Подкова на счастье

ИВАН
КОЖЕМЯКО


ПОДКОВА
НА
СЧАСТЬЕ



© Кожемяко Иван Иванович
14 марта 2007 года

г. Москва
2007 г.

А В Т О Р
ИВАН ИВАНОВИЧ
КОЖЕМЯКО


ПОДКОВА
НА
СЧАСТЬЕ

Это повествование о героях того буремного времени, когда Великая Россия исходила братской кровью и люди стремились доискаться своей правды и воли шашкой, но храня совесть и честь. А ещё – так хотели любить и быть любимыми.



Компьютерный набор
и вёрстка автора

С НЕПРЕХОДЯЩЕЙ БОЛЬЮ
ПОСВЯЩАЕТ АВТОР ЭТУ КНИГУ
ПАМЯТИ НЕЗАБВЕННОЙ
ВАЛЕНТИНЫ НИКОЛАЕВНЫ,
МАТЕРИ МОИХ ДЕТЕЙ
ПОКА ЖИВУ – ЛЮБЛЮ И ПОМНЮ


Глава I

Господи, помоги людям твоя…
Из молитвы

Затяжными и кровавыми боями зачинался май двадцатого года.
По силе ударов, по накалу каждого боя, каждой сшибки, даже кратковременной и непредсказуемой, по ярости и упорству в достижении цели, красные почувствовали сразу, что в белом стане произошли разительные, пока непонятные для них перемены.
Вместо оборонительных боёв, да к тому же – растопыренными пальцами, Добровольческая армия собралась в тугую пружину и при первой же возможности норовила атаковать, переходить в наступление там, где красные меньше всего ожидали.
Вся кавалерия белых была собрана из линейных частей и из её, изрядно потрёпанных формирований, образованы мобильные ударные отряды, находящиеся под личным началом Главнокомандующего.
Кавалерия не боялась отрываться от главных баз армии, уходила в глубокие рейды, наносила мгновенные удары-выпады по базам, путям подвоза снаряжения, боеприпасов и провианта, расстраивала коммуникации, управленческие и резервные формирования противника.
Главнокомандующий, как зеницу ока, берёг свою кавалерию. Но совсем не так, как бывший спокойный до равнодушия и бездеятельный Верховный правитель, который не допускал её к боевым действиям и держал в качестве громоздкого и бесполезного личного конвоя.
Нет, Пётр Николаевич Врангель заботился о своих мобильных силах совершенно по-другому. Он тщательно, до деталей, прорабатывал каждую операцию с привлечением конницы, никогда не пускал её в лоб на укреплённые, заблаговременно, позиции красных, требовал тщательнейшей проверки разведданных, умело использовал возможности нового вида вооружения – авиационных подразделений, которые сопровождали конницу в прорывах, и не только вели воздушную разведку и вскрывали наиболее уязвимые места в группировке красных, но и поддерживали её пулемётным огнём, наносили бомбовые удары, разили обороняющиеся или находящиеся на марше колонны красных коваными стрелами, грозным оружием того времени, которое пробивало всадника с конём насквозь, а главное – порождало панику в его рядах и не позволяло ему сосредоточиться для внезапных фланговых ударов.
Умело маневрируя артиллерией, Главнокомандующий пробивал бреши в обороне противника и через них вводил в сражение кавалерийские части, поддержанные автоброневыми группами и пехотой.
Такая тактика приносила заметные и так долгожданные плоды.
Армия, которая укрылась в Крыму под водительством Деникина и практически не вела никаких значимых боевых действий, утратившая веру в саму возможность что-то изменить в свою пользу, обрела новые возможности, окреп ла духом и верой в то, что ситуацию можно ещё изменить и добиться таких желанных и далеко идущих планов.
Как же жалели ветераны, что зря были потрачены силы и пролито море крови при прежнем руководстве. Тогда бы, когда армия была в силе, когда со всех казачьих краёв стекались ручейки пополнения, доставало вооружения, боеприпасов и была значимой поддержка и помощь союзников – у них не было такого вождя, деятельного и целеустремленного, думающего, бесстрашного, а нередко и отчаянного, готового к немедленному упреждающему действию противника.
Армия вышла из Крыма, мгновенно была освобождена Тамань, за ней наступил черёд Кубани, ряда районов Терского казачьего края и Всевеликого войска Донского.
Конечно, не все задумки будущих сражений, а главное – не все политические высокие планы были ведомы полковнику Северцеву.
Он просто знал, что переменчивое военное счастье вернулось к белой армии и старался сделать всё от него зависящее, чтобы обеспечить со своей Особой группой успех главных сил.
Ранняя седина, всего-то ведь двадцать восьмой год пошёл с февраля, уже спешно пробежалась по его вискам, изрядно высеребрила даже его красивые и строгие усы, да суше, до жёсткости, стал взгляд тёмных очей, которые не одну молодую казачку заставляли вздыхать до полуночи и метаться в тревожном и коротком сне.
Формирование Северцева было особое. Всё оно состояло из бывалых воинов, прошедших все испытания Великой и гражданской войны. На их груди теснились многочисленные награды, которых они были удостоены в войне с германцами, немало было Георгиевских кавалеров, а у офицеров – через одного, благородно отсвечивали потемневшим уже серебром наградные шашки, с выцветшими от времени чёрно-оранжевыми Георгиевскими темляками.
Вот и сегодня, всматриваясь в родные и близкие ему лица, Северцев мог рассказать о судьбе каждого своего подчинённого, о его доблести и подвигах.
Странно, почти все они намного были старше Северцева, в отцы ему годились, но он даже в мыслях, наедине с самим собой, именовал их своими детьми и всегда, ещё с Великой войны, куда он рвался с первых же её дней, молодым хорунжим, относился к своим боевым соратникам сердечно, с неподдельной и искренней заботой, но вместе с тем – взыскательно и строго.
Самое же главное, что и стяжало ему безграничный и непререкаемый авторитет среди подчинённых – он всегда, день изо дня, готовил их к испытаниям боевой страды, чем и сберегал их жизни. Да и личным мужеством, искусством владения оружием был впереди всех.
Его подразделения были всегда лучше всех подготовлены, экипированы и вооружены во всей армии.
И командование всегда поручало именно ему самые рискованные и ответственные задачи. А уж при их выполнении – поражалось и само его дерзости, удачливости, военному счастью, которое Господь дарует только тем, кого он поцеловал при рождении.
И не было случая, чтобы его люди когда-либо не вышли победителями из самой отчаянной, самой рискованной ситуации…
Вот, на вороных конях, застыл в строю первый отряд его группы. Команду над ним твёрдо держит в своих руках старинный друг и соратник подъесаул Татаринцев.
Северцев, встретившись взглядом с его лукаво блеснувшими глазами, улыбнулся. Он до сего дня помнит и всегда приводит в пример всем все бои, стычки в годы Великой войны, в которых участвовал эскадрон Татаринцева. Никогда он не повторялся, никогда не действовал наобум, все его решения были выверены и оригинальны.
В последних боях Великой войны Северцев также командовал эскадроном и всегда учился у своего старшего по возрасту товарища и боевого побратима – подъесаула Татаринцева.
Смешно сегодня вспомнить, но однажды, усомнившись в собственном искусстве военачальника, воина, командира, коему вручены были сотни человеческих жизней, он захотел посмотреть со стороны на организацию и ведение боя старинным товарищем подъесаулом Татаринцевым.
Одно дело, когда он множество раз ходил с ним в единой лаве на врага, под неусыпной волей командира полка, его штаба – здесь различий не было.
Но Северцев знал, что и он сам, выполняя боевую задачу в одиночку, лишь со своими людьми, совершенно преображался, решения принимал расчётливо и взвешенно, по многу раз прорабатывая все возможные варианты боевых действий загодя, особым путём предвосхищая всё их многообразие и не редко – значимость для успеха общего дела.
И вот, получив разрешение от командира полка, Северцев напросился у Татаринцева пойти вместе с ним в ночную вылазку.
Посмеиваясь в свои лихие усы и окинув Северцева пристальным взглядом, Татаринцев согласился:
– Только, любезный друг, прошу быть возле меня неотлучно. И ни в какие сомнительные предприятия не ввязываться. Не пойму я тебя, Северцев, зачем это тебе нужно? Что, не навоевался? Так ты ведь со своим эскадроном из боёв, как и я, не вылазишь.
Многому научился в этой вылазке Северцев у своего старшего боевого товарища.
Самое же главное было в том, что Татаринцев добился такого состояния во взаимоотношениях между людьми в эскадроне, что все здесь были родными, сплочёнными боевым братством в единую семью и во имя своих товарищей никто не жалел никогда своей крови, а если надо – и жизни.
Но это не значило, что спешили с ней расстаться. Нет, всеобщее поручительство друг за друга, взаимопомощь и взаимовыручка, да расчётливая дерзость и лихость, как раз и приводили к тому, что потери в эскадроне во всех боях были минимальными.
И в этой вылазке Северцев, наблюдая за действиями своего боевого товарища, на всю жизнь вынес много правил и принципов, которыми уже не поступался затем никогда при подготовке своих подразделений к быстротечным боевым действиям.
Самое главное, что увиделось ему, это высочайший уровень подготовки унтер-офицерского состава, отлаженность вопросов управления подразделениями эскадрона в ночном бою, глубокое изучение противника, его ритма и режима боевой жизни, даже обиходных привычек командного состава врага.
Поэтому удар Татаринцева был разящим, наносился в самое неудобное для противника время и в самое уязвимое место.
К слову, в этой вылазке в плен был захвачен очень важный чин из штаба корпуса немцев, который дал очень важные показания, которые позволили успешно провести наступление армии и добиться выгодного положения фронта.
И, если быть честным, Северцев невольно улыбнулся и мелкие морщинки разбежались к уголкам его глаз, именно ему и принадлежала честь пленения этого дородного немецкого офицера.
Он, заметив уходящего на бешеном аллюре врага, одним выстрелом сразил под ним коня и немецкий полковник, не придя ещё в себя после падения, тут же был пленён казаками, со связанными руками брошен поперёк седла на заводного коня, да так и был доставлен в расположение наших войск.
Но вылазка Татаринцева имела другой, очень важный смысл и для решения этой задачи и проводилась неподалёку от городка Быхова, где немцы содержали в концлагере большую группу наших офицеров.
И сердце каждого участника этого быстротечного ночного боя, дерзкой и удалой атаки – наполнилось особой гордостью: были освобождены более трёхсот томившихся в неволе офицеров.
Северцев и здесь не мог не восхититься предприимчивостью своего боевого товарища – специальные коноводы тут же прискакали с запасными лошадьми, умело удерживая их в поводу, и практически все освободившиеся из плена тут же на них вскочили и устремились за казаками Татаринцева.
Те, кому не хватило свободных коней, сидели за спиной казаков, тесно прильнув к своим спасителям на их боевых, запарившихся лошадях, которые, казалось, не чувствовали усталости и осознавали особую важность своей задачи, хотя и были покрыты горячей пеной и судорожно поводили впалыми боками.
За эту вылазку сам Татаринцев и его подчинённые были удостоены высоких наград. И, чего уж совсем не ожидал Северцев – и ему был пожалован Георгиевский крест.
Видно, в штабе высоко оценили показания германского полковника, да и Татаринцев сказал немало добрых слов в адрес своего младшего побратима.
Затем, военные дороги развели Северцева с Татаринцевым.
И только после прибытия Кавказской армии в Крым, он, уже молодой войсковой старшина к тому времени, но старый и искушённый солдат, шесть лет проведший в боях, вновь встретился с подъесаулом Харлампием Осиповичем Татаринцевым.
Тот так и остался в этом чине до сей поры, но нисколько этим не тяготился.
И когда Северцев выстрадал, выносил идею образования Особой группы, доложил свои предложения Главнокомандующему, которым с апреля 1920 года стал чтимый им Пётр Николаевич Врангель, его командир кавалерийского корпуса в годы Великой войны, и получил на это его благословение, он и предложил Татаринцеву совместную дальнейшую службу.
Более того, вышел к нему с просьбой стать его заместителем.
– За честь, Святослав Иванович, благодарю. С радостью пойду под Вашу руку, но только не в качестве заместителя. Со своим эскадроном останусь уже до конца. Вот неведомо только – какого. Вы должны меня понять – не за чины в этой войне бьёмся. Они мне теперь уже без надобности. За Россию лбы кровавим. Причём, как мы, так и красные. Тоже ведь люди русские…
Так и стали они служить вместе. И Северцев знал, что обрёл он не только надёжного боевого соратника, но ещё и друга вернейшего, побратима до самого смертного часа. А наступить он мог в любой миг для каждого из них. И только Господу было ведомо когда загаснет лампада жизни для каждого участника кровавой купели..
Всё это за минуту пронеслось в сознании Северцева и он перевёл взгляд на стройные ряды второго отряда, который восседал на буланых конях.
Во главе этого готового всегда к немедленному действию и торжественного строя, на горячем дончаке, сдерживая его нрав твёрдой рукой, спокойно сидел есаул Кошелев Юрий Алексеевич – складный, небольшого роста, казалось, на первый взгляд, даже несколько медлительный, но на самом деле – деятельнейший, скрупулёзно дотошный и инициативный боевой офицер.
Своё первое офицерское звание получил ещё в Японскую войну. Прославился как талантливый и рисковый разведчик славнейшего Маньчжурского полка. И один из немногих, кто стал, во всей армии, полным Георгиевским кавалером за эту непродолжительную и столь роковую для России войну.
За это и был пожалован Государём, по настоянию командующего генерала Куропаткина, чином хорунжего.
Юрий Алексеевич был мастером ночных вылазок. Умел их так организовать, что противник, небывалый случай в Великой войне, обратился с письмом к Алексею Алексеевичу Брусилову, Главнокомандующему фронтом, с просьбой воевать по правилам, а не так, как воюет есаул Кошелев.
Это письмо родилось после знаменитой и удачливой вылазки эскадрона Кошелева, который ночью, спешно, переодел своих людей в форму польских гусар, умышленно пристал к маршевой колонне противника и, представившись командиром передового отряда корпуса, назначенного для встречи и сопровождения резервной бригады, так и привёл всю её в расположение своих войск.
Надо было видеть лицо генерала, командовавшего бригадой и его штабных чинов, которые долго не могли прийти в себя и всё не верили, что такой страшный позор произошёл именно с ними.
На серых, горбоносых и поджарых текинцах, нетерпеливо переступающих с ноги на ногу, словно готовясь тут же сорваться в сумасшедшую скачку, стояли стройные шеренги третьего отряда под командой войскового старшины Царевского.
Будучи уже в весьма преклонных летах, он отличался высоким личным бесстрашием и прирождённым умением вести результативную разведку в тылу противника.
Кто посчитает, сколько человеческих жизней сберёг он фронту, России, так как его выверенные данные о противнике всегда служили командующему основой для принятия судьбоносного решения.
Северцев помнил, за какое счастье, он, молодой офицер, почитал встречу с прославленным Царевским.
В обороне, когда войска обеих сторон изнемогали от бездействия, зарывшись в землю, Царевский, переодевшись польским ксёндзом, благо, язык он знал в совершенстве, ушёл на ту сторону фронта.
В губернском центре Константинове, он так талантливо вошёл в роль, что был зван, практически, в каждый знатный дом, даже к кардиналу – столь правдоподобно выглядела его захватывающая история о злоключениях и мытарствах папского легата в захваченных русскими районах Прибалтики.
На этих вечерах всегда бывало полно генералитета и старших офицеров противника, от которых Царевский узнал много ценной информации, которая была использована Главнокомандующим для упрочнения положения своих войск и переходу их в решительное наступление, вошедшее в историю знаменитым Брусиловским прорывом.
Четвёртым отрядом группы командовал его ровесник, капитан Исайченков. Он не был кавалеристом, и всю Великую войну провёл в окопах, а в девятнадцатом году, пристав к полку в ту пору Северцева, так в нём и остался. Даже у прославленных и закалённых конников он обрёл непререкаемый авторитет после двух-трёх боёв не только личным мужеством, но и умением талантливо организовывать взаимодействие с артиллерией.
И Северцев, без раздумий, предложил Исайченкову принять четвёртый отряд, после гибели его командира, есаула Шаховского, в быстротечном бою за переправу на Кубани под разящим клинком красного кавалериста.
На левом фланге строя его группы располагался любимый и чтимый Северцевым особо артиллерийский дивизион. Командовал им подполковник Генерального штаба Теплов Иннокентий Вячеславович.
Блестящий знаток военного дела он сразу, с началом Великой войны, отпросился в строй, уйдя из ставки Государя.
На заключительном этапе войны возглавлял штаб дивизии. В этой войне, встретившись с Северцевым, и несмотря на его смущение и даже неловкость от того, что такой чтимый и высокий начальник хочет служить в столь скромной роли, упросил командира Особой группы принять под своё начальствование и с той поры, как она была образована, у её командира никогда не болела душа за артиллеристов.
Теплов стал для них и отцом родным, и командиром, и товарищем. Они готовы были за ним, без раздумий, на любые испытания…
И вот сегодня, накануне ответственнейшего боевого испытания, значимость которого была особая, так как определяла всё будущее кампании 1920 года, Северцев вглядывался в эти родные лица и разумом, и опытом зрелого военачальника понимал, что многих недосчитается он по выполнению этих судьбоносных задач.
Таковы, к сожалению, неумолимые законы войны. Без крови и утрат взять верх над противником не получается ни у кого.
Северцев реально, по совести воздавая должное опыту и выучке, оценивал противника. Никогда не уничижал себя лёгкостью и поверхностными оценками в выводах о его возможностях, зрелости руководства и ещё о том, что увидеть мог только опытный фронтовик – о силе духа, вере в правоту своего дела масс красных войск. Они не останавливались ни перед какими жертвами для достижения успеха, и силы их только прибывали с каждым днём яростного противостояния.
И хорошо понимая, что в этих решающих схватках за судьбу России, как она ему виделась и как он её понимал, как оценивал её будущее, крови прольются – реки, а ожесточение сторон, дошедших до края, исключающего уже любую возможность к примирению и даже хотя бы какому-то пониманию, не говоря уже о милосердии и прощении, – будет только возрастать, он с горечью думал о том, кого не минует горькая судьба и с кем он уже не встретится более никогда в этой жизни.
Но такова доля командира, он, как никто другой, хорошо знает, что за каждым его решением – людская кровь, закатившиеся до срока жизни тех, с кем он прошёл долгие кровавые дороги войны.
И только совестливые маются потом душой, не спят долгими ночами и всё задают себе вопрос, на который никогда нет ответа – а всё ли они сделали для того, чтобы не допустить тех жертв, ценой которых добыта, пусть даже самая значительная, победа.
А уж при неудаче, от которой не застрахован никто, вообще изводят себя и просят у Господа прощения за грех великий – за безвинно загубленные души, а то и торопливо выхватывают из кобуры наган, чтобы свершить над собой последний суд…
Но это удел – только совестливых. Северцев относился к ним, но никогда не оценивал себя с этих нравственных высот, которые присущи лишь самым лучшим…
А вот душой после любой неудачи маялся так, что от боли заходилось сердце его верного Шаповалова, который без раздумий был готов отдать жизнь за своего любимца, только бы отвести от него беду, да душу его мятущуюся успокоить.
Но разве может кто-либо за другого жизнь прожить? Или переложить на других свою ношу, которую сам Господь возлагает на каждого из нас. и спрашивает за неё сполна, учиняя суд над каждым и пристрастно оценивая его путь к истине и правде, совести и радению во всех делах.
Да и не спрашивает Он нашего позволения при своей оценке, но и не освобождает никого от своего взыскующего взгляда. И каждому воздаёт по делам его…
И хотя многим кажется, что Господь, наблюдая за суетой людских дел, забыл о ком-то и не вынес ему свой приговор, надежды их на прощение тщетны.
Ничто и никто не ускользнёт от Его внимания. И тем суровее и взыскательнее оценивает Он тех, кто грешил по злому сердцу, по страшной нелюбви к людям, которая и ожесточила их сердца настолько, что они перестали слышать голос совести, стали немилосердными и глухими к чужим страданиям и боли.
Этого состояния всегда страшился Северцев и просил Господа защитить его душу от равнодушия и чёрствости, за которыми уже не щадят ни то, что вражьей, но и своей крови. Нельзя слабому человеку заступать за этот край. Тогда уже не вернуться к состраданию и совести. Тогда погибель всему.


Глава II

С изумления начинается
удивление. А удивление
и восторг – суть тонких,
чистых и способных к
сопереживанию душ.
И. Владиславлев

Поставив задачи группе, Северцев обрёл то гнетущее, самое тяжелое для командира состояние, когда надо было уже только терпеливо ждать.
Ждать, когда вверенные ему подразделения займут исходные рубежи, изготовятся к тому решающему броску, который и должен сегодня определить всё. Всю дальнейшую судьбу всей армии.
Он не дёргал беспричинно подчинённых, так как твёрдо знал, что они скрупулезно выполнят его волю и его приказ.
Используя эту паузу – продолжил перебирать в памяти все значимые события последних лет.
Северцев вспомнил, как он не просто, не под воздействием порыва, оказался вовлечённым в братоубийственную войну. Нет, он  уже был, несмотря на свои юные годы, искушённым и опытным военачальником.
И насмотревшись на агонию империи, особенно – на поведение вождей и многочисленных лидеров всевозможных, неведомо откуда взявшихся партий, союзов, объединений в конце Великой войны, на беспринципность военного руководства страны, он дал себе слово никогда более оружия в руки не брать.
Дорога была Россия, его Отечество, за которое он не жалел как своей, так и своих подчинённых крови, все эти долгие четыре года войны.
Но тот страшный случай, который до сих пор не даёт ему покоя, всё изменил в его жизни и ожесточил его сердце до слепой и яростной крайности…

;;;

Он ведь так и не любил до войны. Нет, конечно, в счастливые юнкерские годы заглядывался на юных гимназисток и трепетало чистое сердце юношескими мечтаниями, но та, единственная на всю жизнь, так в его жизни и не появилась.
А тут – война, и было уже не до этого.
И только в начале восемнадцатого года он встретил Её.

;;;

В его губернский город ещё не дошли новые порядки. И он, впрочем, как и другие фронтовики, не снимал ни погон, ни многочисленных наград. Единственное, оставлял дома свою Георгиевскую шашку, а в карман шинели, по привычке, опускал свой верный офицерский наган-самовзвод, когда уходил по каким-либо делам из материнского дома.
Первый тревожный сигнал сжал сердце в светлый Пасхальный день. С матушкой, сияющей от счастья, он шёл в праздничной веренице множества нарядных людей в Храм.
Мать торжественно христосовалась со знакомыми, представляла им своего сына с той особой гордостью, которая свойственна лишь матерям воинов-героев. Им мало было дома, своих уютных стен, они хотели, чтобы их радость разделили и все люди, которые хоть как-то знали историю их семьи.
И даже людям незнакомым она норовила представить свою кровиночку, надеялась, что и они разделят с ней её безграничную и высокую радость.
Возле кафедрального собора стояла большая группа солдат. Сразу было видно, что предводительствует ими расхлюстанный младший урядник, с небрежно закреплёнными, на честном слове, истёрханными полевыми погонами, на плечах видавшей виды, короткой ему шинели.
Не обращая внимания на нарядно одетых прихожан, которые проходили, оробев, от них поодаль, стороной, солдаты сквернословили, задевая почти каждого, в особенности же – молодых девушек и одиноких солдаток, которые в своих чёрных платочках норовили побыстрее пройти мимо этой шумной и гогочущей толпы.
С приближением Северцева толпа солдат притихла, а младший урядник вышел на дорогу, и, загородив её, встал прямо перед офицером, дерзко глядя в его глаза:
– Ну что, Ваше Высокоблагородие, сам эти цацки снимешь, – и протянул неряшливую руку, с давно не стриженными и грязными ногтями, к погонам Северцева, – или тебе помочь? И при этом – как-то всхлипывая, захихикал, обращаясь за помощью и одобрением к своим товарищам.
Северцев побледнел, но твёрдо и отчётливо произнёс:
– Урядник, убери руки, я эти погоны и ордена получил за защиту Отечества, не отсиживаясь в тылу ни одного дня.
Ещё не окрепли в вероломстве эти «защитники» Отечества. Это, уже через несколько месяцев, организованные – где в воинские формирования новой власти, а где – и в шайки, не подчиняющиеся никому, они начнут вершить свой суд и расправу даже за меньшие прегрешения, нежели ношение погон и орденов, а просто по праву сильного и единственно во всём правого.
Только в одном Петрограде будет расстреляно более восемнадцати тысяч офицеров, с августа восемнадцатого года кровавый смерч пронесётся по казачьим станицам Дона, Кубани, Терека и Ставрополья, безжалостно выкашивая тех, кто стяжал славу быть непобедимым в борьбе с германцами.
Но сегодня, встретив холодный и жесткий взгляд Северцева, унтер-офицер отступил, затаив в недоброй ухмылке надежду на будущее отмщение.
– Дорогу, унтер-офицер. И попрошу – приветствовать офицера,… если только вы – фронтовики. Мы же одну лямку тянули. Не позорьте святое имя солдата русской армии.
Многие из этой стихийной солдатской толпы быстро подобрались, пальцы рук привычно забегали по пуговицам гимнастёрок, а старший урядник с двумя молодыми солдатами, которые стояли поодаль от основной группы своих товарищей, даже приложили руки к козырькам фуражек, отдавая воинскую честь офицеру.
– Благодарю Вас, старший урядник, – поднося руку к козырьку своей фуражки, промолвил Северцев, заметив на шинели опытного, уже в возрасте солдата, два Георгиевских креста и три медали.

;;;

…Давно уже не испытывал столь высокой и светлой радости Северцев. За все годы войны он ни разу не был в Храме, и всё его общение с верой сводилось к встрече с полковым батюшкой, которого он особо чтил и глубоко уважал за то, что тот не только достойно нёс свой крест, наставлял и благословлял солдат на подвиг и терпение в ратных трудах, но, будучи человеком азартным, часто уходил с разведчиками в тыл противника и приносил, всегда, на своих исполинских плечах, оглушенного им же «языка».
Северцев, сердечно и тепло относясь к батюшке за его исключительную смелость и мужество, на первых порах говорил ему:
– Святой отец, ты бы хоть наган в карман, на всякий случай, положил. Хочешь, свой подарю?
– Нет, сын мой, оружие не могу взять в руки. Я уж так, лучше, – он при этом протягивал к Северцеву свои огромные смуглые руки и при этом смущённо улыбался.
И Северцев был безмерно горд, что батюшка его полка, по его ходатайству, был первым на их фронте удостоен Георгиевского креста, который вручал сам Брусилов.
Заслуженная награда вызвала ещё большее уважение к полковому священнику и любовь всего личного состава полка.
И было за что. Северцев, не любивший внешних эффектов, нарочитой шумихи и суетливой парадности, познавший давно цену солдатской крови и умеющий её беречь, не проливать почём зря, в сложившейся крайне острой ситуации в бою, при взятии моста через непреодолимый Неман, приказал расчехлить священное Боевое Знамя и сам, со всем штабом, с шашкой в руке, увёл весь полк в наступление. Иного было не дано.
Горячий был бой. Скоротечный и безжалостный. И когда полк, под губительным огнём противника дрогнул, замешкался, а боевой стяг клонился долу, ускользая из рук погибшего знаменосца, отец Паисий выхватил древко, поднял его высоко над своей головой левой рукой, правой же, свершив крестное знамение над головами наступающих войск, громогласно вскричал:
– За мной, дети мои! Сокрушим врагов Отечества! С нами Бог! Погибший за Родину – свят во веки веков. За мной! – и устремился, уже не оглядываясь, на врага.
Полк вложил в этот рывок всю силу, всю энергию всесокрушающего удара. И не было в этот миг противной стороны, способной сдержать этот порыв.
Мост был взят и через него, в прорыв, командующим была введена кавалерия армии, которая расширила плацдарм, дезорганизовала управление войсками противника, что позволило и всем войскам перейти в решительное наступление.

;;;

И сегодня, стоя в Храме с матушкой, Северцев со светлой грустью вспоминал отца Паисия и просил у Господа вечной памяти ему и всем своим боевым товарищам, сложившим головы за Веру, Царя и Отечество в Великой войне.
Погиб отец Паисий героически. Дай Бог каждому такой смерти – за други своя, как он и призывал всех ежедневно, отдал он свою жизнь.
Мог ведь спастись, мог уйти, оставив раненых при прорыве ударной группировки противника через боевые порядки соседнего полка, который, затем, и вышел в тыловой район Северцева.
Полагаясь на гуманность и цивилизованность противника, отец Паисий вышел им навстречу, с крестом в руке и обратился к офицерам:
– Господа офицеры! Здесь только раненые. И я прошу Вас о сострадании к ним и внимании. Они уже не представляют опасности для Вас.
И когда застучали выстрелы в здании школы, где был размещён лазарет, отец Паисий всё понял, пополотнел, краска отлила от его лица.
Страшен и величествен он был в эти минуты. Враги, после первого замешательства, пришли в ужас.
Выхватив, как хворостину, винтовку у первого попавшегося ему под руку солдата противника, он перехватил её за ствол и стал крушить кованым прикладом всех, кто оказывался на его пути.
Весь израненный, неведомо, сколько пуль было выпущено в него, страшный, с лохматой гривой поседевших за миг волос, он проделывал проход во вражеской толпе к школе и уже на её крыльце покачнулся, схватился за перила руками и стал медленно оседать на ступеньки.
– Дети мои, сынки, – всё ещё раздавался его зычный голос, – я – сейчас, …я иду к вам, потерпите… Я… – и, не закончив фразу – упал на спину, и небо отразилось в его открытых голубых глазах…

;;;

Прибирал батюшку в последний путь, ординарец Северцева, его добрый ангел-хранитель и батька заботливый и суровый – Фёдор Ефимович Шаповалов, с которым он не расставался с первых дней Великой войны. Он-то и он насчитал на теле отца Паисия только пулевых шестнадцать ран. Немало было колотых и резаных.
На похороны отца Паисия прибыл даже Главнокомандующий, сам Алексей Алексеевич Брусилов, после ликвидации прорыва противника. Он хорошо знал и глубоко чтил этого патриота, настоящего наставника воинства и, бывая в дивизии, всегда стремился встретиться с отцом Паисием, укрепиться в своих силах и вере в задушевной и тёплой беседе с ним.
На высоком берегу похоронили отца Паисия. И весь полк, в скорбном молчании, не скрывая очистительных и святых слез, проводил его в последний путь…

;;;

Вспоминая всё это Северцев, невольно, вздрогнул.
На него пристально смотрела юная девушка. Её красивые тёмные волосы, выбивались из покрывающей голову шляпки, кисти рук, обтянутые светлыми перчатками, размыкались лишь для свершения крестного знамени и снова застывали на груди.
Изящный кружевной платочек выглядывал из-под ослепительного манжета строгого платья, на ярких губах застыла светлая улыбка, при которой появлялась такая привлекательная ямочка на её правой щеке.
Осознавая всю двусмысленность своего поведения, Северцев в легком поклоне склонил свою голову, и уже до конца всей Пасхальной службы нет-нет, да и поворачивал свою голову и улыбался этой, незнакомой ему прежде, очаровательной девушке.
Выйдя из Храма в числе первых, он вверил матушку попечительству соседей, а сам, остановившись в стороне от живого потока прихожан, вглядывался в эту тихую и умиротворённую людскую реку, надеясь не упустить таинственную незнакомку.
И всё же он даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал рядом тихий женский голос:
– Здравствуйте, Святослав Иванович! Мне Виктория указала на Вас, там, в Храме…
Боже мой, Северцев не поверил своим глазам. Перед ним стояла его учительница родного языка и литературы в гимназии, мать его школьного товарища Николая Ивина, а рядом с ней – нет, этого не может быть, это та девочка, нескладная и длинноногая Вика, которой в четырнадцатом году – постой, сколько же её тогда было – лет четырнадцать – шестнадцать?
Эта девчушка всегда краснела и убегала из комнаты, когда Северцев появлялся в доме своего товарища по гимназии.
Несколько раз он её видел, будучи уже юнкером, в отпуске.
А сейчас перед ним стояла юная и яркая, во всём цвете непорочной красоты, девушка. Крутой изгиб бровей дивно оттенял её тёмные очи, полуоткрытые губы еле сдерживали очаровательную улыбку, которая так удивительно ей шла.
Следом за матерью она просто, без жеманства, спокойно и твёрдо сказала:
– Здравствуйте, Святослав Иванович. А я сразу Вас узнала. Очень рада Вас видеть, – и протянула ему свою руку в тонкой ажурной перчатке.
Бережно пожав её, Северцев прикоснулся губами к руке матери Виктории, своей учительницы, Валентины Николаевны.
Из глаз этой уже отцветающей, не по сроку, женщины, вдруг полились слёзы и она, уже обняв Северцева, и по матерински поцеловав в лоб, тихо прошептала:
– А Коленьки, нашего, Свят (она его назвала именно так, как всегда звал Северцева её сын – самый близкий друг и его одноклассник, – нет, ещё в шестнадцатом погиб, под Перемышлем.
– Мама, мамочка, не надо, – и Виктория, обняв мать за плечи, со слезами на глазах и с трогательной мольбой в голосе, обратилась к Северцеву:
– Скажите ей, Святослав Иванович, она Вас послушает.
Долго не отпускала Северцева мать его школьного друга. Они шли неспешно, разговаривали обо всём, всё больше вспоминая давно минувшие школьные годы, дотошно, в два голоса, расспрашивали Северцева о его службе, судьбе, с почтением и гордостью останавливали взгляд на его погонах войскового старшины, с двумя василькового цвета просветами и тремя большими звёздами и многочисленных наградах.
– Боже мой, Святослав, как Вы возмужали, как Вы повзрослели. Что же вынести Вам пришлось, уже и виски засеребрились, – промолвила на пороге дома мать Виктории и провела своей красивой, но уже поблекшей рукой, по его волнистым волосам.
– Ты, сынок, заходи к нам, не оставляй нас. У нас, с уходом Коленьки и Платона Сергеевича – никого более не осталось на этом свете. Совсем мы одни…
И Северцев вспомнил, ему писала мать ещё в семнадцатом году, что вскоре за его другом погиб и его отец, скромный лекарь, который был мобилизован на фронт. Где-то в Западной Белоруссии угодил под бомбёжку и не стало этого тихого и скромного человека, так любящего людей и истово им служившего – в любую непогоду, в ночь-полночь спешащего по первому зову на помощь больному.
– Спасибо, милая Валентина Николаевна. Если позволите – я непременно буду у Вас… Завтра …можно?
И он невольно при этом перевёл взгляд на Викторию.
Она, не сдержавшись, даже чуть поспешно ответила ему:
– Да, да, мы Вас ждём завтра, Святослав Иванович.
Мать посмотрела на дочь тем взглядом, который красноречиво говорил:
– Вот ты и выросла, дочь. Ты уже совсем взрослая. Господи, храни её всегда. Дай ей судьбу добрую, – и она, тайком, перекрестила их обоих – и свою дочь, и Северцева…

;;;

С этого дня Северцев норовил найти любой повод, чтобы придти в дом Валентины Николаевны.
Его мать сразу поняла перемену в настроении сына и горячо молилась Господу, просила у него защиты и счастья для своего единственного, такого любимого дитяти.
Как не просто он ей дался. В девятьсот четвертом году, в первые же дни войны с Японией, его отец, капитан первого ранга Северцев, погиб вместе с адмиралом Макаровым, со всей командой, на подорвавшемся на мине броненосце.
И с той поры она одна поднимала сына. Единственное, на чём она настояла, чтобы он не шёл на флот. Её страшила сама реальность этого его шага. И она умолила его учесть её пожелания и опасения.
Святое материнское сердце, она верила, что на земле с её сыном ничего не может случиться – непоправимого и страшного.
И только в день своего ухода на фронт Северцев заметил, как в одночасье постарела его такая красивая и ещё ведь совсем молодая мать, ей в ту пору едва исполнилось сорок два года.
Сколько она писем ему написала, как тепло он улыбался, когда читал её строки о том, чтобы он тщательно кутал горло в связанный ею самой тёплый шарф и надевал тёплые носки…

;;;

Как же болит его сердце. Воспоминания, нахлынувшие в этот вечер, не давали покоя Северцеву. Он всё мерил и мерил комнату медленными шагами, часто, остановившись у окна, закуривал и вглядывался, ничего не видящими в эти минуты глазами, в тёмную ночь, настороженно прислушиваясь к приглушенному топоту копыт, да редкому звону окованных ножен шашек о стремя и доносящимся до него кратким командам.

;;;

…Виктория заполонила всё его сердце. Он уже не мыслил своей жизни без этой девушки, которая оказалась интересным собеседникам, внимательным слушателем и всё дольше оставляла она свою руку в его твёрдых и тёплых ладонях при прощании…
И когда наступил тот день, когда всё уже было ими сказано друг другу о возникшем взаимном чувстве, Северцев, обрядившись в парадный мундир, появился на пороге дома Валентины Николаевны в сопровождении торжественной и притихшей матери.
– Валентина Николаевна! Я люблю Вашу дочь, люблю глубоко, на всю жизнь. Прошу у Вас её руки и сердца.
Счастливая мать без околичностей, без фальшивого жеманства, сняла с Красного Угла икону Богородицы и осенила ею Северцева и Викторию, обняла и расцеловала их поочерёдно и повернувшись к матери Святослава сказала:
– Уважаемая Анастасия Акимовна! Спасибо Вам за сына, я очень счастлива, что наши дети встретились и решили связать свои судьбы. Пусть их всегда хранит Господь. А для Виктории – лучшей судьбы я и не мыслю.
Хлопоты к свадьбе заняли не много дней. Время было иное и все понимали, что сейчас не до пышных торжеств.

;;;

И повторяя следом за владыкой во время обряда таинства брака, а их венчание свершал сам архиепископ, священные слова о верности в жизни и в смерти, Северцев искренне, всем сердцем просил у Господа счастья себе, Виктории, прочности их союза, благополучия всему родству…
;;;
Какими же счастливыми были последовавшие за этим два недолгих месяца их совместной жизни.
Сам воздух их дома был наполнен счастьем всеохватной любви.
Это неведомое для них обоих ранее чувство заполонило их души, их юные и пламенные сердца, все их мысли.
Не расставаясь ни на миг, они не могли наговориться, насмотреться друг на друга.
И матери, отирая счастливые слёзы, всё молили и молили Господа за добрую судьбу и взаимное святое счастье своих детей…

;;;

…Новая власть упрочалась на местах. Одновременно возрастало сопротивление её наступлению со стороны народа там, где она забирала очень круто, приступала к насилию и изъятию и так всегда скромных запасов хлеба, которых едва хватало только на прокорм. Неведомо было новой власти и её комиссарам, как этот хлеб доставался труженику, сколько пота он проливал на ниве, сколько ночей бессонных не досыпал, чтобы быть с хлебом. А если этого не понимаешь, то и не ценишь. А за недооценкой плодов труда забываешь и о том, кто этот хлеб взращивал. А после этого – уже один только шаг и до братоубийства за этот хлеб.
Никогда этот край не был урожайным, бедные суглинки неохотно отзывались на тяжёлый труд и пролитый пот.
Северцев уже не первый день задавал, себе пока одному, вопрос:
– А что дальше? Как жить? Как зарабатывать на хлеб? На содержание своей молодой жены?
А через месяц, Виктория, заполыхав жаркой краской сказала ему:
– Родной мой! А мы теперь не только с тобой вдвоём, …у нас… будет ребёнок. У меня будет твой сын, я знаю, что это будет именно наш сын…
От счастья кружилась голова. Эта девочка дарила ему такое счастье, такую веру и надежду, что он даже боялся этого всё заполняющего восторга, света и добра.
Он понимал, что продажей тех немногочисленных, дорогих его сердцу вещей, долго не проживёшь. На рынке был, по-сути за бесценок, продан золотой портсигар, который ему когда-то подарили на день рождения офицеры полка, несколько старинных украшений матери.
В один из осенних дней он в очередной раз направился на рынок. У него оставались ещё отцовские золотые часы, на массивной цепи, и как не протестовало его сердце – другого выбора не было. Он знал, что только таким образом он сможет ещё на какое-то время обеспечить своей семье весьма скромное существование.
Именно здесь, на рынке и произошла та роковая встреча, которая и предопределила развитие всех будущих событий, в которые были вовлечены все наши герои…

;;;

Выходя через распахнутые ворота рынка, вместе с бурлящим живым потоком, Северцев столкнулся лицом к лицу, в самих воротах, с тем унтер-офицером, с которым свела его судьба в тот далёкий уже светлый день Христова Воскресения.
Не хотел этой встречи Северцев. Как он её не хотел. Знал, что она произойдет. Каким-то внутренним чувством осознавал её приближение и многое бы отдал, чтобы она не случилась.
Сейчас, бывший унтер-офицер, выглядел совершенно по иному – весь в чёрной коже, затянутый в ремни, на правом боку, в тяжелой деревянной кобуре, покоился маузер.
– Ну что, Ваше Высокоблагородие, вот и встретились. Помню тот денёк, хвалю, не трус. Вижу, поумнел, и погоны снял, и кокарду, – и он нехорошо, одними уголками губ захихикал.
– Что делаешь, чем занят?
И уже с металлическим блеском в шалых глазах:
– На учёт встал, как бывший офицер?
За спиной бывшего унтер-офицера стояло пять-шесть солдат, на фуражках которых алела красная звезда и все они, заинтересованно, прислушивались к разговору своего командира с неведомым им офицером.
О том, что это офицер, сомнений у них не было никаких, так как Северцев был слишком военным, что было видно даже неискушённым, с первого взгляда, на этого красивого и породистого военного.
Бывший унтер упивался своей властью. Ему доставляло удовольствие само сознание собственной значимости и недосягаемости.
– А ну-ка, Астафьев. Возьми голубя, доставь в ЧК. У нас есть о чём побеседовать с его Высокоблагородием.
Цепкими руками его подчинённый обыскал Северцева и, обнаружив в кармане офицерской бекеши наган, присвистнул:
– Товарищ Фомин! Посмотри, он ещё и с оружием.
Так Северцев оказался в тюрьме. Его угнетала не личная неволя и угроза собственной жизни. Он был готов к любому развитию событий. Война приучила.
На всех допросах он вёл себя спокойно и уверенно, и сам задавал вопросы тем, кто его допрашивал:
– В чём моя вина? Я не воевал с новой властью. А за участие в Великой войне – я не подсуден. Вся Россия воевала.
– Тем более, я же вижу, что многие из вас тоже прошли окопы. Мы ведь вместе защищали Отечество, Россию.
И судьба пощадила его. Правда, после этих событий он, не раз беседуя мысленно с Господом, обращался к нему со словами праведной, как ему казалось, укоризны:
– Зачем ты сберёг мою жизнь? Зачем мне она? И за что ты так покарал меня?
В один из дней с Северцевым беседовал пожилой, весь уже седой, чекист. Сразу было видно, что он из рабочих, так как на руках синели мелкие крапинки металла, уже навечно въевшиеся в кожу.
Внимательно вглядываясь в глаза Северцеву, он неспешно задавал ему вопрос за вопросом, и было видно, что ему симпатичен этот молодой офицер, который не изворачивался, не юлил, а прямо и открыто отвечал, высказывал свои сомнения, пытался и сам удовлетворить свой интерес, получить разъяснения по всем острым проблемам, которые не давали ему покоя.
Чекиста даже удивлял этот молодой войсковой старшина, как он с гордостью ему представился в начале беседы, который годился ему в сыновья, а его острые и прямые вопросы заставляли волноваться и искать такие же искренние и честные ответы:
– Вы что же, уважаемый, – обращался он к пожилому чекисту, – полагаете, что Отечество, коль оно стало советским, не будет нуждаться в защите?
– О, сколько охочих найдётся, чтобы решить свои проблемы за счёт России.
И со страстью стал говорить дальше:
– Нашего могущества страшатся. И Германия, иные государства Европы, никогда не смирятся с фактом существования независимой России. Единой и Неделимой.
Тяжело вздохнул и после долгой паузы продолжил:
– И только обладая мощными Вооружёнными Силами, регулярной армией, ведомой профессионалами, можно гарантировать уверенное развитие России…
О многом было говорено в этот день этими странными собеседниками. И Северцев не удивился, когда, через несколько дней, к вечеру, его вызвали на новый допрос и этот пожилой чекист, вручив ему документы, объявил, что он может быть свободен, если подпишет обязательство, что не выступит против советской власти с оружием в руках…

;;;

Он почти бежал к дому, где оставил своих трёх любимых женщин – жену, её и свою мать.
– Господи, как вы, мои дорогие, всё это выдержали без меня?
И уже совсем задыхаясь, всё шептал:
– Вот теперь мы уже всегда будем вместе. На всю жизнь…
И только подойдя к дому, где он их оставил в тот день, когда уходил на рынок в надежде продать старинные отцовские часы, Северцев почувствовал, как качнулась под ногами земля, а в голове зашумело, сердце рвалось из груди, он стал задыхаться, так как ему не хватало воздуха…
На месте дома осталось страшное пепелище. Всё было уничтожено огнём, торчала среди пожарища лишь одна кирпичная стена, да на ветру гремели листы железа от крыши, прогоревшие и такие страшные.
Предчувствие невозвратной беды обрушилось на Северцева и он, уже не воспринимая ничего своим померкшим сознанием, словно речь шла не о нём самом и его семье, а как-то отстранённо, оцепенев, слушал соседей, которые поведали ему леденящую душу и сердце историю…

;;;

В тот день, когда он был арестован, к дому Северцевых подъехал автомобиль. Из него вышли несколько военных, за старшего, это было видно сразу, у них был высокий, весь в коже, перетянутый ремнями, с тяжелым маузером на боку, человек.
Что происходило в доме – соседи не видели, но вскоре там раздались женские крики, а затем – торопливые выстрелы, много выстрелов.
И когда из дому не вышли даже, а торопливо выбежали эти таинственные визитёры, он сразу весь заполыхал.
Тушить дом они никому не позволили. И дождавшись, когда буйное пламя всё смело, всё испепелило, сели в машину и уехали.

;;;

Очнулся Северцев лишь тогда, когда старый дворник-татарин, которого он знал сызмальства, тронул его за рукав и сказал:
– Погорюй, сынок, не молчи. Пошли ко мне домой, сердечный. Идти тебе больше ведь всё равно некуда. Пошли, пошли, – и он почти силком увлёк за собой Северцева.
Придя в себя, через несколько дней, Северцев, при помощи дворника, соорудил ящик, сгрёб туда ладонями страшный пепел и захоронил его на кладбище, где покоилось всё его многочисленное родство.
Спасибо татарину-дворнику, который, не говоря Северцеву ни слова, молча сунул ему в руки свёрток с наганом, и выразительно посмотрев прямо в глаза, только после этого тихо, с придыханием, сказал:
– Уходи, сынок. Опасно тебе здесь оставаться. Пробирайся к своим, на Юг. Вот тебе одежда, в своей не ходи. Сразу заметут.
Поблагодарив и обняв на прощание сердобольного татарина, Северцев в эту же ночь ушёл из его дома, чтобы не подводить доброго человека и не накликать на него беду, такую скорую для всех в это неправедное и роковое время.

;;;

…Затаившись, как опытный охотник, он выследил свою жертву, узнал где она живёт, изучил её режим. И когда бывший унтер, в один из вечеров, спокойно зашёл в дом, где он проживал, неспешно разделся в прихожей, зашёл в комнату и сел за стол, через мгновенье он лишился и дара речи.
Напротив его, в углу комнаты, сидел Северцев, а пугающе-глубокий зрачок нагана упирался в переносицу бывшего унтера.
Придя быстро в себя, это Северцев отметил, Фомин усмехнулся и чуть слышно проговорил:
– Зря я тебя пощадил, Высокоблагородие. Надо было тебя шлёпнуть сразу, возле рынка, себя бы сберёг. Жаль, что теперь за свою глупость, помирать придётся.
Жадно затянувшись папиросой, устало продолжил:
– Ты, Высокоблагородие, не зыркай так на меня. Я твоих баб не трогал. Да, в доме был, но не трогал, если поверишь, конечно... Поторопились мои,… что ж теперь говорить об этом. Давай, кончай скорее, всё равно нам, вдвоём, не жить на этой земле. Узкой дорожка стала. Не разойтись, видать, нам, пока оба живы, уже до скончания веку…
Свою смерть встретил спокойно, за жизнь не цеплялся, о пощаде не просил. И когда сухо треснул выстрел, отбросивший его в сторону, он, словно удивившись, медленно сполз по стене и, рванув ворот гимнастёрки рукой – так и затих с открытыми глазами.

;;;

Судьба дальше уже хранила Северцева. Особо не таясь, но и не лезши на рожон, он благополучно, поездом, добрался до Ростова, и скоро уже докладывал генералу Каледину, которого знал лично с Великой войны, о своём прибытии и готовности к выполнению любой роли, только в строю.
– Знаю Вас, Святослав Иванович, давно. И верю в Вас. Принимайте Манычский полк, и … пусть Вас хранит Господь.
Неведомо откуда, но Каледину была известна личная трагедия Северцева и он сказал ему, как сыну:
– Былого не вернуть, Святослав Иванович. Не казните себя, этого – выправить человеку не дано. И берегите себя. Вы нужны России и обязаны сделать ещё очень многое по её спасению. Удачи Вам, господин полковник.  Храни Вас Господь!
– Да, Святослав Иванович, полковник. Генерал Алексеев сегодня подписал приказ о Вашем производстве в очередной и честно Вами заслуженный чин ещё на фронтах Великой войны. Вы просто об этом не были осведомлены в силу Вам известных обстоятельств.
И уже от сердца, обняв Северцева, как своего сына, добавил:
– Много крови и страданий сегодня, сынок. И знаю твёрдо, что бед и горя нам предстоит ещё превозмочь столько, что Великая война будет стоять у нас в душе, как образец доблести и чести. Начинается иная пора, сын на отца пошёл, брат на брата, а это всегда заканчивалось по всему миру большой кровью, большой трагедией. В этой войне, при любом её исходе, победителей не будет. Осиротеет русская земля. Многих не досчитаемся, все умоемся кровью.
– Поэтому – береги себя, как только можно – выдохнул он с болью несбыточную надежду, в которую не верил и сам.
Но как отец хотел верить, что к этому чужому, но так дорогому для него духовному сыну, судьба будет милостивой.
– Береги себя. Останься живым. Хотя бы для матери…
Матерям всегда тяжелее, нежели нам самим. Всегда тяжелее детей своих хоронить раньше, нежели сами уходят по воле Господа, отжив, по его воле, свой срок.



Глава III

Господи! Не поздравляйте
меня, великое несчастье
свершилось – русская
кровь пролилась…
П. Каледин
(в ответ на чествование
его по освобождению
Ростова-на-Дону
в конце 1917г. от красных.)

Почти два года минуло с той поры. Страшных два года, выкосивших людей по России столько, что ни одному врагу досель и не снилось.
Зачерствели сердца противоборствующих сторон. Ни милосердия, а тем паче – сочувствия друг от друга никто уже и не ждал…
Переменился и сам Северцев. Первые месяцы боёв настолько ожесточили его сердце, что он стал искать смерти. Не находила душа успокоения, не отмщённой оставалась его страшная ноша, которая, видать, уже навсегда поселилась в его сердце.
И в этом страшном вихре запомнились ему два особые события, которые и помогли сохранить душу и вернуться в человеческое состояние.
Первое случилось где-то в боях на Кубани, когда установилось то равновесие, которого более всего страшатся фронтовики. Ни одна противоборствующая сила не могла одолеть супротивную и не глядя на пролитые реки крови, вновь и вновь, в последней надежде, всё же стремилась сломить волю врага – предпринимая атаку за атакой сверх душевной натуги и возможностей своих, уже не останавливаясь ни перед чем. Главное было в том, чтобы всё же утвердить свою правду и веру. Любыми жертвами.
И не было уже той цены, которую не были готовы заплатить противоборствующие стороны, чтобы склонить судьбу на свою сторону и уверовать в то, что именно к ним милосерднее оказался Господь и судьба.
И когда в последнюю атаку повёл Северцев свой поредевший, более чем на половину полк, с шашкой без ножен в руке, его примеру последовали все его подчинённые, уже не надеясь вернуться из боя в живых.
Но Господь хранил Северцева и в этот раз. Под ним убили трёх лошадей, шашка красного командира наверняка бы раскроила ему голову – в этот раз его клинок оказался быстрее, чем Северцева. И яростней.
Но его бессменный и верный ординарец Шаповалов успел отбить этот удар от своего командира, а вот сам уйти от него уже не смог и, как-то жалобно всхлипнув, стал заваливаться на левое стремя, а через несколько мгновений упал лицом в перезрелую полынь.
Долго потом он выбирался после этого ранения к жизни. Но Господь был к нему милостив – выцарапался, выскребся после страшного ранения, от которого, уже до конца дней, у верного Шаповалова так и остался багровый рубец, уходящий через шею за ворот гимнастёрки, да при сильных волнениях подрагивала голова, и, дёргалось, непроизвольно, веко правого глаза. Но и после этого он просил у Творца только одного – вернуться в строй, не оставить, без догляду, человека, который заменил ему, уже пожившему, всё родство. К сыну своему названному, к Его Высокоблагородию полковнику Северцеву.

;;;

Вечером в дом, где Северцев квартировал со своим бессменным ординарцем, ангелом-хранителем и батькой своим, по другому Фёдор Ефимович, нежели "сынок" и не называл Северцева, оставаясь с ним наедине, пришёл священник станичного храма отец Амвросий.
Этого визита Северцев никак не ждал, да и видел священника он всего лишь два-три раза мельком, когда заходил со своим мятущимся сердцем в Храм – искал лишь успокоения, утешения у Господа уже не просил.
– Вы позволите, сын мой?
– Входите, святой отче.
На столе в комнате Северцева стояла наполовину опустошённая бутылка водки, какая-то нехитрая снедь.
Мигом, оглядев это, отец Амвросий молча взял бутылку, разлил остаток поровну, в два стакана, и обратился к Северцеву:
– Помянем души благочестивого воинства, сын мой, отдавших жизни свои во имя защиты Отечества. Пусть Господь дарует им царствие небесное и пошлёт им вечную память. Они её заслужили.
– Сохрани и заступи нас, Господи, – и осенив себя и Северцева, размашисто и привычно, крестным знаменем, выпил первым и сел за стол.
– Давно уже хочу с Вами поговорить, Святослав Иванович.
Чуть помедлив, продолжил:
– Много лет уже живу на этом свете, и насмотрелся всего. И только на Господа уповаю, чтобы послал он разум и силы духовные претерпеть всё и вынести в это страшное и смутное время.
– Никогда, досточтимый сын мой, не одержите вы верх в этой борьбе, ибо сама установка неверная.
– Кровь льёте от ожесточившегося сердца, пытаясь отмстить за нанесённые Вам лично обиды и несправедливость великую.
Тяжело вздохнув и сцепив свои руки на груди, продолжил:
– Но, милый сын мой, Вы отступились от Божьей воли, его предначертаний и заповедей, а ведь Господь нам заповедал – прощать врагов своих, но не на жизнь, а на смерть биться с врагами Отечества и сокрушать врагов Божиих.
– Только в этом случае, сын мой, будешь неодолим. И только в этом случае в Вашей борьбе появится высокий духовный смысл. Высшая правда и вера.
– Только укрепившись в этом можно победить. И только при выполнении этих условий борьба может быть праведной.
– Во всех остальных случаях, любезный сын, не надо и браться за оружие. Оно вручается сынам Божиим от имени Господа и его применение свято лишь тогда, когда служит благу Отечества, его защите.
Возвысив свой голос до торжественности, он твёрдо произнёс:
– Предназначение предводителя воинства в этом и заключается, чтобы эту идею служения Отечеству донести до каждого воина. Тогда всё войско будет непобедимым…
Всю долгую ночь проговорил Северцев с отцом Амвросием.
Все свои сомнения и боли вынес он на его суд.
Заходясь в гневе, – останавливался, от пронзительного взгляда и искреннего слова священнослужителя; из растерянности и сомнений по дороге истины, выводили его слова о покаянии и твёрдости в вере; от великой скорби – к надежде возвращали его слова о преодолении гордыни и избрании единственного пути, на котором только и можно спастись, и путь этот – в приближении к Господу… под сень Его защиты.
;;;
Совершенно другим увидели своего  командира утром нового дня его, измаявшиеся душами, подчинённые.
Да и сам день начался так, как давно уже не зачинался.
Построив свой полк в каре, Северцев пригласил в центр строя настоятеля Храма отца Амвросия.
По мере его обращения к полку – затихал гомон, всё чаще и чаще поднимались руки, осенявшие себя крестным знамением, а у многих по щекам текли очистительные слёзы, которых никто не скрывал и не стыдился…

;;;

С этого дня и стала складываться та особая группа Северцева, о которой как в Освободительной армии, так и в противостоящем лагере стали слагаться легенды.
Во всём белом войске не было такой жертвенности во имя товарищей, такой взаимовыручки и самопожертвования.
Всё это привело к снижению бессмысленных потерь, результаты же в боях стали достигаться более весомые и значимые.
Не лютая, испепеляющая душу ярость, стала вести людей в ожесточённые атаки, а осознание значимости своей особой миссии, которую могли выполнять только они. И никто более. Как избранные самим Господом.
И вера людей в свою особую миссию умножала их силы, породила в них обоснованное чувство собственной неуязвимости и недосягаемости для врага. Неодолимости им.

;;;

Именно к этим дням относится встреча Северцева с Главнокомандующим, которому он предложил обоснованную и просчитанную со всех сторон идею образования Особой маневренной группы армии, которая бы действовала по тылам и коммуникациям противника, дезорганизовывала систему управления войсками, подвоз пополнения, боеприпасов, продовольствия и фуража.
Эта идея была одобрена и Северцев получил особые задачи и особые полномочия. Его группа была усилена значительными силами кавалерии, артиллерией и бронесилами, в его интересах стали действовать редкие ещё тогда аэропланы.
Но череда боёв притупила восприятие и день вчерашний был похож на сегодняшний, а сегодняшний – не нёс никаких отличий от завтрашнего. И так изо дня в день…
А запомнились ему особо среди этого вихря нескончаемых боёв, несколько событий и самым главным среди них была встреча с пленённым красным командиром.
В скоротечном бою за переправу у станицы Невинномысской к Северцеву привели захваченного в плен в скоротечном бою красного командира.
Северцев безошибочно определил в нём бывшего офицера и именно с этого вопроса, не отводя своего взгляда от его лица, начал свой разговор с этим нежданным собеседником, медленно подбирая слова и едва сдерживая клокотавшую в груди ярость.
Отчётливо видел, что рукав щегольского офицерского кителя на пленнике был разрезан, повязка, которую кто-то наложил ему на рану, пропиталась кровью.
Красивое породистое лицо, с аккуратными усами, было бледным, но держался он с большим достоинством, ни капли страха и растерянности не было в его взгляде.
Он учтиво, с поклоном головы, принял предложение Северцева присесть, не отказался от предложенной папиросы и ответно, очень внимательно, с большим интересом, разглядывал Северцева, долгое время не отводя от его лица своих пытливых, хотя и усталых глаз, в которых всё же выплёскивалась боль от физических страданий, вызванных полученным тяжелым ранением.
– А ведь не узнали, Святослав Иванович. Вижу, что не узнали. Правда, мы и не были коротко знакомы с Вами, и воевали на разных фронтах, но встретиться нам пришлось с Вами, если не забыли, в ставке Государя, где нам вручались высокие отличия.
– Помню, что Вам было вручено Георгиевское оружие. Шашка Георгиевская. Ну, вспомнили?
Боже мой! Северцев даже вздрогнул. Он только теперь вспомнил этого офицера.
Они были в равных чинах в ту пору. Совершенно молодые есаулы по возрасту, но уже опытные и искушённые воины. На их парадных мундирах было множество высоких наград, которые свидетельствовали об их мужестве и воинской зрелости.
Северцев даже вспомнил его фамилию – Шереметьев. О его подвигах в годы Великой войны было немало сообщений в периодической печати, и Государь щедро отмечал его ратный труд высокими наградами.
И в эту их вторую и особую встречу, Северцев вспомнил, что Шереметьев был удостоен в тот раз очередного ордена, самого чтимого у офицерства – Святого Георгия Победоносца, IV степени.
Всё это мигом пронеслось в голове Северцева и он обратился к Шереметьеву с тяжёлым для обоих вопросом:
– Поражаюсь, что же заставило Вас, блестящего офицера, обласканного вниманием и милостями Государя, присягавшему ему на верность, изменить Присяге и оказаться в стане красных. Можете объяснить это?
– Могу, Святослав Иванович. Я ведь тоже терзался этими вопросами в конце семнадцатого года. Но лишь до одного момента.
Когда я понял, что Россия может стать лёгкой добычей иностранной интервенции, с которой наши новоявленные вожди – и Колчак, и Деникин, и Юденич, и Май-Маевский, Улагай и Каппель – немало их возникло по всему нашему безбрежью, Вы это знаете не хуже меня, – спешили расплатиться самой Россией, сдачей нашего Отечества, его недр, ископаемых, всех иных ресурсов – за поддержку их выступления против новой власти – в стороне оставаться я более не смел, не мог.
 Как русский офицер и гражданин, как просто пристойный, я мыслю, человек.
 Можно было не любить большевиков, уважаемый Святослав Иванович, но нельзя было не признать, что ежели бы новая власть не взяла в свои руки бразды правления государством, дело его защиты – Россия явилась бы лёгкой добычей алчных американцев, англичан – на Севере и на Северо-Западе; французов – на Юге, японцев – на Дальнем Востоке. От России отторгались её исконные земли, Украину топтал сапог германцев, боярская Румыния оккупировала Бессарабию, немцы-же устраивались в Прибалтике, как в собственной вотчине… Вы всё это знаете не хуже меня, а может – даже лучше, так как видите ежедневно, – и он умехнулся своими бледными, от страданий, губами, – их при деле, в ставке вашего вождя.
Пронзительно взглянув при этих словах в глаза Северцеву, он продолжил:
– Вы же не будете отрицать, Святослав Иванович, что даже чехи и словаки, пленённые в годы Великой войны, и те вовлечены в борьбу с Россией.
 И что в эту пору должен был сделать совестливый человек, русский офицер, воин? Выступить вместе с этими силами? Встать на сторону врагов Отечества? Врагов России?
– Осмелюсь Вам доложить, Святослав Иванович, это ведь в рядах Вашей армии скрывается, что к сегодняшнему дню в рядах Красной Армии, то есть на стороне большевиков, выступает более 400 тысяч бывших офицеров. Вы ведь только Брусилова, да Бонч-Бруевича назвали предателями и изменниками Отечества, но ведь сотни тысяч не могут заблуждаться, быть изменниками Отечества, предавать его.
И уже очень твёрдо, даже как-то торжественно произнёс:
– Смею заверить Вас – это далеко не худшие сыны России. Не худшие офицеры. Думаю, что Вам не надо аттестовать Алексея Алексеева Брусилова, генерал-лейтенанта Парского, командующего армией, Бонч-Бруевича – видного генштабиста, полковников Егорова, и Шапошникова, генералов Смородинова, Твардовского – разве возможно их всех назвать поимённо?
Никто, никогда не говорил с Северцевым столь откровенно и прямо на эти острые и болезненные темы. У него не было доводов и аргументов, которые он мог бы привести в противовес Шереметьеву.
И он заинтересованно, сжав руки, да так, что побелели и косточки, слушал спокойные и уверенные доводы своего пленника дальше:
– Святослав Иванович! Вы – честный и мужественный человек. Неужели Вас не поразило циничное бегство Деникина, Вашего Главнокомандующего, в апреле сего года?
 Вы ведь не знаете, что он не просто оставил Вашу армию и бежал, трусливо, тайком, на английском эсминце в Константинополь, но за ним следом было вывезено два корабля архивов, золотой запас казначейства Юга России, художественные и иные ценности, принадлежащие народу России. Даже мебель и старинные гобелены, ковры.
И видя изумление Северцева, напористо продолжил:
– Поверьте мне, что это правда. Мне достоверно это известно. А кто бежал вместе с Деникиным? Бежали те, кто вероломно грабил Россию, подрывал её экономическое и военное могущество.
 Неужели Вас это не изумило, Святослав Иванович, что весь путь этого Вашего «вождя» – это цепь предательств, непристойности, отсутствия чести и совести.
 Командующий войсками фронта изменяет присяге, которую он давал на верность Государю, напрямую сотрудничает с масонами, уже тогда вынашивающими планы расчленения России, её беззастенчивого грабежа и расчленения на отдельные территории, своеобразные удельные княжества. Разве ему было непонятно, что никакой американец никогда, никогда по определению, не позволит марионеткам создать Великую и Неделимую Россию, предоставить ей независимость и суверенное право отстраивать собственную жизнь по своему усмотрению, по воле народов, её населяющих.
И тут же, испросив позволения у Северцева, потянулся за новой папиросой, прикурил от предложенной спички и продолжил:
– Человек без принципов и без души, вверяет себя во власть Корнилову, который, всё же, был младше его чином в годы Великой войны, а вырос – только за арест царской семьи, получив за это из рук Временного правительства два очередных генеральских чина в одном году и пост Верховного Главнокомандующего. Военного диктатора.
 И вновь, таков удел предателей, предал и новых хозяев в лице Временного правительства, так как стремился к ничем не ограниченной военной диктатуре, личной абсолютной власти на всю Россию.
 И разве только они с Деникиным таковые? А Колчак, Каппель, вывозившие русский золотой запас, то есть то, что им не принадлежало по определению, расплатившиеся им за поставки вооружений с Англией, Японией, Францией, Америкой?
А подлинные палачи и тираны – и Покровский, и Шкуро, Унгерн, Семёнов, Дроздовский? Это что – совестливые люди, патриоты России? Думаю, что в любом приличном обществе их бы не приняли.
 Но, самое главное, Святослав Иванович, что Вами и Вашими вождями так и не понята главная суть происходящего – не хочет народ жить по законам Деникина, Колчака, Шкуро, с Красновым и даже Каледина, самого пристойного и совестливого среди них.
– Вы ведь видели, в годы этой войны, до какого обнищания были доведены народные массы? Мало того, что миллионы лучших, самых достойных и деятельных, ни за что, в результате бездарности нынешних Ваших вождей, погибли, чем обескровили Россию, лишили её будущего и надежды, так они ещё и сегодня возлагают на народ все свои злодеяния и преступления, хотят его сделать главным виновником разразившейся трагедии. Но ведь они сами её и породили.
И уже с нескрываемым сарказмом, с какой-то металлической ноткой в голосе и еле сдерживаемой злостью заключил:
– Хорош вождь – Ваш Корнилов, который в 1915 г. и дивизию свою сдал в плен австриякам, и сам угодил туда же. И ничего, ничего значимого для Отечества, для России не добился и не установил. Никаких героических свершений на полях сражений за ним не значится, а вот в расправах – поднаторел, над безоружным народом, да князей великих, с цесаревичем, арестовывал, обрекая их, тем самым, на уничтожение…
Неоднократно начальник штаба группы Северцева заглядывал в дверь комнаты, где уже столь долго длилась его беседа с красным пленником.
Он видел, в каком напряжении сидел Северцев, слышал, что говорил, по сути, один пленник, говорил убеждённо, спокойно и твёрдо. По его тону начальник штаба чувствовал, что так говорят не побеждённые, так говорят лишь победители, свято верующие в правоту своего дела.
Но будучи человеком учтивым и воспитанным, он тихонько притворял дверь, и в соседней комнате норовил заняться вечно нескончаемыми для начальника штаба неотложными вопросами жизни и боевой деятельности вверенных войск.
Северцев утратил ощущение времени. Не перебивая своего подневольного собеседника, он слушал его внимательно и понимал, что так могут говорить совершенно свободные и убеждённые в своей высокой правде и вере люди.
Люди, которые уже свой выбор сделали окончательно и с выбранной дороги никогда не свернут. А ещё, – и это отчётливо витало в воздухе, – те, кто понимал, что наступили последние мгновения в их жизни и, уже простившись с нею, они не хотели обманывать себя, а самое же главное –  доставить хотя бы миг удовлетворения своему противнику, который, всегда, жаждет видеть врага поверженным и морально капитулировавшим.
Осознавая это, Шереметьев уже устало, но твёрдо, гордо подняв голову, продолжил:
– Неужели Вы, как честный офицер, не были оскорблены тем, что именно та власть оказалась бездарной, циничной, не готовой к тому, чтобы возглавить борьбу народа за величие и свободу России?
 Таких лозунгов она, Ваша власть, и не выдвигала. И как бы ни относиться к Ульянову (Ленину), но возразить ему, что та война, которую мы, офицеры, именовали Великой, на деле была войной грабительской со стороны всех её участников, захватнической и несправедливой – невозможно. Благих целей, идеи защиты Отечества – не было ни у одной из участвующих в войне сторон.
– И хотелось бы Вам заметить и последнее, Святослав Иванович, не с большевизмом Вы боретесь. Вы ведь этих большевиков не видели и не знаете. Более того, не знаете, что до октябрьского переворота, как Вы говорите, в России было 130–150 тысяч этих самых большевиков. У одного Деникина офицеров намного больше. А у остальных? Почему же тогда не сумели одолеть этих большевиков? Победить?
 Почему не нашли более привлекательных и праведных лозунгов, за которым бы пошёл народ?
– Вот в этом главная причина краха всего белого движения. Вы пошли против самой жизни, против народа, его чаяний, его надежд и веры. Поэтому уже в самом начале Ваше движение было без надежд на успех. Жаль только, что реки крови пролили. И всё зря. Цели никакой не достигли.
И уже с явно слышимым вызовом, завершил:
– Отверг вас русский народ, не принял.
 И… простите, Святослав Иванович, проклянёт в будущем за все те страдания, на которые Вы его обрекли. Проклянёт. Сколько семей вы оставили без отцов, мужей, сыновей? И всё – зря, повторюсь ещё раз. И Вы ведь это сами чувствуете, не смотря на некоторые успехи двадцатого года. Отдаю должное мастерству и полководческому таланту нашего с Вами сослуживца, а Вашего и командира генерала Врангеля. Человек талантливый, даровитый, смелый, мы это с Вами знаем по Великой войне. Но один он, изменить судьбу России, был не властен. И временные успехи белого движения на Юге, с переброской сюда конной армии Миронова, закончились. Начинается агония, Святослав Иванович, а будущего у Вас нет.
 Поэтому, Святослав Иванович, Вы ведь зрелый офицер и понимаете, что белое движение будущего не имеет. Сегодня ему приходит конец и закатывается уже навсегда его звезда. И эти ваши временные успехи – последние. У вас более нет возможностей по развитию своего кратковременного успеха. Нет ресурсов, верящих в Вас людей.
– А с высвобождением войск с разбитых белогвардейских Восточных фронтов, Северо-Западного – судьба белого движения на Юге и подавно предопределена. Народ от вас отвернулся, всё больше и больше нарастает его сопротивление, и Вы сегодня лишены даже скромных возможностей по восполнению понесённых потерь.
Яростно затянувшись папиросой, которая даже затрещала, он завершил:
– Народ отшатнулся от Вас, сегодня он отчётливо понимает, на какой стороне правда и будущее государства. Будущее России.
– А теперь, господин полковник, – сказал Шереметьев, докурив очередную папиросу, совершенно спокойно и буднично, – я… готов. Но Вам это не поможет.
И поднявшись из-за стола он молча смотрел на ушедшего в себя Северцева взглядом человека, который уже всё возможное, что только в его силах, сделал на этом свете и своё будущее не связывает даже с возможностью в нём задержаться даже на миг.
– Вызывайте наряд, Северцев. К чему дальше продолжать этот разговор? Но я Вам отмечу самое последнее в этой связи – меня не страшит смерть. Я приму её, как человек, который отдал себя всего Отечеству. России.
– И если бы у меня была возможность вновь выбирать – я бы иной судьбы, Святослав Иванович, для себя не пожелал. И не избрал бы иной дороги. Честь имею!
И он застыл в ожидании рокового решения Северцева.
Тот, до боли сжав губы, да так, что в их левом уголку стал отчётливо виден, старинный уже, ещё с четырнадцатого года, шрам от ранения, и тихо, на поднимая глаз, опущенных долу, проговорил:
– А в чём же, Шереметьев, виновата была пред Вашей властью моя семья, моя мать, мать моей жены, девчушки совсем, которых мародеры ограбили и зверски убили?
И возвышая голос, завершил:
– Какой на них был грех? Что они сделали плохого Вашей власти?
 Мой отец, флотский офицер, погиб за Отечество в японскую войну, отец жены моей – лекарь, погиб на фронте Великой войны. Они, что, были врагами России, так любимого Вами русского народа?
– И сколько таких, как я, Вы принудили взять в руки оружие? Обратили во врагов. Во врагов своего народа! – уже заходясь, в крике, продолжал он.
– Я мало крови пролил за Россию? Я не боролся за её Величие и Единство?
 И Вы, …Вы, …Шереметьев, смеете мне говорить, что я не патриот своего Отечества? Своей России?
– Я кроме ран и рубцов не нажил ничего. А чести – чести Вы, Шереметьев, не трожьте. Это единственное, что у меня осталось в этой жизни.
Шереметьев побледнел. Но свой взгляд от лица Северцева не отвёл. И, дождавшись паузы, сказал:
– Святослав Иванович! Теперь я понимаю причину Вашего ожесточения. Но, поверьте мне, это не солдаты революции. Это – шкурники и мародёры. И с ними у нас разговор особый и короткий, так как даже одна такая история наносит страшный урон нашему делу, отторгает от него достойных людей.
 Скорблю по Вашим утратам, Святослав Иванович. Но и здесь мы с вами – едины, к несчастию. Вся моя семья, Святослав Иванович, при взятии Екатеринодара войсками Корнилова, была истреблена.
 Зверски изрублена, так как мой бывший одноклассник, случайно встретив мою жену с детьми, донёс в Вашу контрразведку, что я – в Красной Армии.
 Так что, Святослав Иванович, горе ваше – разделяю, а вот сочувствовать, простите, не могу. Всё обуглилось у меня здесь, внутри, – и он прикоснулся к области сердца.
– Но я, Святослав Иванович, не ожесточился сердцем, не стал мстить Вам за своих, так как хорошо понимаю, что это – не русские люди. Это – палачи и каратели. И они за всё получили и получат сполна. Недолог уже час расплаты. Каждому воздастся по делам его…и по тому, что он несёт в своём сердце.
Северцев тяжело, как ещё с ним не бывало ни разу ранее, поднялся из-за стола и не отводя взгляда от Шереметьева, тихо и медленно проговорил:
– Вы… свободны, Шереметьев. Вам никто не причинит зла. Только… не попадайтесь мне более. Другой раз я не буду столь великодушным. И я все силы приложу к тому, чтобы последнее слово, Вы слышите, Шереметьев, было не за вами.
– Честь имею!
И вызвав своего бессменного и верного Шаповалова, он распорядился:
– Федор Ефимович! Возьми, отец, конвой и проводи, – он запнулся, так и не смог подобрать верного слова, поэтому остановился и даже как-то растерялся, – и проводи… этого человека до линии соприкосновения с красными. Обеспечь его безопасность и отпусти. Живым.
И видя недоумённый взгляд своего названного батьки, даже прикрикнул:
– Выполнять.
И тут же стремительно вышел за дверь, на половину начальника штаба.
В эту ночь, как это уже бывало не раз, он уснуть уже не мог, и перебирая в памяти ход всего разговора с красным командиром, с неведомым ему ранее отчаянием понимал, что жизнь прожита зря, силы потрачены не рассчётливо, не на созидание.
Что и было в ней святого, в его жизни – так это годы Великой войны, но они уже давно ушли в далёкое и невозвратное небытиё, и никакими усилиями не вернуть то благословенное время, когда он был защитником Отечества, Великой, Единой и Неделимой России, которую любил истово, по долгу воина и благодарного сына.
Противилась его душа, но он был слишком честным и пристойным человеком и с холодящей душу ясностью вынес себе страшный приговор:
– А ведь прав Шереметьев, нет у меня отличия сегодня от тех, кому я руки, при встрече, и сам не подаю.
Усмехнулся в свои уже поседевшие так рано усы, прикусил белыми зубами, почти до крови, губы, продолжил свою мысль:
«Воедино с ними – уже который год источаю силы Отечества, крови пролил столько, что и Господь засомневается в моей пристойности и не простит моих прегрешений…
 Но, переменить что либо – не в моих уже силах, грехов много, а поэтому – исполняйте, Северцев, свой последний долг, – горько усмехнулся он в мыслях, обращаясь к себе в третьем лице.
 И если не перед Отечеством, то хотя бы перед теми, кто шёл всё это время за Вами, господин полковник.
 Уж пред ними у вас – долги самые большие и неоплатные. Их веру ни при каких обстоятельствах предать я не имею права.
 Только вот во что им веровать? Что ещё осталось непорушенным и неосквернённым? Во всём, везде до краю дошли. Даже и сам не знаю, а сохранилась ли в моей душе хоть капля веры? Милосердия? Способности понять и простить».
И на эти вопросы он не находил ответов.


Глава IV

Сколько дорог надо пройти,
чтобы найти свою тропу.
Р. Гамзатов

Долго маялся душой Северцев после этой страшной и странной беседы.
Он понимал, что у Шереметьева было больше оснований для веры в правоту своего дела. В будущее России. И не мог привести ему в ответ столь же значимых и весомых аргументов. Ясных и простых, вместе с тем.
Множество раз, перебирая в своей памяти тот роковой разговор, он старался опровергнуть хотя бы некоторые заявления, выводы Шереметьева – и не мог. Не находил ни твёрдых доказательств, ни выстраданной правды, которая бы и стала для него правым делом. Верой его души и сердца.
И леденящий страх, что из его сознания уходят даже искры убеждённости в истинность пути, сжимал ему душу, лишая сна и покоя:
«Какой же смысл, в таком случае, моей жизни? Неужели вся изошлась лишь на ненависть? Кровью истекла? Яростью?
Но на ярости не может произрасти озарение правдой. И мир не ненавистью создаётся, нет, мир держится… на любви.
Когда я сам любил – не было сомнений ни в чём, я готов был весь этот мир обнимать. Желать всем добра и только милость всему миру нёс я в своём сердце».
И вечером, долго такого уже не было с ним, обращал к Господу свою молитву:
– Господи, наставь и образумь. Дай найти свой берег. Укрепи духом…
Лишь один верный Шаповалов видел всю душевную маяту своего командира, своего сына, так как за долгие годы войны он и воспринимал Северцева именно как сына, не было у него души дороже и родней.
И сейчас Фёдор Ефимович, единственный, понял состояние своего любимца, которым гордился неслыханно. Шутка ли сказать, на двадцать восьмом году – полковник. А орденов – не у каждого генерала видел столько.
«Чем же помочь тебе, сердечный? Как отвести беду от тебя, успокоить твоё сердце? Жизни бы своей не пожалел, сынок, за тебя.
Да что – жизни, сердце бы вынул своими руками из груди, чтоб только тебе облегчение сделать.
Но помочь тебе, сынок, я не в силах. Сам человек появляется на свет, сам выбирает берег, к которому только и прибиться должно, сам же и тропу ищет, ту, потаённую, по которой затем и по жизни идёт.
Видать, милый мой, напитался ты уже кровью досыта, и душу тебе всё это так корёжит, что и в себя прийти не можешь.
Шутка ли, помню, когда молодым казаком первого турка зарубил – год маялся, спать не мог. Хоть и бусурманин, но ведь тоже живая душа. Тоже, видать, мать родила. А тебе, болезный мой, столько пришлось вынести, столько пережить.
Только своих – тысячи на смерть ведь посылал. Нет, сам не хоронился, не прятался за спины от опасности, поэтому и любят тебя так, сынок.
Но это же сколько надо сердца своего сжечь. Сколько души испепелить».
Но не знал Северцев об этих раздумиях своего оруженоносца.
Ему же самому казалось, что он остался прежним, с тем же рвением кидался выполнять стоящие боевые задачи, но заметили его ближайшие соратники – смерти искал в этих рискованных предприятиях, а она всё не шла, щадил его Господь. А Северцев всё чаще задавал себе вопрос – а для чего?
Зачем так жить, когда в сердце не осталось ни капли любви. Без любви человек вырождается в каина и представляет прямую угрозу для окружающих. Он перестаёт их жалеть. Перестаёт заботиться об их жизни и судьбе, не говоря уже об их будущем. Оно вообще в таком состоянии души не волнует и не занимает сознания утратившего любовь.
И совсем изломало его душу одно, по тем временам, рядовое событие.
Где война – там и смерть, там кровь и утраты. Она мало считается с чьими бы то ни было желаниями, страданиями и подчиняет своим неумолимым законам не то, что одну слепую человеческую судьбу, а целые народы. И лишает их будущего и надежды…

;;;

Северцев с трудом вывел свою группу из сегодняшнего боя. Он почувствовал уже в самом его начале, что нарвался на человека, который предводительствовал в стане красных, искушённого и опытного. Он навязывал сегодня Северцеву свои правила, не позволяя ему нанести сокрушающий удар по главным силам, выйти на оперативный простор.
Маневрируя артиллерией и тачанками, перекрывая Северцеву любую возможность обойти группировку красных с флангов, его невидимый соперник, руководивший боевыми действиями, использовал любую оплошность, любой просчёт подчинённых Северцева и наносил короткие разящие удары.
И когда Северцев почувствовал, что измотанные кони его группы скоро не смогут даже оторваться от красных, он дал команду выходить из боя.
В этот раз удалось это его подчинённым с трудом. Большими были потери, которых уже никто не оплакивал, так как все понимали, что завтра – их черёд…
И когда он вошёл в казачью горницу, где квартировал, его поразила необычная тишина в опрятном и ухоженном доме.
Под образами, в большой комнате, сидела увядающая уже мать молодого казака, которая ещё утром приветливо улыбалась Северцеву, норовила покормить его завтраком.
Сейчас вся сила жизни ушла с её лица. Оно было бледным, до синевы, а большие натруженные руки безвольно лежали на коленях. И только её губы молча шевелились, произнося имя сына.
И только теперь Северцев заметил, что в просторном дворе, у калитки, понурив голову, стоял конь сына хозяйки. Седло и правая сторона его шеи были в крови…
– Федор Ефимович, ты уж как-то помоги, прошу тебя, – обратился Северцев к своему ординарцу.
– Все справлю, Ваше Высокоблагородие, не волнуйся. Я уже отправил казаков привезти, – замедлился он, растерянно заморгал глазами, в которых предательски заблестели слезы, – сына её. И священника пригласил к отпеванию.
– Всё справим, ты не волнуйся, сынок. Хоть это на себя не бери. Не хватит тебя на всех. Не жги своё сердце почём зря.
Северцев подошёл к столу и обращаясь к безутешной матери, встал прямо перед нею на левое колено, поцеловал её руки, которые она и не убирала, тяжело, с дрожью в голосе, тихо сказал:
– Прости меня, мать. Не уберёг я твоего сына. Он был лучшим, а поэтому и не щадил себя, за товарищей своих голову положил. Прости, мать, если можешь.
То, что услышал Северцев в ответ, тяжёлой болью вошло в его сердце и он долго, затем, не мог прийти в себя.
Часто он вспоминал, потом, слова этой простой женщины.
Она положила ему свою руку на голову, перебирала в своих пальцах его уже высеребренные волосы:
– Что же вы делаете, дети родные? От чего Бога забыли? За что матерей чтить перестали? Кому же лучше на земле будет, если друг друга будете изводить со свету?
Тяжело всхлипнула и с натугой продолжила:
– Сколько же ночей матери ваши не досыпали, сколько лишений превозмогли, чтобы вас на ноги поставить.
А ну-ка, вырасти одна сына, муж ещё в японскую сгинул, и дальше уже сама поднимала. Жилы рвала и душу…
Жить бы только. Сватов думали засылать к осени. А вместо этого – вишь, не стало кровиночки моей.
И самое страшное, сынок, в том, что пал под шашкой друга своего, не разлей водой ведь были. Чуть свет – спешили друг к дружке. Вместе учились, вместе работали.
– И я не виню его. Нет, не виню, не виноваты они оба. Если бы не Семён его, то он бы Семёна. Не на гулянку ведь собирались, с оружием в руках встретились на узкой дорожке, не разойдешься.
И у каждого своя правда.
Вскинувшись подбитой птицей, запричитала:
– Что же вы, образованные, опытные делаете? На что же вы детей наших толкаете? Почему все словно осатанели?
Ещё ведь вчера жили в мире, ладили со всеми. Знать, не смогли вы образумить их, наставить на путь истинный, примирить всех.
Ужель нельзя договориться миром? С собой ведь никто ничего не возьмёт – ни земли, ни иного богатства. Всем поровну отведут земли, на размер домовины.
И уже не причитая и не вытирая слёз, обречённо заключила:
– Не дай тебе Бог, сынок, дожить до часа, когда мать-отец своё дитя первым хоронят. Не по-божески это, неправильно. Мы не должны переживать своих детей.
Горестно и жалостливо всхлипнула и продолжила своим бесцветным, утратившим любую искру жизни голосом:
– Где-то ведь и тебя мать ждёт. Живым ждёт. А что может быть завтра?  Так же – поперёк седла привезут из боя. Обезумела Россия, сынок, где же такая сила нашлась, что людей друг против друга обратила?
Забыли вы Бога, сынок. А дьявол – он не дремлет. Он сразу же накидывается на разуверившихся и слабых. И отвращает их от Бога, в лютых зверей превращает.
Кажется, до самого неба взметнулся её крик, стон, когда она произнесла:
– Что же вы делаете, сынок? Во имя чего? Погостов, посмотри, только у нас в станице больше стало, а вот дома перестали строить. А это ведь неправильно. Это значит, что изводите вы друг друга, напрочь. И что же это за держава такая, которая позволила людям так себя вести, только шашкой доискиваться правды. О слове, о благости, о смирении совсем забыли. От Бога отшатнулись.
 Разве так, сынок, отец дом ведёт? Разве дозволяет он детям своим своевольничать, не считаться со старшими?
А почему же в державе такие беспорядки? Всё ведь от родителей.
Сама ведь видела, сынок, у красных – китайцы, а вы, вон, французов привели, английцев каких-то, не знаю даже, где и живут-то они, в каком краю?
Вы что, думаете, они вас примирят? Ведь это же не их родина, не их земля, и люди не их, разве им жаль по живому резать? По самой душе, по сердцу материнскому?
Медленно и тяжело поднялась из-за стола, неожиданно опустилась на колени пред Северцевым, обхватила, к его ужасу и смятению, его ноги руками и заголосила уже в полный голос, взметнувшийся до самого Господа – запричитала:
– Остановитесь, сынок! Не сиротите матерей и детей малых. Ненавистью нельзя ничего создать. Пока не примиритесь, не поймёте друг друга – не простите, да не покаетесь – всем погибель придёт. И не одна еще мать по всей России кровавыми слезами изойдёт.
– Зачем мне жизнь, сынок, такая? Сердце-то ведь умерло. И не оживить уже его. Мне легче было бы – положите рядом с сыном, да и заройте. Зашло моё солнце…
Северцев на всю жизнь запомнил каждое слово этой казачьей матери. Такой проникновенной и простой правды сказать ему более никто не мог.
Находясь под впечатлением этого разговора, Северцев напросился на приём к Главнокомандующему и изложил тому все свои сомнения и тревоги.
И ответ Петра Николаевича Врангеля поразил его в своей беспощадности и честной солдатской прямоте:
– Святослав Иванович! К великому несчастию – Вы правы. Права эта мать, горестную историю о которой Вы мне поведали.
И я не хуже Вас знаю, что наша борьба, её судьба – предопределены. Осталось немного. Ситуация была бы иной, если бы в восемнадцатом году наши вожди осознали всю пагубность своего курса. Не смогли подчинить свое честолюбие интересам общего дела – в этом главное.
Но об этом говорить – больше никакого смысла нет. Говорено не раз и Вы всё не хуже меня знаете.
Но сегодня, я Вас прошу – до конца выполнить свой долг. Держать фронт больше мы не можем. Я сегодня же отдаю приказ об отступлении армии в Крым. Там мы можем, при поддержке союзников, продержаться ещё долго, месяцы.
И Ваша группа, Святослав Иванович, – единственная моя надежда. Вы примете весь удар противника на себя, чтобы позволить армии отойти. Иначе – гибель всем.
Подойдя к Северцеву вплотную, неотрывно глядя ему в глаза, Врангель заключил:
– Я верю Вам, я верю в Вас, Святослав Иванович, послужите России, народу, вверившему нам свои судьбы, прошу Вас.
Больше к этой болезненной теме они не обращались. Все было понятно им, опытным и старым солдатам. И речь шла уже только о том, что надлежит сделать, чтобы выполнить боевую задачу, обеспечить армии организованное отступление в Крым.
Все сомнения оставили Северцева после этой встречи с Главнокомандующим.
Его сердце, как в наивысшие минуты испытаний, билось ровно, сознание было ясным и рассудок холодным.
Его личные тревоги и сомнения ничего уже не значили там, где речь шла о спасении десятков тысяч жизней боевых товарищей.
А за это никогда чрезмерной плата не бывает. За это и своей жизни пристойный человек никогда не пожалеет.
И он больше не терзал свою душу сомненями. Подчинённые его почувствовали, что их командир преодолел тот самый страшный для фронтовика рубеж, до наступления которого кажется всё зряшным и уже совершенно несущественным.
Они видели перед собой прежнего Северцева, собранного в тугую пружину воли и действия, несокрушимой и расчётливой деловитости. Его губы стала даже кривить неведомая им раньше какая-то хищная полуухмылка, которую почему-то все прочитали его любимым выражением: «Нет, рано ещё подковы нам срывать, мы ещё ту, что с косой, поводим за нос, мы ещё побудем на этом свете».
Он даже как-то распрямился, помолодел, а в глазах зажёгся тот огонёк высокой устремлённости, который его соратники так любили, и который всегда появлялся накануне предстоящих тяжёлых испытаний.
Его яростная уверенность и непреклонность передалась и всем людям, которые уже никогда даже не заговаривали о собственной судьбе, не строили планов на будущее, они твёрдо знали, что у них его просто нет.
А поэтому с ясным сознанием обречённых они шли за своим командиром до конца и были готовы заплатить своими жизнями за выбранный путь и доставшуюся им лихую долю.


Глава V

Исполнить
долг всегда легче,
нежели определить
в чём он состоит.
У. Уайт

И когда все сомнения были отвергнуты, Северцеву стало легче.
Более не оставалось ни волнений, ни терзаний, все его помыслы, вся энергия и воля – были направлены на то, чтобы сделать всё возможное, а вернее – вопреки невозможному, ибо оно было так очевидно – и обеспечить армии условия по организованному отходу в Крым. Только там было спасение.
Северцев понимал, что он не может ввергнуться, со своими людьми, ни в какое генеральное сражение, это было бы гибелью для его группы, с учётом многократного превосходства красных в количестве войск, их вооружённости, возможностей по осуществлению манёвра и пополнения резервами.
Главное состояло в том, чтобы не дать их главным силам собраться в ударный кулак, распылять их и рассеивать на дальних подступах к районам сосредоточения, парализовать систему управления и подвоза всех средств ведения боя к фронту.
И ему это удалось.
Его группа стяжала себе славу остаться непобеждённой, хотя уничтожить её, и на плечах отступающих ворваться в Крым, и было главной целью руководства красных.
Но группа таяла на глазах. Безжалостным кровавым смерчем выкашивались ряды тех, кто стал для Северцева за эти годы всем – и судьбой, и смыслом жизни, и родством, и побратимами, и единомышленниками.
И он убедил Главнокомандующего, хотя бы на два – три для вывести его группу из боёв, дать возможность и людям, и коням отдохнуть и изготовиться к новым испытаниям.
Станица Толмачёвская встретила группу без былого радушия. И причина этого была понятна – старухи-казачки, хватаясь своими узловатыми руками за стремена, останавливали казаков и гневно воспрошали:
– А нас на кого оставляете? Что, нам, шашки да винтовки брать, коль вы оборонить нас не можете? Неужели перед матерями не стыдно? И на что мы только вас на свет явили! Глаза бы наши вас не видели…
И даже в доме, где заботливый Шаповалов подготовил всё хотя бы к краткому отдыху своему командиру, видная, ещё не утратившая природной красоты казачка, встретила Северцева демонстративным молчанием, не ответила даже на приветствие, но всё же очень скоро, с любовью, накрыла обеденный стол в горнице.
– Что же я, нехристь, вижу ведь, что из боя только вышли, ишь как сами почернели и кони подбились, шатаются от усталости, – всё выговаривала она Шаповалову, подрядившемуся ей в помощники, – но ты мне не перечь, что же это за мужики пошли, свои дома оборонить не могут. Детей малых на кого оставляете? На погибель?
И, наконец, успокоившись, жалостливо, до слёз в уголках глаз, прислонилась спиной к печи, и, каждую секунду, была готова подать необходимое – чистую тарелку и вышитые рушники, которыми собственноручно покрывала колени каждого сидящего за столом.
А здесь, по традиции, как всегда, сидели самые близкие соратники Северцева – командиры его отрядов, начальник штаба, главный артиллерист, два пилота приданных группе аэропланов, всегда всего двенадцать – пятнадцать человек.
По правую руку Северцева всегда сидел Федор Ефимович Шаповалов, его ангел-хранитель и строгий батька.
Обед проходил не так, как раньше. Практически все молчали. Да и что говорить, всем и так было понятно, что передышка эта – краткосрочная и уже завтра-послезавтра – новые, для многих – последние, бои.
И когда обед уже был на исходе, в комнату не вошла, а впорхнула, без видимого смущения, только слегка зардевшись смуглыми щеками, девушка.
Красивые, блестящие волосы были заплетены в две тугие косы, перекинутые через плечи на грудь, маленькие, изящные руки теребили какую-то ленточку. Всю эту совершенную красоту дополнял алый цветок, так шедший этой красавице, который терялся в завитке на правом виске.
– Мамо, – певуче, как говорят все на Кубани, – почему не сказали, я бы вам помогла. Вон, постояльцев сколько, – и она обвела всех гостей, сидящих за столом, взглядом бездонных пронзительно-синих очей.
Встретившись взглядом с Северцевым, она как-то вздрогнула, и ещё больше от смущения и лукавого интереса запылали её щеки.
– А я Вас знаю, Вы – ихний командир, – неожиданно улыбнувшись, обратилась она к Северцеву.
Северцев усмехнулся и обращаясь к дочери хозяйки сказал:
– Ошиблась, красавица, наш командир – вот он, самый старший, – и показал на войскового старшину Царевского.
– Нет, неправда, мне мой брат о Вас много рассказывал. Он служит у Вас, … служил, ныне – раненый, бабушка выхаживает, у неё там – потише.
Давно пережитое и забытое чувство шевельнулось в душе Северцева.
Он с каким-то наивным восторгом вглядывался в одухотворённое и такое прекрасное лицо юной казачки и в этот краткий миг почувствовал, что в его сердце занимается спавшая, казалось, мёртвым сном досель, надежда.
На жизнь, на судьбу, на счастье…
И она действительно затеплилась в его уставшей и давно отгоревшей душе… Он это, против своей воли, чувствовал.
И как ни глубоко он любил свою жену, свою, ту давнюю теперь уже судьбу, но душа осталась нерастраченной, Господь не позволил ему излить  огромное и светлое чувство, на которое он был способен, отдать его той, единственной, которая только и могла его принять.
Его любовь не получила выхода и будучи заточённой в темницу его души, где он её и удерживал умышленно, не умерла, а оказывается, лишь уснула.
Полной, здоровой и длительной семейной жизни он так и не познал. Способности его души были намного шире, богаче, нежели простая память о былом и такая страшная и преждевременная смерть той, кого он был готов боготворить всю жизнь
Более того, внезапно вспыхнувшее чувство и позволило ему сберечь душу, которую угнетала и обедняла испепеляющая ненависть.
Оставался один всего лишь шаг до той черты, когда воин уступает место палачу, карателю. Правда, с одной лишь разницей, что он и к своей жизни относился так же равнодушно-притерпело, как и к судьбам своих поверженных врагов.
Северцев прекрасно осознавал, что это сегодня – они первыми ушли в небытиё, а завтра настанет и его черёд. И был готов встретить это завтра спокойно, без надрыва, а уж тем более – без какого-либо страха.
И только увидев эту юную девушку, не зная даже ещё – кто она, и что из себя представляет – он пожалел о том, что ещё ведь и не жил. Толком так и не жил.
Шесть лет непрестанных опасностей, лишений, ответственности за судьбу своих подчинённых рано заставили Северцева повзрослеть, возмужать, да так, что он даже и сам забыл, что ему-то шёл всего двадцать восьмой год. Сам себе он казался уже всё изведавшим, всё испытавшим и через всё прошедшим пожилым человеком.
Он даже испугался своего внезапного чувства. И, скорее всего, не позволил бы ему проявиться, будь это в обычных, мирных условиях, не на войне.
Наверное, и юная казачка в обычной жизни не стала бы так проявлять свою высокую и первую настоящую любовь.
А здесь – словно бурливый поток, прорвавший плотину, обрушилась на них эта заполошная любовь, не оставляя им никаких надежд на спасение от её испепеляющего огня. И это понимали эти две недюжинные натуры. На войне взрослеют очень рано.
А они и не испрашивали у судьбы разрешения на любовь, они просто хотели любить, хотели быть счастливыми.
Для чувства такой силы совершенно не важно, миг ли им отпустил Господь, или долгую  и счастливую жизнь.
Так любят в последний раз…
И эта любовь ни с чем не считается, для неё нет непреодолимых преград, никаких иных условностей.
Сила такой любви в том, что она возникает в двух сердцах сразу и этим ещё более умножается. Но, к несчастию, такая любовь и не живёт долго. Господом не отпускается ей долгий век и суждено ей, за краткий миг, прожить долгие годы, целую жизнь…
Самое главное, что это в большей мере понимала эта совсем юная девушка, она сразу повзрослела, в её глазах появился тот огонь, который присущ лишь счастливым и пожившим женщинам, накупавшимся в свежих росах настоящей любви.
Заполыхали её полуоткрытые губы, участилось дыхание и она уже не отводила свой глубокий, не девичий, взгляд от Северцева, смотрела на него пристально, с бабьей жалостью и готовностью утешить напоследок всем, чем только и располагала, что даже её мать, почуяв своим вещим и уже изрядно пожившим сердцем неладное (сама точно так же встретила свою судьбу в далёкие уже девичьи годы, и сама, с губами искусанными в кровь, полыхающими от торопливой и жадной любви, провожала в далёкую Маньчжурию, не зная где она и находится, своего молодого и такого видного молодого мужа), нашла повод и увела свою дочь, почти насильно, из горницы…
Но среди ночи не проронила и звука, когда услышала, что дочь, не таясь, спокойно собралась, расчесала свои красивые и пышные волосы и вышла из комнаты, где они собирались ночевать обе. И не судила свою дочь, а только горькие слёзы не отлюбившей, рано поэтому и состарившейся женщины, горестно обжигали ей щёки и губы…


Глава VI

А любим всегда –
себя в других.
И. Владиславлев

И, через несколько минут – Она, никого не таясь – ни матери, ни бдительного Шаповалова, пришла к Нему, принесла ему честь свою, не испытывая при этом никакого стыда, а на утро – даже малейшего раскаяния.
Северцев же, проснувшись утром на её руке, поднялся, тщательнее, нежели обычно, выбрился, облачился в неодёваный мундир со всеми орденами, и, встретив вопросительно-благословляющий взгляд своего верного Шаповалова, без тени смущения попросил его, как просит родной сын своего отца:
– Дорогой отец! Прошу тебя – будь и посажённым отцом, и сватом. Ты знаешь, что я никогда не предавал законов чести, но здесь – не только это, отец. Полюбил я эту девочку. И пусть – хоть день, но наш.
– Слава тебе, Господи! – зашептал старый ординарец, осеняя своего любимца крестным знаменем, – я очень рад, дорогой сыночек. Может, сподобит Господь, и внуков дождусь, так как своих не понянчил.
И он своей заскорузлой рукой всё сметал и сметал с погон Северцева видимые лишь ему пылинки, да всё смотрел – ладно ли сидит на нём снаряжение, да не перекосились ли ордена, хотя сам крепил их на новом мундире и знал, что закреплены они прочно, в точном соответствии с правилами.
– Только бы на счастье, сын ты мой дорогой. Какое заполошное время, и как долго ещё оно будет длиться?
Пережить бы его всем в целости. Только об этом молю тебя, Господи! Сохрани ты их и заступи!
И осознавая значимость своей миссии, он, взяв в одну руку бутылку, а в другую – целый каравай хлеба, пошёл впереди Северцева на половину матери ещё безмятежно и счастливо спящей юной казачки.
Она, это Шаповалов увидел сразу, так и не спала в эту ночь.
Её материнское сердце, несмотря на отсутствие даже малейшего осуждения, всё же не могло смириться с поступком дочери. Она её понимала и прощала как женщина, но не могла переступить через натуру матери, ту, врождённую, которая ей надрывно внушала:
«Нет, не водилось допрежь в их роду такого, чтобы девушка, до венца, шла по такому пути».
Но как мудрая и пожившая уже женщина – она не судила свою дочь. Понимала, что обычного счастья судьба ей не отпустит. Но ей очень хотелось верить в то, что её дитя минует горькая участь и она будет, вопреки всему, счастливой…
И когда Шаповалов сказал первые, полагающиеся в этом случае слова, она села на стул и материнские, счастливые слёзы, медленно потекли по её щекам.
– Да, как же, сынок, ты ведь только вчера увидел её. Как же так, не зная – друг дружку, и вдруг – такое?!
Вместе с тем, её сердце сразу обмякло, она приняла в него ещё одного своего сына, и уже с этой секунды – стала и печаловаться за него, как за своих кровных деточек, и радоваться, и наравне – не разделяя, просила для всех покровительства у Господа и его защиты – и живым, и тем, кто уже никогда не откроет калитку родного куреня.
По-матерински жалостливо прижала она голову Северцева к себе, поцеловала его троекратно в щёки и в лоб, перекрестила и просто сказала:
– Спасибо, сынок! Мать ведь я. И мне дорого, что ты дочь мою избрал в такую суровую пору. В другое время – вся станица бы на свадьбе вашей гуляла.
– Господи, – вдруг всполошилась она, – что же это я, сыночек, дочь свою, без её согласия, тебе навязываю? А её-то мы ведь и не спросили? Как же это?
И при этих её словах в комнату вошла дочь хозяйки.
Материнский глаз сразу заметил – вчерашняя девчушка, юная девушка, её дочь, стала ей ближе и понятнее.
То, далёкое, детское, ушло за эту ночь от неё безвозвратно, переменилось её лицо, глаза, вся она стала совершенно иной – перед матерью и всеми присутствующими стояла жена, женщина, которая уже в этот высший час своего счастья осознавала все будущие утраты и разлуки, а поэтому сейчас, в этот миг – у неё не было ни времени, ни желания, хотя бы как-то, оправдывать себя за эту ночь, даже в глазах своего любимого и матери.
Она была права той святостью, которой всегда правы жёны – и провожая, и встречая, и оплакивая, но при этом свято веруя в то, что уж они вынесли больше всех и за это Господь проявит к ним своё внимание и милость, и простит, первыми, если даже и были в чём-либо грешны перед ним.
Взяв Северцева за руки, она сама подвела его к матери и просто, как о ком-то другом, а не о себе, сказала:
– Мама, родная моя! Это – он, мамочка, и если бы я выбирала даже из тысяч – другим мой выбор не стал бы.
– Мамочка! Он – самый лучший, самый достойный, самый чистый и самый близкий мне человек. Мне нет без него жизни, мамочка. Благословите нас!..

;;;

Жизнь сжалилась над ними и послала им ещё три счастливых дня.
И если бы Северцев знал, что у него в жизни только и будут эти три дня – он бы, никогда, во имя даже долгой дороги, но в одиночестве, не променял их ни на что…
Даже священник в станичном храме, освящая их союз, ушёл от канона.
Он был слишком опытным человеком, долго жил и страдал на этом свете и понимал, что судьба белого движения закатывается.
И уже через день-два здесь будут красные, будет новая власть.
Поэтому он не просто по Божьей воле освятил союз этих удивительно красивых молодых людей, но очень многое сказал молодым и от себя:
– Дети мои! В скорбный и тяжёлый час соединили вы свои судьбы. Это очень высокое испытание. И решиться на этот шаг могут сегодня только натуры сильные и цельные. Что стоит за вашим решением, когда все видят, что рушится привычный уклад жизни, когда, не будем скрывать, завтра явится совершенно новое государство, новый строй, новый политический режим. Мы не можем знать, что с нами всеми будет, и только Господу нашему можем вверить свои судьбы и молить Его о защите и поддержке, о милости к каждому и воздании всем живущим по их заслугам.
Тяжело и горестно вздохнув, он с душевной болью продолжил:
– И мы все понимаем, что в этих условиях чисто по-человечески, вам, дети мои, было бы легче перенести предстоящие испытания без заключённого сегодня союза.
Но я счастлив видеть, что сегодня вы приняли на свои плечи особую, великую и светлую ответственность за судьбу друг друга, за продолжение жизни и рода.
На это сегодня способны не все, на это могут решиться лишь те, кто несёт в своей душе, своём сердце великое и священное чувство любви.
– Я думаю, дети мои, – обратился священнослужитель уже ко всему залу, – что очень сильно заблуждались многие учёные мужи, которые во весь живой мир, в человеческое общество в особенности, привнесли чуждый Божией воле закон борьбы, антагонизмов, который, якобы, и позволяет выжить только сильнейшему.
Нет, чада мои возлюбленные! Мир движим любовью. Только любовь позволяет матери поднять дитя; только в любви возможно проявление подлинных – нравственных и творческих начал человека; только движимый любовью к Отечеству и Вере человек, становится непобедимым.
Понимаю, много страданий ещё примет человек, реки крови прольются, пока он не поймёт, что вражда ослабляет силы нации, народа, уничтожает всё лучшее и самое чистое, лишает общество таких творческих начал, которых бы хватило на преобразование жизни всего государства.
Без образа, а образ – Бог, невозможно выбрать истинный путь. И сегодня, на мой взгляд, и происходит движение масс народа по ложному пути и во имя ложных кумиров. Это ведь и случилось потому, что люди утратили веру в Бога. И жизнь их стала без-Образной, а значит и лишённой высокого смысла.
Никому иному, по слабости сил и скудости ума, не дано указать на истину для всех, это может сделать только Господь. А любой же человек, как бы он ни старался, не может определить общую для всех истину. Она всегда будет замыкаться на его интересы.
– Поэтому вы, милые дети мои, получив благословение Божие, и действовать должны по Божиим законам. Этим сохраните души свои, и только этим спасётесь сами и спасёте других. Храни вас Господь на вашем пути, – и он в очередной раз осенил молодую пару крестным знаменем.
– Берегите, и любите друг друга, – и он с чувством расцеловал Северцева и его избранницу, а затем долго стоял на ступенях Храма и всё крестил и крестил их вослед уже высохшей и немощной рукой, словно прощался…

;;;

Уже через несколько дней спросят с него и за это венчание.
Стоя среди Храма, он даже не поймёт, что произошло и тихо, как и жил, не упадёт, а медленно опустится на колени, прижимая руки к груди, через пальцы которых слабой струёй стекала уже остывшая от долгих прожитых лет кровь. И в этом состоянии, собрав последние силы, перекрестит молодого конармейца, который и сам испугался сделанного и внятно и чётко скажет, глядя тому в расширившиеся от ужаса глаза:
– Прости его, Гоподи, он ведь не ведает, что творит…
И только после этого вытянется в свой маленький рост под образом Христа и уже навсегда вверит Ему свою душу…
Лишь воля красного командира сбережёт жизнь матери молодой казачки. Скорый на расправу комиссар, весь в чёрной коже, с тяжёлым маузером на боку, цыганковатый, не водились на Кубани такие, уже отдал распоряжение своим подчинённым:
– А эту, – и он брезгливо указал нагайкой на пополотневшую статную казачку, – первой – к стенке. Ишь, стерва, свадьбы будут они тут играть, в такое время. Да ещё и с кем, со злейшим врагом советской власти.
– Немедленно расстрелять!
Командир красных, уже в возрасте, степенный и заматеревший казак, с заледеневшим взглядом, твёрдо и властно произнёс:
– Ты, это, товарищ Лазар, прекрати, я с бабами не воюю. Ты бы всех повывел на Руси, больно уж скор ты на расправу. Особенно – не своего корня.
– Поэтому и бьёмся уже который год, а конца всё не видать. Иди, мать, от беды подальше, – уже устало и даже равнодушно произнёс он и махнул куда-то рукой.


Глава VII

Если бы мы знали
свою судьбу – мы бы
не смогли и жить.
И. Владиславлев

Тёмные предчувствия теснили душу Северцева сегодня с самого утра.
Всё казалось благополучным, ничто не предвещало беды. Группа успешно выполнила стоящие задачи, значительно оторвалась от преследующих сил красных.
Чувство исполненного долга переполняло сердце каждого воина – они, своей кровью, а многие – и ценой самой жизни, обеспечили успешный отход армии в Крым.
И каждому фронтовику было известно это чувство – никто из них не боялся погибнуть, если смысл гибели был значимым и высоким. А что может быть выше, если знаешь, что утраты были не напрасными, что их ценой оплачивался высокий смысл борьбы – всё сделать, если надо – жизнь отдать, если это единственное средство, последнее, чтобы спасти своих товарищей.
Так отчего же так тяжело у него на сердце?
Наталия в безопасности. Он успел до разгоревшихся лютых боёв, её, вместе с матерью, под надежной опёкой преданного Шаповалова, отправить в надёжное место, к своему дальнему родству.
В ту пору пол-России кочевало, и искало лучшей судьбы, и просто – сохранения жизни. Поэтому появление в дальней станице двух женщин – пожилой и юной, в сопровождении старика, не вызвало ни у кого никаких подозрений, и скоро к ним привыкли, как к ближайшему родству скромной и одинокой казачки, утратившей мужа ещё в японскую войну, а сын, последняя надежда, выстраданная и взлелеянная кровиночка, выслужил офицерский чин, получил четыре Георгиевских креста в ходе Великой войны, да и сгинул, вместе с генералом Самсоновым, в Мазурских болотах.
Об этом знала вся станица и земляки с огромным уважением относились к матери героя, помогая ей всем, чем только возможно, в лихолетье, которое свалилось на каждый род, на каждую семью.
И станичники даже радовались, что у Ефросиньи Евлампьевны объявилось родство в эту страшную пору, с которым легче пережить все испытания судьбы. Правда, вскоре старик пропал, да никого это не занимало, так как даже свою беду развести не было сил…

;;;

Ах, как корил Северцев старого солдата за то, что оставил Наталию и её мать, и вернулся, через линию фронта, к нему, но Фёдор Ефимович Шаповалов, лишь мигая пронзительно-выцветшими уже глазами, тихо при этом говорил:
– Ты, сынок, это… остынь. Как же так, чтобы я тебя оставил? Шутка ли, вместе сколько прошли. С четырнадцатого года, а сейчас, чтобы я отсиживался где-то в тылу. А сердце – как, да разве я могу выдержать это?
– Нет уж, Ваше Высокоблагородие, теперь мы не можем разлучаться. Никак невозможно это.
И уже переходя в наступление, развёл руками и заключил:
– Да и ты как тут, без меня? Не кормленый, измаявшийся. Что – я не вижу?
И вдруг осмелев, очень решительно заявил, как несмышлёнышу:
– Нету, более, об этом разговору. Не может отец, ты уж прости меня, сынок, оставлять свое дитё в минуту опасности.
И Северцев, молча, обняв старого солдата, более к этому вопросу не возвращался.

;;;

А вскоре, череда непрерывных боёв, притушила настолько всё остальное, что он с горечью часто ловил себя на мысли, что днями даже и не вспоминал о Наталии. Нет, он не забыл её, она была вся в его сердце, в его душе, а вот сознание его было направлено лишь на то, чтобы сберечь, как только это возможно, своих людей и выполнить стоящие боевые задачи…

;;;

…Так отчего же так тревожно сегодня на сердце? Отчего так мечется и мается, его неприкаянная душа?
День как день. Ничем он не отличался от других. Однообразных и серых.
Конечно, Северцев понимал, что развязка близится. С каждым днём становится всё труднее сдерживать натиск красной кавалерии. Она с каждым боем действовала всё более энергично, напористо и, не вступая в генеральное сражение, держала в напряжении всю группу Северцева массированными, краткими выпадами по всему фронту.
В той быстротечной стычке красным удалось втянуть отряд, многоопытного Царевского, в огневой мешок, и нанести ему тяжелые потери.
Северцев не мог успокоиться – предостерегал ведь своих боевых товарищей от неосмотрительного шага, да, видать, люди вымотались и устали настолько, что даже и в пору высшей опасности не проявляли необходимой бдительности и осторожности.
Тяжелее всего переживал случившееся сам Царевский. И когда Северцев зашёл к нему в комнату и увидел лежащий на столе наган – он сразу всё понял:
– Лев Аркадьевич, я ведь к Вам как к отцу всегда относился. Долго говорить не буду, но знайте, что Ваши постыдные намерения никогда не оправдаю и не прощу. Вы не имеете права на малодушный поступок.
И уже обняв его за плечи, завершил:
– Это война, Лев Аркадьевич. И быть может всё. И Вы – не юнкер, Вы же всегда меня учили выдержке, умению владеть собой в самой сложной обстановке. Не будем более об этом. Я верю в Вас, дорогой Лев Аркадьевич. И мы ещё послужим Отечеству.
И слава Богу, эта история не получила дальнейшего развития.
Но Царевский, его старший побратим и во многих случаях – учитель, долго приходил в себя. Всё чаще он сторонился людей, всё норовил побыть одним, и в пол голоса напевал при это какую-то щемящую, старинную казачью песню…
Только и вспоминали потом все, что уж очень он в этой песне, без устали, повторял и повторял полюбившиеся ему слова:
«А чёрный ворон донесёт,
К тебе ту весть, что нет меня…»

;;;

И вот он, бой, в тот воскресный день. Давно Северцев уже не видел Царевского столь вдохновенным и активным. Он, словно помолодев на добрый десяток лет, легко вскочил в седло, подобрал, привычно, левой рукой поводья и обратился к своему отряду:
– Сынки! Сегодня перед нами стоит особая задача. Вы все её знаете – любой ценой мы должны захватить бронепоезд красных, который с каждым днём все больше и больше досаждает нам, не позволяет ввести в сражение наши главные силы.
На святое дело, идём, дети мои! И я прошу вас об одном – в вашей доблести и чести я не сомневаюсь, знаю, что вы предпочтёте смерть бесчестию.
– Я прошу вас сегодня о другом, сынки мои, – голос его неожиданно дрогнул, предательская слеза закипела в уголках глаз, да и скатилась по его морщинистым щекам, заплутавши где-то в вислых усах, – нам во что бы то ни стало необходимо выполнить боевую задачу, но при этом – дети мои дорогие, берегите себя.
– Я никогда вам этого не говорил. А сегодня – говорю. Хватит уже вашим матерям заходиться криком от утрат.
И тут же, выдернув шашку из ножен, уже другим тоном, не терпящим возражения, прокричал:
– Не жизнь отдать боюсь. Боюсь, на старости лет, бесчестия. А этого – мы с вами, я знаю, никогда не допустим.
– Храни вас Господь, дети мои! За мной, в атаку!
Атака была блестящей, как и любые иные славные дела, за которые брался мудрый и опытный Царевский.
Бронепоезд красных был захвачен и пущен под откос, казаки разрушили железнодорожное полотно, примыкающее к перешейку и вернулись в расположение своих войск.
Почти без потерь…
И вели в поводу лишь одного коня, на луке седла которого сиротливо висела старинная боевая шашка войскового старшины Царевского, да свешивалась долу его белая бурка, с которой он никогда не расставался.
Северцев на бешеном намёте подскакал к строю осиротевшего отряда Царевского, соскочил с седла и встав на колени, сжал в своих руках уже холодные руки своего старшего боевого друга.
Подняв тяжёлый, замертвевший взгляд к заместителю Царевского, обронил лишь одно слово:
– Как?
– Господин полковник! Не доглядел, лично виноват. На минуту оставил без внимания Льва Аркадьевича, и когда он поднялся в орудийную башню бронепоезда, не знаю даже и зачем, раздался одиночный выстрел.
Раненый командир красных, матрос, сразил батьку нашего насмерть, сразу. Поразительно, но когда я ворвался в башню, я даже не понял, кто стрелял, – так как и матрос тоже был мёртвым, только дымился его маузер.
Сглотнул тугой ком и довершил свой утратный рассказ:
– Так не стало нашего отца. Одного его лишь и потеряли. Да лучше бы, …лучше бы… мы все там… полегли, лишь бы он был жив, батька наш.
И старый есаул беззвучно заплакал.
В привольной степи, на кургане, с которого было далеко всё видно окрест, похоронили боевые товарищи своего побратима.
Знали, какие лихие времена наступают. Поэтому и поставили на кургане лишь безымянный крест православный, без имени-отчества, чтоб никто не надругался, и в последних почестях обошлись без традиционного салюта, лишь взметнулся лес клинков к солнцу, да и застыл подвысь, отдавая долг памяти своему командиру и другу.

;;;

Тяжело перенесла вся группа эту утрату. Северцев почернел лицом, под глазами залегли не просто синие круги, а та смертная печаль, которая уже никогда не сходит с лица того, кто познал цену дорогих утрат.
В это туманное и тягуче-удушливое утро вспомнилось ему и другая история.
Далёкая, давняя. Казалось бы, и забыть её пора, но она почему-то явилась пред сознанием Северцева и долго не отпускала его болевшее всё это утро сердце.
Это было в пятнадцатом году, в Галиции. Таким же туманным утром вся дивизия, в которой служил Северцев, была брошена в прорыв.
В одном порыве, за страшный и упоительный миг успешной атаки, были сбиты передовые отряды противника, прорвана главная полоса его обороны.
Пьянящая радость победы, к тому же – без существенных потерь, спасибо артиллеристам, постарались, пробили участок прорыва, да так, что противник практически и не думал обороняться, а в спешке оттягивал свои войска в глубину, к резервам фронта, – кружила голову всем.
И молодой подъесаул – в ту пору – Северцев, со своим эскадроном, оказавшись на острие удара всей дивизии, испытывал высокое чувство гордости за своих подчинённых, да и сам не сплоховал, это он знал истинно, и, будучи уже опытным фронтовиком, чётко уловил тот миг, когда надо рынуться вперёд, без оглядки, пребывая в твёрдой уверенности, что уже нет той силы, которая способна остановить их устремление к победе. Это и позволило блестяще выполнить боевую задачу и сберечь своих людей.
Даже сегодня Северцев помнил тот упоительный восторг боя, который окрылил его. Он даже плечами передёрнул, от холодка, пробежавшего по спине:
Мальчишка, непростительную ошибку он тогда совершил, слишком расчувствовался от первого значимого успеха и утратил бдительность и осторожность.
Слава Богу, что рядом, как всегда, был Шаповалов.
Да, всех спас его ангел-хранитель. Будучи опытным солдатом, он, в последний миг, буквально перед разящей атакой германских улан, неожиданно ударивших из балки по походному порядку наших войск, успел подать команду эскадрону за его командира – советоваться было некогда, и подразделение противника встретилось с леденящей душу сталью клинков всего эскадрона Северцева.
Несколько минут яростной схватки – и всё было кончено. И только у кромки леса, всё еще звенели шашки, наткнувшись, в ударе, на палаши врага, да раздавались громкие возгласы, на двух языках, да иногда – крик боли и утраты взлетал ввысь, к самому Господу, прося его принять, в вечное теперь уже пристанище, закатившуюся до срока, новопредставленную православную ли, или иной веры, душу.
От этого крика – своего ли, вражьего – стыла кровь в жилах и люди, осатанев от быстротечной сшибки, ещё с большей яростью бросались друг на друга, словно норовили поскорее прекратить это противоестественное человеческой природе состояние.
И каждый при этом думал, что Господь на его стороне, защитит его и укрепит в силах.
И вот здесь, в какой-то миг, Северцеву пришлось очень тяжело.
На него навалилось сразу три вражеских кавалериста. Уходить им было некуда, так как от леса, загибаясь дугой и сверкая шашками на солнце, неслась всесокрушающая масса нашей конницы; не хотели они и сдаваться, или в горячке боя забыли, что только это и спасёт им жизнь…
Но сейчас они, в три клинка, намеревались разделаться с Северцевым. И он, вздыбливая своего верного боевого коня, только успевал от них отбиваться, на разящий же удар, чтобы к нему изготовиться, не хватало мгновения, той роковой минуточки, о которой воины молят Господа всегда.
Он понимал, ещё немного и ему уже не увернуться от уланского палаша.
И в этот миг, неведомо откуда, на пути рокового удара, предназначавшегося Северцеву и от которого он уйти уже не мог, так как его шашка отбивала два вражеских клинка, встал молодой казак его эскадрона, прибывший на фронт с последним пополнением – Ермаков Алексей.
Его полюбили сразу все – неутомимый балагур и песенник, так ловко и ладно вечерами пел он старинные казачьи песни, что послушать его приходили и из других частей.
Находчив и бесстрашен был в боях.
И когда Северцев призывал его зря не рисковать, поберечься, он неизменно отвечал:
– А я, Ваше Благородие, заговорённый. Матушка, провожая на службу, сказала, что если и погибну – то только от друга боевого, а вражья пуля не возьмёт. А разве от друга возможно ждать смерти?
– И вот, – он извлекал из кармана шаровар старинную стёртую подкову, – отцова ещё. А ему – бабушка передала от деда-прадеда…
– Нет, я вечный, Ваше Благородие. Вы держитесь завсегда меня, уцелеем оба.
И вот сейчас он бросился под удар палаша, который пришелся ему прямо по голове.
Выронив шашку из правой руки, которая повисла на темляке, закрыл страшную рану ладонями, которые сразу же, это Северцев видел ясно, расширившимися от ярости и ужаса глазами, обагрились кровью, и стал медленно сползать с седла на правую сторону.
Через секунду, подоспевшие казаки завершили этот быстротечный бой.
– Иди, иди, сынок! Тебя люди ждут. Да и бой не закончился ещё. Я его обихожу и догляжу сам, – проговорил Шаповалов, склоняясь к ещё живому Ермакову, это было видно по движениям его рук, загребавшим землю и слышно по глухому стону, изредка переходящему в крик, такой ещё детский и обречённо-беспомощный.
Северцев так и не узнал дальнейшей судьбы Ермакова в суматохе наступления, радовался лишь тому, как доложил Шаповалов, что санитары приняли его под своё попечительство ещё живым. Но надежд, как хмуро заметил старый фельдшер, не оставалось почти никаких. Слишком тяжелой была рана. И слишком много крови было потеряно.

;;;

«Господи, что же это такое, – подумал Северцев. Почему эти воспоминания сегодня одолевают меня? Зачем они? И почему?»
И, уж совсем мучительное, и давнее явилось к нему сегодня.
Он вспомнил своего первого, зарубленного лично, врага.
Знал, что враг ведь, и на землю нашу никто его не звал, но ведь тоже где-то мать ждёт, наверное, жена, дети…
Северцев вспомнил, как ясным солнечным днём, по морозцу, все деревья были запеленаты в белый иней, его эскадрон занимал окраину губернского города.
Стрельбы не было. Кое-где из подворотен пехотинцы, уставшие, давно не бритые, уже оттаявшие от злобной ярости боя, выводили пленных австрийцев, кое-где голубели нарядные мундиры поляков, которые сбивались в нестройные ряды и понуро брели под досмотром конвоиров в места сбора.
И вдруг, от церкви, по эскадрону, почти в упор, ударили пачки винтовочных залпов.
Было видно, что группа германцев, под руководством молодого офицера, не желая сдаваться, и не смирившись со своей дальнейшей участью, встав спиной к Храму, вели, неторопливо и сосредоточенно, организованный и убийственный огонь.
В эскадроне три человека, судорожно хватаясь за стремя ослабевшей рукой, упали под ноги своих боевых коней, которые тут же остановились – выучены были.
Несколько лошадей, приняв на себя разящий свинец, со вздохом и жалобным ржанием опустились на передние ноги и лишь затем завалились на бок и заскребли, со страшным предсмертным хрипом, от которого стыла кровь в жилах, по брусчатке окованными задними копытами.
Эскадрон рассыпался, раздались ответные, беспорядочные сухие выстрелы.
За несколько секунд всё было кончено. И лишь один, уже весьма пожилой немец, вдруг бросил винтовку и тяжело побежал вдоль церковной ограды.
Так и не мог ответить Северцев, зачем он пришпорил своего коня, в три маха догнал этого немца и без жалости, с холодным ожесточением, рубанул его шашкой по левому плечу.
Немец стал оседать на землю, опираясь спиной на кованую решётку, неотрывно смотрел при этом на Северцева и быстро белеющими губами шептал:
– Господин офицер! Как больно! Если бы вы знали – как больно…
– Мать, дети, – уже через кровь, которая фонтаном забила у него изо рта, – жалобно простонал этот старый вражеский солдат и, наконец, затих, уставившись какими-то неестественно-зеленоватыми глазами в небо.
Северцев даже вспомнил, как он швырнул свой клинок к стене Храма и до боли сжав шпорами бока своего коня, который даже заплясал на задних ногах от незаслуженной обиды, направил его вдоль по улице.
И опытные бойцы поняли состояние своего командира. А как же, это ведь не муху прихлопнуть, человека жизни лишить.
И понимаешь, что враг, захватчик, не ты его – так он тебя, но человек ведь. И дал ли нам Господь, – думали все при этом, – право другому человеку, грешному, суд высший другому выносить?
Долго маялся душой Северцев после этого. До следующего боя. И оказавшись перед выбором: своя ли жизнь, или вражья – он уже больше не задумывался. И не страдал.
Душа зачерствела и изменилась в этой кровавой купели.
Но сегодня отрешиться от пережитого он так и не смог до самого утра. Пережитое и пройденное, выстраданное и опустошающее душу, как в замедленном кино, всю ночь держало его в напряжении и утром, не спавший так же как и он Шаповалов, лишь крякнул и покачал головой, увидев своего любимца и командира:
«Умаялся, сердешный! Ишь, как побледнел, да ещё больше зачернели круги под глазами, да губы – прямо запеклись.
Что же ты, сынок. Зачем ты себя так изводишь?
Утраченного – не вернуть, а что будет – не дано нам знать. Всё в воле Господа. И буду на него уповать и молю тебя, Вседержитель – сбереги его и сохрани.
Мне-то – что уже, своё отжил, да и то боязно. Хочется знать, чем всё это закончится. Но без раздумий, сынок, отдам свою жизнь за тебя. Тебе же сейчас только и жить. Поскольку и семью сладил, да и девка очень хорошая, душевная досталась. Светлая душа, дай ей Бог судьбы доброй. Вам обоим, дорогие дети…».

;;;
…Этот бой, затем, уже не оставлял душу Северцева, все его помыслы и сердце. И он так надломил весь остаток духовных сил Северцева, что знающие его уже давно товарищи и сослуживцы – просто отказывались узнавать в этом молодом, но совершенно седом и как-то сразу постаревшем не на годы, а на целую жизнь полковнике, вчерашнего деятельного и искромётного военачальника.
И ведя свою группу в очередную атаку, Северцев и сам не знал, какое испытание ему уготовила судьба, на сей раз.
Бой занялся не так, как всегда, с отдельных стычек передовых отрядов, стремительных ложных сближений и таких же молниеносных отходов.
В этот раз всё было по-другому – две конные лавы сближались в страшном намёте, от которого стонала земля.
И как-то сразу бой закипел по всему фронту. Выстрелов не было слышно совсем. И только звон шашек, предсмертные стоны и крики людей, жалобное ржание раненых коней, заполонило всё окрест.
Сам Господь ужаснулся людскому жестокосердию, и даже солнце скрылось за плотными тучами, словно скрывая от Творца дело рук и ожесточившихся до крайности сердец неразумных детей Его.
И лишь людей не останавливали ни реки крови, ни страшные потери, за один миг ополовинившие ряды с двух сторон.
Ни одна из них не надеялась на пощаду и не ждала её. И сама была неспособна к милосердию, будь-то даже брат родной, или отец пред сыном, и сын пред отцом – родство крови ничего не значило там, где не щадили и ни во что уже не ставили свою жизнь.
Северцев опытным взглядом давно приметил красного командира – это было видно сразу по его щегольской кожаной одежде, строгом, но богатом убранстве коня и оружию.
Более того, он сразу увидел, что этот опытный рубака использовал изобретённый его верным Шаповаловым, ещё в Великую войну, способ ведения боя и принятый Северцевым безоговорочно – в шаге от красного командира всё время находились два опытных бойца, которые не позволяли нанести по нему неотразимый удар сбоку и сзади.
И находясь под такой защитой, командир красных был неуязвим, так как сам мастерски владел оружием и прокладывал перед собой страшную просеку из порубанных им, единым всесокрушающим ударом, людей.
Сердце Северцева и так еле вмещавшееся в груди, забилось ещё чаще, кровь ударила в голову и почти ослепила его.
Он, никогда не терявший самообладания в бою, жестоко обидел своего верного друга – чистокровного дончака, вытянув его шашкой, плашмя, по мокрому крупу, чего не делал никогда и шенкелями направил навстречу красному командиру.
Жеребец взвизгнул от обиды и ярости и устремился в центр кровавой сечи, сбивая своей грудью всех, кто оказался у него на пути.
Северцев, закусив до боли губы, готовился к своему коронному удару, таинству которого его обучил всё тот же вернейший и глубокочтимый им Шаповалов.
Показывая противнику свои намерения сойтись с ним в смертельном поединке, с шашкой в правой руке, он, в последний миг, неуловимым движением перебрасывал её в левую руку и, привстав в стременах, наносил неожиданный и страшный удар, изготовиться к отражению которого уже никто не мог.
Так он поступил и в этот раз. И уже будучи неспособным что-либо изменить, за быстротечный миг движения своей шашки, обрушившейся на плечо его противника, узнал свою жертву – это был Алексей Ермаков, спасший ему жизнь в годы Великой войны…

;;;

И когда конница красных, понеся огромные потери, отошла, Северцев направил своего запалившегося коня к тому месту, где встретился с красным командиром в лютой и беспощадной сече.
Он был слишком опытным военачальником и видел, что и его группа заплатила за победу цену не меньшую, нежели красные. Добрая её половина пала в этом страшном бою, уцелевшие же были как в своей, от ран, так и вражьей крови и мало походили на нормальных людей.
Везде, куда доставал глаз, лежали изрубленные люди, жалобно ржали раненые кони, стонали и кричали немощные, но оставшиеся в живых непримиримые враги, и сам воздух над полем битвы пропитался так знакомым Северцеву страшным запахом крови.
Он твёрдо знал, уже с той роковой минуты боя, что это был Ермаков, но объяснить себе – зачем он искал его на этом поле смерти – не мог. Но не мог и уехать, не увидев.
И когда его конь, всхрапнув от близости мертвеца, остановился подле Ермакова, Северцев, устало опустился с седла на землю, и подошёл к нему.
На лице Ермакова синел тот давний страшный шрам, от германского палаша, но оно не было им обезображено, его, большей частью, скрывала аккуратная бородка, и в открытых глазах, синих как небо, застыло недоумённое удивление, словно чего-то не успел сказать при этой встрече своему бывшему командиру.
Правая рука Ермакова, уже без шашки, которая лежала рядом, покоилась на груди, успев выхватить из внутреннего кармана кожанки старую стёртую подкову…

;;;

Северцев сам, лишь с одним Шаповаловым, который всё видел и всё понял ещё в бою, выкопали могилу, бережно опустили туда уже окоченевшее тело Ермакова, укрыли его подобранной на поле боя буркой и засыпали тяжелой прибрежной землёй, вперемешку с известняком.
Ветераны, знавшие Ермакова ещё с той войны, с пониманием и скрытой жалостью смотрели на своего командира, молча одобряли его поступок по упокоению своего бывшего подчинённого, а наиболее чувствительные и совестливые понимали, что человеку оправиться после такого испытания очень не просто. Душу новую не обретёшь, а старая, единственная, данная нам Господом, исчерпала себя, закончился на этом запас её сил.
И как жить человеку с потерянной душой – не знал из них никто. Да и надо ли жить вообще после этого? Не легче ли уйти следом за своей жертвой?

;;;

Состояние своего командира понимал старый Шаповалов, но не оправдал лишь одного, о чём прямо и сказав Северцеву:
– Ты, это, сынок, …зря подкову эту,… с Ермакова, взял. Не нужна она тебе. Оставь её.
Но Северцев не послушался в этот раз своего батьку и подкова отныне была с ним всегда в страшной и кровавой купели .
На счастье ли, на беду, не знал он и сам, но расстаться с ней не мог, да и не хотел уже.
Оставшись один, в редкие минуты, он вынимал её из нагрудного кармана, и долго держал в руках, словно ощущая невидимые движения какой-то потаённой силы, энергии какой-то и хотя она леденила всю его застывающую душу, долго перебирал в пальцах стылый металл, пробирающий до сердца, и что-то шептал при этом обескровленными, побелевшими губами. И только два, понятных лишь ему слова, отчётливо срывались, со стоном, с его губ:
– Прости, Господи…
– Если можешь – прости…


Глава VIII

Не знает человек, каким
будет его следующий день.
И. Владиславлев

Не знал и сам Северцев, как жить дальше. И только кратким лучом счастья был он возвращён к жизни. Таким нежданным, что он в него даже и не поверил сразу…
…Догорал октябрь 1920 года. В сполохах орудийного грома уходила былая Россия. И все – от Главнокомандующего до новобранца понимали, что изменить что-либо в пользу белого движения – не способен никто.
Начался исход войск и всех, кто только мог, из Крыма. И Главнокомандующий, осунувшийся и сильно постаревший, пригласив Северцева к себе, без обиняков сказал ему:
– Прошу Вас, Святослав Иванович, приказывать в данных обстоятельствах не имею права, – спасите армию. Мне необходимо ещё семь–десять дней, чтобы эвакуировать войска. Продержитесь этот срок, мой боевой товарищ. У меня надежда только на Вас.
– Сделаю всё, что в моих силах, Ваше Превосходительство.
– Всех, кто уцелеет, Святослав Иванович, будут до последней минуты ожидать транспорты. Порукой тому – моя честь.
– Спасибо, Пётр Николаевич.
Северцев встал, вытянулся по привычке, но уже через секунду, как-то устало поник и заключил:
– Прощайте, господин Главнокомандующий! Видит Бог, что мы честно исполнили свой долг. До последних возможностей.
И вдруг, в порыве откровенности, Северцев обратил к генералу Врангелю давно мучивший его вопрос:
– Ваше Превосходительство! Петр Николаевич! Вы знаете меня ещё с той войны. И, будьте покойны, я сделаю всё, на что способен человек, на что способен я сам, чтобы обеспечить успешную эвакуацию армии, но ответьте мне честно – ту ли мы дорогу избрали? По ней ли шли все эти годы?
Разве можно было надеяться на успех, вступив в борьбу со своим народом? Ведь воевали-то со своим Отечеством. И это многие теперь понимают.
– Да, Святослав Иванович, пред Вами лукавить не буду – эти мысли и мне не дают покоя. Во имя чего пролито столько крови? Во имя чего уже три года длится эта братоубийственная война?
Помолчав, тяжело продолжил:
– Не скрою, многого и мне было не видно в восемнадцатом году. И как дворянин, как генерал, присягавший на верность Отечеству и Государю, я, естественно, осознанно встал в ряды белого движения.
Искренне полагал, что оно, как очистительная волна, смоет всю скверну и Россия вернётся на достойный, нет, Святослав Иванович, не монархический, а на достойный путь справедливого устройства общества.
Вы знаете, что я, как никто другой, отстаивал эти ценности. Моё «восстание» против Деникина, стоило мне высылки в девятнадцатом году.
И так же знаете и то, что я был смещён с поста  командира дивизии, ещё до командования Кавказской армией и выслан из России.
Врангель чуть задумался и подойдя к окну, заправив правую руку за наборный ремень, опоясывающий белую черкеску, в которой он ходил всегда, ещё с Великой войны, а левой – тепло и сердечно полуобнял Северцева за плечи и сказал:
– Святослав Иванович! Подчинённому  никогда не сказал бы  этого. По соображениям такта и чести. Но соратнику, которого я сегодня отправляю на… отправляю, – поправился Главнокомандующий, не произнося рокового слова «смерть», которое, конечно же, оба они и имели ввиду, – на тяжелейшее испытание, – не сказать всего этого просто не могу.
– Вся армия знает причины моих, как бы это сказать, – непростых отношений с Деникиным, Колчаком, Юденичем, бывшим их окружением, их продолжателями.
В этом нет ничего личного, уж поверьте мне на слово, Святослав Иванович.
Всё это началось давно, в дни, предшествующие отречению Государя от престола. Вы этого не знаете, но лишь три генерала – Ваш покорный слуга, командовавший в ту пору кавалерийским корпусом, генерал Келлер, мой коллега, так же имеющий под своим началом каваллерийский корпус, и командир дивизии князь Нахичеванский, под руководством которого была прославленная Дикая дивизия, направили Алексееву, принявшему Главнокомандование над армией России, свои телеграммы с категорическим несогласием с фактически насильственным отрешением Николая II от престола. Да, насильственным, по заказу мировой закулисы, и подлинных врагов Отечества. Масонства.
– Три генерала – на всю русскую армию, восстали против этого, видя все страшные и роковые последствия для страны в результате этих святотатственных действий. К тому же, учтите, – нас никто и не спрашивал об этом: согласны мы с отрешением Государя от престола или нет.
Опрос вёлся только среди Главнокомандующих фронтами и командующих флотами, и вёл его Алексеев с Деникиным.
– И все они, все до единого, Святослав Иванович, лукавит Александр Васильевич Колчак в своих записках, что он требования об отречении Государя не подписывал. Да, лично не подписывал, знал, что история ещё спросит за это с каждого, но требование об отрешении Государя, по его решению, подписал его заместитель, сославшись на то, что командующий флотом болен.
Такова правда! Антон же Иванович Деникин, его будущий вождь Корнилов, это требование подписали первыми.
– Задумайтесь, он к этому времени уже командовал фронтом, а Антон Иванович шагнул и того выше, сменил Алексеева на посту начальника штаба Ставки, – при этом Врангель горько усмехнулся.
– Вы ведь не знаете, что Лавр Георгиевич Корнилов уже в пятнадцатом году, при весьма странных обстоятельствах, сдал австрийцам в плен всю свою дивизию, и сам до конца шестнадцатого года пребывал там же.
И никому не известный генерал-майор отличился на другом поприще – лично арестовывал царскую семью, Великих князей в Крыму, обрекая всех на тот страшный финал, который нынче известен всем.
За это ему, от лица Временного правительства, было пожаловано два генеральских чина, более того – за несколько месяцев он стал Главнокомандующим всей армии. Правда, на двадцать один день всего, в августе семнадцатого года.
Затем, Керенский, устрашившись новоявленного диктатора, вкупе с большевиками – тут они объединились – его же и низверг и арестовал даже.
И эти люди, замешанные в святотатстве и предательстве, отступившие от присяги Государю, от которого получали чины и ордена, оставили его и безвинных детей даже без надежды на милосердие.
Хотя спасти Государя мог даже его личный конвой, ежели бы он был ему предан. Или даже команда одного эсминца, дерзнувшая зайти в Неву и доставить царскую семью куда-нибудь в Европу.
– Конечно, Святослав Иванович, мы все знаем, что Николай II был личностью ничтожной. Он, по определению, не мог удержать власть, не допустить хаоса в стране.
Вы – молодой офицер, и Вы просто знали, со своими товарищами, что Николай II – де отрекся от престола. Но это лишь полправды. Но далеко не вся правда.
 Государь не имел права отрекаться от престола так, как он это сделал. Он ведь отрёкся от власти не только сам – и это помазанник Божий, а и за своего сына – Алексея. Это уже вообще нонсенс!
Он мог сложить с себя бремя власти только по причине полной неспособности выполнять обязанности Государя по состоянию здоровья, но опять-таки – лишь в пользу своего преемника – это мог быть только его сын. Но царевич был несовершеннолетним, и править Россией не мог.
Значит, должен быть регент.
И таковым мог быть брат государя – Михаил. Но Николай II, отказывался от престола и за себя, и за царевича – в пользу именно Михаила.
Но ведь он лучше других знал, что Михаил государем быть не мог: он ведь давно добровольно отказался от престола, так как состоял в морганатическом браке, то есть с особой не царского происхождения, не царской крови.
И Михаил! Вы только вслушайтесь в это, на три дня принимает корону. Не имея на это никакого! никакого права, в соответствии с существующим положением о престолонаследовании.
– И за эти три дня, оказавшись под безраздельным влиянием масонских кругов, рвущихся к власти в России, издал Манифест об упразднении монархии в России вообще и передачи власти, всей, в пользу Временного правительства.
Тяжело вздохнув, Врангель завершил свою, давно мучавшую его мысль:
– Такова правда, Святослав Иванович. Она и послужила главной причиной будущей русской смуты.
Германия ведь стояла на грани краха, абсолютного, безоговорочного поражения. Ресурсы России было более значительные и не смотря на нашу отвратительную подготовку к войне – Россия к семнадцатому году побеждала везде, выигрывала войну стратегически. Это я Вам, как командир корпуса, говорю. Это святая правда. Вот этой победы и страшились финансово-экономические круги Запада, которые были представлены в наибольшей мере известным Вам одним, самым немилосердным к России народом, представители которого теперь вовсю заворачивают на земле нашего многострадального Отечества.
Думаю, что историки когда-нибудь разберутся и скажут своё слово, что во многом гражданская война и началась благодаря политике, проводимой Троцким со товарищи, Свердловым, всякими пришлыми людьми, которых с Россией ничего не связывало и её им было совершенно не жаль.
Третьей силой, которая была на очень коротком поводке у международного финансового капитала, явились наши предатели и отступники, самое видное место среди которых занимал наш, – Врангель при этом горько усмехнулся, – Верховный Правитель Юга России Деникин, крайне амбициозный адмирал Колчак, диктатор Корнилов, Юденич.
Но они, обуреваемые чрезмерной жаждой личной власти, так и не смогли объединить свои усилия. Каждый, в одиночку, хотел въехать в Кремль на белом коне и войти в историю, как подлинный спаситель Отечества.
Я должен Вам заметить и то, что давно уже не даёт мне покоя. Эти сомнения у меня возникли уже в восемнадцатом году: я вдруг понял, Святослав Иванович, что народ победить невозможно. В этом была наша самая роковая ошибка. Мы выступили на борьбу со своим народом. А он не хочет жить так, как велели ему мы, как хотелось бы нам и как нас это более всего бы устраивало.
Сегодня я в этом уже убеждён, да – поздно, ничего изменить уже нельзя. Слишком поздно.
И нам остаётся лишь исполнить свой долг. Теперь уже – до конца.
 Не поймите меня превратно, Святослав Иванович, новая власть России – тоже не благо для неё, её народа. Много крови прольётся, много бед и горя суждено вынести Отечеству. Я это чувствую.
Но в чём большевикам не откажешь, так это в понимании чаяний масс, умении предложить им соответствующие моменту лозунги и увлечь большинство нации на их выполнение.
– Странная закономерность, Святослав Иванович, но все победы красных в борьбе с нами достигнуты при значительной, заметной их слабости в вооружениях, обеспечении материальными средствами. Они всегда уступали нам в этом. И всегда побеждали нас. Что обеспечивало им победы? Вы задумывались об этом, полковник?
– Задумывался, Ваше Превосходительство. И даже чаще, чем бы мне этого хотелось. Особенно, в последнее время.
– И что вы можете на этот счёт сказать?
– Я думаю, Пётр Николаевич, они всегда знали, за что борются. И это умножало их силы. Духовные, в первую очередь.
– Да, Святослав Иванович! Они всегда демонстрировали превосходство в состоянии духа войск. Их не сломили наши очевидные первые успехи. Они сумели превозмочь всё, организоваться и выстоять в этой борьбе. Мы ведь, Святослав Иванович, не дилетанты. Профессионалы, шестой год кровью захлебываемся, а вахмистр Будённый, мой бывший подчинённый – усмехнулся в аккуратные усы Врангель, – сломил волю моих армий, вынудил меня прекращать борьбу. Бесславно.
– Трудно постичь это одним лишь рассудком. А сердцем мы понимать не умеем, Святослав Иванович. Для этого надо что-то другое, нежели наша профессиональная выучка, я думаю – любовь к России – заметьте, мы очень редко именовали её Отечеством, всё больше рассуждали лишь о Великой, Единой и Неделимой, а вот Отечества, в том смысле, как его понимают большевики, мы не видели.
 Это, скорее, был какой-то литературно-мифологический образ, за который никто из нас не был готов отдавать жизни, жертвовать всем. А вот большевики сразу это поняли, что люди будут умирать за Отечество, но не за государство. Поэтому и лозунги у них были соответствующие, они проникали в сердце тех, кто шёл на поле брани проливать свою кровь. Помните, «Отечество в опасности!», «Отстоим Отечество от чёрного барона», то есть – от меня и другие.
– Вы знаете, Святослав Иванович, – вдруг даже вскинулся как-то Главнокомандующий и быстрыми шагами подошёл к Северцеву, – что предопределило крушение Русской империи?
– Невероятно, Вы в это не поверите, и Вы этого и не знаете-то, что Государь, истосковавшийся по семье, на девять недель! задумайтесь, на девять недель, оставил Ставку, и это накануне наступления, которое так и не состоялось затем, и убыл в Петроград.
Останься он в Могилеве, ничего более не делая и даже предаваясь привычному пьянству со своим неразлучным собутыльником Константином Ниловым, своим флаг-капитаном, Германия была бы вынуждена просить о мире.
 Шутка ли, у нас на Западном фронте были сосредоточены шестьдесят четыре кадровые дивизии, полнокровные, прошедшие войну, с опытными командирами, да и с боеприпасами положение стало выправляться.
Победа, была несомненно возможной и предопределённой. И тогда никакая революция была бы невозможна. Она бы не произошла! Не состоялась, для её победы не было бы никаких условий.
Вот цена одного лишь поступка человека, облечённого властью.
Я не буду уже говорить Вам о том, что жесточайшей ошибкой Николая II было то, что он принял на себя Верховное командование армией и флотом. Это была роковая ошибка и отныне все военные неудачи стали олицетворять с его именем, и Государь, с этой минуты, был не волен и не властен что-либо изменить.
И, конечно же, редкостная способность Государя окружать себя ничтожествами.
Как мог Ренненкампф, после страшного предательства Самсонова, а мы ведь об этом знали все, знали все генералы по крайней мере, стать Главнокомандующим войсками фронта? Более того, органы контрразведки докладывали Государю о его откровенных связях с германской разведкой, через дам полусвета, к которым питал известную слабость этот пройдоха-Главнокомандующий.
– Из этого же разряда – известный нам хорошо Антон Иванович Деникин. Лишь месяцы пробыл в должности командира корпуса – и в Главнокомандующие войсками фронта. Ведь он даже армией не командовал. А это недопустимые вещи на войне, цену за них платить надо было очень большую – кровь невинных солдат, того народа, который от нас и отвернулся, в конечном счёте.
Закурив сам и предложив папиросу Северцеву, он в волнении, глубоко несколько раз затянулся душистым дымом и продолжил:
– Вот всё это, уважаемый Святослав Иванович, и предопределило наше поражение – как в Великой войне, так и в этой.
– Поразительно, – заключил Врангель, – они отвергли Господа, мы же к нему обращали свои молитвы и уповали на него, а и он от нас отвернулся. За что? Почему? Как постичь это разумом, как понять это? Коль он – Всемогущ, Вездесущ, и всё вершится по воле Его, тогда мы, в самом начале борьбы, были обречены? Господь так захотел. И так всё предопределил?
– Боюсь даже рассуждать далее, но и молчать нет более сил – значит, не богоугодное дело мы затеяли? В самом начале оно не было благословлено Господом!
– Или, – Врангель даже как-то застонал, – Он нас покарал за клятвоотступничество, за предательство Государя, Веры, Отечества?
В любом случае – страшно и я не знаю, чем утешить Вас и чем поддержать, мой дорогой соратник и товарищ.
И как, вот что самое страшное, объяснить и оправдать те потери, те сотни тысяч жизней, которые принесены на алтарь – чего? Алтарь чего, – Святослав Иванович? Уж не победы, это точно. Не Отечества! За Отечество мы бились в Великой войне. Тогда зачем всё это было и начинать? Только затем, чтобы умножилось число сирот на Руси, да вдов?
Трудно нам будет оправдаться перед историей, а ещё труднее – перед собственной совестью. Да и возможно ли? Простите, Святослав Иванович, что на Вас переложил свой крест, свою ношу. Не знаю, насколько это правильно, но сказать всё это Вам я был просто обязан.
В других условиях – не сделал бы этого никогда. Никогда! А сегодня… сегодня я не имею права быть пред Вами нечестным, вернее – неискренним, даже в мелочах. Простите меня, господин полковник. Простите, если можете, своего Главнокомандующего, который в этот миг не знает и сам – в каком направлении идти. И по какому пути?
И вот здесь, Святослав Иванович, самое главное и самое страшное, что не даёт мне покоя – как же мы не осознали, что крах России не в самой России сотворён был, в силу были приведены иные приводные ремни.
Мировой финансовый капитал, возглавляемый масонами-сионистами, устрашился растущего могущества России, он не мог допустить её главенства в Европе, а это значило – и во всём мире.
Россию к поражению привели не большевики, я о них и не слышал и уж в корпусе, это я Вам ответственно говорю, никакой их деятельности не было даже заметно.
– Да я бы, – тут Врангель посуровел, – и не допустил этого. Никто меня не лишал прав единоначального управления корпусом, мне верили офицеры и выполнили бы любой мой приказ. Уверен я был и в нижних чинах.
– Керенский и его министры, все, за исключением лишь единственного князя Львова – истинного патриота России, все до единого – были в рядах масонства.
И на Россию смотрели лишь как на средство удовлетворения своих честолюбивых и далеко идущих планов.
Удел России был в том, что она должна была стать лишь сырьевым придатком Запада. В этом были все интересы ведущих финансовых и экономических воротил.
И в годы гражданской войны с большевиками, Запад нас поддерживал постольку, поскольку ему удавалось расчленить Россию на самостоятельные анклавы, с безраздельным влиянием капитала Англии, Америки, Франции и Японии. Это были главные претенденты на расчленённую Россию.
Этому же служила и значительная часть большевистского руководства во главе с Троцким. Сегодня уже известна полностью его миссия и его роль в революции в России.
– Это ставленник американского капитала и нам только неизвестно, какую он назначил ответную цену в благодарность за поддержку американскими финансовыми кругами его честолюбивых планов.
Северцев заворожено, не двигаясь даже, слушал Главнокомандующего.
Офицер в ту пору никогда не занимался политикой, не интересовался ею как в силу традиций, так и в силу существующих норм и сложившихся правил.
И Врангель был первым начальником, который говорил с ним откровенно и честно на эти острые и волнующие всех вопросы.
– Это, Святослав Иванович, тот фон, который и предшествовал развалу России.
Не кажется Вам странным, что десять запасных батальонов, где возникло брожение, не были приведены в чувство 180-тысячным гарнизоном Петрограда?
– И кто, Вы это знаете, – командовал Петроградским военным округом к этому времени? – он при этом выразительно посмотрел в глаза Северцеву:
– Да, Святослав Иванович, Вы правы, округом командовал генерал Корнилов, позволивший смутьянам с февраля семнадцатого года и до конца августа беспрепятственно разлагать и разрушать армию России.
Армия – была главной целью суетливых соплеменников Троцкого. День за днём велась кропотливая дезорганизационная деятельность. С Петрограда и Москвы отводились наиболее боеспособные части и заменялись на разложившихся запасников-резервистов последнего призыва.
В них подавляющее большинство было за инородцами, выходцами из Прибалтики в первую очередь.
Из армии изгонялись, под демагогическими лозунгами, наиболее способные и деятельные военачальники, офицеры.
Прокатилось неведомо кем организованная кампания расправ с ними. Вы знаете об этом немало и сами – зверски был убит генерал Духонин, пристойнейший человек, и мой добрый товарищ, занимавший пост начальника штаба Ставки; погиб командующий Балтийским флотом; генерал Крымов – боевой, блестящий полководец; сотни, тысячи, десятки тысяч лучших сынов России, единственной виной которых являлось то, что они любили своё Отечество и желали ему могущества и будущего процветания.
– Вне армии, как приверженец монархии, самый махровый монархист, – Врангель усмехнулся при этом, – оказался и я.
– Не знаю даже, как уцелел. Самое интересное, Святослав Иванович, что от расправы спасли меня фронтовики. Настоящие, а не вся эта тыловая сволочь, полностью распропагандированная и разложенная, которая и войны-то не видела. Именно они, фронтовики, даже охрану моего имения в Белоруссии, куда я удалился, организовали.
Потом, в своём подавляющем большинстве, они ушли со мной на другую уже войну. Гражданскую. Самую страшную и неправедную.
И всё это я Вам говорю с одной-единственной целью, Святослав Иванович. Почему мы проиграли? Почему мы, в своей стране, не могли установить достойные человека порядки, отстоять единство и величие России?
– Да у нас офицеров одних больше было в семь–восемь раз, нежели большевиков к концу семнадцатого года. Почему не одолели? Почему вахмистр Будённый, к слову, отчаянная голова, как я уже Вам сказал – служил у меня, единственный в России, кто был награждён пятью Георгиевскими крестами, – и видя, что Северцев попытался возражать, так как даже безграмотному солдату всё же известно было, что полный Георгиевский кавалер удостаивался четырёх крестов, – Врангель, впервые за долгое время, рассмеялся:
– Да, да, Святослав Иванович, я ещё не сошёл с ума. Вахмистру я сам вручал дважды Георгия I степени. Первого он был лишён за драку, когда, находясь в отпуске по ранению, избил какого-то мерзавца за оскорбление воинства в целом и лично Будённого. Оказался какой-то шишкой, важным чиновником.
И Будённому грозил расстрел. Взял грех на душу, спас его, предложив лишить награды, золотого креста, который сам ему только что и вручил за мужество и беспримерную храбрость, и отправить на передовую.
И уже через месяц вручил я ему, за новые заслуги, за подвиги, заслуженный им вдругорядь Георгиевский крест I степени.
– Так что, советская власть, – с улыбкой произнёс Врангель, – должна быть мне благодарна, что я спас её будущего полководца, который и нашу судьбу сегодня предопределяет своей конницей.
– А если уж серьёзно, Святослав Иванович, – посуровел он сразу, – проиграли мы потому, что в роли вождей оказались личности ничтожные, мелкие, завистливые, окружившие себя льстецами и подхалимами.
Не судьба России, Великой, Единой и Неделимой была значимой для них, а непомерное честолюбие, жажда личного главенства и первоочередного старшинства.
– Я не раз уже говорил – что мешало сразу же, на заре белого движения, объединить усилия Колчака, Деникина, оказавшегося лишь волей случая вождём Юга России в связи с гибелью Корнилова, Юденича, Миллера, Май-Маевского – одним словом, всех командующих белым движением.
– Только неуёмное честолюбие, – почти переходя на крик, – завершил Врангель.
– И когда я заявил об этом на Военном Совете – я уже говорил Вам, был немедленно отстранён от командования.
Сегодня же мы платим страшную цену за это, я не побоюсь сказать, предательство интересов России.
А могли ведь, могли верх взять даже в двадцатом году.
 Вы же сами участвовали во всех сражениях, Святослав Иванович, и знаете, не хуже меня, что мы даже в одиночку, но организовавшись, укрепив руководство войсками, покончив с расхлябанностью и безответственностью, мобилизовав на нужды фронта всё и всех – освободили Тамань, всю Кубань, Дон, Юг Украины, были за Орлом, откуда до Москвы рукой подать…
Но поддержки не получили. От нас сразу отвернулась Антанта, как только я заявил, что мы в России лишь одни хозяева и будем делать всё, что отвечает чаяниям её народа и интересам государства. Прекратили все поставки вооружения, всё финансирование, отказали в кредитах…
А Колчак и Каппель были больше озабочены дележкой власти и влияния, золотого запаса России, который, святотатство ведь страшное, вдруг оказался в банках Америки, Англии, Франции и даже Японии.
На это их русский народ не уполномочивал. Это ведь достояние только России.
Горестно вздохнув, заключил с какой-то обречённостью:
– Ну, да что теперь? Произошло то, что произошло. Изменить мы уже ничего не властны. Не в силах. Да и опоздали.
– Вы теперь, господин полковник, – перешёл Главнокомандующий на официальный тон, – знаете всё.
– Я это сделал преднамеренно. Я не имею права отправлять Вас на смерть, да, Святослав Иванович, на смерть, и мы это оба знаем, не будем лукавить, и Вы должны действовать осознанно, понимая, во имя чего проносится Вами такая жертва.
Вы, Святослав Иванович, – практически – мой сын, по возрасту, и я, как отец, утративший сына, Вы знаете, что он погиб, прошу Вас – спасите армию. Россия, даже не я, этого никогда не забудет.
Я, Святослав Иванович, не о личной судьбе печалюсь, она меня занимает меньше всего. Я всю жизнь служил России. Весь мой род. И я хочу завершить свой путь честным человеком. А главным делом чести, нашей чести и моей в особенности, является спасение от неминуемой гибели тех, кто поверил в нас и пошёл за нами.
Мы не имеем права их предать, отступиться от них.
С болью в сердце, заключил:
– И Ваша роль, глубокочтимый Святослав Иванович, в этом святом деле – самая ключевая. Самая святая и ответственная.

;;;

И далее уже весь разговор между Главнокомандующим и полковником сводился к тому, чтобы как можно тщательнее проработать все детали предстоящей операции, обеспечить группу Северцева всем необходимым по её успешному проведению.
И когда невыясненных вопросов, даже в мелочах, не осталось, Врангель очень просто и сердечно сказал:
– Давайте присядем, на дорожку.
И взяв Северцева за руку, сел с ним рядом на диване.
– Пусть Вас хранит Господь, Святослав Иванович. Я буду Вас ждать, до последнего, а затем – буду ждать в Константинополе.
Троекратно перекрестив Северцева, он вдруг стремительно обнял его, поцеловал в лоб и, не спеша отпускать, промолвил:
– Береги себя, сынок! Ты же совсем ещё мальчишка, а уже седой совсем. Иди, послужи России, дорогой мой, в последний раз.
И когда Северцев стремительным шагом, чтобы скрыть закипевшие слёзы в уголках глаз, устремился к выходу, Главнокомандующий остановил его возгласом, у самой двери:
– Подождите, Святослав Иванович. Минуточку…
И он вышел из кабинета. Через мгновение вернулся. В руках у него была богатая, в серебре, шашка.
– На добрую память, Святослав Иванович. Примите этот дар. С этой шашкой мой дед ещё в турецкую кампанию воевал, отец – под Севастополем. Верно служила она и мне.
– Пусть она хранит Вас и…  сбережёт в предстоящих испытаниях.
Благоговейно принял Северцев шашку, поцеловал клинок и заверил Главнокомандующего в том, хотя в этом не было никакой нужды, и они оба это знали, но таков уж военный ритуал, что сделает всё возможное, чтобы выполнить стоящие задачи.
– Честь имею, Ваше Превосходительство!
– Идите, господин полковник. Храни вас Господь!

;;;

У Северцева, в круговерти обрушившихся на него неотложных дел, не было ни возможности, ни сил, ни времени, и почему-то – даже желания анализировать весь разговор с Главнокомандующим.
Да и мало чем могло ему помочь осмысление этого разговора, но его окрыляло доверие чтимого им военачальника. Именно оно придавало ему так необходимые сегодня силы.
Он знал теперь и дорожил этим, что ему доверена высшая, ведомая не многим, истина, особая правда, и особая тайна.
Знание её – укрепило духовные силы Северцева, помогло ему сконцентрировать всю свою энергию и способности на выполнении стоящих задач.
А подвластны они были только натуре недюжинной, талантливой, расчётливой и страстной. Лучшей кандидатуры Главнокомандующий не мог найти для этой роли, да он и не искал, так как очень хорошо знал своих старинных подчинённых.


Глава IX

Идущие следом могут
сделать на шаг больше
за тех, кто уже упал.
И. Влидиславлев.

Когда знаешь – в чём состоит твой долг, выполнить его уже легче, – эту заповедь древних он знал давно.
И осознав, в чём именно в это время его личный долг состоит, Северцев словно обрёл второе дыхание.
Ушли все тревоги, все сомнения, он был всецело поглощён одной задачей, одной целью, одним стремлением – как можно успешнее, без лишней крови, выполнить свой священный долг, сберечь армию.
Это ведь только дилетанты полагают, что задача прикрытия отхода главных сил, их эвакуации – не самая страшная. Знай, стой твёрдо в обороне – и всё.
Но Северцев, опытный военачальник, знал, что это самая сложная и трудно выполнимая задача.
Сколько войск надо для того, чтобы сдержать превосходящие силы противника? На каких рубежах их расположить? С каким вооружением? Когда отводить, в какой миг?
Мало будет сил – сомнёт противник сразу же, много – смысла никакого нет в прикрытии, так как его невозможно будет спасти само и отвести к своим войскам, для воссоединения с ними.
И много иных, для непосвященного неразрешимых вопросов, ставит сама жизнь перед военачальником, возглавляющим ограниченные силы по прикрытию эвакуации всех подчинённых войск.
Северцев за день сменял трёх-четырёх коней и не зная усталости, готовил свою группировку к решающим, и последним кровавым столкновениям.
И когда они начались по всему фронту его группы, он сразу понял, что вся подготовительная работа, потраченные силы окупились сполна.
Теперь он был твёрдо убеждён, что его не собьют с занимаемых позиций и армия успеет погрузиться на корабли и отплыть, не желая того, но понимая, что это единственный выход, на далёкую чужбину.
В эти дни произошло нежданное им и такое непостижимое событие, которое навсегда, до его последнего часа, укрепило у Северцева веру в то, что Господь милостив к нему лично и охранительная сила Всевышнего всегда ограждает его от неминуемого и такого закономерного, в этих условиях, конца.
В выдавшееся редкое затишье, после непрерывной череды боёв, когда Северцев в изнеможении присел в тени, не заходя в дом, к нему, в полной растерянности, не будучи способным сказать даже единого слова, подошёл его вернейший Шаповалов, который в эти дни ни на один шаг не отлучался от своего командира. Где только и силы находил.
И одному Господу было известно, сколько раз он отводил беду от своего любимца. Сколько раз вставал против смерти.
И сейчас, пребывая в несвойственной ему растерянности, он только разводил руками и невнятно бормотал:
– Сынок, ты это… не волнуйся. Но там – там …она, она, …голубушка. Не соображу даже, как она добралась. Милостив Господь, здорова, жива…
Северцев выскочил на улицу. У калитки, прислонившись спиной к забору, держа в правой обессиленной руке алый платок, стояла Наталия, его жена.
На измученном лице лишь радостно и светло сияли её глаза, да запёкшиеся губы шевелились, произнося одно и то же:
– Родной мой! Я добралась. Теперь мы вместе, родной мой…
И когда он подбежал к ней, она безвольно повисла на его руках…

;;;
Уж как хлопотал Шаповалов в этот вечер. С помощью местной хозяйки, в доме которой квартировал Северцев, нагрел воды, приготовил одежду для Насти и обед, а затем, оставил их одних и не позволил даже начальнику штаба потревожить нежданное счастье своего командира и сына:
– Ваше Высокоблагородие, господин подполковник, пусть хоть этот день, да будет их. Вы уж, как-нибудь сами, – суетливо объяснял он тому такую очевидную и понятную для начальника штаба истину.
– Прошу Вас, Ваше Высокоблагородие…
Глядя на жалостливо-размякшее, но непреклонное при этом лицо потерянного Шаповалова, начальник штаба обнял старого солдата за плечи и тепло сказал ему:
– Да, Фёдор Ефимович,… ты прав, отец, береги их покой. А я… я сам, справлюсь.
И сняв усталой рукой фуражку с головы, нетвёрдым шагом молча пошёл по улице и что-то бормотал себе под нос.
;;;
Оставим и мы эту ночь только Северцеву и Наталии. Заметим одно, что даже не в те дни, короткие ночи на Кубани, что их свели, стали они мужем и женой, единоправными, растворёнными друг в друге, а в эту заполошную крымскую темень, когда ветер стонал в безлистых уже деревьях, да дождь стучал по окнам и крыше непрестанно, до утра.
И Северцев и Наталия почувствовали, что с этой ночью в их жизнь вошло что-то неведомое им ранее, не познанное в ту пору, когда они встретились. Сейчас же – они стали единым целым, слились в нерасторжимом единстве не только их тела, но, главным образом – души, и Наталия после этой ночи твёрдо знала, что теперь в ней начала существовать третья жизнь, самая родная и близкая, желанная для них обоих…

;;;

Утром она даже не сопротивлялась, не возражала, когда Северцев, тоном – не терпящим противления, заявил ей:
– Ангел мой светлый! Господь послал нам великое счастье. Мы теперь на век, на всю жизнь – не отторжимы друг от друга. Ты теперь ответственна не только за себя, не только за нашу судьбу. Ты должна вырастить нашего сына. Я знаю, что у нас будет сын, наш с тобою сын, кровиночка наша…
– Поэтому, родная моя, ты сегодня уйдешь с Фёдором Ефимовичем, пока я это ещё могу сделать.
Не спорил с ним и Шаповалов в этот раз. Он только сразу как-то совсем постарел на глазах, и даже голова его стала подрагивать, а лицо обрело жалостливое и отрешённое ото всего выражение.
Он хорошо понимал, что по-иному Северцев поступить не мог, и сегодня для него многократно важнее собственной жизни была судьба Наталии с их сыном.
Долгим был этот последний разговор Северцева со своим наставником. Кажется, всё, что возможно было предвосхитить – обсудили они, договорившись о месте встречи, ежели Господь будет милостив и сохранит их жизни в этой кровавой замяти…
Он собственноручно оттолкнул от берега катер, увозящий самых дорогих для него людей в дождливую ночь, и теперь уже мог уповать только на Господа, во власть которого он вручал их судьбы.

;;;

Теперь уже ничто не мешало Северцеву сосредоточиться на выполнении последних задач группы, которая с каждым днём все больше и больше таяла, исходя кровью.

;;;

Вся армия успела организованно эвакуироваться из Крыма.
И не только офицеры, но и все нижние чины знали, какой ценой оплачена их свобода и жизнь.
Пётр Николаевич Врангель до последней минуты, прямо на причале, ждал вестей от Северцева. И когда появились, поодиночке, уцелевшие солдаты его группы, он стремительным шагом пошёл им навстречу:
– Что с Северцевым, кто его видел?
– Ваше Превосходительство, господин Главнокомандующий, – шагнул к нему на встречу израненный есаул, рука которого была подвязана каким-то платком в бурых пятнах. В бинтах была и его голова.
– Нет более полковника Северцева. Святослав Иванович погиб во вчерашнем бою. Я это видел сам. Мы успели похоронить его. Вот, на карте, место его могилы.
– При каких обстоятельствах, – твёрдо спросил Врангель.
– Слава Богу, господин Главнокомандующий, он не мучался. Возглавив последнюю атаку в конном строю, командир группы, – есаул покачнулся от слабости и Врангель его поддержал, – попал прямо под артиллерийский снаряд красных. Смерть была мгновенной.
– Вахмистр, – обратился он к пожилому, тоже израненному подчинённому, – покажите… его Превосходительству…
Вахмистр сделал шаг вперёд, развернул полотнище Знамени и на вытянутых руках протянул его к Врангелю. На Боевом знамени лежала та, хорошо ему известная шашка, да какая-то стёршаяся старинная подкова.
Главнокомандующий вздрогнул и медленно взял в свои руки свою старинную шашку, которую, расставаясь с Северцевым, передарил ему и стёртую старую подкову.
Подержав их мгновение на вытянутых руках, порывисто прижал к сердцу, затем, подойдя к краю пристани, бросил с море.
– Пусть они остаются здесь, с ним рядом, – проговорил он еле слышно:
– Прости, сынок. Не сберёг тебя. Да и не мог сберечь. Самое сложное и трудное всегда вверяют самым достойным. Вечная тебе память, полковник. Отечество никогда не забудет твой подвиг. А мне этого достанет на всю оставшуюся жизнь…
И повернувшись к начальнику штаба, отдал последний приказ:
– Всех на корабли, Арсений Львович. Отправляемся…
Тяжёлой походкой спустился к берегу, встал на колени, поцеловал родную землю и троекратно перекрестился, затем, вынув платок из кармана, насыпал туда горсть прибрежной гальки с песком, тщательно завернул и положил в карман черкески.
И, уже не оглядываясь, направился к ожидавшему его кораблю.
Никогда более не суждено будет Петру Николаевичу увидеть родную землю и подлые убийцы изживут его до срока в тот миг, когда он осознает, что жить без России не может и примет роковое для него решение об искуплении вины перед Отечеством и о покаянии перед ним, святым и многострадальным.
И о возвращении на родную землю, пусть даже для того, чтобы принять на ней свою смерть. Об иной участи он и не думал…


Глава X

Свою историю человечество
всегда пишет кровью.
И. Владиславлев.

И нашу историю можно бы на этом и завершить. Но она имела своё развитие и продолжение уже в новом времени, и в новой стране…
…Долго зажился на этом свете Федор Ефимович Шаповалов. Почитай, почти восемь десятков, без двух лет, землю топчет. Весь высох только, белый как лунь, он так неотлучно и прожил все годы с Наталией и её сыном, который родился в августе двадцать первого года.
В городке, где они осели в самом конце двадцатого года, их появлению никто не удивился. Все знали, что у хозяйки аккуратного домика, на самом берегу моря, был где-то на Дону старший брат.
И вот он объявился с молодой, очень красивой женщиной. Все почли, что это его единокровная дочь…
Так и проходили годы. Наталия и Федор Ефимович никогда не заговаривали о Северцеве. Знали оба, коль не объявился – нет в живых его на этой земле.
И через два-три года стали они в местном Храме ставить свечку на помин его души и только каждый из них, сам с собой наедине, неустанно говорили и говорили с ним в своих мыслях и не смирялись их сердца с этой страшной утратой.
Наталия все эти годы так и проработала в школе учительницей. И с годами, всё более входя в зрелую женскую красоту, несколько раз получала предложение от достойных людей связать с ними свою судьбу, но неизменно корректно и твёрдо его отвергала. Не лукавя, заявляла, что не отболело сердце за мужем и она всё ждёт его с той далёкой войны.
И скоро к этому все привыкли, и больше никто не смущал и не нарушал её покой.
Сына своего назвала Наталия Святославом, и это Фёдору Ефимовичу было по сердцу. И похож он был на своего отца, как две капли воды. Лишь глаза были от матери – тёмно-карие, до черноты, в обрамлении пушистых и длинных ресниц.
Вырос очень сердечным и внимательным парнем. И уже в тридцать восьмом году, по завершению школы, заявил матери и Федору Ефимовичу, что принял решение пойти в военное училище.
Единственное, что она скрывала от сына все эти годы, по совету Шаповалова, это фамилию его отца. И был он при рождении записан на её фамилию, которая за ней так и сохранилась с далёких девичьих лет, да отчество, записывая его в первый класс школы, так же оставила по своему отцу.
Так и стал он Святославом Константиновичем Тихорецким.

;;;

С первых же дней войны с фашистами, он принял роту и оказался на фронте.
Молитвы ли матери и древнего уже Шаповалова, или сама судьба, которая забрала из их семьи свою кровавую дань в таком уже далёком двадцатом году, хранили его…

;;;

Старый Шаповалов, в мае сорок четвёртого года, с газетой в руках и еле сдерживаемыми рыданиями, встретил Наталию на пороге дома.
– Что, отец, Святослав?! Что-то… от него, – вскричала она, рванув платок с головы и будучи не в силах сделать даже шаг, прислонилась к стене дома.
– Успокойся, доченька. Успокойся. Вот, смотри, – и он протянул в Наталии газету.
С первой страницы на Наталию смотрел её сын, её кровиночка и большими буквами, торжественно, было напечатано, что подполковнику Тихорецкому, командиру танковой бригады, за мужество и героизм, проявленный на фронтах борьбы с германским фашизмом, присвоено звание Героя Советского Союза.
Почти всю ночь они просидели с Шаповаловым за столом, множество раз перечитывали большую статью, написанную Константином Симоновым, посвященную Святославу.
И слёзы счастья щедро стекали по морщинистым щекам древнего Шаповалова, и прекрасным блеском высветили такие ещё красивые очи Наталии.
Её коллеги, районные власти долго, затем, поздравляли счастливую Наталию, желали благополучия и счастья её сыну.
И не знала Наталия, открылось лишь через год, в победном мае сорок пятого, что в этот же день, когда она со старым Шаповаловым, заходилась от нежности и заслуженного материнского счастья, от гордости за своего сына, высшая её радость, её кровиночка-сын был на краю гибели…

;;;

…Фашистский снаряд ударил в борт боевой машины командира танковой бригады Тихорецкого. Случилось какое-то необъяснимое чудо – погиб весь его экипаж, а сам комбриг, обливаясь кровью, вывалился из люка, да так и застыл у горящей машины.
Пожилой старшина, который командовал взводом в батальоне пехоты, ночью прибывшей в качестве танкового десанта, в несколько прыжков, оказался возле танка, схватил подполковника-танкиста под руки и потащил в сторону от горящей смрадным чадом машины.
– Потерпи, браток, сейчас, сейчас санитарам сдам.
Он был очень опытным солдатом и знал, что танкист живой. Чувствовал по реакции его тела, пока тащил в укрытие, хотя всё лицо у него было залито кровью, хлещущей из-под шлема тяжёлой страшной струёй.
Тут же возле них появились несколько офицеров танковой бригады и женщина-капитан медслужбы.
Старшина оставил подполковника на их попечение и устремился за своим взводом…

;;;

В этом бою, к вечеру, был тяжело ранен и старшина. Слава Богу, остался жив и попал на излечение в армейский госпиталь.
И так бы вся эта история закончилась, но в один из дней, когда старшина уже стал понемножку ходить, к нему в палату зашла целая группа молодых, все в орденах, шумных и нарядных, в шерстяных гимнастёрках и синих брюках, танкистов. Нестерпимо сияли их хромовые сапоги, которые, наверное, впервые за всю войну они обули.
– Вот, отец, насилу нашли мы тебя, – обратился к старшине молодой, видный майор, на гимнастёрке которого отсвечивала Золотая Звезда, да малиновым звоном перезванивало множество других наград.
– Спасибо тебе, за командира нашего. Спас ты его. И мне велено, дорогой отец, командующим армией, вручить тебе орден Боевого Красного Знамени.
– Ребята, – обратился он к своим однополчанам, – накрывай стол.
– Эй, славяне, – обратился он ко всей палате, – подходите все сюда. Поздравим героя. Заслужил.
Тут же вся палата загудела и кто только мог двигаться, быстро окружили танкистов и старшину, на коричневом халате которого торжественно сиял уже закреплённый новенький высокий орден.
– Сестричка, – устремился Герой-танкист к заглянувшей на шум в палату молодой милосердной сестре, – ты уж нас не ругай. Нашли мы нашего героя. Вот, ордена удостоен, за спасение нашего командира. Он здесь же, у вас в госпитале лежит. Скоро поправится. Уже поднимается с кровати сам, да ты, наверное, всё это знаешь.
Молоденькая сестра зашлась ярким румянцем. Все её подруги, милосердные сестры, только и говорили каждый день о молодом подполковнике-танкисте, Герое Советского Союза, к которому в госпиталь сам генерал Рыбалко, командующий танковой армией, приезжал и просил врачей скорее поставить его комбрига на ноги.
Комбриг действительно тревожил девичьи сердца. Они все, по очереди, в самые тяжелые дни, когда он был без сознания, дежурили в его палате и успели убедиться, что он был очень красив.
А когда пришла пора, и с его головы убрали повязки, тут было не до шуток. Наперебой, эти молоденькие девочки, пересказывали друг другу новости дня – кому улыбнулся молодой подполковник, кого одарил шоколадкой или оказал ещё какой-либо знак внимания тонко чувствующим, но ещё не любившим истово девичьим сердцам…
Через несколько дней, в палату к старшине, ещё опираясь от слабости на плечо этой самой сестрички, пришёл и сам комбриг.
И, хотя он, также как и все, был в больничной одежде, с той лишь разницей, что она была новой и тщательно отутюженной, сразу было видно, что этот молодой, не старше двадцати пяти лет раненый, уже привык повелевать, при этом держался просто, скромно, но с той независимостью и властностью, которая сразу указывала на его высокое служебное положение, и его ответственность.
Старшина вздрогнул, и с трудом вслушиваясь в слова искренней благодарности от танкиста за своё спасение, неотрывно смотрел ему прямо в глаза.
" Господи, – едва унимая гулко и часто бьющееся сердце, – думал старшина. Что же это такое? Это ведь – Северцев, мой командир, но я ведь и схоронил его сам, с товарищами, в ноябре двадцатого. Что же это такое?"
Старшина всё же справился с волнением, поблагодарил танкиста за внимание к нему, за щедрые гостинцы, которые тот принёс.
– Ничего я, сынок, не сделал такого. Любой так бы поступил. Иначе нельзя, вон, какую войну доламываем. И скольких дома не дождутся с неё. И в подходимой обстановке, – тут уже он обратился к танкисту по форме, – Вы бы так же поступили. Да и поступали не раз, товарищ подполковник. Какой же танкист войну без урону прошёл? Не бывает так. Война – она с донышка души у каждого поднимает всё лучшее,… самое потаённое.
Долго они говорили и в этот день, и в другие встречи. Но не стал старшина смущать сердце героя-танкиста своей догадкой, в истинности которой он только ещё больше укрепился, когда подполковник поведал ему нехитрую историю своей семьи, которая и состояла, кроме него, с хорошо известного старшине Федора Ефимовича Шаповалова и его матери-красавицы Наталии.
Не обратил внимания подполковник-танкист, как предательски задрожали руки старшины, когда он разглядывал фотографию, на которой он, молодой офицер, в довоенное время, сидел в окружении старенького Шаповалова и красивой яркой женщины, которую старшина помнил молодой девушкой.
И когда танкиста выписали из госпиталя первым, он в новенькой, с иголочки форме, со множеством орденов на груди, выше которых сияла Звезда Героя, пришёл проститься со своим спасителем.
– Ну вот, Алексей Игнатьевич, пришёл на дорожку. А то и война без меня закончится. А у меня ещё остались свои счёты с фашистами, за мой последний экипаж.
Крепко пожав руку старшине, подполковник, на прощание, обнял его и договорил:
– Спасибо, Алексей Игнатьевич. Я и маме о Вас написал. Она велела Вам кланяться и желает скорейшего выздоровления.
– Храни и тебя Господь, сынок. Один мой, такой же, как и ты, воюет у Галицкого. А старший – сложил голову на Днепре.
И он искренне, не таясь, перекрестил танкиста троекратным крестным знаменем:
– Будь здоров, сынок. Теперь уже скоро победа. Не лезь на рожон. Береги себя и… мать пожалей, вернись к ней живым.
И не понял танкист последних слов старого солдата:
– Её утрата и так до сей поры не отболела. Береги себя, сынок.
Да и не долго думал об этих словах подполковник Тихорецкий, было не до них.
Тут же, сев в машину, он сразу, в мыслях, перенёсся к своей бригаде и, вглядываясь в карту района её дислокации, определял для себя первоочередные задачи завтрашнего дня.

;;;

Только в сорок седьмом году полковник Тихорецкий приехал к матери на побывку.
Мало того, что на войне с немцами он был до последнего дня, так в довершение к этому испытанию вся его бригада участвовала и в войне с японцами.
Услышал молитвы его матери Господь и просьбы уже угасающего Шаповалова, остался он жив и не был даже более ранен.
К высоким наградам добавилась вторая звезда Героя и мать, прижимая к своему сердцу своего сына, даже как-то побаивалась его и благоговела перед ним.
Трудно было ей смириться с тем, что её мальчик, её сын, стал таким взрослым, и пугало её то, что до срока, уж очень рано, по его пышным, смоляным, как и у отца, волосам, пробежалась ранняя, пронзительная седина.
И только вечером, подавая ему полотенце, ожидая к столу, она зашлась в беззвучных рыданиях, увидев багровые шрамы и рубцы на этом родном теле.
А немощный Шаповалов понял её, подошёл, опираясь на трость, к Святославу:
– Ты, внучек, не трогай её, пусть поплачет. За все годы пусть выплачется. Шутка ли сказать, какого сына дождалась. Как бы гордился тобой отец, внучек.
– Да и не могло быть по-другому, у таких родителей и не мог быть иным сын. Спасибо, Господи, что и мне позволил дожить до этого светлого дня. А более уже ни о чём я тебя, Вседержитель, и не прошу. Пришла уже моя пора. Пришла давно…
А затем, сквозь слёзы счастья и памяти, заключил:
– Жду встречи с Ним, соколом нашим, обо всём порасскажу. Да и нам, вдвоём, будет там покойнее. А то уже сколько лет Он без догляду моего…
И уже совсем тихо, только для себя, добавил, памятуя о Наталии и Святославе:
– А там, смотришь, и все соберёмся… Только вы, детки, не поспешайте, много ещё у Вас на этом свете дел-то…
– Довершить свою борозду каждый должон на ниве жизни. Иначе прервётся род людской до сроку…

;;;

После этих событий минуло ещё несколько лет. Страна залечивала раны войны, повсюду налаживалась новая жизнь.
Генерал Тихорецкий был назначен командиром Крымского корпуса. Вместе с ним, молодой яркой женой и двумя сыновьями-близнецами, к новому месту службы приехала и его мать.
И хотя её красота уже отцветала, пошла на глубокую осень, во всём её облике было видно не просто очень красивую, в былом, женщину, но и совершенно счастливую мать и любящую и чтимую всем семейством бабушку, подлинную хозяйку и главу семьи.
Так же молодо сияли её счастливые бездонные очи.
Казалось, что время не властно над ними, столько тепла и нежности было в них, столько нерастраченной любви, что совершенно чужие люди, встретившись с ней случайно, даже останавливались в изумлении – как может так статься, чтобы в уже пожившей женщины, с совершенно седой красивой и гордой головой, были такими молодыми глаза, взгляд которых в народе называют просто и точно – «словно в душу посмотрела».
И оторвилы-внуки – безоговорочно подчинялись ей, она всегда умела с ними найти общий язык в любой ситуации.
Единственное, о чём она попросила сына, это в ноябрьский день, вскоре по их приезду в Крым, отвезти её на берег моря, под Севастополь. Город бурно строился, следы войны почти не были уже видны за множеством, возводимых повсюду, новостроек.
– Прости, меня, мой родной, – обратилась она сквозь слёзы к сыну, стоя на самом берегу моря, – не могла, никогда не говорила тебе, чтобы не усложнить судьбу, время-то какое было – здесь, на этом месте последний раз видела я твоего отца, и твоя жизнь здесь зачиналась, сынок.
И теперь, уже без утайки, она поведала сыну всю историю их семьи…

;;;

Прошлого не изменить, и судьбу никому не дано переиначить. И надо было жить дальше, растить детей, выполнять свой долг пред Отечеством и детьми, людьми, которым человек всегда многое должен…
А ещё – всем живущим надо было помнить. Помнить о той цене, которую за нашу жизнь заплатили предшественники.
И не судить их, так как нам, в сегодняшнем дне, не дано понять до конца всех причин и мотивов их поступков.
Для этого надо заново прожить всю их жизнь и оказаться в том времени, с теми же убеждениями и даже пристрастиями.
А этого, и слава Богу, Творец нам не позволяет, с учётом того обстоятельства, что слаб человек…  И ему не по плечу такие испытания. Да и не входят в одну реку дважды и не проживают чужой судьбы.
А когда не стало матери – к удивлению местных жителей генерал-полковник Тихорецкий, командовавший к этому времени войсками военного округа, перевёз её прах со своего последнего места службы и похоронил на местном кладбище, у самого моря.
На красивом и богатом памятнике появились два портрета – очень видного генерала в непривычной и забытой давно форме и юной, очень яркой девушки.
Даже в камне они излучали такой свет, что у проходящих мимо отогревались сердца и каждый норовил, хоть на миг, но остановиться у этого памятника и подумать о чём-то своём и вечном.
Надпись на гранитной плите указывала на то, что упокоились здесь
С  Е  В  Е  Р  Ц  Е  В  Ы
Святослав Иванович     и     Наталия Константиновна
И годы их жизни.
У генерала они заканчивались десятым днём ноября 1920 года…

;;;

Прошумели годы. Множество событий прошло.
Но к этому памятнику ежегодно приезжала семья нашего генерала Тихорецкого.
К этому в округе все привыкли, но так и не узнали до конца всех подробностей этой семейной, одной из множества в России, истории.
И только наблюдали местные жители, как взрослели дети, находящегося в самой силе, молодого ещё, и такого видного и статного генерала.
А вскоре стали и они появляться, вместе с отцом, в военной форме, значит, избрали и продолжили стезю своего деда и отца…
В последний год, уже в наше время, местный смотритель кладбища, старенький и немощный, видел, как у памятника, преклонив колени, застыли два молодых генерал-майора.
У одного из них на мундире отсвечивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, а множество орденских колодок – у обоих.
И увидев смотрителя, подозвали его к себе, пригласили на поминальную чарку.
Долго потом он рассказывал сельчанам о такой чести и известил их, что не стало уже и сына тех молодых и удивительно красивых людей, изображённых на памятнике…
А они, один – пройдя Афганистан, другой – стал лётчиком и возглавляет авиационную дивизию, продолжают дело отца и деда, так как на всю жизнь избрали эту особую профессию служения Отечеству – Родину защищать, Великое Отечество наше.
Нет выше долга и чести выше, нежели эта святая на Руси, всегда, профессия.
Да и не профессия это, а призвание, действительное, по милости и наставлению Господа – служение.
Без души и без Веры этот крест нести нельзя. И без сердца.
А самое главное – без святой убеждённости в праведность и святость своего выбора.
И без Господнего благословения…
Самых верных и самых чистых наставляет Господь защищать Отечество наше, не жалея живота своего.
И всегда возводит в сан святых тех, кто пал за Отечество, и дарует им царство небесное и вечную память.

СЕНТЯБРЬ 2007года

;;;