишь, смотришь в потолок, по которому иногда вместе со светом фар пробегают балконные перила и ветки, и ругаешь себя, до слез. Временами даже думаешь – уж помереть бы скорей, и не мучиться. А потом вспоминаешь, что внучка обещала на днях зайти и хочется еще денек-другой пожить. Туалет, отделенный от ванной, изнутри был обклеен бледными обоями и украшен большими календарями разных лет с фотографиями котят и щенят. Ей всегда хотелось завести собаку или кошку, но муж не хотел держать дома животных, когда он умер, сначала было не до того, а потом она и сама перестала выходить на улицу, так что было уже поздно. Кошку, конечно, не надо выгуливать, но вдруг мне станет плохо – и кто тогда о ней позаботится?

В кухонной раковине стояла большая синяя кружка со вчерашним недопитым чаем, оставившим по краю ободок, который не смывался без мочалки, но она почему-то долго оттирала его пальцем и думала: надо не забыть выпить таблетки. Потом поставила на плиту большой, когда-то зеркальный, а теперь матовый от налипших капелек жира, чайник с черным свистком, положила в кружку пакетик чая и заглянула в холодильник. Вдруг захотелось съесть бутерброд – с белым хлебом, маслом, сыром и колбасой, со всем тем, от чего доктор советовал отказаться. Холодное масло не клеилось к хлебу и не размазывалось, тупой нож отрезал толстые и неровные ломтики сыра и колбасы, получившийся бутерброд было тяжело надкусить, и, съев половину, она решила сварить кашу, но закипел чайник, и пока она вставала, заливала в кружку кипяток, доставала мед, смотрела на календарь, чтобы понять, какой сегодня день недели, мысль о каше куда-то ушла, она задумчиво, хотя и ни о чем конкретном не думая, дожевала бутерброд, вернулась в комнату, чтобы посмотреть телевизор и только когда с облегчением села на диван, с которого уже не убирала постель, вспомнила, что забыла принять таблетки. Но сил идти назад на кухню не было. Она опять захотела понять, какой сегодня день недели, вспомнила, что смотрела на календарь, но не могла вспомнить, что там увидела, от напрасного мысленного напряжения она почувствовала себя еще более усталой и беспомощной, отвернулась от телевизора, сообщавшего новости, и тихо заплакала, глядя в окно на ветвистый каштан. Вот уже пять лет как она не видела вживую других деревьев.

Птички на ветке больше не было, но с дерева за ней наблюдал большой рыжий кот.

2.

Кот, казалось ей, смотрел прямо в глаза. Мяукал - не то жалостно, не то требовательно. Наверное, голодный, продрогший. Может быть, чей-то, и не может попасть домой. Снова встала и, опираясь на палку, двинулась к окну - медленно, как перегруженная баржа. "Толстый, жирный поезд пассажирный - это я", - говорила она всякому, кто заходил в гости, не смущаясь, что повторяется. Новостей у нее не было, во всяком случае таких, которыми имело бы смысл делиться, поэтому она, с нескрываемым наслаждением человека, проводящего большую часть времени в одиночестве, произносила одни и те же излюбленные фразы. Скажем, когда внучка или социальная работница, высушив и уложив ее редкие кудри, протягивали ей зеркало, она всегда приветствовала результат словами: ну вот, совсем другая девочка! Слышать свой бодрый голос было странно и приятно. Те звуки и фразы, которые она произносила, будучи одна, не имели ничего общего с этим голосом. Какая неунывающая пожилая женщина, а ведь больная вдрызг! - подслушала она однажды в коридоре возглас соседки, иногда покупающей для нее продукты. Куда уж там, неунывающая. Чем дольше она пыталась удержать в голове это слово, которое как будто медленно ворочалось в пустоте (как электронное время на заставке скринсейвера), тем меньше понимала его смысл. Опираясь одной рукой о подоконник, второй она пыталась отлепить утеплитель и открыть окно. Кот перестал мяукать и ждал, не сводя с нее прищуренных глаз. Хорошо, все-таки, что в доме есть докторская колбаса, а ведь как пришлось уговаривать, чтобы купили. Молоко она не держала - не любила, а кроме колбасы и молока, что коту предложить?
 
Из открытого окна повеяло нашатырным морозным воздухом. Кот вытянул шею, но прыгать внутрь не стал. Она постояла, позвала его: кыс-кыс, потом отошла от окна. Не идет, смотрит. Надо принести колбасу. Заторопилась, даже не заметила, как за рекордное время преодолела расстояние от комнаты до кухни и обратно. С ножом, с миской не стала заморачиваться: принесла в левом кулаке жирный бледно-розовый кусочек, который прямо ногтями и отделила-отрезала. Кот сидел все там же. Положила угощение на подоконник, отошла, накинула платок, присела на стул и стала ждать. Почему Олег не любил животных? Да нет, вроде любил, просто не хотел держать. Говорил: им не место в квартире. А у нас в детстве была собачка, Люська. Маленькая шумная дворняжка. Машин тогда в городе было немного, никому и в голову не приходило гулять с ней, открывали дверь и шла себе, все ее знали, никто не обижал. Однажды утром проснулась, а в ногах на одеяле вместе с Люськой спят два щенка. Никто даже и не заметил, что она была брюхатая. Помню, мамочка удивлялась, что ни пятнышка на одеяле - все вылизала, такая была чистоплотная. Ходили с подружкой потом по подъездам: не хотите щеночка? Кто-то взял. Люська нас спасла в блокаду. Ели и плакали, царствие ей небесное.

Решился, наконец. Скакнул на подоконник, заглотил колбасу, спрыгнул на пол, подошел и стал ласкаться, почесываться о ногу в толстом шерстяном носке. Хвост трубой, мяу да мяу. Еще, мол, подавай. Ишь ты какой. Знаешь, как подлизаться. Котяра, - сказала вслух и услышала, что давно так никого не звала. Котярой был ее муж - бабник тот еще. Пока не вышел на пенсию, отбоя не было от дамочек, проходу не давали на работе. Одна даже домой приходила, звонила, звонила в дверь. Он, когда услышал, кто, то сказал, что его нет, и закрылся в комнате. А я открыла. Любовь у нас, - говорит мне она, - отпустите его, не мешайте нашему счастью. Так я не мешаю, - говорю, - вон оно, твое счастье, в комнате закрылось. Иди, бери. Стоит, мнется, вертихвостка. Ладно, - говорю, и иду к нему в комнату. Сам устроил, давай, сам и разбирайся. Вижу, что от стыда не знает, куда деваться. Вышел в коридор, слышу: пойдем, пойдем, на улице поговорим. Не знаю, что он ей тогда сказал, но больше она не приходила. А соседки так и продолжали с мыльным сочувствием доносить, мол, видели мы твоего тогда-то и там-то, с такой-то. Как ты это терпишь? Ошиблись, говорю, не мой, мой дома был. Смотрят на меня с сожалением и потайной радостью, у самих-то совсем ничего нет. Однажды я очень на него разозлилась - за ту самую соседскую жалость, сил уже не было слушать их доносы. Не пустила его домой, иди, говорю, к своей какой-нибудь, авось примет. Не нужен ты мне больше. Проспал всю ночь на лавочке. Соседки же мне потом и сообщили, но я и сама поняла, когда утром пришел. Дело было в октябре, и он слег с воспалением легких. Соседки после этого как-то поугомонились, и мы зажили даже лучше прежнего. Было там у него еще что-то или не было потом, не знаю, мне это неинтересно было. Я всегда знала, что он меня больше всего любит. Когда он был со мной, никого больше не было. Никогда он меня не обижал, руки не поднимал, ласковый был. И не врал - только отмалчивался, а я и не лезла. Вообще по-женски очень счастлива была. Иной раз таких историй наслушаешься в очереди в гинекологическом, мама родная. Мне было даже как-то неловко перед этими бедными женщинами, настолько счастливым был мой опыт. И беременная когда ходила, то чувствовала себя как елочный шар, укутанный в вату. Родителем он был от природы. Терпеливее, внимательнее, чем я. Не пережил гибели сына. А я пережила, обоих, хотя и старше была на три года. Наверное, потому и пережила, что слишком всегда любила жизнь, больше, чем любого человека. Иду, бывало, по улице весной, ни с того ни с сего - ветер, какая-нибудь сирень или жасмин, или мимоза - пахнет, и все, такое счастье, что никого не надо. Все подруги мне с завистью говорили: видно, что ты любишь жизнь, и ни за кого не держишься, за мужика своего не цепляешься. У тебя столько сил! Посмотрели бы они на меня сейчас. Только все уже там. Там уже больше моих, чем здесь. Будет кому встретить.
 
Ну что, останешься, погреешься? Или пойдешь? Холодно-то с открытым окном. Кот не отвечает, потягивается. Она ждет.