Гений. Часть 2. III

Рассолова такое положение дел если и не устраивало, то лишь отчасти. Да, он стал замечать странности в поведении своего фаворита, но картины его продолжали пользоваться успехом, что было важнее всего. Душа Кадилова, его переживания беспокоили Степана Антоновича в меньшей степени, да и должны ли были? Вздохнёт Александр Филиппович порой в разговоре с Рассоловым:

- Эх, тяжко тут… Всё не наше, не понимаю я итальянцев, Степан Антонович, и жизни их не понимаю!

На то Рассолов только шмыгнет с сочувствием, да скажет:

- Вы, Александр Филиппович, погодите, вы уже личность известная, у вас здесь скоро такая жизнь будет – запоёте! Они ж вас на руках носить готовы, ну, чуть не мессия вы для них, Александр Филиппович, так любят вас! А в Петербурге что? Да нет, здесь лучше! – отмахивался Степан Антонович, хотя знал, что и в России Кадилова ценили высоко, но был притом уверен, что человеку творческому жить надобно в странах, как он выражался, «с красивой душой». Россия, по его убеждению, таковой не являлась, в отличие от, например, Италии. «Раньше да, а сейчас, да ну, бросьте! Кончилась в русских любовь к искусству» - твердил Рассолов то ли со злостью, то ли с грустью. Потом вспоминал про Кадилова и добавлял: «Вы один остались».

Так продолжалось довольно долго. До тех пор, пока неурядицы внутреннего мира Кадилова не явились в мир внешний…

Всё началось с того злополучного дня, когда проживавший по соседству с Александром, состоятельный предприниматель по имени Эмилио, родом с юга Италии, побеспокоил художника с просьбой приобрести его полотно. Неизменно с трубкой в зубах, ростом, едва достающим до подбородка Кадилова, с густыми волосами смоляного цвета, он каждый день деловито расхаживал по городу в неброских элегантных костюмах, то ли занимаясь своими делами, то ли попросту красуясь, а может, и то, и другое одновременно. На покупку приглянувшихся ему вещей он никогда не скупился и платил столько, сколько требовал продающий. Вот и Кадилов с продажи понравившейся Эмилио картины заимел весьма внушительные деньги, не так по собственному прошению, как по желанию щедрого покупателя. Он уж очень хотел отблагодарить автора по достоинству, и на реплики Александра Филипповича о том, что, мол, не стоит его работа таких почестей, отвечал тем, что клал в его руку очередную купюру, а затем ещё, с выражением лица, отражавшим высшую степень уважения к художнику.

Картина, на первый взгляд, не представляла собой ничего выдающегося: на ней изображён был седовласый старец в половину туловища, позади него высились заснеженные горные вершины. Он слегка опирался на посох кистями обеих рук так, что создавалось впечатление, будто он сидит. Черты лица и детали темной одежды человека были прорисованы до мельчайших деталей, вплоть до торчавшей из накидки старика нити и едва заметного рубца на виске. Искусно проработан был и задний план: вдалеке просматривалось раскинувшееся в горах озеро, а во все стороны от него – лужайки, занятые где стаями птиц, где – пасущимся скотом. Небо – ярко голубое. И, казалось, даже воздух в том светлом мире был так чист и свеж, так было его много, что даже посторонний человек, при одном лишь взгляде на произведение, мог его вдохнуть. Вероятно, щепетильность, с которой Кадилов столь тонко сконструировал эту работу, подкупила Эмилио.

Картина не позволяла оторваться от её созерцания – столь она была хороша. Но отчего-то у человека, смотревшего в глаза старцу, создавалось ощущение грусти, не простой, но грусти о злых делах, совершённых им когда-то, чувство раскаяния и даже трепета, наподобие того, что испытывает верующий, взирая на святой лик. Полотно заставляло всё глубже погружаться в него, отодвигало все посторонние мысли, сосредотачивало все думы лишь на корысти, привнесённой когда-то смотревшим в общество, поглощало сознание целиком и не позволяло вырваться, точно заковывало в кандалы, ключ от которых был утерян навсегда. Это было сродни гипнозу, и ещё действеннее, из которого, единожды ему поддавшись, нельзя было высвободиться. На помощь Эмилио приходили разные лекари. Весть о его беде распространилась во все концы страны, и из разных уголков Италии стекались во Флоренцию целители, доселе не сталкивавшиеся с подобными недугами – Эмилио сидел на кровати, недвижимый, в том самом положении, которое принял чтобы рассмотреть картину, когда пришёл домой. Его пытались напоить травяными отварами (не принимаемые мужчиной, они проливались на его костюм), заговорить какими-то неведомыми нашёптываниями, но – тщетно.

Позже злосчастное творение молодого художника накрыли непроницаемым покрывалом и спустя ещё некоторое время сожгли (Кадилов тому даже не воспротивился) – посмотреть на него не решился никто.