Скиталец. Записки Черного Человека

©, Алексей Юрьевич Владимиров, 10.11.2013, г. Москва
Vladimirov_al@mail.ru

                Скиталец
Ответ где-то во мне,
где-то во тьме моей бездонной вселенной
    Время ускоряется вместе с нами. С каждым из нас. Оно неудержимо бежит. Несется так, что за ним еле поспеваешь. И в какой бы я гонке со временем не участвовал, оно меня заведомо опередит. И как бы я не хотел его замедлить, я не могу это сделать. Я оказался в этом бушующем водовороте и уже не могу из него выбраться. Меня затягивает и несет по инерции.
     Вокруг меня неустанно мельтешат люди. Они везде. Метро кишит ими. Особенно в час пик. А сейчас именно это время. Люди вокруг меня жадно мчатся прочь от этого места, каждым шагом пытаясь отхватить лишние секунды и минуты. Словно каждое сэкономленное мгновение им необходимо, как воздух. Будто они смогут верно распорядиться даром, насладившись счастьем жизни. Человечки не понимают, что в этой игре выиграть не удастся. Не удастся урвать желанное спокойствие. Они, как холодные льдинки, дрейфующие в стремительном потоке, несутся, пролетают мимо берега и никак не могут зацепиться за сушу, чтобы прибиться к нему в покое. Их медленно подтачивает захлестывающая пучина. Они опаздывают на собственную жизнь. Словно там, вдали, где их нет, они обретут покой. А может и вправду, где-то там покойно и хорошо, их там кто-то ждет!? Кто-то, кто переживает, любит, помнит. Но сейчас они меня только раздражают, и я не могу успокоиться в этом бурлящем каменном котле. Точно зараза, лихорадочная гонка овладевает мной. Я несусь. Бегу. Опаздываю.
   18:30. До отправления поезда 20 минут.
   Я спешу на вокзал. И в этой спешке я не обращаю внимания на других людей, таких же несущихся, как и я. Не вижу их: их чувств, их страстей, переживаний. Передо мной лишь ослепленные кожаные вешалки. Громоздкие, неуклюжие помехи. Меня это бесит. И бесит то, что я бешусь от этого. Раздражаюсь. Я в пылу своих страстей. Я понимаю, что никчемно мысленно ругаюсь, но остановиться не могу – буквально через несколько секунд очередное нечто преграждает мне путь, путаясь в своей нерасторопности. Как будто мы все согнаны сюда только для того, чтобы ощутить все людское, проникнуться терпимостью к каждому человеческому в нас. Но вместо этого только больше озлобляемся друг к другу, пропитываемся омерзением… чувства… ненавидим самих себя. Хочется убежать вдаль. Вырваться из этого капкана… ловушки, в которой я нервно бьюсь в ожесточении.
    Я спешу на поезд, который поедет в город, ни чем не примечательный. Обычный город. Таких по всей России сотни. Города, которые выросли из ничего по чьим-то планам. Которые вырастали на пустырях, оврагах и лесах. Вырастали из бетона и металла. Однотипные пяти- и девятиэтажки наполняли их. Однотипные дома создавали города, покрывали бетоном, металлом и асфальтом точку на географической карте. По однотипному плану строились однотипные дома. Однотипные дома выстраивались в однотипные улицы, которым давали однотипные названия. Улица Ленинская, Советская, Строителей, Комсомольская. И таких улиц по всей России тысячи. И таких обычных городов по всей России сотни. Я знаю, потому что бывал во многих из них. Рыбинск, Сыктывкар, Дзержинск, Киров, Обнинск, Липецк. Я гулял по улицам многих однотипных городов. Тольятти, Пенза, Таганрог, Чебоксары, Новочебоксарск. И сейчас я спешу на поезд, чтобы успеть. Уехать. Убежать вдаль, где возможно покойно и хорошо, где возможно меня ждут.
Выбравшись из каменной пасти метро, я, наконец, оказываюсь на платформе. И свежий воздух обдает грудь. Ощущение высвобожденности радостно отзывается в сердце. Но люди… толчками, суетой и беготнёй. Расступись! И гонка продолжается. Заразное ощущение суеты продолжает гнать меня. Быстрее. Я опаздываю. Опаздываю на поезд. Будто поезд возможное пристанище спокойствия. Мне нужен кусочек мира. Мне нужна моя мерно вращающаяся вселенная.
    А вокруг люди. Снова. Муравьями… букашками они отравляют воздух вокруг себя. Распространяют яд ослепляющий себя и каждого. Затуманивающий каждого одним видением. Каждого… и себя самого. Гламур. Мода. Плоть. Тело. Среди людей я ощущаю этот неутолимый голод, неистово пожирающий меня похотью, развратом, ненавистью. Я хочу есть. Жадно вонзаться в плоть. Я вижу… слышу желания и мысли каждого, потому что они совпадают с моими. В этой страдающей толпе я проникаюсь разъедающей желчью. И одиночество еще больше прежнего заполняет сердце. Я один в бескрайнем колыхающемся океане воды. Один. Наедине с безжалостно разъедающим ужасом уединенности. Страхом изгнанника. Я хочу выбраться отсюда. Насекомыми люди снуют около меня. Вокруг все продолжают мельтешить люди. И я так же. В точности повторяю рутинное движение. Проторенными тропками я, как и они все, ищу расщелину, камень, чтобы в его тени скрыться невидимкой. Почувствовать жалкую тень покоя, прикрытую безопасностью.
    Когда-то, когда я только приехал в этот огромный город, я все воспринимал в штыки. Я остро чувствовал негатив и несправедливость. Я колко отвечал оппонентам. Но с годами жизни в нем все проходит. И это прошло. Меня словно обтесали по образу и подобию элементов этого огромного механизма так, чтобы мой винтик слажено вписался, не нарушая хода движения. Я перестал обращать внимание на мелочи. Вдруг стали неважны люди с их голосами души. Я изменился до неузнаваемости. Я сделался беспринципным злоязычным пофигистом. Живя в этом городе добытчиков, я перестал обращать внимание на расистские, гомосексуальные, сексистские шутки. Этот город напрочь отучил меня краснеть. Ни чувства вины, ни голоса совести.

   Возле поезда кучкуются пассажиры и провожающие. Посмеивание и сигаретный дым отвлекают от последних недолгих минут ожидания. Слышатся разговоры о каждодневном.
   И вроде уже и уезжать неохота, вроде и непонятна эта предшествующая истерическая суета бегства.


- Просьба к отъезжающим - зайти в вагон! – говорит проводник.

  В вагоне, рядом с моим местом едут две старушки и девушка. На боковых местах, напротив – женщина лет сорока пяти и мужчина примерно такого же возраста. Я закидываю сумку на свою верхнюю полку и усаживаюсь на краешек нижнего места. Я даже не стану доставать книгу:  не в силах сконцентрироваться на чем-то. Девушка сидит напротив меня и слушает плеер. Музыка отвлекает. Но у  нее сосредоточенное выражение лица. Может, она тоже едет домой, на Родину. Старушки едут вместе.
- Скоро Лидочку увидим, - говорит одна из них.
   Значит, они едут к Лидочке.
- Да уже завтра… Поезд тронулся, - говорит другая.
- Да нет же, стоим еще, - отвечает ей подруга.
   И обе прекращают разговаривать и смотрят в окно. Они сконцентрированы в одном моменте, когда тронется поезд.
- Вот… теперь поехали, - говорит подруга.
   За окном пришел в движение соседний поезд в Иркутск. И платформа пришла в движение. Все вокруг поезда движется. Поехали. Люди на платформе замахали руками. Какая-то группа провожающих радостно машет и изображает бег в замедленной съемке. Они машут кому-то в замедленной съемке. Смешно. Старушки смотрят на все это зрелище. Они улыбаются. Все. Теперь я в состоянии поездки. Еду. Уже в 9 утра я буду на месте.
- Ну, все, ну, все, Лидочка, жди нас, - слышу я, как одна из старушек говорит в телефон.
   Оказывается, они едут к своей подруге молодости на день рождение. Когда-то они вместе воевали в Великую Отечественную войну, героически защищали необъятную Родину. Теперь, раскиданные по всей России, им редко случается встретиться. Лишь по особым датам. Да и то, если здоровье и средства позволяют.
   Я смотрю в окно. Мимо проносятся здания, мосты, столбы, провода. Мимо проносится город. Третий Рим. Город грез и надежд. Город слез и разочарований. Если слушать Вивальди или Шопена и при этом смотреть в окно, то получиться прекрасная картина. Вот мелодия заунывной скрипки тянется по проводам. Резкое дребезжание, и голуби взлетели в небо. Прекрасно. Но я без плеера. С книгой. Но читать я сейчас не хочу. Не в состоянии. У меня есть воображение.
Девушка напротив наблюдает за пассажирами. Ее лицо непроницаемо. Без морщин, без складок, без тени подергивания. Нельзя прочитать ее.
  Монотонный шум поезда, постукивание колес, тихое покачивание делают свое дело: захотелось спать. Время  восемь вечера.
  Забираюсь на свою верхнюю полку. Полежу. Глаза закрываются.
  Открываю глаза. Свет приглушили. Сколько сейчас? 22:35. Я проспал чуть более двух часов. Теперь долго не усну. Весь вагон погрузился в дремоту. Некоторые уже спят. Некоторые только собираются. Некоторые продолжают глядеть во тьму за окном. Каждый проникается состоянием поездки. Задумчивость цепенением охватила дребезжащий вагон. Всё притихло. В это время ко мне подступают мысли, воспоминания. Я не в состоянии остановить их. Самое волнительное, самое тревожное и наболевшее наполняет мой ум. Шумный рой гудит в голове. Память жалит, терзает себя наркотиком былых приятных мгновений. Былых переживаний.

  Родина. Что для меня Родина? С ходу так и не ответить. И определить сложно. В школе что-то рассказывали о Родине. В университете этого уже не было. Помнится, в школе учили стихи «С чего начинается Родина». Автора я уже не помню, как и точного текста. Смутно припоминаю, что Родина начинается с дома, родителей, друзей, березки в поле… Кажется так… А может и нет. Забыл. Определенно Родина должна начинаться с этого.
  10 лет. 10 лет я не видел дома. Не видел папу. Единственного родного человека я игнорировал 10 лет. Нет, конечно, у меня была работа. Я был занят. И, в конце концов, были телефонные разговоры. Он знал, что у меня все хорошо. Я слышал, что у него дела идут нормально. Этого вполне достаточно. Достаточно знать, что у папы все хорошо. Мне становится спокойно. Можно игнорировать дальше.
  Наш последний телефонный разговор был на эмоциях. Ни я не смог удержать себя, ни папа не сдержался. Он высказал все. Высказал то, что за 10 лет оставалось на том конце телефона. И я не мог не поехать. Не мог и дальше игнорировать действительность. Делать вид, что все хорошо.
  И вот теперь я в этом поезде. Еду домой. Туда, где мне всегда рады, всегда ждут не зависимо от того, есть ли у меня деньги, чем я занимаюсь, что делаю, не зависимо от моего статуса и положения в обществе. Да. Давно я не ощущал домашнего спокойствия. Спокойствия, при котором ощущаешь свою крепость.

  10 лет. Круглая дата. И все так совпало. Меня все увидят. Увидит папа. Увидят родственники. Не случайно все произошло. Все это не случайно. И папа завел этот разговор не случайно. Попытка призвать. Попытка достучаться до совести. Отчаянный стук в каменный склеп. Долго он не договаривал, что хотел. Долгое время он останавливал себя в момент разговора. Сдерживал свой порыв. Долго он копил обиды. Но час пришел. Пришло время призвать блудного сына. Возможно, в отчаянии никогда не увидеть его. Возможно, это и сорвало печать молчания.
Как яростно было его обвинение. Как остры были его слова. Колки, чтобы расковырять окаменевшее сердце. Снять скорлупу равнодушия черствого города. Десятилетний налет грубости можно было соскоблить только остро наточенным лезвием. И папа подготовил оружие. Шквал обрушился на меня в той беседе. Неожиданно для себя был атакован смертельным оружием. Оружием, подобным разрывающемуся снаряду, которое, попадая в тело, поражает все жизненно важные органы, лишая надежды на жизнь. Нормальное функционирование головного мозга, сердца. Боль удара. Боль проникновения снаряда захватывала каждый кончик нервного окончания, распространяясь электрическим сигналом в головной мозг. Боль захватывала все внимание, пронзительно поражая сердце. Боль проткнула сердце. Сердце - пристанище моей души. Пристанище остатков моей души.
В человеке развито чувство справедливости. Восстановление нарушенного равновесия, нарушенного положения вещей. Положения вещей для конкретного человека. Для папы. Для папы наступил предел терпения. Чувство справедливости воззвало к обиде. К своему слепому яростному спутнику. И уж тут обида, не разбирая методов и средств, крушила все в радиусе действия. Ранила всех для удовлетворения справедливости. И то, что не достигалось снарядом, кинжалом, ранилось осколками. Все вокруг должно было понять положение вещей. Руины должны были утолить справедливость.
- Что ты за сын! – говорил папа.
- Ради мамы! – говорил папа.
- В ее память! – говорил папа.
- Ты вообще любил нас с мамой?! – говорил папа.

  Раздался плач ребенка. Не люблю ехать с детьми. В каком бы я транспорте не находился, если это долгий путь – только без детей. Нет. Я ничего против малышей не имею. Они милые, но на расстоянии. Они милые, но на короткое время. Они милые, когда не орут и не плачут. Тогда малыши умиляют. Умиляют так же, как котята или щенята. Но когда они плачут – это вой сирены, вой сигнализации. Кому нравится слушать вой!?
  И вот мамочка пытается угомонить малыша. Пытается его утихомирить.
- Тссссс, тсссс… А-а-а-а, а-а-а-а…
  Но это не действует. Это действует только в тех случаях, когда малыша можно отвлечь, можно усыпить его бдительность. А во всех остальных случаях!? Да, кто его знает, что там во всех остальных случаях. Кто разберет, что у ребенка твориться там, в голове. Еще ни один ребенок не поведал. Еще ни один не рассказал о том, почему он орал как резанный на 6-ой день пятого месяца жизни в 12:30. Ведь не было случая, чтобы какой-нибудь трехлетний ребенок рассказал:
- А помните, когда мне было 10 месяцев и мы ехали в автобусе, я орал! Так вот, я просто хотел выйти.
Или
- Я просто хотел поорать! Что-то давно я не напоминал о себе!
  Да. Пожалуй, это самое верное объяснение. Вот и сейчас, чего только не достает ребенку в 22:05. Почему нужно плакать и кричать, чтобы тебя так и не поняли. А мать… Сколько в ней терпения. Сколько в ней любви к этому комочку, чтобы, невзирая ни на какие капризы ребенка, оставаться верным ему!?
Мама – это солнечное воспоминание в моей жизни. Эта милая улыбка, рассеивающая любые страхи, рассеивающая любые несчастья. Это воспоминание! Память. То, что тускнеет в красках с годами. То, что греет холодными днями. То, что ободряет в безнадежные моменты.
  Помню. За окном залитая солнцем улица. Залитая теплом. Сквозь занавешенное окно упорно пробиваются лучи, золотым копьем пронзаясь в пол. Самое настоящее летнее утро. Самое настоящее счастье.
- Алеша, просыпайся, - шепчет мама.
  Шепчет и улыбается. Наполняет меня абсолютным счастьем. Абсолютным теплом. В мире не может быть более счастливого человека. Счастливее того, чью жизнь творит первозданная любовь. Самая первая. Самая основная. Самая искренняя любовь. Любовь матери.
- Алеша, вставай. Пора вставать, - шепчет мама.
Шепчет и улыбается. Озаряет. Ослепляет. Так что уже окончательно просыпаешься. Бодрый. Вот так бы я еще полежал. Так, чтобы мы рядом. Всегда рядом.
- Алеша, вставай. Так можно все проспать. Пора жить, - шепчет мама.
Шепчет и улыбается. Улыбается и гладит мою голову. Ее нежные тонкие пальцы скользят в моих волосах. Она зачесывает их набок. Получается прическа прилежного мальчика. Так ей нравится. Она щекочет меня за живот. И мы хохочем. Смеемся от души.
  Вот ведь выражение «смеяться от души». В тот момент все было от души. Все было открыто, искренне. Было, слепо веря. От души.
  И вот я лежу на верхней полке вагона. Поезд спокойно покачивается, убаюкивает своих гостей. И мне тепло и солнечно. Тепло, потому что помню. Помню маму. Солнечно, потому что мама улыбается. Я закрываю глаза и мне хорошо. Хорошо, потому что помню.
  И это не единственное теплое и солнечное воспоминание. Есть и еще. Еще тепла и солнца в голове и сердце. То, что греет и освещает во тьме. Память.
Зима. Мне одиннадцать лет. Я вбегаю домой. Практически врываюсь в тепло и уют. Мокрая и промерзлая от снега одежда мешком висит на мне. Шапка разварившись, как тряпка в воде, спадает со лба на лицо. Сырая одежда ерзает по мокрому от пота телу. Раздражает. Я, раскрасневшись от пота и от азарта игры, снимаю верхнюю одежду и обувь.
- Снова насквозь промок, - говорит сердито мама, - заболеешь!
  Я, не обращая внимания на упреки, продолжаю раздеваться. Вот я дома. Что может случиться?
- Сколько раз тебе говорить, что нужно играть спокойнее! Не надо так много бегать зимой. Вспотеешь, продует, замерзнешь, заболеешь, - продолжает настойчиво говорить мама.
  Я стою перед ней с виноватой миной на лице. Стою и смотрю. Смотрю и думаю. Думаю, сколько еще могу простоять с таким выражением лица. Сколько времени могу не улыбаться. Ну вот. Не выдержал. Ненадолго меня хватило. Я улыбаюсь. Лицо просто расплылось в улыбке. Я в тепле и уюте. Все хорошо. Хорошо и спокойно. Сколько времени мама сможет сохранять эту сердитую мину? Сколько времени ей понадобится сдаться? Сдаться, чтобы озарить меня своей улыбкой. Вот подернулся левый краешек губы. Я вижу черточку улыбки. Показалась тень улыбки. Вот. Еще чуть-чуть. Да. Она сдалась. Сдалась маска сердитости. Долой ее. Лицо озарилось. Мама отводит лицо в сторону, пытаясь скрыть поражение строгости. Я развожу руки в стороны. Я зову обняться. Зову слиться в порыве победы над строгостью. Мама корчит гримасу.
- Ыыыыы… ну иди сюда, - обнимая, говорит она.
  Я обнимаю крепко-крепко. Словно от силы моих объятий зависит ее счастье. Счастье моей мамы. Так крепко, словно мое счастье в этом объятии.
- Ну, все. Задушишь еще, - смеется мама, - ты еще и мокрый.
  Я радостно бегу переодеваться. Бегу надеть домашнего уюта. Спешу к спокойствию.
- Умойся, скоро будем ужинать, - слышу я вдогонку.
  Я переодеваюсь и сажусь на ковер. Я умиротворенный и растворенный домашним теплом. Смотрю в окно. А там вечер. Уже темно. По-зимнему темный вечер. И слегка падает снег. Он плавно кружиться и ложиться на снег, увеличивая толщину зимы. Увеличивая преимущество зимы весной. В доме напротив зажигаются огни. Там, где-то напротив, тоже домашним теплом согреваются люди. Тепло. Уютно. Спокойно.
  Вдруг детское озорство вновь овладевает мной, и я вскакиваю. Юлой кружусь по комнате, опьяненный домашним теплом. Счастье заволокло мне глаза. Я вбегаю на кухню, где мама и папа в идиллии творят пиццу. Творят семейное счастье. Молча улыбаясь, они готовят чудо. Готовят любовь. И все спокойно и умиротворенно. А по кухне разносится дивный аромат выпечки.
- Проголодался? – спрашивает папа.
  Да.
  И я киваю. Весело киваю, в нетерпении, желая вкусить чудо. Попробовать счастья на вкус. И мы садимся за стол. Вся семья в ожидании, в предвкушении чуда. Вокруг нас темно. Лишь здесь, на кухне, за семейным столом разливается свет. И все спокойно. Тепло.

  Я открываю глаза. Да… Я все еще на верхней полке плацкартного вагона. Еду домой. Тихо стучат колеса, убаюкивая гостей поезда. Спокойно покачивается вагон. Путь продолжается. Я еду. Тепло воспоминаний убаюкало меня, расплывшись на лице блаженной улыбкой. Растекшийся по телу покой растворил напряжение города. Сияние былого счастья усыпило мое сознание. Тепло воспоминаний растопило лед в сердце. Истерзанная душа затрепетала в переживании смертельной тоски.
  Но вот я снова не сплю. Не сплю, чтобы вспомнить тепло счастья. Чтобы насладиться.
  01:15. Холодный свет телефона режет сонные глаза. Раздражает. Больно.
121 месяц назад я встречался с мамой и папой в Москве. 121 месяц назад я видел маму в последний раз. В последний раз живой. Живой, спокойной и уставшей. Ее истощенное, исхудалое лицо натуживало улыбку. Улыбка через силу. Улыбка на ее воле. Тогда я не обратил на это особого внимания. Я верил в вечность. Вечность моих родителей. Вечность моей мамы. Не может быть, чтобы самые близкие, самые любимые люди умирали. Умирают все кто угодно, но только не мои близкие. Умирают в фильмах. Умирают по телевидению. Но любимые рядом не умирают. Этого не может быть.
  Родители приехали навестить меня. Проведать, как и где живет их сын. Как обходится их чадо в большом городе без опеки. В городе денег, дел и дельцов. В городе хищников.
  Желание приехать принадлежало маме. Пусть еще не отпуск. Пусть нет особой даты и повода. Надо съездить и проведать сына. Разве этого не достаточно для поездки?! Мы родители – мы можем и просто так навестить ребенка. Эта наша привилегия. Любовь и забота – наши привилегия и счастье.
  Их визит был для меня неожиданностью. Неожиданным сюрпризом. И для папы он был неожиданной прихотью мамы. И для мамы это был внезапный порыв. Неожиданно для всех, семья собралась вдали от дома. Собралась на один вечер. Только на несколько часов. Несколько часов воссоединения. Несколько часов дома. Тепла.
После долгого обнимания и единения начались расспросы. Родителей интересовало все. Все, что происходило и происходит со мной. Особенно интересовало маму. Вопросы так и сыпались на меня чередуемые моими подробными ответами на них. И тут в один момент возникло напряжение. Тяжесть нависла над нами. Я уже не помню точно, что именно в моих словах вызвало негодование отца, но чувствовался накал страстей. Возмущение папы выплеснулось в спор. Каждый из нас пытался объяснить только свою позицию. Яростно вдалбливался кол раздора. Одними и теми же словами, одно и то же убеждение зубилом рубило понимание. Раскалывалась семейная идиллия. Эта семейная перепалка проходила на повышенных тонах. Возгласы, переходящие в крик, раздирали выкрики другого. Ежесекундное перебивание говорящего напрочь лишило смысла происходящего. Мы с отцом, разгоряченные спором, бесследно потеряли исходную тему разговора и со всей страстью включились в словесную перепалку. Мы перестали замечать все вокруг. Не заметили, как лицо мамы исказилось в ужасе. В ужасе от увиденного противостояния. Раздора, возникшего на пустом месте.
- Хватит, - взмолилась мама, - перестаньте.
  Мы с папой еще в пылу страстного спора. Мы все еще непримиримо смотрим друг на друга.
- Пожалуйста, - говорит мама.
  Она умоляюще смотрит на нас. На усталом изможденном лице мамы читается мольба. Ее глаза тонут в великой скорби. Скорби от самого страшного раскола в мире. Раскола семьи. Раскола самых близких, самых родных людей в мире. Частиц друг друга. Частиц по крови.
  Я останавливаюсь. Только сейчас я замечаю страшную печать болезни на лице мамы. Печать, накладывающую право собственности. Меня словно окатило ледяной водой. Словно ошпарило кипятком. Меня отвлекло от бессмысленного словоблудия. Я смотрю на папу. В одну секунду все прошло. Как будто ничего и не было. Мы с отцом смотрим на маму. Все наше внимание обращено на нее. Вся вселенная в одно мгновение сжалось до мамы. Значение всей вселенной в один миг выразилось в лице мамы.
- Это же все пустяки… это все не имеет значения… чтобы вы грызлись друг с другом, - говорит мама.
  Ее лицо не меняется. По-прежнему мольба. По-прежнему скорбь. Все застыло. Все замерло.
  Я виновато опускаю глаза. Я не могу смотреть на эту печать. Набатом отражается боль в моем сердце. Содрогается душа от вины сказанного. Вины содеянного.
- Пожмите друг другу руки, - говорит мама.
  Она смотрит то на меня, то на папу. Умоляющий взгляд опускается то на меня, то на папу. Папа протягивает мне руку. Я без промедления хватаю ее. Мы примирились. Я забыл, о чем был спор. Я вообще забыл про спор.
Мама крепко обнимает нас и замирает. И замирает всё вокруг. Движение жизни… вращение огромной вселенной завороженно застывает в мгновении. Миг единого трепетания душ троих человек покойным теплом разливается в пространстве. Мама не дышит. Она боится шелохнуться, чтобы не рухнул этот хрупкий мир. Мир сияющего теплом добра. Вся вселенная сейчас в объятии трех человек. Она хочет навсегда запечатлеть этот момент. Она хочет остановить ход времени. Остановить ход жизни в этом. Чтобы бесконечность времен в вечности замер в этом покое.
Мне пора. Уже поздно, а завтра на учебу в университет. Я поеду в общежитие. Все это я говорю родителям. Оправдываюсь и ухожу. Оставляю их в гостинице. Ухожу навсегда из жизни мамы. И это объятие последнее. И эта вселенная трех последняя. Это все было последним. Последней общей семейной идиллией.

  120 месяцев без мамы. В голову ничего не приходит, что бы я сделал, если бы знал, что это последний раз, когда ее вижу. Не знаю. Сказал слова любви? О том, что люблю, о том, что она самая любимая во вселенной? Сказал слова благодарности? О том, что она самая лучшая мама во вселенной, спасибо ей за все, что она сделала, за заботу, за любовь, за тепло? Нет. В тот момент слова были пусты. Они не имели значения. Это она чувствовала. Это она уже тогда знала.
Спустя 120 месяцев без мамы не знаю, что бы я сделал тогда. В тот момент семейного единения. Момент объятия. В тот момент вселенной трех человек. Трех родных душ.  Душ, трепетавших в тепле спокойствия. Нет. Ничего бы не изменил. Ничего другого бы не стал делать. Больше чем то мгновение единения – ничто не смогло бы быть важнее. Тот миг семейной идиллии был больше, чем слова любви. Больше, чем я люблю тебя, ты самая любимая во вселенной. Тот миг домашнего тепла был больше, чем слова благодарности. Больше, чем ты самая лучшая мама во вселенной, спасибо тебе за все, что ты сделала, за заботу, за любовь, за тепло. Тот момент вселенной трех человек был больше всего. Для мамы больше всего. Лучше не могло быть. Больше не могло быть, потому что нет ничего больше любви, нет ничего больше вселенной, нет ничего больше тепла.
  120 месяцев назад я еще не представлял, как это жить без родного человека. Жить без любимого человека. Жить без мамы. Мамы, которой нет ни на одной точке земного шара. Казалось, обычной жизни не будет. Будет как угодно, но не как обычно. И это по-другому для меня теперь обычно. И она теперь – это воспоминание. Тускнеющее, редеющее, но воспоминание. Память. Тепло. Тепло и солнце, поддерживающее в ненастье.
  Теперь для меня обычно отсутствие мамы. Обычно слышать голос отца по телефону. Обычно вспоминать маму. Вспоминать иногда. Редко. Очень редко. И я ко всему этому привык. Ко всему этому адаптировался. Я животное. Я приспособленец. Я продолжаю жить так, как есть. Продолжаю жить, как могу. Продолжаю жить, иногда вспоминая.

  01:48. Я лежу на верхней полке плацкартного вагона. Мои ноги выпирают за мою кровать на ночь. Но это уже никому не мешает. Все спят. Кто-то посапывает. Кто-то похрапывает. Но все спят. Тихо постукивают колеса. Поезд спокойно покачивается, убаюкивая своих гостей. Я еще не сплю. Я все еще лежу на спине. Лежать на спине не то же самое, что лежать на боку или животе. Нет. Это не так. Лежа на спине, я мечтаю, думаю. Но не сплю. Не могу спать на спине. Все время одолевают мысли. Одолевают какие-то думы. И я не буду поворачиваться на бок. Не буду поворачиваться, чтобы не уснуть. Чтобы вспоминать.
Теперь понятно, почему для меня волнительна поездка к папе. Волнительна поездка домой.
Вот так вот.
Я вспоминаю.

  Потом раздался телефонный звонок. Это было 120 месяцев назад. Это был папа. Голос в телефоне был встревожен. Голос говорил прерывисто.
- Алло… алло… Алеша… - говорит голос.
Да, папа. Привет! Я тебя слушаю.
- Ты только не волнуйся. Ты только не переживай, - говорит голос.
  Почему, когда хотят сообщить плохие новости, разговор начинают с «ты только не волнуйся! Ты только не переживай!». Теперь я точно волнуюсь. Явно что-то случилось. Что-то, что требует внимания. Что-то, что требует волнения. Степень волнения и переживания каждый определяет сам. Сам решает, насколько важна новость. И вот я волнуюсь. Меня охватывает тревога. Тревога того, что случилось что-то страшное. Маленький комочек напряжения помещается у меня в груди. Я начинаю представлять, что такого страшного может произойти. Что должно случиться, чтобы папа сказал: «ты только не волнуйся».
Что случилось?
- Алеша, ты лучше присядь, - говорит голос.
  Это «ты лучше присядь» еще больше настораживает, чем «ты только не волнуйся». Приводит в большее напряжение. Усиливает тревогу. Теперь переживания явно должны сопровождать плохие новости. Очень плохие новости. Это точно что-то ужасное. Я начинаю представлять еще более страшные вещи, которые бы мне мог сообщить папа. Теперь тревога усиливается. Это уже не просто тревога. Это страх. Страх услышать нечто страшное. От волнения вспотели ладони, и пересохло во рту.
  Так что случилось?
- Мама умерла… - выпалил голос.
  Вот так в одну секунду на меня обрушивается плохая новость. Новость, к которой меня готовили пять минут. Так мгновенно я осиротел. Так мгновенно потерял близкого мне человека. И сколько бы меня ни готовили к этой новости, сколько бы ни давали времени, чтобы сообщить мне ту самую ужасную новость, я никогда не буду к ней готов. Я никогда не буду готов к смерти близкого. Я никогда не буду готов услышать: «мама умерла». И даже представляя себе все самое ужасное, что может случиться, готовясь к плохой новости, невозможно представить такое. Невозможно предположить смерть мамы. Даже в мыслях я не могу допустить наступление этого. Допустить смерть любимого человека. Любимые умирают?
  В телефоне послышалось рыдание. Рыдание папы и мужа, который уже несколько часов жил с этой данностью. С фактом, который не подлежит изменению. Его нельзя изменить. Можно только принять. Можно только смириться.
  В первую минуту после услышанного я ничего не понял. Не понятно, о чем это папа говорил. Что он мне хотел сообщить. На меня просто обрушилась лавина. Такое бывает: я стою, солнышко светит, птички поют - и тут в одну секунду  меня заваливает снегом. Заваливает полностью. Так что я даже понять ничего не успеваю: что вообще произошло? Просто раз - и темно. Раз - и холодно. Как такое может произойти? Как вообще такое может случиться? Еще два дня назад я говорю с мамой по телефону. Рассказываю о том, что у меня все хорошо. Говорю, что приготовил ужин. Узнаю у нее как дела. Что нового происходит у них. И она мне отвечает, что у них все хорошо. Что она уже неделю как работает в больнице санитаркой. Она говорит, что работа, конечно, немного тяжелая для нее, но она потихоньку привыкает. Мама говорит о том, что работа отвлекает ее от одиночества дома. Отвлекает от болезни. Но все хорошо. Мама говорит, что все хорошо, чтобы я не волновался за нее. И вот сегодня мама умерла. Сейчас, в этот самый момент, мамы уже нет. Нет ее больше. Здесь с нами ее больше нет. Но я не могу понять этого в первую минуту. И через пять минут я этого не понимаю. Не могу принять этого. Этого просто не может быть. Это какая-то ошибка. Это ужасная ошибка. Пусть это будет ужасной ошибкой. Я хочу услышать от папы, что он ошибся. Что вот появилась мама, и он все неправильно понял. Кто-то напутал!
  Что???
  В фильмах всегда в такие моменты люди хватаются за головы, прикрывают рты, чтобы закрыть лица, исказившиеся от ужаса. Они садятся, чтобы не упасть. Их трясет от истерики, от шока. В фильмах сразу понятно, какую новость люди услышали – реакция следует незамедлительно. Моментально изображается та эмоция, которая логично должна следовать. Но со мной происходит как-то не так. Совсем не так я реагирую на услышанное: «Мама умерла». Во мне пустота. Нет ничего. Нет ни страха, ни ужаса. Нет ни горечи, ни грусти. Меня выпотрошили. Провели холодным острым скальпелем по животу и груди и извлекли все внутренности. Оставили только оболочку. Я пустая фарфоровая ваза. Совершенно нет сил реагировать. Я не знаю, как вести себя. Нет. Вернее я знаю, что я должен переживать, плакать – это то, что полагается делать в таких ситуациях. Но я не могу из себя выдавить чувства. Я просто не в состоянии.
- Мама сегодня умерла, - повторяет папа.
  Я слышу по телефону, как рыдает папа. Он выполнил свою задачу: сообщил мне о потере. Теперь он может высказаться. Теперь он может показать себя. Я чувствую всю горечь где-то там, в этом рыдании. Его боль теперь в слезах. А я не могу ничего делать. Не знаю, что мне делать. Я просто опустошен. Я потерян.
Проходит минута длиной в вечность. Я молчу, потому что не знаю, что говорить. Я должен что-то сказать, но я не могу ничего выдавить из себя. Папа рыдает. Я слышу этот стон из глубины его сердца.
- Когда ты можешь приехать? …выезжай сейчас, - успокоившись, говорит папа.
  Я судорожно пытаюсь думать. Надо выехать. Сейчас выехать домой. Как? Поезд отправляется только в восемь вечера. Я приеду только завтра. Нет. Автобусов утренних и дневных нет! Надо кого-то попросить поехать.
  Ладно, как буду выезжать, позвоню.
- Хорошо, - говорит голос.
Весь ужас произошедшего я понимаю только в метро. Спустя пятнадцать минут после телефонного разговора. Меня наполнило кровью, слезами и воспоминаниями. Воспоминания о маме непрерывным фильмом транслировались у меня перед глазами. Передо мной проносилась мама улыбающаяся, печальная мама, сердитая мама. Вот она на кухне что-то готовит. Вот мы уже всей семьей ужинаем. И вот наше последнее объятие. Я не могу себя сдерживать. За одно мгновение меня всего переполнило. Вдруг пришло осознание горя. Вся скорбь утраты нашла выход в слезах. Соленая вода нескончаемым потоком накрывает меня. Я ничего не вижу перед собой. Я наклоняю голову, чтобы люди в метро не видели моих слез. Я отворачиваюсь, чтобы люди не видели моей слабости. Никто не должен видеть моего отчаяния. Но слезы текут. Текут так, что из глаз сразу капают на пол вагона. Убежать. Без оглядки убежать от всего. Туда, где нет людей. Туда, где нет боли. Без чувств было бы легче, но яркость мира угасла бы в рутине. Быстрее бы уже все закончилось.

  02:03. Свет от телефона уже не режет глаза. Я не могу уснуть. Я вспоминаю. И перед глазами кадр за кадром проносятся воспоминания. Я снова там. Снова в дороге. Дорога – это состояние. Состояние фиксированного настроения, определенного переживания. Неважно, в какой точке пространства я нахожусь. В этой точке я нахожусь в определенном состоянии. Я в дороге.
  Вот и сейчас у меня перед глазами та дорога. Я в состоянии, в котором находился 120 месяцев назад. Я сижу на переднем пассажирском сиденье седана Пежо 307. Мой друг Андрей сидит на месте водителя. Уже 18:12. Скоро приеду домой. Гаснущий семейный очаг. Все девять часов дороги прошли в прошлом. Кадры из непрерывной пленки, которая называется «Воспоминания», проносились чередой какого-то далекого сияния. Девять часов состояния прошлого счастья. Девять часов состояния ускользающего тепла. И вот уже близко дыхание холода. Уже чувствую обдающую прохладу одинокости. Покинутости.
  Андрей что-то говорит. Он пытается ободрить меня, но тепло ускользает. С каждой минутой тепло уходит. Слова не в силах что-либо изменить. Больше нет в словах тепла и покоя. Он смотрит на меня и видит перед собой зомби. Мои пустые стеклянные глаза не видят ничего. Ничего кроме прошлого. И будущее уже кажется туманным. Кажется, снежная взвесь, всполошенная ветром, закрывает обзор.
- А вот и твой родной город. Въезжаем, - говорит Андрей.
  Всю дорогу я надеюсь, что мама жива. Вот мне только стоит приехать, открыть дверь квартиры, и меня встретит мама. Так всегда было. Было и должно быть. Должно продолжаться. Добро не может вот так вот угаснуть. Исчезнуть. Мама должна мне открыть дверь. И она мне скажет:
- Ого, какой сюрприз!
И она мне скажет:
- Я люблю тебя сынок!
Я не верю, что мама умерла. Этого просто не может быть. Мне надо просто зайти домой и я услышу:
- Как хорошо, что ты приехал, сынок!
  Папа несколько раз звонил, пока мы ехали. Узнавал, как я. Узнавал, через сколько времени мы приедем. Он ждет. Я не хочу домой. Я не хочу в дом, в котором больше нет тепла. Нет мирного покоя. Нет добра. Вдруг все это происходит наяву. Вдруг это не кошмарный сон. Пусть это будет кошмарным сном. Я хочу проснуться. Откройтесь глаза!
Помедленнее, Андрей.
- Как теперь ехать по городу? – спрашивает Андрей.
  Я смотрю на дорогу. Я вижу знакомую улицу. Да, мы приехали.
  Езжай прямо. Как увидишь справа магазин «Слобода», поверни во дворы направо. Вот мы и приехали.
  Андрей едет, внимательно поглядывая направо. Поворачиваем.
  Вон тот дом. Третий подъезд.
  Машина останавливается. Глохнет двигатель. Я продолжаю сидеть и не шевелюсь. Андрей ждет. Я должен найти в себе силы. Я должен собраться. Там мама. Соберись. Все. Воля. Я выхожу из машины.
  На улице уже темно. Начало весны. Холодно, но я ничего не чувствую. Под ногами какая-то кашица, но я не замечаю. Вот оно окно на первом этаже. Горит свет. Надо идти.
  Дверь открыта. А зачем ее теперь закрывать!? Вот папа. Он обнимает меня и начинает плакать. Все это время пока меня не было, он держался. Но вот приехал я и его прорвало. Не выдержал, увидев живую частицу мамы.
  В квартире полно людей. Во всех комнатах люди. Уже большинство родных, близких и просто знакомых приехали к маме. Папа ведет меня в большую комнату. Туда, где лежит мама. Я прохожу и вижу гроб…
  Это не ошибка. Это не кошмарный сон. Проснуться не удастся. Это все происходит наяву. Здесь и сейчас. Со мной.
  Гроб лежит на двух табуретках из кухни. В гробу - мама. Бледное лицо ее замерло в спокойствии. Руки сложены на груди. Она неподвижно лежит. Все. Теперь надежды рухнули. Сомнений не может быть. То, что я не хотел принимать, во что отказывался верить до последнего, у меня перед глазами. Я могу убедиться. Могу проверить, если все еще не верю в происходящее. Я нерешительно подхожу к гробу. Мама неподвижно лежит. Я осторожно прикасаюсь к краю гроба. Мама умиротворенно лежит. Я смотрю на нее. Мысленно кричу. Мысленно, чтобы только мама услышала. Кричу, чтобы пробудить. Она должна услышать этот страшный вопль. Услышь! Очнись! Я не могу без тебя!
Услышь меня!
  Я нерешительно кладу свою руку на ее руку. Нерешительно не потому, что я боюсь к ней прикоснуться. Нет. Я надеюсь, что прикосновение пробудит ее. Я хочу в это верить. Я до последнего откладываю последнюю оставшуюся возможность прекратить все ЭТО! До последнего, потому что больше ничего не осталось...
Мама не шевелится… Всё…
  Я присаживаюсь возле гроба и смотрю на маму. Я опустошен.

  Снова заплакал ребенок. Что-то хочет сообщить своей маме. Крик просто разрывает мирную тишину вагона. Делается невыносимо.
- Успокой своего ребенка, - говорит пьяный мужской голос.
  Слышу этот знакомый акцент. Да. Я все еще в поезде. Завтра… а вернее уже сегодня утром я буду дома. Услышу знакомую речь, ломанный русский.
- Тсссс… тсссс… - слышу я, как мать успокаивает своего ребенка.
- А-а-а-а, а-а-а-а, - успокаивает она малыша.
  А поезд помогает ей: он спокойно покачивается, и тихо стучат колеса.

  В тот день много человек пришло на похороны мамы. Похороны состоялись на третий день ее смерти. Приехали все родственники. На третий день меня переполнило. Я ощущал одиночество. Только на третий день я осознал, что мамы больше нет. Это осознание пришло на кладбище. Объявляют, что можно проститься перед тем, как заколотят крышку гроба. И я понимаю, что если сейчас мама не встанет, я ее больше никогда не увижу. Я беру маму за руку на прощанье. Я сжимаю ее. Сжимаю сильно-сильно, надеясь болью достучаться до нее.
Ничего. Пустота. Безмолвие. Все.
  Я целую ее в лоб. На прощанье. И это всё.
  До последнего я отказывался верить, что она мертва. До последнего цеплялся за воспоминания. Мои иллюзии. Я хотел надеяться. Я обнадеживал себя. Дул на гаснущий огонь костра. Но вот и все. Крышку гроба заколотили. Гроб опускается в могилу. Вот его уже засыпают землей. Теперь уже точно не выбраться из глубокой могилы. Засыпали. Всё. Теперь точно. Теперь навсегда.
  Я долго смотрю на холмик. Не хочу уходить. Не могу уходить. Снова во мне пустота. Пустота и слабость. Ко мне подходит папа и обнимает.
- Пойдем… пора… - говорит он.
  Я продолжаю смотреть на холмик и крест. Папа молчит. Ему тоже тяжело. В нем тоже зияющая дыра потери. Пустота, которую проделала смерть мамы. Он тоже устал. Позади две бессонные ночи.
- Я никогда не смогу заменить тебе маму. Никто в мире не заменит мамы. Но мы семья. Мы самые близкие и родные люди друг для друга. Мы вместе сможем преодолеть все трудности. Сможем преодолеть вместе, - говорит папа.
  И голос надежды продолжающейся жизни робко ищет отзыва. Отклика в близкой душе.
  Мы еще некоторое время стоим у могилы и идем к автобусу. Все ждут только нас. В тот момент я сильно проникся уважением к папе. Он сказал слова, с которыми нельзя было поспорить. Он заявил об огромной значимости мамы. Он признал горе потери. Он признал невосполнимость утраты. Папа сказал, что надо жить дальше. Продолжать преодолевать течение жизни. Ее пороги и водовороты.
  А потом мы поехали в какую-то столовую, где папа уже заказал места на 100 человек. А потом была столовая и очень много людей. Людей было больше количества мест. Многих из пришедших я видел впервые. Даже впервые за эти три дня. Я посидел за одним из столов и наблюдал за людьми пришедшими почтить память о моей маме. Еда закончилась. Все разбрелись. И мы с папой вернулись домой. Мы вернулись в дом, где мамы больше никогда не будет. А жизнь продолжается. Да. Продолжается. А любимые тоже умирают.

  Я устал. 02:21. Я по-прежнему не сплю на верхней полке плацкартного вагона. Несмотря на спокойное покачивание поезда, несмотря на тихий стук колес. Я вспоминаю. Устал. Я переворачиваюсь на бок. В окне темная ночь. Ничего не видно.
Тух-ту-ту. Тух-ту-ту.

  Утро. За окном поля. Кое-где поля чередуются с оврагами. Уже точно подъезжаем. Скоро приеду. Солнечно. Хорошо. После большого города, затянутого тучами, - очень ярко. Хорошо. 08:12. Буквально через час будем на платформе. Все уже встали, кроме девушки напротив. Она еще спит, повернувшись ко мне спиной. Еще целый час. Можно просто полежать. Еще успею в туалет. Еще успею собрать постельное белье и сдать его. Я проспал шесть часов и чувствую себя выспавшимся. Хотя можно еще полежать. Можно даже еще вздремнуть. Я закрываю глаза. Спокойно.
- Вставайте. Подъезжаем, - слышу я приглушенный голос.
  Еще целый час. Я вдруг пробуждаюсь и открываю глаза.
- Вставайте. За 30 минут до приезда нужно сдать белье, - говорит проводник.
  Я лениво тянусь до мобильника. 08:33. Еще 40 минут до приезда. Понятно. Проводнику тоже не терпится быстрее закончить работу, чтобы отправиться домой. Я потягиваюсь, демонстрируя проводнику, что проснулся и собираюсь встать. Он уходит дальше. Дальше будить сонь. Я оглядываюсь. Девушка уже встала и собрала постельное белье. Пора. Я остался один. За 15 минут я собираю постель и умываюсь. Еще полчаса до приезда. Мимо уже проносятся дачные домики. Мы подъехали к пригороду. Скоро я увижу знакомую станцию. Увижу знакомый город. Волнительно. После стольких лет разлуки, волнуюсь приезду в родной город. Волнительна встреча со знакомыми. С одной стороны, я хочу с ними увидеться, но, с другой, неизвестно, что от этой встречи ждать. Не хочу вопросов о моей жизни.
Встреча с папой тоже волнительна. Как он отреагирует на мой приезд? Что он чувствует? Для него мой приезд полная неожиданность. Он еще не знает, что я приехал. Надо ему позвонить.
- Пиии, пиии.
- Алло.
Привет папа. Хочу сообщить, что я приехал.
- Куда приехал? – спрашивает папа.
Я к городу подъезжаю. Я на поезде.
- …. Я не смогу тебя встретить… почему ты вчера не позвонил и не сообщил? – взволнованно спрашивает папа.
Все нормально. Я сам доеду до дома.
- Тогда дома увидимся. На обеде… у тебя ключи от дома есть? – интересуется папа.
Да.
- Ну, все. Пока, - говорит папа.
  Как обычно. Ничего особенного. А чего я ждал? За окном солнце все залило желтым светом. Яркая зеленая трава поблескивает. Стекла домиков отражают лучи, пуская солнечных зайчиков. Спокойно.

  На ближайшей остановке я сел на маршрутку и доехал до дома. И вот я дома. В квартире прохладно и темно. Окна выходят на север. Здесь всегда так было. Летом прохладно, зимой холодно. Здесь ничего не изменилось. Все там же стоят фотографии. Все так же располагается мебель. Лишь поклеены новые обои. За 10 лет ничего не изменилось: в большой комнате все так же тикают часы, а на кухне включен радиоприемник на волне «Радио России». Дом сохранил себя в отличие от меня.
  Я переодеваюсь в шорты и футболку. Пойду на Волгу. Есть время отдохнуть. Спешить уже некуда. Я приехал.
  Ветер развевает мои волосы. На Волге свежо. У любого водоема свежо. Даже возле небольшой реки дуют ветра. Я по мосту перехожу Волгу. Ширина здесь порядка 1,5 км. Мне еще нужно пройти 500 метров, и я окажусь на пляже. Буду лежать на песке и нежиться на солнце.
Я закрываю глаза. Передо мной круги от яркого солнца. Жарко. Главное не забывать переворачиваться. Раздается звонок телефона. Высвечивается абонент: папа.
Да.
- Где ты? – спрашивает голос.
Я решил погулять. Я за Волгой.
- Ааа… Я приехал, а тебя нет дома. Ну, ладно, - говорит голос.
  Папа бросает трубку. Я обратно кладу телефон и переворачиваюсь. Слышен шум набегающих волн. Можно представить, что я на море. Еще 15 минут и можно уходить.
  Я открываю дверь квартиры своим ключом и вижу папу. Он уже стоит на пороге и встречает меня. На лице у него добродушная улыбка. Он постарел. Пряди седых волос выдают его возраст. Он счастлив меня видеть.
- Салам, - говорит папа и обнимает меня.
  В крепком его объятии вся его любовь к сыну, вся его любовь к маме, вся его любовь к семье. Наконец он нашел выражение своих чувств. Наконец он увидел сына и убедился, что все хорошо.
- Сынок, ты где пропал, - шутливо говорит папа.
  Говорит, а сам улыбается. Я для него по-прежнему тот малыш из далекого прошлого.
  Я пожимаю плечами. Столько всего нужно рассказать, столько всего можно обсудить, но говорить неохота. Время еще не пришло. Папа смотрит на меня и улыбается. Он счастлив. Я приехал. Я дома. Наступил полный покой.
- Как дела? Рассказывай, - говорит папа.
Все хорошо.
  Время еще не пришло рассказывать. Я прохожу в большую комнату и сажусь на диван.
У меня все хорошо. Работаю.
  Начинаю я рассказывать. Папа садиться в кресло напротив. Он слушает и улыбается. Он сейчас счастлив.

  Поздно. Папа уже давно спит. Сегодня он уснул с чувством абсолютного спокойствия. Сын дома. С ним все хорошо. Все как в старые добрые времена. Все, как тогда, когда я был маленьким. И это его успокаивает. Пусть хотя бы сегодня. Хотя бы в эту ночь.
  Я лежу в кровати на спине. Вспоминаю. Ночью всегда так. Всегда думаю о прошедшем дне. Думаю о том, что может произойти завтра. Мечтаю. Почему-то именно ночью, в то время, когда ложусь спать. В голову лезут всякие мысли. Я увлеченно поддаюсь воспоминаниям и размышлениям. Весь день был потрачен на делание разных дел. На делание этих самых воспоминаний и мыслей. И вот только сейчас перед самым отдыхом находиться время все еще раз прокрутить. А наиболее важные моменты можно вообще во сне посмотреть. Вот я лежу и вспоминаю. Лежу в той кровати, на которой спал, когда еще учился в школе. Сегодня день прошел как-то сумбурно. После долгой дороги всегда так. Вроде приехал домой, а вроде меня не было здесь 10 лет. Все одновременно знакомое и родное, а с другой стороны изменившееся и повзрослевшее. Свой среди чужих, и чужой среди своих. Там в большом городе я так и остался приезжий, «лимитой», а здесь я уже городская интеллигенция, интеллектуальная элита с двумя высшими образованиями.
Папа меня встретил как обычно. Как будто не было этих 10 лет. Хотя чего я ждал. Что я представлял про эту встречу? Так и должно быть. Все должно быть так, как происходит! И мне остается лишь принять все, как данность. Принять без условий и без остатка. Этому я научился за последние 120 месяцев. А вернее жизнь преподала немало уроков для усвоения этого постулата. Похоже, эту премудрость жизни папа тоже усвоил. Он даже не упомянул в разговоре о своем недовольстве, высказанном мне еще недавно по телефону. Никаких намеков на это. Хотя опять я за свое. Снова чего-то жду. Нужно относиться проще ко всему: было и прошло!
Спокойно дома. Нет тревоги. Папа, конечно, очень расстроился, когда узнал, что я приехал на 5 дней. Но он не подал вида. Принял мое решение. Так и должно быть. Помудрел. Единственное, что он у меня спросил, куда я спешу? Я бросился рассказывать о работе, что у меня много дел и важных проектов.
- Да. Понимаю. Ты сам знаешь, что тебе делать, - спокойно сказал папа.
  А я продолжал оправдываться. Продолжал чувствовать себя виновато. В душе, где-то глубоко внутри, не в голове, я чувствовал, что нужно остаться подольше. Или хотя бы не оправдываться. Это все ни к чему. Но в голове в тот момент щелкали оправдания. Я доказывал, прежде всего, себе необходимость раннего отъезда.
  Нужно деньги зарабатывать.
  И я себя успокоил.
- Как знаешь. У меня есть только мой опыт. И я могу рассказать только его. Но… Жизнь такая многогранная. У тебя свой путь. Я желаю тебе только добра. И хочу, чтобы ты был счастлив. Остальное неважно, - сказал папа.
  Он действительно изменился. Раньше бы он затеял спор и начал яростно доказывать свою правоту. Но сегодня… Конечно, и смерть мамы повлияла на него. Его одиночество. Может, в конечном счете, мы все должны стать такими?
Интересная мысль. Может, когда-нибудь я ее и усвою. Часто, когда я делаю для себя открытия, я прихожу в движение. Необъяснимый внутренний восторг от откровения заводит меня. Как будто этот опыт изменит всю мою жизнь. Стоит только применить знания и все – проблемой меньше. Я довольный переворачиваюсь на бок.

  Утро. Солнечное прекрасное утро. Улица залита светом и жарой. Но в комнате темно. По уютному темно. Помню это ощущение крепости. В детстве оно придавало мне сил. Беды и бури внешнего мира жалко рушились о стены моего дома. Семейного очага. Безопасно и спокойно. 08:12. Папа уже ушел на работу незаметно. Тихо. Помню в детстве, он обязательно мог разбудить. Для него это было в порядке вещей.  Это было даже необходимостью. Он считал, что, пока молод, надо жить. Успевать жить. Поэтому сон только отвлекает от главного предназначения. Считал. Не знаю: и в этом убеждении он изменился или, может,  решил предоставить мне полную свободу? Хотел, чтобы я отдохнул. Снова я строю свои догадки, додумываю за него. Все. Хватит. Подъем. Меня ждет новый прекрасный день.
  Я умываюсь. Готовлю себе завтрак: овсяные хлопья заливаю молоком. Теперь я готов. Раздается звонок домашнего телефона.
Алло.
  Я нерешительно говорю, потому что еще никто не знает, что я приехал.
- Привет! Ты уже встал? – слышу я голос папы.
Да. Уже позавтракал.
- Хорошо. Сходи в магазин. Купи конфет, печенья и сок. Надо на кладбище к маме сходить.
Хорошо.
  Я ждал, когда мы пойдем на кладбище. Одной из причин моего приезда был упрек по этому поводу. И если бы даже он не предложил сегодня, я сам бы сделал это. Надо почтить память. Побыть рядом. Пусть даже только духовно. Я верю. И это помогает мне жить.

  Перед главным входом на кладбище мы останавливаемся. Три раза крестимся, как заведено у православных христиан.
Эй ;;лти Аттем;р,
сан;н яту хисеплент;р; (Отче наш, сущий на небесах!
да святится имя Твое; (в пер. с чувашского))
Я перекрестился.
сан;н патшал;ху килт;р
сан;н ир;к; ;;р ;инче те ;;лти пекех пултар; (да придет Царствие Твое;
да будет воля Твоя и на земле, как на небе; (в пер. с чувашского))
Я перекрестился.
паян пур;нмал;х ;;к;р пар пире;
;ыл;ха ан к;рт пире,
усалтан х;тар пире. (хлеб наш насущный подавай нам на каждый день;
и не введи нас в искушение,
но избавь нас от лукавого. (в пер. с чувашского))
Амин.
Я перекрестился.
Тархаш;н пул;ш ман;н аттепе аннене. (Пожалуйста, помоги моим папе и маме. (в пер. с чувашского))
  Этой молитве в детстве научила меня бабушка. И так как все это происходило в возрасте трех-четырех лет, все, что я не мог запомнить, она мне прощала. А вернее, Бог должен был простить меня.
- Бог простит тебе то, чего не знаешь, - говорила она.
  Маленьким многое прощается в виду возраста. Даже во время процессии в церкви разрешается присесть. Я так и привык читать молитву. Привык читать мою сокращенную версию молитвы «отче наш». Как-то я прочитал полную версию и даже выучил ее и на русском, и на чувашском, но всегда и везде автоматически из меня вылетают эти слова. Мысленно  я только этой молитвой обращаюсь к Богу. Как же сильна детская привычка. А может, я продолжаю верить в ее волшебство и силу.
Мы входим на кладбище. Строго распределенные ряды могил. Кругом холмики, выстроенные в ряды. Вот оно пристанище праха. Рупор с душой умершего. По периметру высажены тополя. Мы идем к могиле мамы. По пути папа набирает из бочка  ведро воды и несет. Я вижу то самое место. Вот она, могила мамы. Здесь тоже многое изменилось с моего последнего визита. Установлена черная мраморная плита с изображением мамы. Папа специально выбрал фотографию, на которой мама молода. Он показывал мне ее в день похорон, когда отдавал заказ в салон ритуальных услуг. Он помнит ее такой. Я уважаю его выбор. Но маму я запомнил такой, какой она была в последнюю нашу встречу. Вместо холмика на могиле что-то вроде цветочной клумбы из живых цветов. Цветы густо усажены. Они словно пылают ярко-красным пламенем, вздымаясь вверх. Даже зеленых стебельков не видно под факелами. Папа говорит, что это «вероника колосистая». Мама любила цветы. Даже на даче она отвела участочек под цветы. Их было так много, и они все были такие разные. Она должна быть довольна сейчас. По бокам клумба на могиле огорожена мраморными плитами. Они образуют одновременно пол. Все аккуратно и чистенько. Тут же неподалеку установлен столик и скамеечка. Похоже, папа немало времени провел здесь.
  Я смотрю на маму. У основания плиты лежат конфеты и кружка. Сюда недавно приходили. Папа моет лицевую часть плиты, загаженную птицами. Он поливает цветы. Я смотрю вокруг. Могилы поблизости не столь ухожены как у мамы. Справа могила совсем заросла, так что невысокую надгробную плиту и не видно совсем. Кто там нашел пристанище не прочесть. Еще две соседние могилы очищены от сорняков и травы. В холмики воткнуты искусственные цветы. Неподалеку я вижу мужичка. Он тоже пришел к кому-то. Возможно это его последняя опора. Возможно это его единственный немой собеседник, которому еще интересно узнать, как там он справляется в мире живых. Смерть и одиночество чаще всего ломают людей. Они рука об руку странствуют по жизни, испытывая встречающихся им путников.
Папа достает конфеты и печенье.
- Бери, - говорит он и протягивает мне конфету.
Потом он берет несколько конфет и кладет на основание плиты. Рядом с теми конфетами, которые уже лежат. К соседним могилам подлетают черные большие вороны. Они без страха садятся на кресты. Эти спутники смерти ждут своего часа. Часа, когда можно будет поживиться.
  Папа смотрит на изображение мамы.
- Эта фотография, конечно, не совсем передает маму. Исказили здесь ее. Немного, - говорит он.
  Я смотрю на маму. Тишина в голове. Молчание. Мне нечего сказать. Нечем поделиться с ней. Я продолжаю молча смотреть на каменное изображение. В абсолютном безмолвии.
  Проходит несколько минут.
- Пойдем, - говорит папа.
Мы крестимся.
Эй ;;лти Аттем;р,
сан;н яту хисеплент;р;
Я перекрестился.
сан;н патшал;ху килт;р
сан;н ир;к; ;;р ;инче те ;;лти пекех пултар;
Я перекрестился.
паян пур;нмал;х ;;к;р пар пире;
;ыл;ха ан к;рт пире,
усалтан х;тар пире.
Амин.
Я перекрестился.
Тархаш;н пул;ш ман;н аттепе аннене.
Долг выполнен.

  Папа доволен: сын приехал домой, посетил могилу матери. Помнит семью. Помнить и уважать семью - самое главное. Значит, помнит традиции. Значит, есть на плечах голова. Значит, не натворит глупостей. Теперь папа спокоен.
Четыре дня пролетели как один. Так ничего особого я и не сделал. Дни проводил погруженный в отдых. Пребывание в состоянии домашнего отдыха - особое состояние. Работать не нужно. Никто не докучает. К тому же лишен суеты, свойственной отдыху-путешествию. Все необходимое под рукой. Прогулки и созерцание. Покой и тишина. Полное погружение в тишину. Даже одиночество перестает замечаться. Меня нет. Я растворяюсь во всем.
Сегодня пятый день. День отъезда. Неожиданно волнительно. Волнительно, что я покидаю состояние покоя. Папа тоже немного волнуется. Недавно установившийся баланс рушится.
  Вот мы выезжаем из дома и едем на вокзал. Я бы мог продлить свой домашний отдых. Мог бы продлить эту тишину в себе.
  Мы проезжаем знакомые улочки. Знакомые магазинчики, где мы постоянно закупаем еды. Мы проезжаем город моего безмолвного созерцания. Мы с папой молчим, потому что слова не нужны. Все и так ясно. За эти дни я не встретил никого из моих знакомых. Это хорошее дополнение к моему домашнему отдыху. Потому что этого и не нужно. Все и так хорошо. Хорошо в одинокой тишине.
  Волнительно. Будто душа учащенно дышит. Набирает спокойствия и тишины. Набирается сил. А может, и взывает остаться!? Там в дали ее ждет город скорости и суеты. Там ее ждет очередной марафон. Там меня ждет работа. Бой.
Мы подъезжаем к вокзалу. Здесь уже много людей. Поезд, набитый людьми, поедет в большой город.
  Мы стоим на платформе.
- Не забывай семью. Не забывай обо мне. Приезжай без моих напоминаний, - говорит папа.
Я киваю. Я не знаю, как будет в будущем. Я не знаю, каким буду я сам.
- Главное, чтобы у тебя было все хорошо. И мне будет спокойно, - продолжает папа.
Все будет хорошо.
  Я смотрю на папу. Он прослезился. Потом он крепко обнимает меня. Часть семьи покидает его.
Пока.
  Ощущение такое, будто я бегу. Бегу, не знаю куда. Бегу, не знаю зачем. Но я убегаю. Оставляю дом, родных, березку. Убегаю от тепла и солнца. Убегаю от себя. Я боюсь узнать себя. Узнать, кто я. Я хочу стать другим. Другим из красивого фильма.
  Я прохожу в вагон. В этот раз со мной едет молодая семья: муж с женой и их дочь и сын лет семи-десяти. И смуглый мужчина лет сорока. Я закидываю сумку на полку. У меня верхнее боковое место.