Cлу... Жили...

Когда-то здесь жили…
Жил КПП. О своём былом предназначении он говорит разве, что  неизвестно кем расстеленной брезентовой плащ-палаткой. Он говорит, что служил.
Это сейчас он смотрит унылыми, разбитыми стеклами с обрывками некогда белого тюля, с которым играет сквозняк, гуляющий по крохотному помещению, заваленному хламом и как не странно книгами. Они лежат повсюду: на грязной тахте, на загаженном полу и даже уложены аккуратной стопочкой. На подоконнике, ощетинившемся осколками стекла, лежит раскрытая книга.
Это вход в город-призрак… Покорежённый дорожный знак указывает направление движения – налево.  Дальше по заснеженной дороге. Вот уже очертания некогда жилых… Нет не зданий, не построек, не домов… А… Они так же как и КПП смотрят на приходящих зловеще-пустыми глазницами окон. Выгоревшими, выбитыми, украденными, кое-где даже целыми, но всё равно пустыми. И ты понимаешь, что они смотрят тебе в лицо с  укором, и ты боишься повернуться к ним спиной, ибо ощущаешь, как они тебе целятся в спину. Они зовут, манят. Шепчут, вселяя в душу страх. В звенящей тишине скрипит ржавая проволока балконов с давно прогнившими полами, с грохотом бьются друг о друга пустые деревянные рамы. Жутко поскрипывает стул, зачем-то подвешенный с балкона на проволоке.
Две пятиэтажки. Они стоят друг напротив друга и, находясь между ними, чувствуешь себя в западне. Они соревнуются. Борются за пришедшего.
И ты сдаешься. Входишь. В один подъезд, во второй, третий. Они встречают тебя выбитыми, напрочь снятыми с петель или наоборот почти наглухо закрытыми дверями. Приоткрытыми, за которыми видна пустая комната. Ты смело открываешь дверь или боишься прикоснуться к верной ручке, потому что не знаешь, что тебя ждет. Под ногами хрустит стекло, осыпавшаяся штукатурка и осколки сантехники. Спотыкаешься о грязную, заплесневелую ветошь, бумаги, журналы, книги, игрушки, пластинки, фотографии… Одна маленькая с военного билета или другого документа – с правым белым уголком, отмеченная надписью, чтоб знать, кто на ней. Другая, когда-то висела на стене и была гордостью семьи. Офицер. Лицо кем-то умышленно стёрто. Мертвым закрывают глаза, чтоб не пугали  остекленевшим мертвым взглядом, а тут стерли лицо. Зачем?
Затем, чтоб не стыдно было смотреть в эти глаза. А они бы рассказали о многом.
Рассказали бы о том, как построили этот городок. Такой же, как и сотни других гарнизонов. Как большой военный начальник из округа с погонами подполковника или целого полковника говорил красивые слова о Доблести, Чести, о Родине. Как потом перерезал красную ленточку. Выдавали ключи молодым офицерам и как они с детьми и жёнами с замиранием сердца открывали двери бетонного ящика с дырой света – приютом их будущей счастливой  жизни. Как  вместе, споря наперебой, решали, что где поставить и где будет детская комната. Какие обои поклеить и где их достать. Пусть совсем нет мебели. Не беда! Поживем пока на чемоданах, а потом и кроватью разживемся и креслами и даже ковром, а может и телевизором. Всё будет! Главное, чтоб Родина жила, как в песне поётся. Как офицерские жёны рожали детей и как улыбались счастливые отцы, качая сыновей и дочерей на своих плечах. Как постепенно, за годом год, строилась жизнь… И как разваливалась страна. Как пришёл приказ о расформировании, и как люди, в короткие сроки, собирая все нажитое, покидали свои дома в надежде вернуться.  И как какой-то офицер, вероятно, напившись, расстрелял стены своего бывшего дома. То ли с радости, то ли с обиды. Обиды за себя, за страну, которой присягал и верно служил, и которой стал не нужен. Не нужен!
Которой в общем-то уже нет… Нет знамени, которое целовал присягая на верность. Нет идеалов. Нет армии. Нет будущего…
Нет этих глаз… Есть только обрывки тех обоев, заботливо поклеенных на «Советскую Россию», «Правду», «Сельскую жизнь». Есть обломки той мебели и обрывки тех штор. Лоскуты, капли. Осколки, обломки. Есть останки той жизни. Она за каждой дверью .В каждом бетоном блоке и каждом кирпиче.  Она в каждой ржавой гильзе, в  цинке из-под патронов. В воздухе.
И кто сейчас вспоминает об этом? Те, кто приезжает сюда поиграть в страйкбол? Пофотографироваться или просто побродить? Те, кто приезжает пострелять? Нет. Для них это просто «мёртвый город», «местная Припять» где каждый ощущает себя сталкером. И никто не догадывается, что городу больно. Городу обидно. Он хочет, чтоб его поняли. Он об этом кричит.
Он проводил нас, громко хлопнув подъездной дверью. Он попрощался. Он поблагодарил.
И снова дорога с покореженным знаком, КПП и книга. Раскрытая книга. Она ждёт, что её дочитают.