От Лазаретного до Кирочной

                http://www.proza.ru/2009/01/15/514
               
        Без Бабушки мы жили на Лазаретном дня два или три. Целыми днями я оставался один, мама днём уходила на Кирочную, чтобы подготовить комнату к нашему появлению - оказывается, стёкла были выбиты во время бомбёжек. Она где-то раздобыла печурку и немного дров, заделала чем-то окна и немного подтопила промёрзшую комнату. У меня днём бреда не было, но к ночи он возникал тот же самый опять .

       Наконец, ближе к вечеру мама меня одела, обула в сапоги-рукава и мы отправились на Кирочную. Это, действительно, было серьёзное путешествие. Сначала я медленно, чтобы резко не притекла кровь, опустил ноги  на пол. Потом, пройдя через всю квартиру, мы спустились по чёрному ходу – парадным давно уже никто не пользовался. Мама почти несла меня на руках, затем принесла какие-то вещи и саночки. Ещё Ольга Берггольц отметила в «Дневных звёздах»: детские деревянные санки с обитыми жестью деревянными полозьями, на которых до войны катались все дети, теперь назывались только «саночками»; на них возили вещи, воду, ослабевших взрослых людей, трупы…

       Уже совсем стемнело. Мама везла меня среди сугробов по Загородному, по проспектам Нахимсона (Владимирскому) и Володарского (Литейному). Много навстречу попадалось народу или мало, встречались ли нам разрушенные дома - мне было всё равно, я смотрел только на мамину спину. Так мы добрались до тётишуминого дома на Некрасова, и мама затащила сначала меня, а потом и саночки на четвёртый этаж. В комнате за завешенными одеялами дверями было довольно тепло, а возле маскировочной шторы правого окна, почти не видная в свете коптилки, сидела Бабушка. За всё то время, пока мы отогревались, а мама с тётей Шумой о чём-то говорили, она не проронила ни слова и не пошевелиласьи. Я только видел, что Бабушка всё время неотрывно смотрела на меня, от этого мне было не по себе, и я отводил глаза.

       Будучи совсем уже взрослым, я много раз пытался представить себе, что думала, что чувствовала Бабушка в эти свои последние дни, если не часы. Такое светлое и радостное начало жизни и такая катастрофа в конце: давняя гибель старшего сына, перед войной смерть внука, совсем недавняя смерть мужа, человека, с которым была связана вся её жизнь и все надежды, осуществлённые и несбывшиеся. Наконец, смерть такой долгожданной внучки и теперь, вот, перед глазами я - почти умирающий любимый старший внук, надежда рода. И где-то далеко на войне - единственный теперь сын, и от него никаких известий: жив ли, нет... И ещё где-то далеко младшая дочь с последними – живыми ли? – внуками. Это ведь, действительно, полная катастрофа, крушение жизни!
       Когда мы  с мамой 45-м году вернулись из эвакуации, тётя Шума сказала, что до февраля Бабушка не дотянула, добавив при этом, что отвезла её тоже на Охтинское - к в братской могиле... Не помнила только, какого числа января бабушка умерла. Сегодня на этом свете только я один помню, вернее, пытаюсь иногда представить, как выглядели живые Бабушка, Дедушка и Таня, их голоса. Да ещё в Книге памяти жертв Блокады есть их имена...

       Немного отогревшись у тёти Шумы, мы вернулись по Некрасова до Маяковского, двинулись по направлению к Кирочной, и снова очень быстро замёрзли. На углу Манежного переулка почти на том месте, где когда-то мы с папой пили пиво возле ларька, военный в полушубке спросил у мамы, как пройти куда-то. Она ему ответила, и вдруг он, посмотрев на меня, расстегнул полушубок, вытащил откуда-то большой-большой сухарь и протянул маме. Я потом, дома рассмотрел тот сухарь - отрезанный через всю буханку он был очень толстым, чуть ли. не вполовину буханки! И хотя было абсолютно темно, мне показалось, что на петлице гимнастёрки военного блеснули две майорские «шпалы». Мне всегда нравились именно майорские знаки различия, две шпалы - не одна, как у капитана и не три или четыре, как у подполковника и полковника. И ещё на петлице мелькнули скрещенные артиллерийские пушечки, как у папы тогда, в Витебске.   
       
     В тёмной и холодной комнате окна были чем-то заделаны, я даже не поинтересовался, чем. Стёкла, маленькие, как форточка, остались только под фрамугами да и то не все. Может быть вылетели стёкла из-за того, что я когда-то водил по ним стеклорезом? Хотя по всему городу большинство окон в домах тоже давно были без стёкол: ведь не по всем же по ним водили стеклорезом! Мама набросала на меня всё тёплое, что только смогла найти, но согреться я никак не мог. Так и уснул под горой вещей.

       А проснулся, когда утром мама уходила за хлебом. Её не было довольно долго. Вернувшись, она сказала, что больше хлеба у нас не будет, у неё, мол, украли карточки, и жить нам осталось два дня. Мне было всё равно. Два так два.

       Спасение пришло ближе к вечеру, появился дядя Андрюша. Он принёс разрешение на выезд 25 января, на завтра, и талоны на паёк для отъезжающих - килограмм кровяной колбасы. И предупредил, что это всё, что можно было добыть и растянуть это надо до противоположного берега Ладоги. Мама не представляла, на какое же это время, да и дядя Андрюша не знал: это был первый поезд, который должен был перевезти отъезжающих к Ладожскому озеру. Дальше предстояло ехать на машинах по льду. Мама побежала отоварить талоны, а вечером пришла тётя Шума. Мама рассказала ей о предстоящем отъезде и угостила кровяной колбасой и чаем, просто горячей водой. Тётя Шума отказывалась, но не устояла, и к моменту её ухода от колбасы  почти ничего не осталось…

                http://www.proza.ru/2009/01/15/515