Копец

   Всякая сосна в своём лесу шумит

   Копцы – это земляные насыпи над круглыми ямами с семенной картошкой, иными словами  – бурты. Деревенские  в такие «хранилища» прячут и свёклу с морковью – целее будет. А по весне, как находка – и то, и другое. И вид всё это имеет – вроде только из земли выкопанное. Ни тебе ростков, ни морщин. Разве что  мороз кое-где сбоку прихватит в случае, если хозяин не постарается хорошо прикрыть боковины соломой или осокой, да маловато земли сверху накидает. Ну и не без того: мышь может в той соломе завестись и роскошествовать-жировать себе анигадки* зиму, да ещё и семью заведёт-разведёт. Ну, так и всей той беды! В любом же деле бывают потери.


   Весна 1941 года выдалась на диво тёплой, мягкой. Колхозы, один за другим, отсевались и докладывали в район о завершении посевных работ. Район рапортовал области, область – дальше – «наверх». Уполномоченные райкома партии «летали» по хозяйствам на перекладных и придирчиво осматривали поля – контролировали. Обычно их опекали председатели колхозов, которые тягались за проверяльщиками повсюду следом, чтобы не дай Бог, что не упустить из замечаний начальства или чтобы те не завернули куда не следует.

   Прихватками и урывками в то время, что оставалось свободным от работы в колхозах, на казённых работах, жители деревень и рабочих посёлков, которые прилегали к железнодорожной ветке Василевичи – Хойники, тоже старались как можно быстрее отсеяться, а главное – «бросить картошку в землю». Обычно здесь сеяли и разные зерновые: рожь, пшеницу, просо, ячмень, овёс – что у кого было и сколько имелось земли. Многие, особенно по маленьким деревушкам, ещё  пекли свой хлеб. Зерно же нужно было для корма домашней птицы, да (чего греха таить) для солода, чтобы нагнать самогонки. Без неё в деревнях не обходилась ни одна семья. А какой же солод без  ржи?

   Жители рабочего посёлка при железнодорожной станции Харламовская не настолько  зависели от количества посевов зерновых: хлеб для них выпекался в «своей» пекарне – леспромхозовской, а для путейцев местного околотка специально привозился из Гомеля в деревянных ящиках. Так что во время посевной преимущество люди здесь отдавали главной своей и скотины кормительнице – картошке. В большинстве случаев её сажали «под коня». На маленьких кусках земли при  избах могли и «под лопату».  Но разве той лопатой  разгонишься? Так – одно баловство. О таких говорили: «Нечем заняться человеку, так балуется – колупается лопатой».
 

   Мало чем от деревенских и поселковых отличалась посевная и в семье лесника Никифора Целуйко. Разве что никто крюком не стоял у него за спиной: ни тебе проверяльщики, ни хлопоты – где своевременно взять лошадь, чтобы вспахать свои сотки.

   Он был сам себе голова – и сеяльщик, и копальщик, и проверяльщик. Мало того – и конь у него был свой! Серко. Правда, не совсем «свой» – казённый. И не сам человек со всем справлялся – трудилась вся семья. А она у него, хвала Богу, ничего себе была: четверо сыновей да трёх дочерей управились Никифор с  Марфой пустить на свет божий.
    
   Вместе с семьёй Никифора жили и его родители – крепкие ещё на вид Митрофан и Авдотья. Считай – две самостоятельные семьи. Никифор от отца получил не только свою должность, но и ту казённую лошадь, и дом лесника, который со временем значительно достроил-расширил. Сдав сыну участок, Митрофан от дел не отошёл – во всём был Никифору добрым советчиком и помощником.

   Жили Целуйки ни бедно, ни богато, но не голодали. Казённый хлеб в семье ели изредка – когда Никифор бывал по делам в посёлке, в конторе лесничества, да в Хойниках. Покупался он тогда в основном детям – «для баловства». Хлеб  Авдотья с невесткой пекли свой. К хлебу в семье тоже было всё своё, потому что выводок Целуек с малолетства без работы не сидел: все в округе болота, канавы, озерки вокруг урочища Осиновка, где стоял дом лесника с разными хозяйственными пристройками, были в распоряжении самого Никифора, его отца и парней. Комли*, кошики для ловли вьюнов не успевали просыхать. Своя рыба: жареная, вяленая, сушёная, не переводилась в избе. Старшие дочери с матерью и бабкой Авдотьей  обшаривали лес. Земляника, черника, малина, голубика, брусника – вся  в округе собиралась, сушилась, варилась, настаивалась. Грибы, от лисичек до белых крепышей, из окружающих «своих» грибовищ, тоже – подчистую.

   Кроме этого, Целуйки обрабатывали поля, вели хозяйство. А в нём – ни много ни мало: две коровы, телята, свиньи. А ещё же овечки, куры и кроли – мелочь, которую в семействе звали одним словом – шуядь. Всю эту «шуядь» досматривала Марфа с детьми, коня же – Никифор и Митрофан. Они  не доверяли казённую скотинину «девкам и бабам».

   Все лесные прогалины, полянки вокруг Осиновки, которые старший Целуйко называл ещё «пролысинами», были со временем прибраны к рукам Никифором и его семьёй. На каждой делянке, которая имела своё название, что-нибудь да росло. Так и что тут удивляться? Такая семейка! Попробуй три раза в день накормить её – ораву! Новую пролысину на краю леса, его рогу, прозвали, например, «Рогинка». Она была где-то за полкилометра от селища лесника. Выкорчевав на ней по краям добрый десяток старых пней, вытеребив редковатый кустарник осенью сорокового года, Целуйки решили весной сорок первого на этом куске посадить картошку. Как решили, так и сделали. Посадили. На новине всё хорошо растёт. Картошка тут «буяла, роскошествовала» – здесь ей было «целое раздолье», как говорила старая Авдотья, а за ней повторяли все члены семейства.
   
   Жизнь в лесничовке, которая была в семи километрах от рабочего посёлка при станции, пятнадцати – от районного центра, чуть больше полусотни от областного Мозыря и сотне от Гомеля, была размеренной, спокойной, привычной и похожей изо дня в день. Лес же вокруг. А в нём свои законы, свои порядки-распорядки, и никакого тебе радио. Средние дети в школьный  период, особенно зимой, жили у родной сестры Марфы в посёлке. Так что про новости в округе и мире Целуйки узнавали с опозданием. В основном после поездок Никифора в посёлок и  в район. В Хойники Никифор обычно ехал с Марфой – на базар и навестить старшего сына Михаила.


   И тот июньский день (как оказалось, последний предвоенный) ожидался быть похожим на другие. Средние дети, что ходили в поселковую школу,  были в это время уже отпущены на каникулы и ждали приезда Михаила с аттестатом. Парень, закончив восьмилетку в посёлке, захотел продолжить  обучение и добился, чтобы родители отпустили его на учёбу в Хойники. В райцентре проживала двоюродная сестра Марфы Гэля,  которая и приютила Михаила. После окончания школы он мечтал учиться дальше – в Минске, «на лесничего». Дед с отцом, как главные в семье, были не против. Они считали, что лесоводство – это то, что нужно для настоящего мужчины.

   А Михаил объявился только в другой половине дня. Младшие его братья и сёстры, которые целый день стерегли дорогу к дому со стороны посёлка, чуть с ног не сбили парня –  окружили со всех сторон, повисли на нём и радостно прыгали вокруг. Так соскучились. А тот от усталости едва ноги переставлял: пока доехал на товарняке до своей станции, а потом пешком шёл от неё до  дома. Да ещё с таким известием…

   – Война началась с Германией, по радио в двенадцать часов сегодня объявили,– побелевшими губами едва выговорил-объявил парень своим родным.

   Новость восприняли недоверчиво: может, шутит парень? Здесь, в лесу, никакой войной даже и не пахло. Так устроен человек: если глаза не видят, а уши не слышат, то ему кажется, что всё вокруг хорошо, тихо, спокойно, никакого тебе лиха. Михаила сообща успокоили, посадили за стол: с дороги – голодный же. Немного отойдя, не столько от дороги, сколько от событий последнего дня с ошеломительным известием, Михаил рассказал и о других новостях. Основная была та, что он, буквально вчера, видел классика белорусской литературы – Змитрока Бядулю. Живьём! Это же такое событие! Тот приехал в район в конце выпускных экзаменов. Известный писатель выступал в колхозах, Народном доме. Мало того – в их школе классик вручал аттестаты зрелости. Михаилу – тоже. Вот это новость! А после выпускного бала они встречали зорю, а затем он пошёл спать. Когда только разоспался, его разбудила тётка Гэля, которая вернулась с Базарной площади с жутким известием про войну. Михаилу стало страшно. Не за себя – за них,  родных. Схватив аттестат, пожитки, он бросился на станцию – быстрее домой, к своим. Вместе они что-то придумают, вместе с семьёй – никакого страха!

   Старая Авдотья, услышав от внука трагическое известие, тут же упала на колени перед божницей и начала бить поклоны, шептать молитвы. Она, как и её Митрофан, на своей шкуре знала, что такое война, потому что вместе с ним пережила Первую германскую. Хватило беды. Едва выходила отравленного газами мужа. Если бы не лес с его особенной аурой, лекарственными травами…
 

   Назавтра Никифор, запрягши коня, помчал в лесничество. Вместе с ним поехал и Михаил. Посёлок гудел, как развороченный улей. Никто ничего толком не знал, кроме того, что передали по радио. Возле контор лесозавода и лесничества толпились лесозаводчане и лесники других участков-обходов. Как и Никифор с Михаилом, на подводах подъезжали самые дальние. Мужчины и молодые парни были настроены решительно. Отец с сыном подошли ближе, прислушались к разговорам.

   – Ты смотри – снова полез германец. Земли нашей захотел? А лихоманки? А вилы в бок?

   – Ну, ты сказал – вилы. А танки зачем, а самолёты? Так попрут наши, что пятки только
засверкают у гадов!

   – Да мы их шапками забросаем!

   – Ну, шапками не шапками, но железа у Красной Армии на них хватит.

   – Твоя правда: не буди лихо, пока оно тихо. Получат они своё…

   От лесничего, который раз за разом накручивал телефон, чтобы связаться с леспромхозом (но он всё был занят), Никифор на свой вопрос «Что делать?» получил не совсем уверенное  указание: готовиться передать обход отцу, а самому со старшим сыном собираться и отправляться в военкомат, там всем дадут рады. Наверняка же в районе будет организован мобилизационный пункт. То же самое услышали и другие. Никифору было за сорок лет, а его Михаилу, который пошёл в школу в семь с половиной, недавно стукнуло восемнадцать. К мобилизации подходили оба. По дороге домой завернули в леспромхозовский магазин: Авдотья  наказала сыну купить керосина, спичек, соли, «простого» (хозяйственного) мыла, ещё кое-что из мелочей. В магазине толпился народ: люди, на всякий случай, хватали кто что мог. Отстояв очередь и купив всё необходимое, Никифор с Михаилом оставили посёлок. Всю дорогу к Осиновке оба как воды в рот набрали: молчали, каждый думая о своём.

   Никифор о семье: как Марфа сама справится с такой кучей детей? Правда, родители же при ней, но они уже в добрых годах, а работы на земле, в хозяйстве и лесе – хоть отбавляй. А дети – половина из них ещё совсем малые, какая от них помощь?
   
   А Михаил никак не мог уразуметь: подписан же Договор о ненападении, какая война? Где она?  Почему отцу надо бросать свой обход, мать с малыми его братьями и сёстрами, деда с бабой и идти воевать? А где Красная Армия?

   Добравшись домой, сказали родным, что действительно – началась война, каждый в душе не веря, что это – серьёзно и надолго. В доме начался гвалт: женщины, как водится, запричитали, заголосили-заойкали. За ними, предчувствуя беду, захлипали младшие дети.  Не переставая плакать,  Марфа, а за ней Авдотья начали собирать мужчинам заплечные мешки-котомки. Никифор, передав отцу слова лесничего о сдаче ему обхода, тут же предложил  отправиться его осматривать. Так и сделали: поехали на подводе. Вместе с отцом Никифор осматривал свой участок так, вроде предчувствовал, что делает это в последний раз. Перед неизвестной дорогой он хотел попрощаться с каждым деревом, с каждым кустиком, которые  знал с самого детства и с которыми вместе рос. В лесу стояла привычная тишина. Но она казалась теперь отцу и сыну какой-то жуткой, застывшей в немом ожидании. Никак не верилось, что война – это не сон, что пришла большая беда.

   Так прошло несколько дней. Целуйки ждали до последнего, надеясь на какое-то чудо. Но чуда не дождались. Никто не приехал, не прискакал на коне, чтобы оповестить, что собираться на войну не надо, что «наши» собрались с силами и погнали чужаков назад.
   


   В район, в военкомат, отправились, как обычно – на возу. Провожать завтрашних солдат на войну Митрофан позволил ехать только Марфе. Мужчин взяли на учёт,  присоединили к толпе таких же добровольцев и пешком в колонне отправили на станцию грузиться в вагоны. Где-то там, в области, где имелись интендантские склады и склады с оружием, их переоденут, выдадут оружие, сформируют боевые подразделения и отправят воевать. А возможно, зачислят в истребительные батальоны для охраны промышленных и других важных объектов в Мозыре или Гомеле.  Такие новости собрал Митрофан, шныряя в людской толпе. Этим он успокаивал Марфу, которая ойкала и божкала, переживая за мужа и сына. Особенно за сына, и было чего: Никифор в своё время служил в Красной Армии, имел  какое-то представление о военной службе, а Михаил?

   На самой станции и вокруг неё стоял сплошной крик-гам. Мужчины кое-как крепились, а Марфа во время прощания с мужем и сыном дала волю и крику, и гвалту со слезами, просила-молила мужа присматривать за Михаилом…

   Там же, на станции, когда Митрофан увидел эшелон, в котором в глубь страны отправлялись работники леспромхоза (многих он хорошо знал) и семьи руководителей района, он понял, что если вместе с  мобилизацией в районе началась эвакуация, – это серьёзно и надолго.  Значит, снова придётся, как в Первую мировую войну, переживать оккупацию? Его догадку подтвердил и старый друг, который оказался начальником эшелона. В молодости они вместе работали на хойникском лесоучастке  конюхами. Со временем друг «выбился в люди» – перед войной он уже занимал должность заместителя директора леспромхоза.

   По дороге назад в свой лес Митрофан с невесткой завернули в посёлок. Зарёванная, опухшая от плача, Марфа побежала в леспромхозовский магазин – прихватить ещё что-нибудь про запас, а Митрофан направился на свою бывшую работу – в лесничество. Там он неожиданно получил под роспись серую в яблоках жеробую кобылу Яснотку. Лесничий, ещё молодой мужчина, уже был призван в армию, а вместе с ним два конюха-лесника и техник. Большинство лошадей  конюшни лесничества были отписаны военкомату, а несколько жеробых кобылиц и малых жеребят перед своей отправкой лесничий «разбросал» по лесничовкам – на сохранение. Так лошадь досталась и Митрофану Целуйко.

   С отъездом сына на войну на Осиновке «вожжи в руки» снова пришлось брать старому Митрофану.

   А Марфа к своему возу вернулась ни с чем: полки магазина были уже пустыми.



   – Война войной, а кормиться чем-то надо будет каждый день, а может, ещё и подкармливать кого-то. Война за один день не закончится. Ехать нам некуда, нечего и не с чем. Лес же с собой не заберём? Наш дом здесь, здесь и останемся! Дома оно и солома едома. Лес нас спрячет, лес нам поможет! – заявил старый вояка домашним после проводов сына и внука на войну.
   
   Он знал, что говорил.

   Вернувшись из лесничества с немалым привеском, Митрофан на другой день побросал на воз «струмант» – топоры, лопаты, пилу, кое-что из еды и, прихватив двух старших внуков-подростков – Анатолия и Андрея, направился с ними «в лес». Так говорили все члены семейства, когда отправлялись с селища, которое стояло среди леса, на промысел в глубь его. Но сейчас Митрофан ехал с внуками не в «лес», а к семейному схрону-норе.  Был такой у них в лесу.

   Ещё давным-давно Митрофан с Никифором, когда забирались далеко в лес, прятались от дождя, а зимой – от снежной замети в такой  природой сделанной норе. Насмотрели её в густом лесном массиве, за болотом, в одном из многочисленных оврагов. Болото окружало большой кусок леса только с трёх боков, образуя полуостров. С противоположной стороны  к нему можно было в обход болота проехать колёсами, но это занимало несколько часов. Со временем, тщательно осмотрев, обшарив болото, нашли в нём менее гиблые места и со своей стороны, напрямую, сделали-настелили переход-мостик. Замаскировали от людских глаз.

   Потом понемногу нору-нишу начали расширять, углублять. С большего обложили с боков жердинами, сделали топчаны, собирались сложить печурку. В углу «норы», в большом старом чугуне с крышкой держали спички, крупу, соль. И были анигадки себе, когда отправлялись на несколько дней за дичью, ягодами-грибами в этот лес, который кишел и тем, и другим, потому что сюда не ступала человеческая нога. Здесь было где отдохнуть, переночевать. Место это в семье так и звали – «нора». О «норе» знало только семейство. Вот к ней Митрофан и отправился со своими парнями. Он решил приспособить лесное убежище  под какое-никакое жильё для семьи, переоборудовать его в землянку. Никому не известно, как повернутся  дела с этой войной. Когда уже крепко припечёт, он тогда произведёт-организует свою «эвакуацию». Митрофан боялся за внуков.

   По нескольку дней «строители» оставались в лесу с ночёвкой. Старый спешил сам и подгонял домашних. Под его командой семейка убрала с глаз все продуктовые запасы: от зерна, картошки и сала в кадках – до сушёных грибов-ягод-вьюнов. Часть продовольствия была вывезена и закопана-спрятана в разных лесных тайниках, а другая – отвезена-переправлена за болото, в «нору». По лесу сделали метки, чтобы потом самим найти спрятанное. Вблизи от тайника-укрытия, который обустроили для всей семьи и даже слепили в нём примитивную печурку, в лесной чащобе Митрофан с внуками смастерили на скорую руку буданы-шалаши для скотины. Сюда он планировал, в случае необходимости, переправить коров, казённую лошадь, свиней, овечек и больших кролей. Травы в этом месте хватало. Подходы-подъезды к «норе» старик, как мог, маскировал.

   На Осиновке, на глазах, оставили небольшие запасы всего понемногу, в том числе картошки – немного съедобной для себя да самой «никудышней для шуяди».

   – Дальше спрячешь – ближе возьмёшь, – учил внуков Митрофан. – Кто его знает, как оно будет, а запас беды не чинит. На голодный желудок много не наживёшь … и не навоюешь, –  уже себе под нос бурчал он.

   Лесничовка «Осиновка» была самой дальней в лесничестве, и как на военное время, так много в этом выигрывала: разная нечисть, типа германцев, не могла до неё добраться на первых порах. Митрофан на это очень надеялся и использовал  преимущество в полной мере. Он как мог, готовился к войне, которая, и правда что, никогда за один день не заканчивалась.


   А война, которая вначале не имела для жителей Полесской области конкретного какого-то обличья, уже на шестой день докатилась до её границ и предстала перед населением в виде первых красноармейцев-окруженцев и беженцев. Все они были растерянные,  истерзанные, голодные. Некоторые – раненые. Местные жители выносили им из домов молоко, хлеб, сало, картошку, воду, ягоды.

   День за днём людской поток катился в глубь страны. От него, как ручейки от речки, отделялись, где по своей воле, а где из-за ранений, бойцы и мирные граждане.
   
   Люди тулились* к деревням, прятались в лесах, надеялись, что это ненадолго, что вот-вот наши соберутся, развернутся и погонят чужаков назад, за границы страны. А если так, то они потерпят, подождут своих. Тем более, что на дворе стояло лето, а летом человеку можно как-то перебиться в том же лесу, выжить. Ягоды, грибы не дадут умереть. А ещё же вокруг спелые колоски ржи, пшеницы, картошка. Её, молодую, уже можно было добывать из-под зелёной ещё ботвы. Находкой оказывалась та, что была посажена вдоль дорог, на краях лесов. Как и зерновые посевы,  покинутая на колхозных полях. Не до их уборки было.

   Лесного селища война пока ещё не потревожила, и Целуйки, за исключением строительства убежищ для людей и скотины, продолжали осуществлять обычный годовой цикл работ на земле, в лесу. Запасы еды (как для людей, так и для животных и птицы) сейчас делались с удвоенной энергией. Следом за сенокосом и уборкой зерновых (чуть раньше обычных сроков) решили выкопать картошку на нескольких делянках, отвоёванных у леса. С ближайших к селищу кусков её «разбросали» по разным местам: в яму-копец за сараями, в избяной погреб, в стёбку – наземный погреб-склеп. Пару возов отвезли в «нору».

   Последней из картофельных делянок была Рогинка. Рогинка отплатила горой чистой, отборной барабули, как в семье ласково называли картошку. Отобрав только мелкую скотине, решили (Митрофан решил) всю остальную, вместе с семенной, спрятать тут же – на поле.

   – Что её тягать туда-сюда? – спросил у семейства Митрофан. И сам же ответил: – Нечего, она здесь понадобится.
   
   Никто его распоряжения оспаривать не стал: в семье, особенно сейчас, его слушались, как говорят, ухо в ухо. Старшие внуки Анатолий и Андрей в охотку выкопали ближе к лесу яму для копца, застелили заготовленной  заранее осокой, потом снесли в неё кошёлками и коробками картошку, которую собирала женская половина семьи. Поверх закрыли картофельную кучу охапками той же осоки, присыпали землёй. Перед самой засыпкой копца землёй Митрофан вставил сверху рукотворного погорка берестяную трубу-душник и наказал парням принести из ближайшего сосняка мха.  Им они укрыли копец, набросали сверху хвороста-бурелома. Со стороны он совсем не бросался в глаза – так, лежит себе какой-то ловжик*. Сколько их по лесу! Только тот, кто сам когда-нибудь мастерил-закладывал такое хранилище для картошки, мог додуматься-догадаться, что это за бугорок такой на земле пристроился. По совсем неприметной его детальке – берестяному душнику-трубе. Но его ещё рассмотреть надо было в  буреломе.

   – Чтобы картошка не горела, дышала, а осока, чтобы мыши не завелись, как в соломе, – пояснил старый младшему внуку предназначение и душника, и осоки, – тот в первый раз участвовал в закладке картофеля на зиму таким образом.

   Позаботились и о другом: сохранности картошки в копце от  диких свиней. Те легко могли унюхать находку, разрыть, раскопать её своими длинными лычами-рылами. Правда, их Целуйки и на пушечный выстрел не подпускали к околице селища, даже все старшие дети умели обращаться с ружьями. Но – «Бережёного Бог бережёт!» – говорил в таких случаях старый Митрофан. Кольцом проволоки-колючки в два ряда обогнули копец понизу – тот же дикий кабан наступит, другой раз не сунется. Её тоже прикидали-притрусили лесным мусором. Мусор сверху и землю, немного дальше от копца, полили вонючим мазутом, мол, здесь ходит человек! Такой запах отбивал любой дичи охоту подходить близко.


   Как в воду глядел старый Митрофан со своими тайниками: война затягивалась, захлёбывалась людской кровью, а к концу лета вплотную приблизилась к  их и соседней – Гомельской области. Во второй половине августа немцы бомбили, а затем захватили Гомель, оккупировали Хойники, Мозырь, 

   В посёлке при станции расквартировался целый немецкий гарнизон. Понятное дело – рядом железная дорога, по которой перевозятся военные грузы и которую необходимо обслуживать. Как лебеда возле картошки, так и возле фашистов тут же появились их прихвостни – полицаи. В каждом стаде найдётся паршивая овца. В посёлке нашлась тоже, и не одна.

   Непрошеные и незваные захватчики вместе с полицаями и назначенными старостами и бургомистрами занялись установлением своих порядков, объявили о них населению через вывешенные чуть ли не на каждом столбе объявления. Все они сводились к одному: за невыполнение их – смерть. Довели до местного населения и размеры продовольственного «оброка» в пользу немецкой армии: 3 центнера зерна с гектара, 359 литров молока от каждой коровы, 100 килограммов свинины со двора, 35 яиц от каждой курицы, 6 килограммов мяса птицы, 1,5 кг шерсти от каждой овцы и 100 рублей с человека. Не дожидаясь от населения добровольной сдачи перечисленного, начали сами с помощью полицаев выметать-выгребать всё – подчистую. Люди спохватились и бросились прятать живность, кто куда. Коров-свиней-овец – в лес, курей – в подпечки.

   А тут ещё по дорогам пошли-потекли колонны пленных красноармейцев. Одних гнали пешком в ближайшие лагеря, других – к станции, чтобы погрузить в вагоны и везти дальше. Их было много, и на них нельзя было смотреть: оборванные, босые, обессилевшие, раненые, голодные. К ним нельзя было подступиться, чтобы передать какую-нибудь еду. Теперь они шли не сами, отступая, а их гнали по дорогам через города, посёлки и деревни, как стада коров. Но «пастухи» были не с кнутами, а с автоматами и овчарками. И вели они свои «стада» не в лес и не на пастбища, а за колючую проволоку, в неволю – на смерть. Пленные чувствовали это и при первой возможности делали попытки убежать. Самым верным укрытием был лес.

   Одна такая колонна тянулась по обочине шоссе, соединявшего Хойники и Речицу. По самой автодороге двигалась немецкая техника: легковые с офицерами, грузовики с солдатами и грузами. По большим населённым пунктам захваченных областей оккупанты спешили разместить свои комендатуры, гарнизоны с солдатами, чтобы как можно быстрее установить свои порядки и начать дополнительно давать своим войскам, которые наступали-надвигались на Москву, продукты питания и другую помощь. Конвоиры чувствовали себя спокойно: вокруг, вооружённые до зубов, двигались свои. Кто сунется, кто осмелится напасть на них?

   Но вот на шоссе, как по заказу, наступил какой-то перерыв: с двух  сторон не стало видно  ни одного автомобиля. Вокруг стоял и тревожно гудел лес. И тут из придорожных кустов с двух сторон дороги раздались винтовочные выстрелы. Несколько гитлеровцев-охранников, тех, что были с собаками, не выпуская поводков из рук, попадали замертво. Новые выстрелы попали уже в собак.

   После минутного замешательства большинство пленных бросилось врассыпную к лесу. Самые отчаянные – к убитым гитлеровцам, за автоматами. Уцелевшие конвоиры начали стрелять кто куда: кто в пленных, кто в сторону леса, откуда  всё ещё раздавались выстрелы. 

   Не все добежали до спасительного леса: кто упал там же на дороге, кого догнали пули автоматов уже около кустарника и первых деревьев. А тут на дороге, с двух сторон, показались снова немецкие машины. Увидев и услышав стрелянину, а затем убитых своих, солдаты, под гортанные команды офицеров соскакивали на землю и, с автоматами наперевес, поливая лес впереди себя свинцовыми очередями, углубились в него. По обе стороны дороги. Уцелевшие охранники с собаками – тоже. Те, что преследовали беглецов, были полны сил, а те, кто сейчас убегал, наоборот – когда шли в колонне, едва переставляли ноги. Многие из них были ранены, босые…

   Из той колонны уцелели считанные люди. Как и из тех, кто осмелился напасть на её конвоиров. А это были тоже красноармейцы из числа окруженцев, что прятались по лесам.
Лес, куда сбежала часть военнопленных, раскинулся между шоссе и посёлком при станции. В том лесу была Осиновка – селище-лесничовка  старого Митрофана Целуйко.

   По наезженной от подвод колее, по стёжкам-дорожкам, что за многие годы сделали от дома лесника и к нему Целуйки,  старые и малые, трое пленных из колонны и двое из нападавших дошли до Осиновки. В руках двух солдат были немецкие автоматы (благодаря тем автоматам отбились-отстрелялись от собак-волкодавов), у остальных – винтовки. У двоих беглецов были изодраны собаками ноги, они едва держались на них – под руки  их поддерживали товарищи.

   Марфа, умываясь слезами, потому что на месте  изнурённых, совсем молодых парней-солдат представила своего сына Мишу, от которого, как и от мужа, не было никаких известий, под командой свекрови обработала-промыла раны, приложила к ним снадобья, забинтовала широкими полосами старого полотна. Красноармейцев накормили и отправили ночевать на сеновал.

   Митрофан ночь ворочался, выходил из избы, думал. Держать на селище, хотя оно и было в лесу, целую группу красноармейцев было рискованно. Немцы немцами, но в посёлке объявились «свои фашисты» – полицаи. Местные гуляки и выпивохи, которые были охочи до дармового леса и которых он вместе с Никифором не раз гонял из него. Те хорошо знают дорогу к селищу, вспомнят кое-что из довоенной жизни, тогда жди беды! На  его руках семья, за которую он несёт ответственность не только перед сыном, но, в первую очередь, перед самим собой – меньшей внучке не исполнилось ещё и года. Она родилась незадолго до войны. В её честь, как и каждого из внуков, рядом с лесничовкой они посадили седьмую сосёнку. Она уже принялась: вон как тянется к небу вслед за своими сёстрами…

   Назавтра, ещё на зорьке, он о чём-то долго говорил со старшим группы, а им оказался молодой коренастый лейтенант, который назвался Алексеем Зубовым. Он был одним из тех, кто отважился организовать нападение на охранников. Пока говорили-договаривались о том, что  делать дальше, где схорониться, проснулись все старшие члены большой семьи. Старый отдал команду: в случае чего крепко держать язык за зубами, мол, никого они не видели и ни про что слыхом не слыхали. Марфе приказал «бегом» собрать котомки с салом, хлебом, сушениной, солью, спичками и не забыть о какой-нибудь посудине для какого-никакого варева.

   А сам, запрягши Серка, кликнул на помощь старшего из внуков, шестнадцатилетнего Анатолия. Вместе с ним начал складывать на подводу «струмант» – тот, что брал с собой, когда обустраивал тайник-убежище – «нору». Вскинув с помощью внука на воз мешок картошки и несколько досок, забрал «гостей» и направился от Осиновки в глубь урочища Будище – в другую сторону от семейного убежища, прихватив с собой  Анатолия.

   Митрофан хорошо знал не только свой участок. Он привёз беглых красноармейцев к
заброшенной   избушке-хибаре, стоящей на берегу небольшого лесного озерца. О ней он вспомнил ночью. Это лесное пристанище, которым пользовались, наверное, ещё панские объездчики, он знал смолоду, когда работал конюхом лесоучастка.  Избушка требовала починки, начиная от прохудившейся от времени камышовой крыши до полуразвалившихся  дверей. Внутри её вдоль стен сохранились довольно крепкие дубовые чурбаки, на которых когда-то были  устроены примитивные топчаны. Посередине хибары под многолетним лесным мусором находилось что-то наподобие очага – небольшая куча, покрытых мхом, природных камней. У единственного маленького квадратного отверстия-окна торчали остатки от некогда устроенного здесь стола. В нынешнем своём виде избушка для жилья не годилась, но это было хоть что-то, а на ту безвыходную ситуацию оказалось просто бесценной  находкой. 

   Оглядевшись, Митрофан, с помощью внука, быстро и слаженно из подручного материала, что рос вокруг избушки, показывая молодым неопытным – «городским», как это делается,  устроил два первых топчана, на которые уложили раненых. Привезённые доски пошли на починку двери и стола. Чёрные от времени кругляки, что валялись кучей у избушки,  должны были заменить табуретки, послужить топливом. Показав как  озёрным камышом заделать крышу, оставив парням кое-что из своего «струманта», Митрофан с Анатолием  к ночи вернулись домой. «Солдатики в этой глуши не только выживут, но, залечив раны и осмотревшись, решат: тут оставаться и за оружие браться, или к своим пробиваться», – думал-размышлял со спокойной совестью Митрофан.


   С подсказки полицаев немцы начали охоту по деревням за «приписниками» – молодыми мужчинами из числа местных жителей, которых не успели мобилизовать в первые месяцы войны, и осевшими по деревням красноармейцами-окруженцами. Некоторые из них прятались первые месяцы войны в лесах, а с приближением зимы подтянулись к избам. Местные – к своим семьям, а пришлые – к одиноким молодицам.
   
   Были среди них всякие: и те, кто думал пересидеть войну именно возле подола  молодиц, и раненые, которым не было куда деться, и такие, что хотели воевать с захватчиками, да не знали, с чего начать: никто их не научил этому, не подготовил, не организовал. У них не было опыта борьбы с оккупантами в таких условиях, отсутствовало оружие, боеприпасы и продовольствие, а с приближением зимы понадобится и тёплая одежда. Да ещё же первые месяцы той проклятой войны все надеялись, что «вот-вот вернутся наши, да как дадут жару  немцам!»

   Оккупанты обещали приписникам выдать документы для законного проживания в облюбованных населённых пунктах, пристойную работу и заработок. Первые, кто соблазнился на эти  обещания, были схвачены, брошены в грузовики и отправлены в ближайший лагерь (в Гомель). Более расторопные и не такие доверчивые не поверили сладким речам, почувствовали в них великую фальшь и обман и направились искать прибежища  снова в лес, начали объединяться в группы. Лес большой. Он окружал посёлок-станцию со всех сторон.

   Старый лесник продолжая объезжать свой участок, постоянно встречал в нём красноармейцев-окруженцев, незнакомых  мужиков с винтовками и без. Перекидываясь словом-другим с ними, чтобы узнать хотя бы какие новости, осторожничал – кто его знает, кто они такие. Часто на его селище наведывались-набредали лесные обитатели: кто дорогу спросить, кто обогреться, а в основном – попросить еды. Митрофан со своей многочисленной семейкой  помогал  людям, чем мог. Особенно тем, у кого видел под изодранной верхней одеждой красноармейские гимнастёрки. Где-то там, на дорогах войны, в такой вот одёжке и в таком же бедственном положении могут находиться и его родные – сын и внук. Значит и их обогреет кто-то.

   Позже  у лесничовки стал появляться и Алексей со своими парнями, которых Митрофан прозвал  «хлопцы из леса». Пробиться к своим они не смогли и вынуждены были остаться в Будище. Расспросив хозяина о новостях в округе, обогревшись и  запасшись  каким-никаким провиантом, а главное хлебом, который пекли для старых знакомцев Марфа со старой Авдотьей, уходили, понимая, что останься они на селище – навлекут непоправимую беду на  семью, которая  их приютила и  спасала от голода и холода.

   Как-то пережили ту первую лихую военную зиму. А она выдалась лютая, морозная, с метелями. Ладно подчистили все запасы Митрофана, включая «шуядь» и меньшую скотину. Особенно быстро в ход шла картошка – столько едоков прибавилось!  Пришлось Митрофану, когда ещё и снег не сошёл, раскрыть раньше времени копец на селище с семенной барабулей и часть её отдать «хлопцам из леса», чтобы те могли хоть какую похлёбку варить. На немые укоризненные взгляды Марфы и Авдотьи, которые означали: а чем же будем землю засаживать? – Митрофан категорически заявил: – От снега же сытым не будешь? А ноги как по нему потянешь, чтобы хоть что сделать тем гадам – немцам? А картошка вырастет новая – у них же есть Рогинка. Про копец на Рогинке Митрофан приказал всем до поры до времени забыть.

   Как только потеплело, Целуйки засеяли, засадили, что смогли, на своих «пролысинах». Копец на Рогинке оказался самой настоящей находкой: с его запасов засадили не только саму Рогинку, но и ещё кое-где вбросили картошку в землю. Самые большие клубни пустили на еду и себе, и «хлопцам». Митрофан  не давал продохнуть своей семейке, твердя: главное, весной вкинуть хоть что в землю, а оно уже само как-то пробьёт себе дорогу к солнцу, даже неполотое вырастет. Такого правила придерживались в семье Целуек испокон века.


   Время от времени Митрофан наведывался в посёлок. После того как там разместились немцы, он не появлялся в нём на подводе – местные полицаи могли отобрать Серко. Повозку с ним старый оставлял в лесу перед посёлком, а сам, остерегаясь и стараясь не попасться никому на глаза, шёл к крайней избе, в которой жила семья лесника Аркадия Науменко. Тот доводился Никифору Целуйко кумом. Аркадий был признан негодным к военной службе – имел левую руку без пальцев. Ещё будучи подростком, когда сёк дрова и поддерживал ею полено, маханул вместо него по руке топором. С приходом немцев Аркадий оставался дома, ходил на принудительные работы на железную дорогу, присматривался, прислушивался ко всему, что приносила молва, потом передавал новости Митрофану. Науменко догадывался, что тот имеет связь  с появившимися в окрестных лесах партизанами. Вслух о них не говорили. В избе Аркадия, кроме него с женой, насчитывалось семеро душ: пятеро малых детей и его старые родители.

   От него старый лесник сначала узнал о «порядках» и о первых жертвах оккупантов.  Позже – о том, что появились случаи нападения неизвестных на полицаев и немцев, когда те оказывались на лесных и поселочных дорогах в одиночку   или небольшими группами. В очередной приезд  Аркадий шёпотом сообщил, что немцы усилили охрану своих продовольственных складов на станции и железной дороги – замечены нападения на них и кто-то пытался разворотить полотно,  и что, опять же «кто-то», напал и разгромил немцев в нескольких деревнях района,  взорвал в Хойниках электростанцию, отравил подсолнечное масло, которое предназначалось для немецких офицеров.

   Митрофан догадывался, что и его «хлопцы» не сидят сложа руки, и что и они имеют какое-то отношение к тем «новостям». Видел он это и по появившимся у них на поясах гранатам и новым винтовкам, по незнакомой ему гражданской верхней одежде, очевидно, снятой с полицаев. Алексей же помалкивал и про эти очевидные факты, и про то, что уже вышел на связь и присоединился к партизанам, появившимся в лесном массиве между соседними с посёлком деревнями.

   В следующий раз Аркадий своей новостью сильно напугал Митрофана: в посёлке в качестве полицаев объявились старые знакомые Никифора и Митрофана – Макосей и Ризник. Они были не из местных коренных жителей, а из числа  сезонных рабочих лесозавода. Там перед войной работал разный люд.

   Нелюдимые,  нечистые на руку, оба не один раз до войны встречали в лесу Митрофана и его сына-лесника. Однажды, когда без разрешения трелевали-воровали на одной из делянок их участка «деловой» лес, попались. Никифор  увидел только двоих ворюг. Лесник наставил ружьё и не заметил, как сбоку подкрался ещё один лиходей. Тот выхватил у него из рук оружие. Его связали и уже думали, что с ним делать, когда раздался выстрел, а за ним – второй. Ризник и Макосей с криком попадали на землю. Оба получили шрапнелью по ногам. Их третий подельник рысью бросился удирать.

   Оказалось, Митрофан, каждый раз, как только Никифор отправлялся в обход, брал своё старое ружьё и неприметно следовал за сыном. Оберегал. «Прикрывал спину», как потом признался. Он сам в молодости не один раз встречался с лихими людьми в лесу. Всякое было. Выходит, не зря «прикрывал»?

   Макосея и Ризника посадили на три года каждого. Если бы не война, они ещё бы сидели в тюрьме. А сейчас злодеи объявились там, откуда попали за решётку. Ясное дело, что будут мстить. Это не полицаи из местных, которые о нём пока не вспоминали, а может, не дошли ещё руки и ноги? Митрофан  спешно отправился домой.

   По дороге к своему селищу он уже решил, что пришло время и ему провести «эвакуацию» – отправить невестку Марфу со всем «выводком» подальше от греха, в «нору». Так и им, и ему будет спокойнее. Тут же и занялись переездом: за пару дней перебазировали (где через тайный настил, где в обход) оставшуюся после зимы живность.

   На Осиновке Митрофан остался с Авдотьей. Для вида, чтобы не так бросалось в глаза тем, кто знал семью, оставил в клетках самых малых кроликов, несколько курей-несушек, малого поросёнка. Мол, невестка ещё в прошлом году эвакуировалась вместе с детьми, а скотину забрали  неизвестные люди из леса.

   Так на две семьи, ожидая беды каждый день, протянули всё лето. Время от времени Марфа с двумя дочерьми-подростками под присмотром старших внуков Анатолия и Андрея по тайной тропе пробирались на селище, чтобы вместе со свекровью напечь себе и «хлопцам» хлеба, да помочь той управиться с посевами и посадками. Старая Авдотья одна не могла  всему дать рады. Ей хватало обработки гряд и загона картошки возле дома. К осени снова урывками похватали-поубирали с «пролысин» всё, что сеяли-садили. На Рогинке опять спрятали-замаскировали копец.


   Оккупанты стали постоянно устраивать облавы, карательные акции против «лесных бандитов», как  они стали называть появившихся в  лесах партизан, которые не  давали им  покоя:  диверсии малые и большие со стороны народных мстителей не прекращались, а  учащались.

   Осенью 1942 года на партизан района была сделана очередная облава.

   В один из дней Митрофан и помогавший ему на селище Анатолий, услышали вдалеке перестрелку, взрывы гранат. Прикинули вместе по звукам приблизительное место боя – лес между соседними с посёлком деревнями. Когда всё вдруг как  началось, так  и стихло, старик почувствовал беду. Она не заставила себя долго ждать: на краю огорода, что заканчивался у кромки леса,  появился окровавленный и наспех перевязанный Алексей и двое из его парней. Один из них удерживал раненого в плечо лейтенанта, другой был обвешан несколькими винтовками. Тяжело дышащие парни сообщили, что вместе с местными партизанами попали в окружение, что  часть их ушла в соседний район,  что за ними всеми идёт погоня. Слабеющий Алексей, попросил Митрофана провести  их через топь – он был уверен, что тот знает тайные тропы через ближайшее болото и сумеет их  спасти в очередной раз.

   Времени на размышления у старого лесника не было: он понимал, что теперь его селище не минуют каратели – оно попало под густую гребёнку прочёсывания. Он решил переправить «хлопцев» к семейному убежищу. А куда ещё? До своего былого убежища в Будище они с раненым командиром не дотянут. Через болото, по тайной тропе их повёл Анатолий, а Митрофан, посыпав вслед за ними следы самосадом, вернулся к Авдотье.


   На Осиновку карательный отряд фашистов привели Макосей с Ризником. Это были старые знакомые лесника – полицаи-зеки, от которых он свёз с селища и спрятал семью сына.
   
   Фашисты подъехали на крытых брезентом грузовиках, заполонили селище. Первыми в избу ворвались полицаи и увидели старого Митрофана, который сидел на стульчике около печи и плёл лапоть, делая вид, что ничего не знает о событиях в лесу.
   
   Схватив его под руки, Макосей с Ризником прикладами в спину выбросили-вытолкали старого на двор.
   
   Вернулись назад и, вслед за Митрофаном, раскосмаченную, без обычного старенького платка, за косы выволокли его Авдотью.

   Офицеры, а их было двое, стояли у колодца и курили, солдаты обшаривали сараи и пристройки к ним. Нашли копец с картошкой, начали её выгребать. Часть из них стояла вокруг селища с автоматами наизготовке, нацеленными на лес.

   – Что, не ожидал нас, старый пёс? – полицаи грязно выругались. – Куда спрятал лесных бандитов и  где  твои выродки? Отвечай, где семья твоего сыночка-правдолюба? Куда ты её вывез-спрятал? Ты думаешь, не найдём?  Не надейся – перебьём весь твой  выводок! – кричали-плевались «знакомые» полицаи.

   Старый лесник молчал.  Он ещё надеялся, что поиздевавшись над ними перед своими хозяевами, полицаи  оставят их с Авдотьей в живых. Но у тех были иные намерения.

   Сначала нелюди перебили Митрофану ноги. Стреляли-целили по коленям. Мстили. Офицеры стояли поодаль и только смотрели на «забаву», часть солдат тоже. Авдотью двое из них держали за руки и не давали ей подбежать и удержать мужа, когда он, вскрикнув от нестерпимой боли, осунулся на землю. Она начала дико кричать, вырываться. Макосей ударил её по голове, чтобы замолчала, Ризник добавил прикладом в живот. Авдотья затихла, обмякла и, выскользнув из рук фашистов, замертво опустилась им под ноги.

   На земле, истекая кровью, корчился от боли Митрофан. Если бы не перебитые ноги, он бы вцепился в те ненавистные хари, что тряслись от дикого хохота и потешались над его беспомощностью. Полицаи вместе с несколькими солдатами снова вернулись в избу, заглянули на чердак и в подпол. Не обнаружив никого, присоединились к тем, что обыскивали полупустые сараи. Перепороли всё сено, которое увидели на своём пути, разбросали копны с соломой. Никого и там не найдя, застрелили в сарайчике поросёнка, выволокли его за ноги и забросили в кузов одного из грузовиков. Куры, услышав стрельбу, бросились врассыпную и попрятались где-то по закуткам. Один из солдат дал очередь из автомата по клеткам с подросшими крольчатами. Закончив осмотр селища, избу на глазах Митрофана подожгли. Все сараи и пристройки тоже. Раскачав за руки и ноги его самого, те же двое нелюди-полицаи бросили лесника в занимающийся огнём дом. Смотреть, как горит в огне живой человек, не стали – погрузились в машины и направились из Осиновки в посёлок.

   А Митрофан нашёл в себе силы выползти из горячего пекла. И не только. Обгоревший, обессилевший от потери крови, он ещё смог доползти до Авдотьи. Убедившись в смерти своей половины, оттянул её под колодец, где огонь не мог  достать несчастную, отполз в сторону от полыхающего дома, перетянул выше колен ноги какими-то мотузками*, которые всегда были в его  карманах. Только тогда лесник потерял сознание.


   Его нашёл Анатолий ещё живым.  Немного отдохнув  после перехода с раненым через болото, предчувствуя беду, он вскочил на Серка, которого вместе с возом ещё раньше переправили к «норе», и помчал в обход болота на Осиновку. Трагедия, которую увидел парень на бывшем селище, сначала вогнала его в ступор. Придя в себя, сломал несколько веток с молодых сосёнок, которые с дедом, отцом и старшим братом Михаилом сажали недалеко от дома в честь рождения младших братьев и сестёр, и прикрыл ими лицо мёртвой бабушки. Позже он приедет на сожжённое подворье с родными, чтобы похоронить её по-человечески. Начал искать деда Митрофана. Нашёл того без памяти, но ещё живого за ближайшими кустами. Напрягшись, как-то встянул обмякшее сухопарое тело старого на коня поперёк его, сам примостился за ним и так осторожно поехал назад, к своим.


   Митрофан прожил ещё несколько дней, у него началась гангрена. В минуты прояснения он говорил-спешил дать наказы своим родным, потом начинал бредить:

   – Марфа, Толичек, внучек, завезите меня к Авдотье, положите и похороните нас рядом, на Осиновке. Алексей, прошу тебя: осторожно вылазьте из «норы», чтобы те гады-предатели не выследили – Макосей и Ризник. Это они беды натворили на Осиновке. Никифор, сынок, где ты? Отомсти за мать, за селище… Марфа, Яснотку с распиской передашь нашим, когда вернутся. Михасёк, внучек, вернись живым… Наши придут, ждите! Марфа, не забудьте про Рогинку, про копец. Он – последняя ваша надежда. Как вы без меня?  Покидайте картошку там же. Без неё не выживешь с такой семьёй. Она спасёт, – бредил-шептал, уходя насовсем, Митрофан.


   Вместе с уцелевшими бойцами Зубова, не дожидаясь его выздоровления, Анатолий выследил обоих полицаев-нелюдей. На краю леса, недалеко от посёлка, их крепко привязали за ноги к стянутым  берёзам. Потом те берёзы, видные с дороги, отпустили…


   Весной 1943 года старший внук Митрофана Целуйко Михаил вместе с двумя товарищами пробирался домой – на Осиновку. В начале войны он вместе с отцом попал в местный истребительный батальон. Их даже не переодели в форму, наспех обучили держать  винтовку в руках, пользоваться гранатами. А позже были бои-оборона Гомеля – тяжкие, изматывающие, с большими людскими потерями. В одном из них отец погиб, а Михаил попал в плен.

   Вряд ли он выжил бы в том аду: и первых месяцев войны, и затем плена, если бы не природная смекалка, не жизнь-учёба в лесу при родителях, не поучения и наставления на каждом шагу деда Митрофана. Из лагеря, который был там же, в Гомеле, его вместе с другими горемыками гоняли на разные работы. Во время ремонта железнодорожной колеи за городом ему удалось сбежать. Правда, при этом  едва остался в живых – одна из пуль конвоира всё-таки догнала его, когда он, петляя, как  заяц, бросился к спасительному лесу. Только хорошо  углубившись в чащу, смог осмотреть рану и полосой ткани от подола рубашки перевязать её. Рана оказалась лёгкой, кость не была задета. Подобрав себе среди валежника палку, он, отдохнув немного от  бешеного бега, начал искать направление к своему дому.

   Под вечер встретился с двумя такими же беглецами. Те сбежали ещё раньше, и из другого лагеря. Прятались в чащобе, в самодельном шалаше. Парни, как и Михаил, были в порванном тряпье, вконец обессилевшие от голода. Одного звали Андрей, он оказался москвичом, второй был ингушем и звался Яшей. Обоих война застала в Гомеле, когда они гостевали у родственников. Тоже, как и Михаил, были в ополчении, попали в плен, а теперь хотели найти партизан. Про партизан Михаил слышал не раз в лагере и во время принудительных работ. Это они не давали покоя фашистам, и это после их «работы» пленных гнали на ликвидацию её последствий. Услышав от парней про партизан, Михаил своего решения (вернуться домой) не поменял: дома такие леса, что просто немыслимо в них не быть партизанам.

   Ребята без проволочек примкнули к нему. Вместе легче выбираться из любой беды, а заметив, как уверенно чувствует и ведёт себя Михаил в лесу, как быстро находит в нём еду, парни решили держаться его. Михаил, хотя и был ранен в ногу, передвигался, сильно налегая на сучковатую палку, готов был ползком ползти домой, к своим. А куда же ещё человек рвётся, когда не видит выхода? Куда ни ткнись – всюду фашисты. Только домой. Дома даже стены помогают. А у него не стены – целый лес, а в нём Осиновка, его семья: мать… дед с бабой. С семьёй-то  он справится с любой бедой.

   Пробирались лесными околицами, держась поодаль железной дороги, она была верным ориентиром на пути к родному посёлку, а там и Осиновка. Ночевали в наспех сделанных шалашах, выбирая места в самой чащобе. Голодали. Перебивались, как и чем могли: Михаил выкапывал какие-то корешки, отковыривал с некоторых деревьев кору, находил застывшую смолу-живицу, которую можно было сосать. После неё не так давал о себе знать голод. Изредка пробирались с края какой-нибудь деревни к избам, просили  хоть что из еды. Кто подавал кусок хлеба, а кто говорил, что самим нечего в рот бросить. У одной из изб им очень повезло: сжалившись над живыми скелетами, молодая женщина, у которой, видать, муж был на войне, а может и ещё кто из родных, дала им вместе с несколькими картофелинами и коробок с несколькими спичками.

   Боже родной! Как они вдыхали запах той печёной картошки, как ели её вместе с кожурой!
   
   С трудом передвигаясь окраинами лесов  к своему дому, Михаил вспоминал, как с младшими братьями, отцом и дедом копали и закладывали копцы при селище, как мать, бабуля, сёстры ластовали (устилали) поле картошкой, чтобы та просохла, как затем девчата наполняли ею кошёлки и коробки, а они – мужчины, носили-тягали их к приготовленным ямам. Когда клубни сверху начинали осыпаться, расползаться за края ямы, её закрывали соломой или осокой, присыпали песком. А ещё  картошкой засыпали избяной погреб, отсеки в стёбке…

   С такими мыслями-воспоминаниями легче было идти, они грели его, не давали прислушиваться к боли в ноге. Если бы не она, так добраться до родного леса можно было за дня  два-три. С нею же, да ещё кругами-обходами, с немалыми предосторожностями вблизи занятых немцами деревень и посёлков, они притянулись к краю Осиновки только на шестой день. Михаил ожил: куда девались усталость и боль в раненой ноге, парни едва поспевали за ним.

   Но что это? На том месте, где было его родное селище, виднелось пепелище, а на нём торчала одна почерневшая труба от печи… От такого зрелища Михаил онемел, снял замусоленную кепку. Парни остановились и молча стояли рядом.

   – Боже мой, неужели все погибли?  – прошептал Михаил про себя. – Не может такого быть! – опроверг себя же вслух.  – Дед не допустил бы.

   Проглотив солёный комок, парень осунулся на землю, застыл, окаменел. Через некоторое время он опомнился, поднялся на ноги. Его товарищи по несчастью лазили по обгоревшим остаткам былых строений в поисках чего-нибудь пригодного для еды. Нигде ничего не было. Михаил сам осмотрел место на огороде, где они всегда устраивали копец – яма из-под него была пуста, и по всему видать, давно. Обойдя селище, он обратил внимание на чуть приметный длинноватый бугорок земли около посаженных в их честь молодых и невысоких ещё сосёнок. Раньше его там не было. Неужели это могила его родных? Но на ней же нет креста. Осмотрев последний раз своё бывшее селище, Михаил окликнул парней, мол, пошли отсюда, здесь больше нечего делать. Он вспомнил о «норе» – в ней всегда хранились какие-никакие припасы. Да и голову будет где приклонить. А там они ещё покажут себя, дадут гадам, которые своими коваными сапогами растоптали всю его жизнь, загубили не только его отца, но и всех  родных, сожгли, сровняли с землёй его семейное гнездо…

   Михаил шёл-плёлся впереди, за ним – парни. Он и не приметил, как ноги сами привели его к Рогинке. Ещё там,  на сожжённом селище, где-то глубоко в сознании у него появилась и сидела шальная мысль: «А может, на Рогинке картошка стоит не копаная, если все погибли-сгорели? Так это же какая помощь будет ему с парнями. Конечно, она будет мёрзлая. Голодный много не сделаешь, как говорил когда-то дед Митрофан, а сейчас вот и не навоюешь».
   
   На Рогинке поле было чистым, похоже, с осени.

   – Рогинка, дорогая моя! – грустно вслух промолвил он, осматривая до боли знакомую «пролысину». – Подожди, подожди, а что это за ловж такой? Откуда он взялся? – Михаил, прихрамывая, а затем, откинув в сторону палку, подбегом бросился к невысокой куче хвороста, пристроившейся с края поля. Обежав вокруг земляного холма, прикиданного валежником, и убедившись, что перед ним горб искусственный, сделанный человеком, и зовётся он не иначе как «копец», Михаил, забыв о раненой ноге,   запрыгал от сумасшедшей радости. 

   – Ты что, с ума сошёл? Что с тобой, и что ты там увидел такое необычное? Голого немца? Или с поднятыми руками? – товарищи смотрели на Михаила не иначе, как на полоумного.

   – Какого немца? – пусть ему трясучка в бок и паралич в ноги! Я вижу такой родной земляной горбик. Я вижу наше спасение!

   – Что ты плетёшь? Какой такой горбик и где то спасение? Лес вокруг – ни души!

   – Боже мой! Неужели это ты? Или у меня видения начались от голода? – вслух говорил Михаил, упав на колени, словно его бабка  Авдотья перед иконами святых, перед небольшим холмиком земли, укрытым мхом и хворостом, и лихорадочно отбрасывая, разгребая их с одного бока. Он даже не почувствовал, как наколол сначала ногу, а потом руку о колючую проволоку под хворостом – за время войны притерпелся и не к такой боли.

   –  Михаил, кто он?

   –  Копец – вот кто!

   – Какой копец? Нам что, конец? Что это такое? Как оно выглядит? Где ты его видишь? У тебя, наверное, галлюцинации от голода? – парни, перепугавшись не на шутку,  наперебой задавали вопросы.

   – Нет, мои дорогие! Это не галлюцинация, это – копец с картошкой! Её целая куча! Бурт! Значит, мои родные живы! Я догадываюсь, где они. Сейчас мы немного подкрепимся, и я вас поведу к деду, к своим. Раскладывай костёр. Мы ещё повоюем!
 
   Михаил на глазах ожил. Он уже добрался до картошки – чистой, ровной, как помытой. Набрав в руки клубней, он приник к ним лицом и понюхал, затем погладил. Их же, каждую картофелину, держали в руках его родные – мать, бабушка, братья, сёстры, дед! Михаил физически почувствовал, как к нему возвращаются силы. Его глаза засияли от счастья: с копцом картошки  никакой  голод им не угрожал, и если есть копец – значит, где-то рядом есть и те, кто его закладывал. Просто так бросить его они не могли, не имели права. Картошку же весной – пускай тебе гром с молнией, пускай тебе война – люди должны бросить в землю. Это же жизнь! Никакая фашистская навала*, никакая война её не остановит, – читалось на его лице…


   Он был прав. Картошка участвовала в той святой и правой войне наравне с людьми.


   1943 год оказался переломным в ходе Великой Отечественной войны. Регулярные части Красной Армии наступали по всем фронтам. Приближались они и к Белоруссии. Все большие и малые партизанские формирования, которые к этому времени уже имели общее руководство, связь,  помощь с Большой земли, получили указание вступить с ними во взаимодействие и оказать  всяческую помощь. Один за другим были сожжены железнодорожные мосты на перегонах Хойники – Харламовская – Василевичи, разгромлен гарнизон немцев по охране этого участка дороги, разворочены многометровые участки железнодорожного полотна, уничтожены километры связи. Ветка Хойники – Василевичи была  практически выведена из строя. Одно время оккупанты вынуждены были перевозить оружие и провиант конным транспортом. А с ним партизанам было  куда сподручнее управляться.   

   Гитлеровцы, которые с самого начала войны тщательно занимались установлением своих порядков, налаживанием  бесперебойной доставки с захваченных районов продовольствия, ценностей и рабочей силы в свой рейх и не думали, что им в этом кто-то осмелится помешать, озверев от неудач на фронтах, нескончаемых диверсий в тылу, с ещё большим остервенением продолжали   выгребать из домов и подворий местного населения всё, что попадало на глаза, убивать и сжигать непокорных.

   Для науки другим, за помощь «лесным бандитам», соседнюю с посёлком деревню Великолесье, согнав людей в конюшню,  сожгли вместе с жителями.

   Но и такими зверствами они не могли уже никак остановить всё нарастающую борьбу с оккупантами.

   В одном из партизанских отрядов, переформированном в начале 1943 года и базировавшемся в Хойникской зоне, находились поправившийся Алексей Зубов с уцелевшими бойцами, примкнувший к ним с товарищами по плену Михаил и возмужавший Анатолий.

   Уже вместе они участвовали в отражении непрерывных карательных экспедиций фашистов, целью которых было уничтожение партизанских формирований и населения вдоль железной дороги Василевичи – Речица и Василевичи – Хойники.

   Чудом оставшись в живых после этих сражений, во второй половине ноября они с остатками отряда,  встретились, наконец, с частями Красной Армии, помогали наводить переправу (гать) через  одно из многочисленных в этих местах  болот, участвовали в  захвате хорошо знакомой им дороги-шоссе Хойники – Речица, вели-выводили передовые части во всё ещё занятые оккупантами близлежащие деревни, в том числе – посёлок при станции Харламовская. В бою за освобождение посёлка Алексей Зубов был тяжело ранен в грудь и отправлен в госпиталь.

   А потом была сводка Совинформбюро, известившая, что «в районе нижнего течения реки Припять наши войска, продолжая наступление, овладели районным центром Полесской области городом Хойники, а также заняли 60 других населённых пунктов…»

   Почти одновременно с кавалеристами, которые освобождали Хойники, в город вошёл и партизанский отряд, в котором находились Михаил, Анатолий и их  товарищи-побратимы. После митинга, на знакомой Михаилу Базарной площади, в районе снова была объявлена советская власть. 

   Война пошла-покатилась дальше: только Красная Армия уже не отступала, а наступала, очищая свою землю от фашистской нечисти.

   После себя война покинула незаживающие рубцы и шрамы и на самой земле, и в каждой семье.


   … Не вернулся домой Никифор Целуйко. Правда, хорошо, что остался лежать в родной земельке, где-то под Гомелем.

   Его старший сын Михаил, дойдя  дорогами войны аж до Эльбы, в одном из боёв был тяжело ранен – ему оторвало ноги. Долго он валялся по госпиталям, пока из последнего, который находился уже в Белоруссии, его не отправили в дом-интернат для инвалидов, что разместился в родном посёлке при станции.

   А его брат Анатолий после расформирования отряда, как пошёл воевать со своим конём Серком, так и после войны остался служить в армии (в гвардейской кавалерийской дивизии, освобождавшей и посёлок, и районный центр).

   Младшего Андрея, который тоже рвался бить фашистов, в армию тогда не взяли – не дорос ещё. Со временем, выучившись, он был назначен в местное лесничество  лесничим.

   После освобождения от захватчиков  района Марфа с детьми перебралась из леса  в посёлок, стала работать санитаркой  в доме-интернате, в котором ей выделили одну из казённых квартир.

   Из леса она приехала с подросшими детьми на подводе, в оглобли которой была впряжена спокойная и послушная кобыла Яснотка. Её уберегли и вернули «на место». Вместо рождённого ею осенью сорок первого года жеребёнка Марфа сдала в лесничество кусочек бумаги в клеточку. На ней химическим карандашом было написано, что жеребёнок от казённой кобылы реквизирован красноармейцами-партизанами. Внизу стояли росписи: лейтенанта Красной Армии  Алексея Зубова и лесника Митрофана Целуйко.

   Старый Митрофан во всём любил порядок.

   Спустя годы посёлок при станции получил официальное название… деревня Партизанская.

   Со временем все лесные «пролысины» и прогалины семейства Целуек, в том числе и Рогинка, заросли сначала травой, потом молодым кустарником, который потихоньку превращался в лес. На Осиновке, прозванной людьми «Митрофановой», и сегодня под иглицей, мхом и валежником можно найти-увидеть остатки  фундамента былого селища. Неподалёку от него высятся семь  прямоствольных сосён, которые вымахали за десятки лет после войны чуть ли не под самое небо. Рядом с ними разместился невысокий земляной холмик с приземистым и почерневшим от времени дубовым крестом – под ним вечным сном спят Митрофан с Авдотьей. Тогда, в сорок втором году, их похоронили вместе, как попросил Митрофан. Крест сделали и установили Михаил с Анатолием только после освобождения посёлка от фашистов. Раньше – боялись, чтобы фашисты и полицаи не надругались над святым для семьи Целуйко местом.


   Сосны-внуки охраняют покой старых: дружно, как былая семья, что жила здесь когда-то, стоят, шумят – рассказывают про одну из многих трагедий-былей минувшей войны.

   Чтобы люди помнили, не забывали.



*Анигадки – хоть бы что; спокойно, со спокойной душой.
*Комля – рыболовная снасть, сак.
*Тулиться – прижиматься, жаться, льнуть, приникать, припадать (к кому или к чему).
*Ловж – куча хвороста.
*Мотуз – бечёвка, верёвка.
*Навала – нашествие, стихийное бедствие.

Перевод с белорусского автора.               

Опубликован: в книге прозы "Картошка - хлебу и... любви присошка". "Барк". 2013;
в газете "Хойнiцкiя навiны" № 61,63,65,67,69. 2013г.(на белорусском языке);
Журналах: "Лесное и охотничье хозяйство" №10-11 (сокращённый вариант);
          "Нёман" № 12. 2013. (урезанный вариант)