Ариф Сапаров - Кому и блокада нипочем...

   Ариф САПАРОВ. КОМУ И БЛОКАДА НИПОЧЕМ.    17 апреля 1942 года

Страницы блокадного дневника ленинградского военного журналиста и писателя Арифа САПАРОВА, автора легендарной героической хроники "ДОРОГА ЖИЗНИ", переведенной на многие языки мира.

    Впервые публикуется полный текст записи от 17 апреля 1942 года.
Примечания и послесловие Татьяны Алексеевой.


    Утром возвращаясь пешком из  редакции после ночного дежурства  неожиданно  повстречал  давнюю знакомую.
     А случилось это так. На щитке объявлений  рядом с Филармонией прочитал официальное извещение дирекции, отпечатанное на машинке: «Творческий вечер Ваграма Папазяна[1] отменяется ввиду отсутствия света». А рядом было налеплено множество рукотворных объявлений – одно другого выразительней: «Рояль концертный в отличном состоянии меняю на сгущенное молоко». Или вот еще: «Нужны дрова!!! Условия любые».
     Я вынул блокнот, решив кое-что записать на память. Вдруг кто-то меня окликнул. Обернулся. Знакомое вроде бы лицо. Высокая женщина в меховой шубке, закутанная оренбургским пуховым платком
     .- Неужто не узнали? А «Струги Красные» помните?
      - Валентина Михайловна? – я узнал ее. Разумеется, это была Валентина Михайловна.
     Правда, слегка полинявшая, но по-прежнему красивая. Картавит также мило, как и прежде.
      - Кошмар в Ленинграде! Дело идет к катастрофе! 
     Познакомились мы года два назад.
     Открылся  дом отдыха «Струги Красные».  Редакции выделили три путевки и трёх счастливчиков  отправили в густой корабельный сосняк на берегу живописного Щирского озера.
     Дом отдыха казался нам просто сказочным – загорали, купались, ходили босиком, по вечерам - волейбол. Просто идиллия. 
      К концу второй недели нашего безмятежного существования неожиданно появилась роскошная дама  в блестящих туалетах.  Вела она себя замкнуто и отчужденно.
      С утра она отправилась в лес с этюдником. Красивая, длинноногая, загадочная. К обеду вышла в изысканных кремовых брючках спортивного покроя, к ужину в элегантном шелковом платье с вишневой пелеринкой.
     И каждый день новые одеяния. Простодушные и бедные наши наборщицы, не вылезавшие из ситцевых сарафанчиков, как-то приуныли, понимая, что переплюнуть «художницу» не получится.
     С мужчинами Валентина Михайловна держалась неприступно…
Многие пытались  приволочиться за нею, но безуспешно. Однажды вечером я подсел на скамью, где сидела за папироской Валентина Михайловна.
      Мы разговорились и выяснилось, что  у нас  масса общих знакомых. Валентина  Михайловна довольно свободно рассуждала о литературе, о живописи, о новинках кино, обнаруживая редкостную осведомленность. Правда, уяснить, где и кем она работает, мне так  и не удалось. С улыбкой она аттестовала себя  так - «Я и художница, и переводчица, и пианистка, и немного режиссер…»
     По оживленному настроению моей собеседницы я понял, что она рада нашему знакомству.
     Но наутро как раз прибыл ее муж, а мне подошло время уезжать.
     После этого мы не встречались, если не считать мимолетной встречи на площади Урицкого [2], где состоялся финиш марафонского пробега «Ленинградской правды». Тогда мы, помнится, даже и словом не обмолвились.
     И вот неожиданная встреча на улице. Я выразил свое удивление тем, что она не эвакуировалась осенью.
     Валентина Михайловна помолчала. Потом спросила с усмешкой:  - А зачем эвакуироваться?  Погибать – так дома… 
     Немного прошлись по улице. Прощаясь, Валентина Михайловна пригласила заходить, дала адрес. – Лучше сегодня вечером, - сказала она. 
  – Посидим, вспомним мирные дни. Кстати, будет «общество».
     И что бы я ни делал в этот день, невольно возвращался мыслью к этим словам: «Будет общество».
     Неужели есть еще в истерзанном Ленинграде дома, где мирно собираются по вечерам, о чем-то беседуют, коротая время. Интересно бы все-таки узнать, что это за «общество»?
     Такие же как все ленинградцы, - голодные, несчастные, замерзающие, в обледенелых комнатах, или ? …или что?
      В шестом часу вечера я постучался в дверь квартиры на Конюшенной. На лестничной площадке было холодно, дверь довольно долго не открывали.
      Наконец, заскрипел засов и на пороге меня встретил муж Валентины Михайловны. Он был в валенках, а в руке держал  причудливый китайский фонарик из цветной бумаги, в котором трепыхалось крохотное пламя елочной свечи. – Вы Сапаров? – Следуйте за мной. Только осторожнее…
      Из темной просторной прихожей мы попали в еще более темный коридор, сплошь заставленный  какими-то шкафами и пирамидами коробок. Муж Валентины Михайловны шел впереди, уверенно лавируя и, наконец, толкнул дверь в комнату.
     –А-а, здравствуйте! – услышал я голос хозяйки.- Милости прошу. Раздевайтесь, пожалуйста. У нас тепло.
     Огромная комната походила на зал для приемов. Окна были задернуты тяжелыми портьерами из ярко-синего бархата. Старинная александровская мебель,  множество картин на стенах,  роскошные  золоченые багеты, гобелены, какие-то фарфоровые барельефы…
     А посреди комнаты  - печь-времянка. Но не закопченная «буржуйка»,  как обычно, а довольно изящная, со светлой керамической отделкой.
     Собственно «общества» пока не было, если не считать  худощавой широкоскулой девицы, называемой почему-то Зизи, оказавшейся впоследствии Елизаветой. Да хмурого мужа хозяйки, не принимавшего участия в разговоре и поглощенного растопкой печи.
    Валентина Михайловна была в стеганой шелковой пижаме, отороченной собольим мехом. Поверх пижамы она накинула на плечи меховую душегрейку. Такие носят офицеры на переднем крае.
    Для начала принялись меня расспрашивать о новостях с «той стороны», из армии Федюнинского. Ожидается ли прорыв? И верны ли слухи о прибытии свежих сибирских дивизий?
     Отвечал я неохотно, общими фразами, так что вопросы ко мне быстро иссякли.
        Сидя в парадной комнате - по-видимому, очень большой квартиры, -  глядя на дорогую мебель, ковры, старинные картины,  фарфор, я невольно призадумался.
 Допустим,  Валентина Михайловна – художница, причем не из знаменитостей. Муж ее - обыкновенный завгар. : Откуда же всё это великолепие, это богатство?
 
    « Общество» подобралось  на диво. Какой-то техник-интендант, приехавший с той стороны, ранее  имевший отношение к кинематографу. Какой-то дока - Наум Петрович в военной форме, но без петлиц. Ещё девушка, которую звали Эдит. Хозяйка салона заводила патефон, а хозяин топил буржуйку. Подали чай в роскошных фарфоровых чашках. К чаю несколько кусочков белого хлеба, который по желанию гостей можно было есть в обыкновенном или слегка поджаренном на буржуйке виде. В добавку к этому, муж как заправский официант нарезал тончайшими  прозрачными ломтиками копчёную колбасу
     Разговор потёк как бы «интеллигентский». О  том, что Фрейдкову[3]  дали де сталинскую премию по недоразумению. О том, что Большой театр вывезли в Алма-Ату, а наш Кировский почему-то оставили в Молотове [4]. О том, что в Алма-Ате засилье Мосфильма, а Ленфильм, наоборот, ютится  на задворках, о том –наконец - что недурно бы выпить спирту.
     Потом заговорили о вещах и покупках. Воентехник сказал, что видел на улице объявление о продаже уникального саксонского фарфора – роскошного обеденного сервиза.
     - На Моховой, 36? – быстро спросила Валентина Михайловна, - Так я уже там была. Дорого просят… Семь тысяч!
     Девица Зизи болтала без умолку, рассказывая о приключениях своей тетушки Марго, эвакуированной вместе с Ленфильмом в Алма-Ату.
    - Представляешь, Валечка, ей удалось купить на базаре за какие-то шестьдесят рублей целый килограмм великолепных сушеных яблок! А свое старенькое габардиновое пальто  она продала за две с половиной тысячи!
    - Чему ты удивляешься, - лениво пожимает плечами Валентина Михайловна. Все-таки война идет. – А вот роскошный Левитан всего за три банки сгущенки – это не умопомрачительно?
     Зизи всполошилась, всплеснула руками, будто услышала что-то сенсационное об известном ей деле.
     - Да неужели ты все-таки выменяла Левитана?
     - Да, не я, а Модест Яковлевич, - усмехнулась Валентина Михайловна. – Мне-то вот достались Саврасов и маленький Айвазовский.
     - А ты уверена, что это подлинники, а не подделки?
     - Уж как-нибудь, - просияла Валентина Михайловна,  - подлинник от подделки могу отличить.
     Так вот она зачем осталась в Ленинграде, эта художница со своим пройдошливым завгаром. Мне  было и грустно, и гадливо – одновременно.
     В голоде и в холоде, среди смертей и горя, в домах с неубранными мертвецами, живут среди нас ко всему приспособляющиеся люди. Они не голодают, нет. Они используют выигрышную ситуацию, меняют квартиры, скупают  по дешёвке художественные ценности и сокровища у доведенных до отчаяния  людей.
.   Единственное, чем они рискуют – это угодить под шальную бомбу. Но это любому в Ленинграде угрожает.
     Возвращался до Литейного я с девицей Елизаветой. Мела запоздалая  поземка. На улицах было пустынно. Возле запертых булочных выстроились очереди озябших молчаливых женщин.
     - Скажите, Зизи, откровенно, откуда у вашей приятельницы это фантастическое благополучие? – спросил я, нисколько не рассчитывая на откровенный ответ.
      -Да успокойтесь, - отвечала Зизи, - Валечка не ворует. Негде ей, да и не сумела бы. Просто она умеет жить…  Запасы у них ровно на два года. Масло, консервы, сгущенка, шоколад. По высшей полярной норме.
     То, что я услышал потом, было почти невероятно. Оказывается, еще в июле, на исходе первого месяца войны, Валентину Михайловну осенила счастливая идея. Зизи так и сказала – счастливая идея, - и в голосе ее прозвучала зависть.
     Ленинградцы рыли окопы в пригородах, прощались со своими детишками на вокзалах, записывались в полки народного ополчения. А Валентина Михайловна отправилась в Арктический институт.
     - Наведалась  под благовидным предлогом от Ленфильма,  - рассказывала Зизи, - и попросила дать ей справку, что нужно, какое продовольствие, чтобы обеспечить автономное проживание человека в течение двух лет в условиях Арктики. Словом, очаровала всех, как она это умеет, заболтала… И дали ей научную справку с точным расчетом калорийности.
      После этого Валентина Михайловна спокойно и не спеша произвела закупки, - деньги у ней всегда имелись - благо на магазинных прилавках всего еще было достаточно.
  Так что вот  – сказала Зизи. – Валечка просто умеет жить,поэтому и блокада ей нипочём.
 
Примечания
  1. Папазян Ваграм Камерович (1888-1968). Известный актер театра и кино, народный артист СССР, прославившийся ролями в классических трагедиях: «Отелло», «Гамлет», «Макбет».
  2.В 1944 году площади Урицкого возвращено название Дворцовая.
  3.Имелся ввиду Борис Матвеевич Фрейдков (1904-1966) – бас, солист Ленинградского театра оперы и балета им.С.М.Кирова. Сталинская премия первой степени присуждена  10 апреля 1942 года за исполнение партии Мамырова в опере П.И. Чайковского «Чародейка».
  4.Город Молотов  -  так назывался город Пермь с 1940 по 1957 год