Повесть. Зеркальце

ЗЕРКАЛЬЦЕ

(Невыдуманная история, рассказанная моей бабушкой.)

НЕБОГА.

   В обвислую калитку церковной ограды, тяжело ступая растоптанными мужскими сапогами, с котомкой за плечами, с посохом в руке, входила женщина. Подняв глаза на выцветший образ над воротами, она, истово перекрестив лоб свой и, положив три поклона, проследовала в сторону храма. Подойдя к скамейке, пристроенной возле церковной стены для немощных прихожан, вдруг пала на колени и взгромоздив руки и голову свою на скамью, принялась плакать и молиться. Увидела её матушка Мария выходя из дверей дома, стоящего тут же неподалёку, в ограде. Сойдя со ступеней, слегка замешкавшись, будто раздумывая, а нужно ли своим появлением мешать женщине или может пройти мимо, всё же решительно направилась в её сторону. Подойдя ближе, матушка обратилась к путнице со словами:
 - Чего ж ты на храм молишься, небога? Зайди внутрь. Там нет прихожан, но открыто, перед иконой можно постоять. Церковь наша, не та, что была прежде. Видишь, нет куполов, кресты поснимали, да и колокольню развалили. Священные книги растащили, а священников кого расстреляли, кого сослали, а кто и сам отрёкся от сана. Певчие уж не поют боле, но помолиться пока можно. Вставай, вставай с холодной земли, как бы часом не простудиться.
   Женщина подняла заплаканные глаза и заговорила на смешанном русско-украинском говоре юга России:
 - Матушка Мария, не угадалы мэни? Це ж я, Калиткина Марфа. Помятуетэ, ти ни? Як скризь место ваше утекали мы, беженцы, так я вас молила поховаты мою вмершую дытыну, доцу. От туточку яна лэжала, сердэнько мое!Двенадцать рокив усего было ей. Посля гэтого минуло вже шесть. Мы возвертались до хат, а там усе попалылы. Ничёго нэма. Землянки копалы, клалы печи. А в этим роци як посеялы трошечку ржи, я и подалася до Вас. Укажите, Христа ради могилку дони моей, Шурочки, слезами умываты буду яе.
   Едва скрывая изумление от неожиданного появления женщины, чтобы не длить страдания её, решилась матушка Мария прервать поток слов несчастной:
 - Помню, помню я тебя, Марфа, как же, хоть прошло действительно шесть лет. Пошли в дом, покормлю, чаю выпьешь.
 - Благодарствую конешно, но спочатку на могилку, а уж потим...
 - Хорошо, но давай зайдём всё же, я шаль возьму, а ты котомку оставишь, лицо умоешь от дорожной пыли,- мягко настаивала матушка.
   Поднявшись с колен, женщина, тяжело ступая, переваливаясь с ноги на ногу, последовала за матушкой Марией к крыльцу.

Примечание: небога - несчастная, бедная, обделённая, осиротевшая

БЕЖЕНЦЫ.

   1918 год. Весна. Яркими брызгами весенних красок цветут холмы и косогоры. Шумят - гремят источая холод льды, ломаясь величественно громоздятся, вздуваются на реках. Звенят, сбегающие вниз по ложбинкам весело - говорливые прозрачные ручейки. Птицы щебеча, пытаются перепеть, пересвистеть, переклёкотать друг друга. А запах! Дурманя пахнет молодой травкой, первоцветом, кучно выскочившим вдоль дороги, клейкими тополиными листочками и эта картина просыпающейся природы, так не вяжется с удручающей реальностью, происходящей тут же.
   По подсохшей и уже пыльной дороге, через небольшой уездный городок, нескончаемой вереницей тянутся беженцы с юга России, с Украины и предгорий Кавказа. Погрузив свой нехитрый скарб на повозки, люди, кажутся серою однообразною рекою, которая течёт, извиваясь по улочкам городка. Уходят кто от красных, боясь, что покарают за родных, ведь низшие чины в царской армии были в основном крестьянского происхождения, от преследований белых тоже, а иные и от бандитствующих зелёных, наводнивших леса своими мобильными, жестокими конными отрядами. То здесь рубятся, а то слышно уж в соседнем уезде лютуют. Не умея разобраться во всех хитросплетениях власти, справедливо опасаясь за жизнь свою и близких, предпочитают люди бежать куда подальше. Переждать, пересидеть страшное время, а потом вернутся к своим домам. Там их ждало, скорее всего, пепелище и разорённое хозяйство, но ведь главное живы. Рассуждали с надеждой:
 - Сдюжим, не впервой, отстроимся как-нибудь.
   Больных, стариков и младенцев везут на телегах, детей постарше тащат на руках и закорках. Кто из них может, поспевает за взрослыми сам.
   Серые пропылённые лица, серая одежда, шаркающий звук стоптанной обуви. Усталые лошади, упираясь под уже непосильной кладью, понуро плетутся друг за другом. Люди идут в основном молча, слов не слышно, только тяжёлое надрывное дыхание, рвущий грудь кашель, да стон раненых и больных, хныканье утомлённых детей.
   Дорога поднимается вверх, на меловую гору, озарённую ярким весенним солнцем. А на ней, возвышаясь над всей окрестностью, величественно утвердился храм Воскресения Господня, словно золотом блестя на солнце нестерпимо, до рези в глазах, куполами, крестами, жёлтыми стенами своими. Дорога проходит вдоль церковной ограды. Вдруг ударил колокол к заутрене, ещё-ещё, звуки, догоняя друг друга, поплыли в монотонном ритме над округой. И тут же сотни рук вскинулись в едином порыве сотворить крестное знамение, чтобы затем склониться в поклоне и следовать дальше.
    Православные! Храни Вас Господь!
   Когда ночь настигает путников, они сворачивают с дороги и повозки въезжают на большой церковный двор, располагаются на площади перед храмом. Напоив, ставят лошадей у коновязи, телеги вкруг. Кто стелит себе на соломе под повозкой, кто сверху, а в сторонке разводят костёр и вешают над ним на крюк большой котёл. Когда в котле закипает вода, из дома священника выходит жена его, матушка, с большой кружкой крупы, парой луковиц и шматочком солёного сала, заправить кулеш. Испокон веку принято при церквях и монастырях кормить странствующих, подавать сирым и убогим.
 - Вот вам, православные, примите. Уж не обессудьте, чем богаты.
   В ответ слышится:
 - Спаси Господи! Благодарствуем, знаем, что ж.
 - Всем ноне плохо, да, и на том спасибо,- с пониманием раздаётся со всех сторон.
   Пока варится еда люди делятся друг с другом пережитыми тяготами, рассказывают, какие бесчинства творятся в их уездах и каждый думает, что у них-то, Слава Богу ещё, а эти бедные, вот уж натерпелись! Тихо, стараясь не беспокоить жителей городка, приютившего их, беженцы перевязывают раны лежачим, умывают детей, кормят их, когда поспеет еда, готовят ко сну.
   Похлебав горячего кулешу, усталые путники и сами укладываются на покой.
   Лошади монотонно хрустя, жуют сено и под этот звук, навевающий мирные сны и напоминающий о родном доме, как-то все, успокоившись, постепенно засыпают.
   Рано поутру, лишь забрезжит рассвет, вновь поднимаются, разминая суставы, кряхтя, предполагая опять тяжёлый день, зябко поёживаясь от весенней стылости. Прокашлявшись, выпив кипятку с сухарями и взнуздав лошадей, следуют дальше, втекаясь сразу у церковной калитки в людской нескончаемый поток своею сравнительно большой группой. Шаловливый лёгкий ветерок гонит по церковному двору оставленный мусор, соломинки и воспоминания об этих людях. К вечеру же всё повторяется, но уже с другими путниками.


ВДОВА.

   Субботним днём, выйдя из церкви после утренней литургии, одетая во всё чёрное матушка Мария Александровна Прохорова медленно пошла к дому. На душе было тяжело, так тяжело, что и передать нельзя. Ровно месяц, как она овдовела. Её муж, священник Алексей Павлович, был духовником. По долгу службы крестил, венчал, причащал и отпевал мирян. Исповедуя умирающего больного, находясь от него в непосредственной близости, заразился отец Алексий холерой. В страшных муках, этот крепкий пятидесятипятилетний человек, «сгорел» буквально за три дня. Болезнь иссушила его полное сил и жизни тело. Кровавый понос и лихорадка, обезвоживание всего организма, довершили разрушительность холеры. Похоронили батюшку под алтарём церкви, в которой он прослужил без малого тридцать лет.
   От неожиданности и стремительности случившегося, не смогла вдова пока осознать до конца своего теперешнего положения. Существовала, как в тумане, двигалась по наитию скорее, а не по соображению. Потеря мужа явилась сильным ударом для неё. Осталась матушка Мария одна с шестью детьми, двумя сыновьями и четырьмя дочками.
   Старшая, хоть и замужем, но муж её, диакон теперь в храме не служит. Не примкнул к «обновленцам», остался верен старым канонам, ушёл. Теперь с маленьким ребёнком перебиваются кое-как. Душа за них у матери болит.
   Сыновья, по окончании семинарии пошли по военному ведомству, а тут революция, гражданская война. Как они в новом для себя сообществе?
   Девочки, преподаватели словесности, закончили женское духовное училище. Работают домашними учительницами. Страшно за них, не обидел бы кто. Молодые, неискушённые, далеко ли до греха! Все разлетелись из родительского гнезда, только младшая, Катенька, живёт с матерью. Утешение в горе. Она учиться в педагогическом классе гимназии. Чтобы прожить как-то, завершить образование, даёт частные уроки, занимается репетиторством.
   Безвременно почил отец, нет дочери финансовой помощи, тяжело!
   Войдя в прихожую и дав распоряжение по хозяйству Дарье, Мария Александровна прошла в кабинет мужа и сев в кресло у письменного стола посмотрела на его фотографию. Комната окнами во двор, не слышно шума улицы, тихо и покойно. В приоткрытую форточку весенний ветерок доносит аромат белой сирени, куст которой разросся под окном. Дрожит тюль, чередуя пробивающиеся сквозь него солнечные блики на зелёном сукне стола. Она каждый день приходит в кабинет мужа и подолгу беседует мысленно с его изображением на фотографии:
 - Алёшенька, милый! Как мне без тебя плохо, одиноко! Видела во сне тебя живым, улыбающимся, проснулась в слезах. Сегодня отнесла испечённые просфоры в храм, в службе помогала. Это, Слава Богу, за мной оставили. Хоть невеликий, а заработок. В храме сорокоуст читают по тебе. Я молюсь денно и нощно о царствии небесном для тебя. А ещё болит сердце моё о детях и о стареньком моём отце Александре, как он там, в своём благочинии, трудно ему. Много недоброго народу бродит сейчас.
 - Грядёт, Алёшенька, что-то страшное, все чувствуют приближение, но молчат. Уже грозились церковь нашу закрыть. Как жить будем?
   С фотографии на матушку Марию смотрело улыбающееся лицо отца Алексия в облачении. Тёмно-русые вьющиеся волосы, ниспадающие на плечи из под скуфьи, проницательные глаза, прямой, иконописный нос, с чувственными ноздрями, густая, аккуратная, окладистая борода, прикрывающая часть епитрахили и наперсного креста. Вдова разговаривала с образом и чувствовала, что слышима им, одобряема в действиях и помыслах своих. Это придавало уверенности.
   Неожиданно в дверь постучали и, возникшая на пороге Дарья вспугнула мысли и разыгравшееся воображение:
 - Матушка Мария! Там Вас просит беженка одна. Плачет, убивается из-за чего-то, может, выйдите к ней?
 - Скажи, сейчас приду,- встряхнулась, возвращаясь в реальность Мария Александровна.
   Вытерев покрасневшие от слёз глаза, она поправила причёску, кружевную чёрную наколку в волосах и расправив складки платья, не спеша вышла из кабинеты.

ПОКОЙНИЦА.

   Возле крыльца её поджидала плачущая женщина, при виде Марии Александровны, она быстро, захлёбываясь слезами, заговорила:
 - Помэрла моя доца! Боженька, правый! Шо робыты? Матушка Мария! Буду вельми вдячна! Поховайтэ яе! Ждуть мэни! Нэ можна отстать от своих, там таки ж диты мои, на цим возе, барахло тож. Вельми уважливо прошу! Поховайтэ, а!
 - Где она лежит?
 - Так ось на той скамье, пид церквою, рядном прикрытая.
 - От чего же померла девочка твоя?
 - Не ведаю. Животом хворала, маялась, трясцем трясло её, потим холодна стала и усе, вмерла.
   На минуту задумавшись, Мария Александровна произнесла:
 - Что ж тут поделать, ладно. Вернётся с панихиды отец Серафим, попрошу провести отпевание. Молодых из причта уговорю вырыть могилу, крест сбить.
 - Дякую. Мэни зовуть Марфою. Як шо уладиться в свити, возвернусь до вас, до дони моей. Возмитэ ци гроши, за помощь, да на панихиду,- развязав узелок на конце платка, послюнявив пальцы, вынула Марфа ассигнацию и протянула Марии Александровне.
 - Мне-то ничего не надо, а службу закажу, свечи поставлю.
 - Спаси Боже, добра вы жинка,- поклонилась Марфа и быстрым шагом пошла догонять своих.
   Мария Александровна вдруг спохватившись, выкрикнула вслед ей:
 - Как звать дочь-то твою!
 - Шурочка Калиткина!- послышалось уже с дороги.
   Часа три-четыре пролежало тело умершей девочки, Шуры Калиткиной на скамье под рядном. Вырыли могилу на кладбище, дождались отца Серафима и уж тогда, все вместе, подошли к покойнице. Священник откинул с лица ткань и все увидели бледное, худое личико с плотно сомкнутыми веками, заострившимся носиком и крепко сжатым ртом. Мария Александровна приложив платочек к глазам своим громко всхлипнула, плечи её затряслись:
 - Дитя совсем. Как же тяжко видеть это!
   Перекрестившись и взяв себя в руки с грустью произнесла:
 - Придётся тело обернуть в эту материю, гроба-то нет.
   Подойдя ближе, она наклонилась, что бы сложить покойнице руки, возжечь, хоть ненадолго, на время отпевания, свечу, да пристроить маленькую иконку, как вдруг что-то её насторожило.
 - Да нет, показалось, привиделось! Не может быть!
   Марии Александровне увиделось, будто палец на руке девочки дёрнулся слегка. Она пристальней присмотрелась, холодный пот от волнения выступил у неё на лбу:
 - Нет, видимо показалось, конечно, показалось! Столько часов пролежала здесь! Я в своём горе, пожалуй, так лишусь рассудка, вот уж и видения стали появляться.
   Но сомнение, всё же закравшись, не давало покоя. Душевная взволнованность захватила и нужно теперь увериться в правоте своих ощущений.
 - Поторопиться бы надо Мария Александровна, скоро служба,- тактично напомнил отец Серафим.
 - Сейчас, сейчас, погодите Бога ради, тут что-то не то.
 - Дарья! Принеси - ка из моей спальни, со столика, зеркальце. Поживее, прошу!
 - Да на что оно вам сдалось-то матушка?
 - Не разговаривай впустую. Неси скорее!- полным тревоги голосом произнесла она, и волнение это первой передалось Дарье, от чего та, убыстряя шаг, направилась к дому. Молодые люди с лопатами и священник нерешительно топтались поодаль.
   Принесённое зеркальце, тщательно вытерев носовым платочком, приложила матушка Мария к носу и губам покойницы. Тут уж, поняв, в чём дело, все замерли в ожидании. Минуты тянулись необычайно медленно. Через некоторое время отстранив, принялись разглядывать зеркальце. В чистом, незамутнённом стекле его отражался кусочек голубого неба.
 - Значит, показалось!- с грустью подумала Мария Александровна.
   А рука уже вновь протирала платочком стекло.
   На этот раз будто увидели все еле-еле заметную запотелость зеркальной поверхности.
 - Неужели! Что, жива? Попробую снова!
   Теперь все сгрудились у скамьи, в волнении тяжело дышали, ожидая результата.
   Руки у Марии Александровны дрожали, сердце колотилось в груди:
 - Помоги нам Боже!- пронеслось в голове и, обращаясь к отцу Серафиму, матушка Мария попросила его:
 - Помолитесь, Отче, Господь милостив!
   Опять вытерев, прислонила Мария Александровна зеркальце к лицу девочки и уже явственней, как крошечные капельки росы, следы еле теплящейся в организме жизни увиделись на стекле.
 - Она жива, жива! Слава тебе Господи! Врача, Никодима Спиридоновича, быстрее сюда!- вскрикнула в волнении Мария Александровна.
   Дарья, обхватив полные щёки свои ладонями рыдала, крутясь на одном месте. Отец Серафим читал молитву, голос его дрожал, а по лицу блуждала улыбка. Один из молодых церковных служек, бросив наземь лопату, высоко вскидывая длинные худые ноги, подхватив полы рясы, побежал за доктором.
   Пока ждали врача, Мария Александровна попросила перенести девочку к себе в дом и уложить на диван в гостиной. Тут же наполнили грелки и бутылки горячей водой, обложили холодное тельце, укутали пуховым одеялом.
   Мария Александровна надев шерстяные рукавицы, принялась растирать, разгонять кровь в ступнях ног и пальцах рук Шурочки. Когда наметились неопровержимые признаки жизни ребёнка, тело стало теплее, дыхание ощутимее, велела Мария Александровна Дарье принести сладкого крепкого чаю и, разжав ложечкой стиснутые плотно зубы, осторожно, по капельке стала вливать в рот девочки. Подоспевший доктор, Никодим Спиридонович, проведя пальпацию живота и перкуссию грудной клетки, заглянув в рот, раздвинув веки глаз, проверив глазные яблоки, вывел диагноз:
 - Дизентерия. Обезвожен организм, силы истощены,- и вздохнув устало промолвил,- что ж, попробуем вернуть к жизни.
   После осмотра больной, устало усаживаясь в коляску, доктор заметил:
 - Да, Мария Александровна, редкий случай, сложный, но Вы справитесь, верю. Терпение и время. Порошки я оставил на столике, чай, чай, чуть позже с сухариками, потом можно бульон и дальше, по мере выздоровления, но это будет не скоро.
   Покачав головой подивился:
 - Надо же, живой чуть было не схоронили. Наблюдательная Вы. У девчонки второе рождение, благодаря Вас. Ловко вы это, с зеркальцем и главное, правильно. Мария Александровна почувствовав себя неудобно после похвалы доктора, извиняясь посетовала:
 - Никодим Спиридонович, знаю, нужно заплатить Вам за визит, да нечем. Прошу передайте эти ручные кружева, елецкой вязи, супруге Вашей на подзорник для постели, дочка-то на выданье, пригодиться,- и добавила,- плела сама на коклюшках.
 - Я осведомлён, у Вас золотые руки, но не стоило беспокоиться. Заеду к Вам, и полагаю, что не раз, очень интересный случай, знаете ли. Но! Милая!
   Дернув за вожжи, направил лошадку свою к церковным воротам.

ШУРОЧКА.

   Началась борьба за жизнь ребёнка. Буквально по минутам, по составленному доктором распорядку, кормили и лечили Шурочку. Никодим Спиридонович предупредил, что будет ещё перелом в болезни и тогда уж, как пойдёт. Ночничок на тумбочке возле постели больной еженощно освещал очередную сиделку. Первую половину ночи это была Мария Александровна. Часто, стоя на коленях, она молилась и тень отбрасываемая ночником на стену комнаты, периодично склонялась в поклоне перед иконостасом.
 - Богородица, Дево радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой!- шептали в ночи её губы, и крестное знамение, всколыхнув воздух порывом молящейся руки, волновало на миг огонёк лампадки.
   Ближе к утру её сменяла Дарья. Она дремала, устроившись в кресле с вязанием, которое часто падало, гремя спицами и будоража саму прикорнувшую сиделку. В эти недели вынужденного бодрствования, никто в доме не высыпался. Когда женщины отправлялись на кухню печь просфоры для церкви, на пост заступала Катенька, дочь Марии Александровны, девушка шестнадцати лет. Разложив на коленях тетрадки она, не оставляя без присмотра больную, меж тем правила ошибки и выставляла оценки ученикам.
   Силы возвращались к Шурочке медленно, неохотно. Каждый новый успех в преодолении болезни, был воспринят сиделками с радостной надеждой. Когда разрешили давать куриный бульон, Мария Александровна, не раздумывая ни минуты, достала из шкатулки маленькие золотые серёжки с аметистами и продала их.
 - А куда деваться,- разумно рассудила она,- деньги-то нужны.
   Весна вступила в свои права, неся тепло. Окна раскрывали днём настежь и Шурочка, лёжа в постели, вдыхала свежий, так необходимый ей воздух, наполненный ароматами сада.
   Приезжал младший сын, подтянутый, похудевший в гимнастёрке, галифе и хромовых сапогах, офицер. Непривычно для Марии Александровны, вокруг всегда были священнослужители, а тут военный. Что ж, придётся теперь привыкать. В душе она гордилась сыновьями. Кто скажет, какую стезю в жизни нужно выбрать? Сие не всегда нам ведомо. У сыновей вот такая.
   Старший не смог вырваться со службы домой, его отправили на командирские курсы.
   Приезжали и дочери, ненадолго, повидаться только. Мать в её решении выходить девочку поддержали, продуктов немного привезли.
   Месяц прошёл и Никодим Спиридонович разрешил Шурочке сидеть в подушках, даже опускать ноги с постели. Потом, через некоторое время вставать, опираясь на руку сопровождающего человека. Кризис миновал, девочка пошла на поправку. Она оказалась смышлёным, улыбчивым ребёнком. Всё спрашивала:
 - Идэ моя маты?
   Мария Александровна, да и Катенька, успокаивали:
 - Приедет скоро мама твоя. Не волнуйся, лечись пока.
   Часто Марии Александровне казалось, что не случайно именно к ней попал этот ребёнок, что она и только она, должна была выходить, вернуть к жизни её. Видимо так Господь распорядился, что потеряв близкого и родного, виня себя в том, что не смогла предотвратить смерть его, получила возможность помочь другому человеку выжить. И странно, боль от потери мужа как-то притупилась. Стала не такой, рвущей душу, нестерпимой, а постоянной, ноющей, как незаживающая рана.
   Когда Шурочка почувствовала себя значительно лучше, дочь Екатерина как-то предложила:
 - Давайте мама будем учить её грамоте, пока буквам, а потом глядишь, и в школу пойдёт, не оставаться же ей неучем? Она уже переросла своих сверстников.
   Так и решили. Раньше, до революции Мария Александровна преподавала в церковно-приходской школе чистописание и арифметику, а отец Алексий читал там основы богословия, закон божий. Школа, в два этажа, и теперь находилась возле храма. Преподавали в ней новые люди, состав в основном поменяли на молодой и более прогрессивный, понимающий теперешнюю политику.
 - И всё же думаю я смогу подготовить Шуру к школе,- уверенно рассудила Мария Александровна.
   И началась у случайно, чудом просто выжившей крестьянской девочки Шуры Калиткиной, совсем другая, интересная жизнь, полная новых открытий и впечатлений.

ВСТРЕЧА.

   Женщины взошли на крыльцо и, вслед за Марией Александровной, порог дома переступила и Марфа Калиткина.
 - Кувшин с водою и полотенце на кухне, пойди, умойся,- предложила хозяйка.
   Долго фыркая и плескаясь, смывая следы слёз, пыль и усталость, Марфа явно наслаждалась водою.
   Пройдя в столовую, с раскрасневшимся после умывания, посвежевшим лицом, Марфа, закалывая волосы на затылке, с интересом огляделась по сторонам.
 - Да,- протянула она,- бачу, беднэнько у вас в хате. Чула я, што попы дуже добра живуть. А оно вона як.
 - У нас была экспроприация, всё забрали,- потупив глаза, тихо проговорила Мария Александровна и ещё раз произнесла,- буквально всё.
 - А-а,- бесцветным голосом протянула Марфа.
   Досадуя на себя за откровенность, Мария Александровна удивляясь словам своим, всё же продолжала, не свойственно доверительно. Видимо не могла больше держать в себе боль, а может, почувствовала какую-то связь, единение с этой чужой совершенно для неё женщиной, с которой по воли судьбы она связана стала жизнью её ребёнка. Марии Александровне почему-то показалось, что Марфа должна её понять:
 - Отца моего, старика-священника расстреляли. Вывезли, как заложника в уездный город и расстреляли на кладбище и закопали, где не знаем даже.
 - Ой, ёй, ёй,- зацокав языком, поднеся кончик платка ко рту, покачала головой Марфа.
   Давясь слезами, немного помолчав и набравшись сил, пытаясь сглотнуть ком стоящий в горле, Мария Александровна продолжала:
 - Он хороший, добрый был, школу для крестьянских детей открыл, сам оплачивал, помогал бедным.
 - А-а, булы значить гроши-то у ёго,- закивала головой Марфа,- и после небольшой, неловкой паузы неожиданно спросила,- а идэ ж Ваша прислуга?
 - Дарья?- как бы вдруг очнулась, встряхнувшись от оцепенения после неожиданных слов Марфы, переспросила Мария Александровна, и хоть вопрос этот больно кольнул, ответила, как можно доброжелательней:
 - Она в деревню подалась, к родне. Там легче прожить теперь, с огорода. Но нас не забывает, подкармливает. Да и какая это прислуга? Дарья с нами прожила более тридцати лет, всех детей выняньчила, она, как родная.
 - Ага, ага.
 - А вы-то как, Марфа, бедствуете, наверное?- не желая больше говорить о себе и переведя разговор на собеседницу, спросила Мария Александровна.
 - Та ни, теперь вроде ничого. Мий-то чоловик в красных, они у богатеев гроши отымають, церквы зачиняють. Ой, кажу я Вам, матушка Мария и борьба же идёть, не отдають ведь зовсим ничого! Бачишь?! Шо за люды таки!- хлопнула Марфа себя руками по бёдрам.
   Вдруг поняв, что разговор пошёл не в то русло и принимает неприятный оборот, Марфа решительно завязала платок и, насупив брови, твёрдо произнесла:
 - Так! Пойшлы-ка видсиля на могилку к Шурочке моей, покажетэ идэ вона.
   В гостиной раздался мелодичный бой часов, женщины прислушались, одна удивлённо - не понимая, другая считая удары, и было заметно, что она рада, узнав который час. В этот момент дверь резко распахнулась и на пороге возникла миловидная восемнадцатилетняя девушка в аккуратном платьице с длинной заплетённою косой:
 - Мария Александровна я пришла! Сейчас переоденусь и воды принесу, а Екатерина Алексеевна задержится немного, тетрадки проверять осталась в школе,- затараторила, улыбаясь, она.
   И вдруг глаза Марфы встретились с недоумённым взглядом Шурочкиных глаз.
   Наступила пауза, звенящая тишина. Марфа смотрела на девушку не мигая, разинутым ртом хватая воздух, как громом поражённая, потом громко икнув, застыла на месте, будто не веря глазам своим. Потом резко замахала руками в сторону дочери, как от наваждения или увидев призрака:
 - Шур-ка, ты ли?- выдавила из себя по слогам, присаживаясь к полу, словно не держат ноги её, наконец, полушёпотом спросила,- как же это? Жи-ва-я?
 - Мамо, Вы?- дочь отпрянула к двери. Скользя взглядом по лицу матери, Шура угадывала родные черты, а глаза, застилаемые слезами, теплели. Она, прижав руки к груди, вдавившись спиной в угол, неотрывно смотрела на мать и, ощущение безмерной любви и счастья блуждало на её лице.
   Мария Александровна не мешала их встрече, молча стоя в сторонке.
   Вдруг, будто в едином порыве бросились дочь и мать в объятья друг друга, заплакали, запричитали, закружились на месте отстраняясь, пытались разглядеть родное лицо и, опять крепко прижимая к себе. Радость от встречи, непонимание происходящего, страстное желание обняв, почувствовать близкого человека подле себя, все эти эмоции мгновенно, разом перемешались.
   Мария Александровна стояла у стола, крепко вцепившись в столешницу рукою так, что косточки пальцев побелели. На лицо её будто натянута вымученная улыбка. А глаза! Глаза переполнялись слезами. Веки некоторое время пытались удержать их, да вдруг не устояли и хлынули слёзы по щекам двумя потоками.
   Когда все справились с первым потрясением, появилось много вопросов.
 - Матушка Мария! Да что же это! Доца моя жива, а я-то не ведала! Як же так случилось?
 - Мамо! Мне Мария Александровна зеркальце вот   это подарила,- перебив вопрос матери, достала дочь из кармана платья и протянула Марфе маленькое, круглое зеркальце.
 - Та на що воно тоби, доню?- отстраняясь, удивлённо-непонимающе, занятая другими мыслями, так неожиданно свалившимися на неё, спросила Марфа.
- Як же, мамо! Воно мэни жизнь спасло!