Предательство

Я познала горечь предательства в возрасте неполных пяти лет...
Жила я себе, жила (так говорят, когда день ото дня не многим отличается) в интернате "от трех до пяти". Может быть жила бы и дальше, но внезапно разболелась. Воспалился у меня лимфатический узел в паху. Температура сорок. По скорой из Звенигорода повезли меня в Филатовскую больницу в Москву. Это я помню неясно: жар, одевание, заснеженная дорога, хотя было лето. Но вот обстановка в операционной врезалась в мое сознание навеки. В лучах направленной на меня лампы блестели всевозможных размеров и форм ножички и вилочки с щипчиками и два огромных дяди склонились надо мной, отчаянно орущей, призывая замолчать хотя бы на мгновение.
– Ведь совсем не больно,  –  убеждали они меня, смеясь.
Один из них, державший нож в руке, был похож на Карабаса-Барабаса. Ему было особенно, как мне казалось, весело. И вот к нему-то после проверки на боль – послушалась, замолчала, и, действительно, было не больно, но не поверила! ведь он нож на меня наставил – и обратилась я с мольбой!
- Дяденька, не режьте меня! Пожалуйста, отпустите меня! – кричала я, хотя понимала всю безысходность моего положения.

Я давно поняла, что это – безысходность. Когда мама начала собирать меня в дальнюю дорогу, а подбежала к дяде, ее знакомому, и попросила закурить, потому что меня дразнил запах сигареты в его руке.
- Возьми, – сказал он мне и так повернул сигарету, что она обожгла мне руку. Я оттянула большой палец и увидела саднящий водянистый пузырь. Мне было очень обидно.
Когда мама оставляла меня в незнакомом доме, я еще не знала, что это навсегда. Мамы не стало, а меня отвели в большую комнату с множеством детских кроваток и положили спать. Я безудержно плакала, я промочила своими слезами насквозь все одеяло и ждала, когда мама придет. Потом я описалась. и меня, не ругая, переодели. Меня вырвало. И меня снова, не ругая, переодели. Больше я ничего не помнила, потому что я поняла, что это навсегда...

Мое сознание проснулось от прикосновения холодного вафельного полотенца, которым я, как другие малыши протирала ноги перед сном. И в следующий миг я услышала, как одна няня говорила обо мне другой:
- Видишь эту девчонку? Она «тово». Она ревела всю неделю!

И вот теперь мой комбинативный ум, привыкший в условиях своего двухлетнего пребывания вдали от семьи к различным ухищрениям коллективной жизни, метался в поисках привлекательного предложения для дяди, державшего ножик в руке. Что могла предложить я ему, готовому разделаться со мной. Что? Я панически искала. И нашла!
- Я, я буду любить вас, дядя, я буду любить вас больше..., чем мою мамочку! – прокричала я.
И в ту же секунду все мое естество содрогнулось от еще большего ужаса. Ужаса от того, что я отказалась от единственного, что имела своим в моей жизни – любви к моей дорогой мамочке. После этого осознания я перестала беспокоиться об исходе идущей уже полным ходом операции и вспоминаю себя в следующий момент моего любознательного изучения дырки в паху. В палате, где я размотала бинты, мне думается, на третий день пребывания в больнице. 
В коридоре у окна я рассматривала с другими детьми стены и башенки зоопарка, не зная, что это такое. А в следующий проблеск памяти я уже выходила с мамой из дверей больницы. Это неописуемое чувство ее близости, ее запаха сирени от руки, державшей мою руку, омрачалось беспокойством стыда - стыда моего отречения, о котором она так никогда и не узнала...

Москва, 2010 г.