Тихвин - Тутаев

                http://proza.ru/2009/01/15/515

       От Кобоны до Тихвина, который незадолго до этого был отбит у немцев, мы ехали в таком же старом общем вагоне дальнего следования, как и раньше.

       Тихвин был полностью  сожжён и разрушен, из окна вагона повсюду виднелись только печные трубы. Еды у нас не было совсем, и мама сказала, что пойдёт попробует что-нибудь добыть. На нашей верхней полке я остался один. Вдруг по вагону пронёсся слух, что по поезду идут тихвинские комсомольцы и раздают еду. Быстро стало ясно, что на каждое отделение, купе вагона, дают либо буханку хлеба, либо пачку пшённого концентрата. Я остро помню, как ждал появления этих комсомольцев. Вот они уже на входе в вагон, вот в соседнем отделении...        Отовсюду слышались голоса: «мне! мне!»

       В проёме соседнего купе показались высокий парень в странной меховой шапке с длинными–длинными свисающими ушами и девушка в полушубке и платке. Снова, уже у нас в отделении, крики «мне! дайте мне!», и отовсюду протягивающиеся руки - парень протянул пачку концентрата на полку напротив меня...

       Я не протягивал руки, я просто понял, что – всё, мне не досталось. И вдруг девушка, уже двинувшаяся было дальше по вагону, взглянула на меня, остановилась и протянула буханку хлеба. Я схватил её, отвернулся и натянул на голову одеяло. Буханка была очень холодная, сухая и твёрдая. Меня тормошили с соседних полок и из прохода, требовали поделиться, стучали по мне – я накрыл собою хлеб и ни на что не реагировал. Хорошо, что вскоре вернулась мама, она ничего не смогла достать. Зато у меня… У нас был праздник!

       Нас привезли в город Тутаев, бывший Романов, вотчину русских царей Романовых. Уже появились вши, и все боялись какой-то «санобработки», но нас повели только в баню. Естественно, я был с мамой в женском классе. Можно мне не верить, но я смотрел на всё вокруг (и я понимал это!) каким-то  совершенно взрослым взглядом. Вокруг женщины  были  либо исхудавшие, как скелет, либо с опухшими, колыхавшимися при каждом движении, телами: это тоже болезнь голода, водянка. 
       Через некоторое время возникла ссора, крики, слёзы. Все набросились на ту женщину, которая пыталась в автобусе отнять меня у мамы. Она разительно отличалась  от всех остальных своим здоровым даже цветущим видом, огрызалась и развязно отвечала на нападки.

       Мыть меня была целая проблема. Кожи на пальцах ног не было, а голое мясо очень болезненно отзывалось на малейшее изменение температуры воды. 
       Уже на следующий день мама повела меня к докторам. Они осмотрели мои ноги и приговор был единодушным – резать! Ампутировать пальцы, чтобы сохранить ноги. Мама отказалась наотрез. Её убеждали, пугали гангреной, говорили, вы, мол, сама врач и приняли бы такое же решение, не будь это ваш сын. Она не соглашалась нивкакую! С неё взяли подписку, что она, мол, отказалась от ампутации и что теперь вся ответственность за последствия лежит на ней. Хотя, какая уж тут подписка: в том калейдоскопе загруженности эвакопункта, что могла значить в случае чего эта бумажка, да и нашлась бы когда-нибудь она?! В конце концов, маме дали для меня  какую-то дурно пахнувшую мазь и сказали, что надо делать с моими ногами. И я запомнил последнюю прощальную фразу доктора: «Ему может помочь только  гусиное сало».  Гусиное сало… Где, откуда его взять!
 
       В Тутаеве нас откармливали две недели. Мама иногда выносила меня на воздух. Помню, на высоком берегу над рекой, видимо, Волгой, двое мужиков кололи дрова, и тот, что помладше, смеясь, всё время приговаривал: «Осина не горит без керосина. Осина не горит…» – и так много-много раз. Для меня это потом стало почти, как «…а был ли мальчик?», позже вычитанное из «Жизни Клима Самгина»…
 

                http://www.proza.ru/2014/01/20/1546