Где меня нет...

       После десяти часов вечера, когда уже окончательно темнело, я любил подойти к окну на кухне и из него смотреть на заставленный машинами двор, а еще больше – на кусочек улицы и перекресток с фонарями, видимый в просвет между соседними домами. Москва ложилась спать, все меньше проезжало машин, все меньше людей в трамваях, останавливающихся перед светофором, все прохладнее воздух летнего вечера, все больше окошек соседних домах погружались во тьму.

       Я открывал окно, и в кухню проникали звуки большого города. Днем они все сливались в один сплошной шумовой фон, а сейчас, когда фон умолкал, можно было отдельно послушать проезжающий трамвай или звук набирающей скорость машины.
 
       Район Лефортово. Десять минут неторопливым шагом от дома тети Тани до метро Электрозаводская, к нему мы проходили по туннелю под железнодорожными путями Рязанского направления, а еще Гжельского и Шатурского. В другой стороне – Госпитальный Вал, госпиталь имени Бурденко, храм Петра и Павла, кварталы высоток с магазинами на первых этажах, и – Яуза с ее изогнутыми мостами.

       Две станции метро до Казанского вокзала, одна остановка электричек, но больше всего я любил доехать до него на двадцать пятом маршруте троллейбуса. Несколько остановок, проезжаем мимо Бауманской, здесь ближайший офис Альфа-Банка, где я снимал деньги с зарплатной карты, несколько двухэтажных домиков Старой Москвы, трамвайные пути, уходящие куда-то вдаль, поворот направо, троллейбусный парк. Елоховская Церковь, храм, где венчался Пушкин. Все детство я думал, что эта церковь особенная, что ее знают в Москве все или почти все, что среди сотен храмов именно она такая вот ни на какую другую не похожая. Конечно, каждый храм не похож на остальные, и в этом я оказался прав, и она была особенной, но не самой-самой особенной для всех, как думал я. Самой-самой особенной она по какой-то причине была для тети Тани, а я на Москву в детстве смотрел ее глазами. Светофор, двухэтажное кафе, где кавказцы продают шашлык, а в сентябре дыни и арбузы, и мы подъезжаем к Казанскому вокзалу. Часы на башне, огромный фасад, а справа угадываются стальные пути, много-много поездов. Фасад неподвижен, но за ним дышит Великая Стальная Река, движутся тысячи пассажиров.

       Три года назад тетя Таня обменяла однушку на Госпитальном на трешку в Люберцах, и я уже никогда не пройду от метро Электрозаводская к ее дому и никогда не посмотрю вечером на перекресток и трамваи из окна той кухни. Я не приеду к Казанскому вокзалу на двадцать пятом троллейбусе...

       Госпитальный стал вторым утраченным мной родным местом в Москве, первым была коммуналка недалеко от метро Площадь Ильича, из которой тетя Таня и переселилась на Госпитальный. Я тогда был моложе и думал, что дело в месте, по которому я скучал. И как-то раз я собрался и приехал на знакомую с младенчества станцию, прошел пешком по Рабочей улице до Дворца Детского Спорта. И понял, что дело не в месте и даже не в том, что я приехал один, можно было позвать с собой и сестренку, и тетю Таню – это ничего не изменило бы.

       Эта тема не дает мне покоя уже несколько лет. Как трудно осознать ее до конца. Здесь – тоска Адама об утраченном Рае, здесь тоска о Бесконечности и страх Смерти. «Родные места становятся чужими без родных людей» - написал я пару лет назад. Не написал даже, а выстрадал, родил это понимание. Но даже если бы я позвал с собой сестренку и тетю Таню – ничего не изменилось бы. Мы пришли бы туристами туда, где раньше жили. Дело не в местах, которые дороги сердцу. Дело не в людях, которых любишь. Дело в том, что жизнь на Земле закончится Смертью.

       Как страшно. Может быть, кто-то из пустого бахвальства или надуманной удали и скажет, что не боится Смерти – я не поверю. Даже в Евангелии Страшный Суд назван Страшным, а все бахвальство от непонимания жизни и неверия. Нестрашно только тому, кто отдал жизнь за ближних, умер во имя Любви. Для них не будет Суда, но это отдельная тема.

       Тетя Таня жила на Международной улице в Москве, потом на Госпитальном Валу, мы ездили в село на Рязанщине на летних каникулах, а жили с мамой в Калининграде. Три родных места, из которых сегодня у меня не осталось ни одного. Закончилась Жизнь. Началась новая. Так будет и в момент Смерти. Начнется новая жизнь души, какую она заслужит. Но не будет ли мне жаль своей жизни на Земле? О, какой кощунственный вопрос! Но ни одному мне он приходит в голову. «Не любите мира и того, что в мире» - советует старец монахам – земным Ангелам, небесным человекам.

       Сколько мест, которых я никогда больше не увижу! Белорусский вокзал был для меня местом встречи с близкими людьми, местом радости, а осенью – местом печали. Как много раз за свою жизнь я проходил от его перрона к станции метро Белорусская кольцевая! Сколько раз шел обратно! Иногда по десять раз в году, а сейчас я не бываю там, и от этого тоже грустно.

       Это страх смерти. Это тоска по прошлой жизни. Это понимание, что ты всего лишь человек – песчинка по сравнению с Богом. Бог вечен и видит всех и вся, а ты видишь только свою жизнь и только те места, где бываешь. Человек настолько сильно тоскует о других жизнях, что на Востоке придумали теорию перерождений души, которая, якобы, уже жила раньше и будет жить потом. Это, конечно, выдумки, но как хотелось бы иногда!..

       «Дал бы Бог десять жизней, одну бы я в Калининграде прожил… вторую в Арзамасе Нижегородской области, третью в Минске, а четвертую в Питере или в Москве, тогда в Питере пятую…» - написал я два года назад, переезжая из Калининграда в Арзамас. Написал, потому что сбывалась мечта – переехать в Россию. Из маленького Калининграда в огромную и прекрасную Россию. А вместе с мечтой пришла тоска – какой я маленький, и какая короткая жизнь! Как хотел бы я пожить в Москве. Я полюбил ее в девяностых, когда она была еще бедной, одевающейся на Черкизовском рынке, живущей в коммунальных квартирах. Сейчас Москва не та, но я пожил бы и в сегодняшней, сытой и вечно спешащей, стоящей в пробках и нагло-хамской, встречающей афонские святыни в восстановленном Храме Христа Спасителя.

       Но еще больше я хочу пожить в русской провинции. В небольшом городишке со старыми храмами, с деревянными домиками и резными наличниками на окнах, с маленькой тихой речкой. Где жизнь нетороплива и размеренна, где никто никуда не спешит.

       Я переезжал в провинцию, я думал, что переезд – это событие, которое случается в жизни раз. И я грустил о том, что переезжаю не в Москву. Но я знаю, что переедь я в Москву, я бы грустил о русской деревне, о березовых перелесках и густых травах в далеких полях. Я тосковал бы о них. Как жаль, что у меня ну пусть ни десять, пусть даже ни пять, но хотя бы не две жизни!

       Обычно мы вспоминаем школу и детство, первое место службы, институтское общежитие, первую собственную квартиру. А мне почему-то уже пару месяцев вспоминаются какие-то дорогие, как оказалось, сердцу маленькие детали, которые были, но которых я больше никогда не увижу. А если и увижу – это будет уже не то, я увижу их туристом. Но даже если и не туристом, если я опять вернусь жить в какое-то из старых родных мест – это будет уже совсем другой «я». Меня больше нет в квартире на Госпитальном Валу в Москве, но сама она есть, и кто-то другой смотрит вечером на полупустые трамваи. Здесь ответ на вопрос «что будет после смерти, как же это так – меня нет, а все остальное есть?» Каждый из нас задавал себе такой вопрос. И вот ответ на него. Есть кухня, есть вечер и есть трамваи, но нет меня…

       А еще есть маленький огородишко на выходе из гаражного общества «Москвич» в конце Одесской улицы в Калининграде. Он со всех сторон окружен дорогами, находится в центре маленького перекрестка, и в его уголке растет раскидистая старая яблоня, и сам он весь перекопан и прополот, а осенью колючая проволока его ограды увита сухой травой. Есть что-то доброе и грустное в виде осеннего огорода. Отцвела весна, отговорило жаркое, такое живое лето, наступила осень, а впереди долгая зима. Но в этой грусти есть радость – собран урожай. Весна – самое голодное время в году, потому что прошлый урожай уже съели, а новый только посеян. Весна самое веселое время, оно дарит надежду, оно самое красивое. А осень – самое грустное время в году, но – и самое сытое. Я не знаю, почему мне вспомнился этот огород, но я так хорошо вижу его сейчас, до последней травинки. Сколько лет мы с мамой проходили мимо него, поставив в гараж машину. А теперь я так давно не видел его…

       Меня уже много лет нет в переходе с Таганской кольцевой на Марксистскую желтой линии. Сотни раз мы с мамой или тетей Таней поднимались по ступеням в центре зала и шли над путями, и я очень любил, чтобы в это время по ним ехал поезд или хотя бы стоял на них. Я заглядывал между мраморных балясин перил и видел крышу синего вагона метро, слышал шум набирающего скорость поезда, дышал запахами метро…

       Мне вспоминаются места, которые я видел сотни раз и в течение нескольких лет. Именно они запомнились и запали в душу. Хотя случалась у меня и с первого взгляда любовь. Жилые кварталы Подмосковного Орехова-Зуева, его Газели, на которых мы ездили до ЖД вокзала, маленькие деревянные домики, начинавшиеся после девятиэтажек. Зеленый домик в три окна, стоящий у светофора. Впервые в жизни я увидел, как в старый русский дом вставляют новые пластиковые окна. Эти окна на мой взгляд испортили дом, лишили его обаяния старины, но они же и подарили ему надежду. Замена окон ведь значит, что дом не собираются сносить? От нашего пансионата до вокзала можно было доехать на двух маршрутках, одна шла напрямую, а вторая вокруг всего города. Я больше любил вторую, потому что мы проезжали этот зеленый домик и всегда стояли на светофоре перед ним.

       Я помню два магазинчика в Запорожье по пути к дому тети Лиды. Обычные небольшие магазинчики с продуктами, стоят у подножия холма, и сразу за ними серый панельный дом, каких сотни в каждом городе Союза. Летом на холме трава выгорает под жарким южным солнцем, и рядом с магазинчиками продают с машин арбузы и дыни, а еще домашние яйца и мед. А зимой холм занесен снегом, и рядом с ними горит оранжевым фонарь, можно смотреть из окна на косой снег в его свете, и можно выйти из подъезда под фонарь и смотреть на желтые квадратики окошек многоквартирного дома. Хорошо смотреть из дома на свет фонаря и хорошо смотреть на дом, стоя под фонарем…

       Я помню магазин «Околица». Если выехать поздно вечером с Казанского вокзала Москвы, то к часу ночи окажешься на вокзале Рязани. Обычно стоянка поезда там небольшая, и уже через пять минут за окнами поплывут дома очередного русского города. Потом завод, потом снова дома, поезд поедет вдоль автомобильной дороги и в какой-то момент появится небольшой магазинчик, немного больше тех, что рядом с домом тети Лиды в Запорожье. Он стоит между домами и ЖД путями, а после него уже нет домов, и автомобильная дорога сворачивает в сторону. Это конец Рязани, дальше за окнами пойдут поля и леса, загородные коттеджи и первые деревушки. А над дверью магазина горит красными неоновыми буквами его название «Околица».

       Небольшие магазины и кафе, таксопарки и гостиницы российских городов любят красивые названия. «Фаэтон» и «Эх, прокачу», «С ветерком» обычно имеют в своем распоряжении максимум десяток потрепанных Жигулей и парочку второй свежести иномарок. Придорожные кафе «Мама Ира», «Дальнобой», «У Семеныча», магазины «Околица», «Посошок», «Уралочка», гостиницы «Олеся» и «Хуторянка». И кажется, что именно в этом кафе накормят совсем иначе, чем во всех остальных, потому что никакое больше не называлось «Мама Мия», это в «Дорожных» и «Придорожных» должно быть все одинаковым, потому что их много, в каждом городе есть. А на деле почти везде предлагают борщ и солянку, котлеты и пельмени, черный или зеленый чай и кофе, простой и с молоком. И от этого тоже немного грустно почему-то…