Пушкин и Стерн, или Откуда взялся Конёк?

   "Стерн нам чужд", - констатировал А.С.Пушкин в 1834-м году в статье "О ничтожестве литературы русской", - и не мог не заметить справедливости ради - "за исключением Карамзина". Лоренс Стерн нам чужд до сих пор. Его очень мало кто читает. Моя знакомая, закончившая филологический факультет педагогического вуза, говорит: "мы его проходили, но я не читала". Если уж даже те, у кого Стерн стоял в программе, его не читали, что же говорить об остальных! И вот такие у нас сплошь и рядом преподаватели "Русского языка и литературы", берущиеся преподносить школярам "Евгения Онегина", совершенно не понимая, откуда у этого произведения "ноги растут". Что ж удивляться, что потом находятся охотники восстановления 10-й главы "Онегина", которой не было изначально? Если б они прочли Стерна, они бы поняли это и не предпринимали бы этот мартышкин труд. Мне кажется, сейчас настало время обратиться, наконец, к Стерну, если мы не хотим окончательно потерять связь с нашей великой русской литературой, с Пушкиным, с "Евгением Онегиным" и с ... "Коньком-горбунком". Надо, наконец, расставить точки над "i" и остановить зарвавшегося в своей полу-правде Владимира Абовича Козаровецкого, уже официально напечатавшего "Конька-Горбунка" под фамилией "Пушкин", но при этом в совершенно неприемлемом для Пушкина варианте. Конечно, намерения у Козаровецкого благие и в главном он прав, и хвала его смелости, в конце концов! Но - когда совсем не работает рефлексия, это, знаете, тоже плохо. Козаровецкий губит собственную - истинную, на мой взгляд, версию, своим грубым подходом к ней. Надо прислушиваться не к себе и своей "интуиции", а к Пушкину. Он всё нам сказал. Он нам сказал про Стерна. И Карамзин нам тоже сказал про него - в "Письмах русского путешественника". Но Карамзина мы читаем почти так же мало, как и ирландского патера Стерна. С тяжёлой руки Сталина мы записали Карамзина в "скучные" авторы, и так и живём - без него, смутно помня только что-то про "Бедную Лизу" да про "Историю государства Российского", которую скоро окончательно от нас отодвинет "проект" Бориса Акунина. А Николай Михайлович Карамзин обладал вполне тем самым английским юмором, который слывёт образцом высокого юмора, и он с восхищением относился к Стерну, и  - насколько смог - перенял его манеру, - рассказывая, смотреть на себя со стороны и видеть смешную сторону вещей. У Пушкина это умение стало совершенным. Он перенял у Стерна великолепную, простую, озорную игру с читателем, и на ней основал своё главное произведение - роман в стихах "Евгений Онегин". Само имя - "Евгений" - он взял из романа Стерна "Жизнь и воззрения Тристрама Шенди, джентльмена". (Ю.М.Лотман относится к такому предположению, на мой взгляд, слишком осторожно. А А.В.Минкин - молодец, всё понимает верно, как всегда! ("Немой Онегин"). В романе так зовут героя, который является и другом и как бы вторым "я" главного героя - некоего пастора по имени "Йорик", ведущего свою родословную от шута старого Гамлета. Помните, в "Онегине" Ленский шепчет на могиле Дмитрия Ларина: "Poor Yorick!"? И сноску Пушкина - "см. Шекспира и Стерна"? А о структуре, взятой у Стерна, - с пропусками строчек, глав, чехардой с нумерацией, первый заявил Виктор Шкловский ещё в 1924-м году в работе ""Евгений Онегин". Пушкин и Стерн".  Об Евгении Онегине  писал так же и Ю.М.Лотман: «Пушкин опирался <...> на опыты “игры с литературой” от Стерна до Дон Жуана Байрона». О стернианской традиции в творчестве Пушкина(и Стендаля) писала литературовед Лариса Ильинична Вольперт. В частности, она даёт такие параллели в своей работе:вот - слова Л.Стерна в романе о Тристраме Шенди:
«Digressions, incontestably, are the sunshine, — they are the life, the soul of reading: — take them out of this book, for instance, you might as well take the book along with them; — one cold, eternal winter would reign in every page of it: restore them to the writer, — he steps forth like a bridegroom, bids All hail; brings in variety, and forbids the appetite to fail». Перевод А. А Франковского исключительно удачен[Л.И.В]: «Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; — они составляют жизнь и душу чтения. — Изымите их, например, из этой книги, — она потеряет всякую цену: — холодная, беспросветная зима воцарится на каждой ее странице, отдайте их автору, и он выступает как жених, — всем приветливо улыбается, хлопочет о разнообразии яств и не дает уменьшиться аппетиту». Нет необходимости говорить о структурной важности отступлений в Евгении Онегине, но хочется отметить, что стернианский метафорический образ в полную силу «работает» и по отношению к пушкинской поэме: изымите, хоть на минуту, лирические отступления из «романа в стихах», и он потеряет свое обаяние, в нем мгновенно воцарится «холодная, беспросветная зима»./Л.И. Вольперт "Стернианская традиция в романах "Евгений Онегин" и "Красное и Чёрное"". Лариса Ильинична начинает свою статью следующим резюме:"Тема «Пушкин и Стерн» исследована недостаточно". Я начала свою работу с этого же заключения. Отчего у нас так? От самонадеянности? От недостаточной любви к Пушкину? Да, именно к Пушкину - а не Стерну. Потому что "друг твоего друга - мой друг!" Потому что того, кого любил, у кого учился и кого превзошёл Пушкин, мы должны знать, любить и почитать. И в школе - пусть не заставлять учеников читать романы Стерна, - им и с русской литературой управиться бы! - но хотя бы упоминать о нём. Хотя бы говорить, что структура "Онегина" такая, потому что она такова в романе английского автора восемнадцатого века, которого любил мальчик Саша Пушкин. Да, любил. И как он мог не любить ирландского пастора, который каким-то мистическим образом угадал всю пушкинскую судьбу и отразил её в своём романе! Ведь и наш Пушкин умирает оттого же, отчего умер любимый герой Стерна шут-пастор Йорик: "в ту самую минуту, когда этот славный, беспечный человек рассчитывал на повышение по службе, – враги подрубили его под корень, и он пал, как это много раз уже случалось до него с самыми достойными людьми". Пушкин тоже рассчитывал на "повышение по службе", три года назад обещанное ему Николаем. На официальное признание его историографом России. Летом 1831-го года царь это ему твёрдо пообещал. В результате же - 31 декабря 1833-го - Пушкин получил Указ о своём камер-юнкерстве и почувствовал себя обманутым дураком.Стерн "учёл" и этот поворот судьбы неведомого ему грядущего русского гения. "Стернианство" заключалось не только в игре с формой произведения, которое благодаря ей становилось более естественным, объёмным, заставляющим читателя бодрствовать и думать, более совершенным; оно заключалось и в "шендизме". Вот что можно прочесть в "Литературной энциклопедии" по поводу этого термина:"Сама фамилия «Шенди» на йоркширском диалекте означает «безрассудный». Стерн производит от этого слова и от фамилии героев термин «шендизм», обозначающий наивную житейскую непрактичность и крайнюю оригинальность, самобытность. В «шендизме» он видит спасение от холода и бездушия окружающего расчетливого и рационального мира. Утверждение принципа шендизма становится своего рода лозунгом сентиментализма Стерна". Оставим сентиментализм восемнадцатому веку и возьмём с собой фамилию заглавного героя как свидетельство его "безрассудства" или его "придурковатости". Собственно, так же придурковат был в своём разыгранном безумии и Гамлет. Ситуация Пушкина - к которой я возвращаюсь - та ситуация Нового года в новом качестве, - которую мы не удосуживаемся рассмотреть как следует сто восемьдесят лет, - ситуация, от которой можно сойти с ума, - заставляет поэта разыграть дурака, - как Гамлет, как герой Стерна. Потому что Николай этим Указом перечеркнул не только Пушкина- историографа, но и Пушкина - Первого Русского Поэта. Он перечеркнул весь его жизненный путь и вернул к моменту окончания Лицея - в восемнадцать лет, - в 1817-й год, который был семнадцать лет назад. Когда ещё не было ни "Бахчисарайского фонтана", ни "Кавказского пленника", ни "Евгения Онегина", ни "Бориса Годунова", ни "Маленьких трагедий", ни "Повестей Белкина", ни "Медного всадника", не говоря уже о лирике. Не было даже "Руслана и Людмилы"...  - с которой, собственно, всё и началось. Началась Слава и одновременно травля. И вот куда его привело... Привело это всё к тому, что Поэт взял перо и стал писать сказку про Ивана-дурака, который становится царём. И у которого есть друг-конёк. Я прошу прощения у всех тех, кто занимается профессионально творчеством поэта П.П. Ершова, но пришла пора признать, что не было никогда такого поэта. Был чиновник Ершов, который писал очень плохо - и стихи и прозу. И у которого не хватило духу признаться в том, что сказку "Конёк-Горбунок" написал не он; что её написал Александр Сергеевич Пушкин. Ведь, право же, принимать Конька за русского персонажа, за коня-замухрышку (кстати, тоже редко встречавшегося в русских сказках, не характерному для них), - это заблуждение, это - астигматизм сознания. И потом, какой же Горбунок "замухрышка"? Он маленький, но вполне опрятный и - даже - приятный коник, только разве что "большой оригинал"... И взят он Пушкиным прямиком у Стерна. Вот почему так важно в данном случае поменять автора! Потому что в случае с тем же Шекспиром, например, - думаю, ничего не изменится, если признать любого другого автора. Истории Ромео и Джульетты, Отелло и Яго, Гамлета и Клавдия не изменятся. А здесь вот, если допустить, что сказку написал не - если не мало, то односторонне образованный Ершов ( на мой взгляд, вообще не образованный), а широко и разносторонне образованный Пушкин (оставив в стороне даже его гениальность), то совсем другая мифологема сказки вырисовывается. Вот и Конёк, оказывается, взят из романа Стерна "Жизнь и воззрения Тристрама Шенди, джентльмена". Не видеть этого, повторяю, может только взгляд, зашоренный именем П.П. Ершова на обложке сказки. Как говорил Лоренс Стерн, его роман - это "Роман о коньках". Сказка Пушкина - тоже. Вот как говорит про своего конька Стерн: "Да, сэр, если уж на то пошло, разве не было у мудрейших людей всех времен, не исключая самого Соломона, – разве не было у каждого из них своего конька: скаковых лошадей, – монет и ракушек, барабанов и труб, скрипок, палитр, – – коконов и бабочек? – и покуда человек тихо и мирно скачет на своем коньке по большой дороге и не принуждает ни вас, ни меня сесть вместе с ним на этого конька, – – – скажите на милость, сэр, какое нам или мне дело до этого?" Стерн говорит о коньке-хобби, то есть, это мы - единственное, что помним "из Стерна", да и то не помним, что это - "из него" - слово "хобби". Стерн же говорит о "hobby-horse" - коньке-скакунке, которого он взял опять же у Шекспира ("Гамлет" и "Бесплодные усилия любви"). Шекспир же взял эту лошадку из шотландского площадного театра. Но обратимся снова к Стерну и посмотрим, что он пишет по поводу коньков далее.
"De gustibus non est disputandum[о вкусах не спорят], – это значит, что о коньках не следует спорить; сам я редко это делаю, да и не мог бы сделать пристойным образом, будь я даже их заклятым врагом; ведь и мне случается порой, в иные фазы луны, бывать и скрипачом и живописцем, смотря по тому, какая муха меня укусит; да будет вам известно, что я сам держу пару лошадок, на которых по очереди (мне все равно, кто об этом знает) частенько выезжаю погулять и подышать воздухом; – иногда даже, к стыду моему надо сознаться, я предпринимаю несколько более продолжительные прогулки, чем следовало бы на взгляд мудреца. Но все дело в том, что я не мудрец; – – – и, кроме того, человек настолько незначительный, что совершенно не важно, чем я занимаюсь; вот почему я редко волнуюсь или кипячусь по этому поводу, и покой мой не очень нарушается, когда я вижу таких важных господ и высоких особ, как нижеследующие, – таких, например, как милорды А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, З, И, К, Л, M, H, О, П и так далее, всех подряд сидящими на своих различных коньках; – иные из них, отпустив стремена, движутся важным размеренным шагом, – – – другие, напротив, подогнув ноги к самому подбородку, с хлыстом в зубах, во весь опор мчатся, как пестрые жокеи-чертенята верхом на неприкаянных душах, – – – точно они решили сломать себе шею. – Тем лучше, – говорю я себе; – ведь если случится самое худшее, свет отлично без них обойдется; – а что касается остальных, – – – что ж, – – – помоги им бог, – – пусть себе катаются, я им мешать не буду; ведь если их сиятельства будут выбиты из седла сегодня вечером, – – ставлю десять против одного, что до наступления утра многие из них окажутся верхом на еще худших конях.

Таким образом, ни одна из этих странностей не способна нарушить мои покой. – – – Но есть случай, который, признаться, меня смущает, – именно, когда я вижу человека, рожденного для великих дел и, что служит еще больше к его чести, по природе своей всегда расположенного делать добро; – – когда я вижу человека, подобного вам, милорд, убеждения и поступки которого столь же чисты и благородны, как и его кровь, – и без которого по этой причине ни на мгновение не может обойтись развращенный свет; – когда я вижу, милорд, такого человека разъезжающим на своем коньке хотя бы минутой дольше срока, положенного ему моей любовью к родной стране и моей заботой о его славе, – то я, милорд, перестаю быть философом и в первом порыве благородного гнева посылаю к черту его конька со всеми коньками на свете". То есть, получается, что "конёк" - это именно хобби, занятие для времени, свободного от основного занятия.

"Это резвая лошадка, уносящая нас прочь от действительности, - причуда, бабочка, картина, вздор, - словом, все, на что мы стараемся сесть верхом, чтобы ускакать от житейских забот и неурядиц". Тем не менее, это не только "вздор", но и главное дело жизни.

"Сочинительство Тристрама Шенди - это и есть его "конек", и "конек" норовистый, выделывающий самые неожиданные и головоломные курбеты", - пишет в статье о Л.Стерне А.Елистратова. А сочинительство Тристрама Шенди - это и есть сочинительство самого Лоренса Стерна, севшего за свой роман уже в возрасте "за сорок" и обретшего в этом произведении своё бессмертие. Так вот, если вернуться к Пушкину и к его "Коньку" - то получается, что "Конёк" - это то, что уносило от действительности нашего поэта, его "причуда" и "вздор". Что это - как не его гений? То, благодаря чему он не сойдёт с ума, благодаря чему он будет долго нам любезен, благодаря чему он прекрасен, несмотря на некрасивость, и благодаря чему, - наконец, -  становится подлинным царём России - за руку с царь-девицей Зарёй-Богородицей. Правда, последнее, - только в сказке. Пока эта сказка числится за Ершовым. Был, правда, проект "Имя России", и имя "Пушкин" отстаивалось многими, прежде всего - В.С. Непомнящим. Но это был, похоже, не духовный, в коммерческий проект. Я не помню, выбрали ли в конце концов там кого-то? Вот вам и ответ, собственно, отчего те, кто знал, что сказку эту написал Пушкин, так и не восстали против авторства Ершова. Зачем же признавать такой авторитет Первого Поэта России? Авторитет Духовного Царя... Это значит, что я - Толстой, например, - заведомо должен быть меньше Пушкина, заведомо признавать его правоту? Да не хочу! Буду путаться и рваться, начинать и бросать, но по-своему, не прислушиваясь к авторитетам! Вот чего лишил Николай Павлыч Пушкина - авторитета. И лишил надолго. А Пушкин о себе всё понимал правильно. Адекватно. И высказал это в сказке, которую он постарался уберечь от забвения, найдя ей подставного автора. От забвения или даже от уничтожения, хотя Булгаков и уверяет нас, что рукописи не горят... Но, - тем не менее, - гораздо более безобидные сказки В.И. Даля, запрещённые и конфискованные по приказу Николая в 1832-м так и не увидели свет до сих пор. Из того "Пятка первого" были напечатаны, кажется, только две сказки только два раза - в 1861-м и в 1961-м годах. "Конька-горбунка" спасло мнимое авторство П.П.Ершова. Да и то, спустя восемь лет, царь пригляделся к этой сказке с каким-то сомнением, и на всякий случай запретил её. Следующее издание вышло уже после смерти "Незабвенного". Но, - православны христиане!- доколе же мы будем жить с этой - вопиющей уже - неправдой?

                19 января 2014 года.

                Продолжение следует.