Глава 5 Мерцающий

Глава 5: Мерцающий.

Я слишком долго бежал, чтобы верить по-прежнему...
Последняя речь Рекс Аугусто де Ниар-Кайлески.
 Из официальных материалов заседания Верховного Трибунала.

Неспешный, какой случается лишь ясными весенними вечерами, розовеющий закат окутывал землю от горизонта до горизонта мягким очарованием наступающих сумерек. Со стороны недалекой овражистой речушки с пологими берегами, заросшими камышом, поднимались клубы реденького тумана, неохотно кружащегося под робкими порывами восточного ветерка, разносящего по округе запах влажной травы и медовый аромат луговых цветов. Небольшие дубовые и березовые рощицы, куцые черемуховые уремы, редкие сосновые старосады - раскинутые тут и там вдоль дороги, полнились веселым щебетом устраивающихся на ночлег птиц и задорной трескотней лишь недавно сменивших зимнюю шубку белок.
Удивительный наступал вечер, чарующий, навевающий легкий оттенок поэтической ностальгии даже на самые очерствелые души. Безымянный с удивлением подмечал в себе непонятное, давно забытое, радостно-тревожное состояние духа словно бы предвкушающее наступления чего-то нового, неизведанного и вместе с тем, несомненно, приятного. Оглядываясь по сторонам в поисках подходящего для обустройства ночевки места, он не переставал удивляться происходившим с ним переменам. Ведь всего несколько дней, проведенных в благословенных внутренних землях, до невероятности изменили его подозрительную, пребывающую в вечном напряжении и готовности ко всяким неожиданностям – малоприятным, по большей части, – душу. Отчасти это было связано с потусторонней, прямо-таки колдовской красотой водворяющегося вечера; отчасти - с остатками воспоминаний – постепенно тускнеющими, но всё ещё весьма свежими – о нескольких на редкость приятных (особенно по сравнению с годами, прожитыми в суровых землях Тартра) деньках, проведенных под гостеприимным кровом весельчака Гаргарона, деньках, немало скрашенных обществом дружелюбных и весьма пригожих служанок, каковых в хоттоле обнаружилось сразу три! А может, то было влияние неведомого ему доселе, но знакомого всем путешествующим чувства - чувства возвращающегося домой после долгой разлуки? И пусть у него нет настоящего дома и никто не ждет за накрытым столом его прихода – так по крайней мере считал сам Безымянный – это был его мир, его дом, земля, которую он считал частью себя самого, частью своей души.
Слева от дороги, бегущей на юг к Штормскальму, среди не очень густого соснового бора, практически лишенного подлеска, появился отчетливо просматривающийся просвет. Свернув в него, Безымянный через несколько десятков шагов очутился на небольшой, чуть вытянутой в сторону дороги полянке с крошечным, прозрачным ручейком, бегущим по каменистому руслу. Внимательно осмотревшись по сторонам, он пришел к выводу, что полянка образовалась не сама собой, а была кем-то специально приспособлена для нужд мимохожих путников: старые, поросшие мохом и наполовину сгнившие пни, осыпавшиеся трухой от легкого прикосновения – остатки срубленных давным-давно деревьев; надежно обложенное крупными речными голышами кострище – с землей, пережженной до черноты, и кусочками не осыпавшегося золой угля; груда хвороста, надежно укрытая от непогоды под раскидистыми лапами могучей сосны. Это ли не свидетельство чьей-то заботливости?
Заботливости, ха! Как же! Безымянный раздраженно фыркнул, озлившись на самого себя за не в меру подобревшие мысли. Так и станут заботиться о случайных прохожих неведомые устроители! Наверняка охотники или лесорубы заготовили себе удобную стоянку, чтоб было где отдохнуть и расслабиться после трудового дня. И, скорее всего, если как следует приглядеться, поблизости обнаружиться схрон с какими ни на есть припасами – ну не станут же они бегать в город за всякой надобностью! Вот, так и есть! Неподалеку от кострища, среди вылезших наружу сосновых корней, обнаружилась неглубокая ямка, наспех присыпанная землей и слежавшейся хвоей. Разворошив её подобранной палкой, он обнаружил внутри полную подозрительной буроватой жидкости флягу из тяжелого, небьющегося стекла в проволочной оплетке, набор точильных камней, затушенный шар-светлячок и ещё целую кучу разной, весьма полезной в обычной жизни и совершенно не нужной ему лично мелочи. Оставив в покое обнаруженную рухлядь и сконцентрировав все внимание на фляге, Безымянный откупорил сосуд, на всякий случай слегка отстранившись, принюхался и, вероятно полностью удовлетворившись результатами этой несложной процедуры, без долгих колебаний отхлебнул изрядный глоток из оставленной неизвестными бутыли. Крепость у неведомого пойла оказалась что надо, чего, к сожалению, нельзя было сказать о качестве и вкусе. Дешевый самогон весьма скверной выгонки – в самый раз для согрева холодными, ветреными ночами, - именно то, что требуется, чтоб не замерзнуть, но в то же время очень разумный выбор для людей, не желающих напиваться в стельку.
Закупорив бутыль и на время отставив её в сторону, Безымянный приступил к обустройству ночевки. Первым делом он сбросил заплечный мешок – изрядно располневший от щедрот Гаргарона и материнской заботы об «исхудавшем въюноше» его кухарки – наземь, и занялся костром. Натаскав хвороста и уложив его горкой, он сплел элементарное огненное плетенье состоявшую из чистой эманации пламени, и проявил её в самом центре костра. Хвоя мгновенно занялась, пламя с удовольствием приняло предложенное ему яство и, радостно потрескивая, набросилось на  сушняк. Понаблюдав некоторое время за танцующими язычками, Безымянный вытащил из мешка небольшой котелок и, набрав воды из ручейка, установил над огнем. Дождавшись, когда вода нагреется, он бросил в котелок пригоршню просяной крупы и несколько кусков соленого мяса – вот и вся похлебка. Конечно, он вполне мог обойтись и без неё – благо Гаргарон не поскупился и снабдил его напоследок весьма изрядным запасом провизии, годной к употреблению и безо всякой готовки, но Безымянный – если случалась такая возможность – предпочитал горячие блюда, в особенности – супы! Несомненно, так сказывалось детство, проведенное на юге филиала, у берегов Великого Моря с его неподражаемо-разнообразной кухней, наполненной ароматами тысячи специй и трав, кухней, особенно знаменитой своими прозрачными словно утренняя роса, холодными супами и густыми, сдобренными жареными кореньями и острым перцем наваристыми бульонами. И, конечно, вином! Молодым, ещё не успевшим как следует отыграть, освежающе-хмельным, будто первый поцелуй юности или, наоборот, старое, выдерживавшееся в непроницаемой темноте древних подземелий десятилетиями, с глубоким, неподражаемым вкусом - своей утонченностью и изысканностью уподобляемое беседе с мудрецом. Такое вино хорошо пить во время партии в Великой Игре! Ах, вино, как же он скучал по вину все эти годы, ведь для него, прямого потомка древнего аристократического рода Александеров, «дар солнца» было не просто напитком. Отец не раз полушутя-полувсерьез говаривал, что в жилах их рода течет не кровь - а вино! 
Впервые Безымянный попробовал вино – этот благороднейший из напитков, когда ему только-только исполнилось пять. В один из солнечных летних дней его дед – в прошлом верховный гроссмейстер Одиннадцатого Региона и патриарх рода, но уже давно покинувший службу и даже свое место в патриархате вкупе с креслом в совете клана уступивший младшему брату, дед, всё свободное время проводивший в виноградных садах, на семейной винодельне или же в глубочайших, сложенных из огромных, грубо отесанных камней подвалах-винохранилищах, открыл для своего внука целый огромный мир ароматов, вкусов и цветов этого наиблагороднейшего из напитков! Он, Никлас Александер-старший, был непревзойденным знатоком и ценителем вин, он мог целыми сутками напролет обсуждать самый тонкий, самый малоприметный оттенок вкуса, до хрипоты отстаивая свою правоту и оспаривая доводы оппонента с горячностью воина, застигнутого в разгар схватки. Обладая поразительными знаниями и более чем вековым опытом, он мог с легкостью, после одного глотка вина, назвать сорт винограда, год выделки и даже место, где рос куст; мог по едва уловимому оттенку запаха назвать травы и цветы, наделившие виноград его ароматом; с первого взгляда определял сроки и способ выдержки. Вино было для Никласа Александера целой Вселенной, прекрасной и бесконечной в своем никогда не повторяющемся многообразии! И в этой, подвластной только ему вселенной он царил на правах полновластного и сурового господина. Он постоянно и на полном серьезе твердил, что виноград, без сомнения, самый великий дар Макрокосма – человеку и что, не будь этого щедрого дара, человечество никогда не смогло бы существовать. Мягкий в общении и приятный в манерах, он становился настоящим тираном, когда дело доходило до вина и в особенности тех его сортов, что хранились в тайном подвале. Даже отец никогда не осмеливался спускаться в закрытые секции без ворчливого согласия деда. И дело было не только в охранной вязи, нагроможденной Никласом-старшим вокруг его драгоценных запасов, вязи, по силе и жестокости кары мало чем уступавшей тем, что возводили ваятели конфедерации у границ сторожевых цитаделей. Дело было в каком-то странном, необъяснимом почтении, охватывавшем любого человека при одном виде этих – протянувшихся на сотни метров – каменных лабиринтов, уставленных пыльными стеллажами, содержавшими в своем нутре подчас сокровища двухвековой давности, в почтении, сродни религиозному исступлению Отверженных-рыбопоклонников! 
Безымянный меланхолично вздохнул и, отрешенно помешивая закипающее варево металлической ложкой с резным можжевеловым черенком, приложился к недавно обнаруженной фляге, но тут же с отвращением выплюнул, закупорил бутыль и, не глядя, швырнул на прежнее место. После воспоминаний о благородном вине вкус самодельного пойла казался ещё более отвратительным, чем был в действительности. У его деда наверняка от одного вида этой браги приключился бы нервный приступ, и ещё долго весь огромный родовой замок полнился бы его отчаянными воплями и стенаньями, а домашние старались бы лишний раз не шуметь и передвигались на цыпочках.
Домашние, дом, семья…
Сможет ли он, сумеет ли заново обрести дом? Хоть какой-нибудь? Сможет ли обзавестись семьей? Или же, как и многие до него, так и останется навеки бесприютным скитальцем, неизменным заложником дороги, и до конца дней предстоит ему мерить бессчетные мили, километры и версты – точно такие же, как и те, что уже остались за его спиной? Сколько их было? Не счесть! Да и надо ли? Дорога не исчисляется количеством шагов, не меряется пройденным расстоянием, она – мера твоей души, того, что ещё осталось от неё. Она – судья, взвешивающий вину на незримых весах и выносящая приговор. Она – палач, и лишь те, кто прожил достаточно долго, могут оценить её редкий и бесценный дар мгновенной смерти.
Безымянный зачерпнул похлебку и, подув на ложку - остужая, попробовал на вкус. Не деликатес, конечно, но вполне ничего, сносно, есть можно. Сняв котелок с огня, он водрузил его наземь и, раскрошив над ним кусок черствеющего хлеба, отрешенно приступил к трапезе. Ноби он благоразумно решил не вызывать, ведь бесёнок был способен своими стенаниями и жалобами испортить аппетит кому угодно. Тем более что прожорливый бес успел отъесться в хоттоле Гаргарона дней на десять вперед и потому не нуждался в пище. Да и не станет он есть походную баланду – уж в этом-то Безымянный не усомнился ни на мгновенье – тем более когда до ближайшего хоттола меньше дня пути. Вызывать же его просто так, для компании, – ну уж нет, избавьте! Захочет – сам вылезет, и ничегошеньки с этим не поделаешь! Но пока этого не было и в ближайшем будущем не предвиделось – хоть на том спасибо! – следовало пользоваться удачным моментом и наслаждаться тишиной. Ведь Ноби, утомившись от собственного нытья и клянченья, спрятался в подпространство и уже на протяжении двух дней высовывался наружу, исключительно с целью вываливания на голову Безымянного новой порции упреков и нотаций. Бесенок был крайне раздражен и прилагал массу усилий, дабы сей прискорбный факт, не укрылся от внимания хозяина. Недоволен он был, главным образом, тем, что «его человек», отвергая все доводы разума, упрямо отказывался останавливаться на ночлег в попутных селениях, предпочитая по многолетней привычке ночевки под открытым небом, что совсем не соответствовало представлениям сибаритствующего бесенка о «достойной жизни высококультурных и уважаемых существ», к каковым он относил в первую очередь себя, а уже потом – с изрядной долей оговорок и допущений – хозяина.
Механически пережевывая и глотая пищу, Безымянный пытался представить свое нынешнее местопребывание. Прошло уже четыре дня с тех пор, как он покинул хоттол Гаргарона, и, хотя не особо торопился в пути, по всему выходило, что до Штормскальма оставалось самое большее миль десять. Значит, уже завтра он окажется в городе. В первом настоящем городе за пятнадцать лет. Городе, где полно народу, от чего он, признаться, успел отвыкнуть; в городе, битком набитом его бывшими собратьями, встречи с которыми он жаждал не больше, чем со стаей Полуживых; в городе, том самом городе, откуда начался его путь в Тартр! Не самая радостная это будет встреча – уж что верно, то верно! Но не сам ли он избрал этот путь? Не сам ли принял решение отправиться на встречу с неведомым заказчиком? А раз так, то и не на кого пенять.
Покончив с трапезой, Безымянный сходил к ручью, наскоро ополоснул котелок и, потерев его для приличия пригоршней мелкой гальки, неторопливо вернулся к костру. Подбросив в затихающее пламя несколько веток поувесистее, он улегся на разостланный плащ и, повернувшись спиной к огню, погрузился в сон.

Дорога, ведущая в долину Храмов, была выложена широкими, двуцветными – белый и черный – истоптанными плитами в окружении массивных, позеленевших от времени бронзовых цепей, крепившихся к кольцам, вбитым в каменные столпы, располагавшиеся на равном удалении друг от друга. И называлась эта дорога Тропою Слез. Поэтичное и несколько вычурное название – полностью отражавшее суть. Поднимаясь вверх по склону, дорога петляла и изворачивалась под самыми невероятными углами, скользила над пропастями, змеилась по дну каменистых каньонов и ущелий, пересекала высокогорные долы, где паслись отары разномастных, пронзительно блеющих при приближении чужаков овец. Сто сорок четыре мили отделяли храмовый комплекс от ближайшего города, и все их нужно было пройти пешком – пользование любым видом транспорта запрещалось под страхом смерти. Отчасти это было данью уважения рыцарям Храма, отчасти – почтением к памяти величайших героев Конфедерации, чьи именам и подвиги – как напоминание всем живым! – были выгравированы на стенах Храма Достоинства, но в большей степени этот путь давал возможность паломникам, отрешившись от сиюминутных забот и тщеты временных трудностей, погрузиться в осмысленное созерцание собственного внутреннего мира и хоть немного очистить душу перед встречей с тенями прошлого.
Сама Долина Храмов представляла собой чуть вытянутое с краев зеленеющее блюдце в окружении высоких изломанных хребтов Авэрсских гор. Дорога врывалась в неё с юга и, достигнув середины, раздваивалась в противоположных направлениях. Там, на краю долины, напротив друг друга, высились похожие, будто близнецы, храмовые комплексы с высокими шпилями над колокольнями. Черный, на западе и белый, на востоке. Во всем остальном они были идентичными, во всем кроме цвета стен и предназначения. Белое строение, располагавшееся на востоке, именовалось Храмом Достоинства – гордость, честь и величие Конфедерации, черное, будто зеркальное отражение в грязной воде, было местом позора, отвращения и презрения.
Называлось это место Храмом Предателей, и именно туда направила его горькая судьбина. Направила не как юного пилигрима, жаждущего прикоснуться к многотысячелетней истории Святой Конфедерации, а как отщепенца, изгоя, чьё имя в скором времени присоединится к тем проклинаемым во всех филиалах именам, что навечно оставили свой отпечаток на стенах древнего хранилища памяти и мудрости.
Канут в небытие века, новые поколения придут на смену минувшим, но его имя, его вина останутся в неприкосновенности, и нет надежды смыть их, искупить, стереть с равнодушного камня. Даже смерть не отринет позора. Прошлого не исправить, не загладить свершенного – таков непреложный закон.
Вновь вспомнился суд. Он-то наивно полагал, что большего позора не бывает. Когда патриархи вставали и один за другим выносили решение, произнося лишь одно слово – «Кара», - он горел от стыда и отчаянья, мечтая об одном, о смерти. А когда всё закончилось, провел целую ночь в тщетных молитвах, призывавших небытие. Он думал – хуже не будет. Он ошибался, он забыл о последнем, самом страшном испытании. И вот теперь, стоя обнаженным пред молчаливыми рядами воинов-конфедератов и «избирающих», оказавшихся в Храмовой Долине в день его отречения, видя гнев и отвращение на их лицах, чувствуя приближение мига, когда его душу разорвут на две неравные части, он сумел понять, сумел оценить всю глубину пропасти, в которую низвергли его собственные гордыня и самомнение. В первый раз ему захотелось обратиться к своим, уже бывшим собратьям, попытаться оправдаться, объяснить им причину своего проступка. Лишь непередаваемо тяжким усилием воли ему удалось сдержать себя, удалось заставить искусанные в кровь губы оставаться сомкнутыми. Гордость, крохотные остатки гордости приведшей его на плаху - удержали. Или он попросту понимал: слова ничего не изменят, не отвратят грядущего. Кого теперь интересуют его слова, его мольбы или гневные речи? Для людей, собравшихся на площади перед храмом, его больше нет, не существует как брата. Его жизнь, его судьба - все, чем он дорожит, отныне - меньше пылинки в их глазах. Меньше, чем ничто! А уже совсем скоро он вообще перестанет существовать для них, скоро двери откроются…
Высокие, узкие двери Храма Предателей дрогнули и подались наружу с протяжным скрипом, явив собравшимся укутанное в тенях нутро обители памяти. Двое молчаливых рыцарей, в серых рясах, с лицами, покрытыми капюшоном, размеренным шагом спустились вниз по широкой, мощенной черным мрамором пологой лестнице в сто сорок четыре ступеньки. На груди каждого поблескивал вышитый шелком символ их касты: антрацитово-черный круг с крошечным белым язычком пламени в середине – будто огонек свечи, проглянувший во мраке ночи. Древний символ служителей Храма, отражение их духа, их предназначения: разгонять тьму невежества светом мудрости! Навстречу молчаливым служителям выступил патриарх Зигмунд - низенький, сухонький и вертлявый, в развевающейся алой мантии и таком же плаще, он напоминал беспрестанно беснующийся лоскут небесного пламени – глава Вопрошающих и Несущих Завет, в чьем непосредственном веденье было ведение следствия и наказание виновных. Дождавшись, когда храмовники окажутся прямо перед ним, он склонил голову в поклоне и прошептал:
- Лиину так эорум.
«Мир вашему дому».
- Амос Селен, амос Гелиос, сим са`энтарих са` лоунэ, да терум ин виблиас каро! - прозвучало в ответ древнее, как и сам Орден рыцарей Храма, приветствие: «Именем Луны, Именем Солнца, ничто не остается прежним, но знание пребывает всегда!» Серые капюшоны на мгновение дрогнули, отдавая дань уважения патриарху Конфедерации, но больше никаких речей не последовало. Храмовники пришли сюда совсем для другого. Их участие в ритуале Отречения было весьма скромным, но очень важным если и не для самой процедуры, то для её последствий - несомненно. Именно их присутствие давало возможность вязи, разрывающей память наказуемого, материализоваться и проявиться в виде надписи на стене храма Предателей.
Обойдя патриарха, оба рыцаря приблизились к обнаженному юноше, встретившему их приближение взглядом затравленного зверька, и, остановившись по обе стороны, обернулись лицами к храму.
Патриарх Зигмунд не стал медлить с началом ритуала. Встав спиной к храму, он, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами, заговорил, и вкрадчивым речитативом полились слова, но уже не способны были они проникнуть в оцепенелый разум юноши, не могли выманить сжавшуюся в комок душу из убежища отчаянного неверия. Лишь отдельным фразам удавалось пробиться сквозь непроницаемый кокон пустоты, окружавший его разум…   
- Ты признан виновным…
В вышине громыхнул набатным звоном Колокол Предателей, воплем ярости и презрения заложив уши и заставив вздрогнуть многих конфедератов, не имевших опыта участия в церемонии. Безмолвные и равнодушные рыцари храма никак не отреагировали на шум, продолжая являть собой образ одушевленных статуй. По рядам послушников пошла волна нервных перешептываний.
- Ты низложен…
Гонг! Скрежет отточенного клинка по обнаженным нервам.
- Ты отвержен…
Гонг! Визг пилы вгрызается в разум.
- Ты не брат нам!
Гонг! Гонг! Гонг! Дрожащими стилетами, ледяными иглами ужас вонзается в самое сердце. Это неправильно… не с ним… такого просто не может быть!
- Твоя вина вне пощады, твоя Кара вне осуждения, твоя честь вне истины!
Тишина.
Застывшие серые статуи рыцарей храма ожили и, приблизившись к юноше, обступили с двух сторон взяли его руки в свои и, заставив опуститься на колени, вновь замерли, окаменели.
- Ночь сменяет день, луна приходит на смену солнцу, все меняется, все течет, и лишь одно остается неизменным: наши поступки! В них нам награда, в них – осуждение. Мы творим наши судьбы мы и несем ответ за содеянное. Милость – в награду, Кара – во искупление. Ты осужден, ты виновен, твои деяния вне пощады, но Святая Конфедерация, в своей неизречимой мудрости дарует тебе возможность оправдаться пред твоими собратьями, и лишь им решать, чего ты достоин. Спросим же у них, пусть те, кого ты предал, вынесут приговор! Скажите же, братья, – обратился патриарх к собравшимся на площади зрителям, - скажите: чего достоин сей отступник? Милосердия или Кары?
Пустая формальность, дань глупой традиции. Никогда не бывало, чтобы приговор патриархов был отвергнут простыми конами. И все же эта часть ритуала давала пусть мизерный, но шанс на помилование. Шанс, который ещё ни разу не выпадал, но ведь всегда бывает первый раз, всегда...
- Кара! Кара! Кара! – рев сотен глоток: воины из разных филиалов, «избирающие» из множества академий - все они слили свои голоса в едином порыве осуждения.
Это был конец. Последний плевок всемогущей Конфедерации в лицо своему недостойному последователю, приговор, не знающий милосердия.
- Внемли слову тех, кого ты отверг, внемли и трепещи! Ты презрен! Ты изгнан! Ты лишаешься имени! Отныне ты безымянный, изгой, отверженный!!! Отныне нет тебе места среди нас! Изыди!
При последнем слове фиолетовое пламя вспыхнуло на ладонях храмовников, взметнулось ввысь, но, искривившись в полете, устремилось навстречу друг другу, объединилось, слилось, образовав правильную дугу над юношей – подобием нечестивого нимба вспыхнуло над его головой. Словно карающий клинок из самого сердца огненной дуги, сноп света обрушился на склоненную голову юноши. Непередаваемая, ни с чем не сравнимая боль огненными шипами вонзилась в голову, бессчетными щупальцами оплела разум, раскалывая, разрывая на тысячи тысяч осколков всё его существо, воспоминания, мысли. Проникая всё глубже и глубже, в самые сокровенные, самые потаенные уголки, они, «стрелы забвения», выискивали единственную, ведомую только пославшей их воле точку в глубине его естества и через вечность мук, длившуюся мгновенье времени, нашли. И вырвали, беспощадно, безжалостно вырвали нечто очень важное, очень личное, такое – чему невозможно найти замену. Вырвали и унесли, украли, спрятали в безвозвратную даль несбывшегося завтра.
Огненная дуга померкла, сжавшись в ослепительно сиявшую точку. Мигнув, точка растворилась, а миг спустя внутренние покои храма озарилась - будто тысяча светильников ожила разом. Стали видны стройные колонны и шеренги высоченных трехрогих подсвечников, закапанных воском. Ненадолго проступили стены, увитые – точно причудливой лозой – письменами, старыми и недавними, несущими в себе судьбы и жизни сотен павших Конфедератов. Теперь и его имя присоединилось к этим живым спискам. В последний раз в вышине громыхнул колокол Предателей – ознаменовав появление новой надписи, нового имени на стенах памяти храма.
Но юноша, распростертый у ступеней храма, еще не верил в произошедшее. Его потрескавшиеся, облупившиеся губы беспрерывно шептали: «Моё имя… моё имя… моё…» Обессилив от боли, ослабев от отчаянья, он хватается за последнюю, призрачную надежу. Он пытался вспомнить, пытался вытащить из глубины одно-единственное слово, несущее в себе всю его жизнь и… не мог! Вот тогда-то, осознав, наконец, что всё завершилось, что вся его прежняя жизнь кончилась безвозвратно, он закричал. Не от боли, нет, хотя она была нестерпимой. Он закричал, вкладывая в вопль весь гнев, всю тоску, всё разочарование, весь беспросветный, нескончаемый мрак грядущего небытия, раскрывшего перед ним свои, палящие могильной тьмой объятья.
Патриарх Зигмунд отступил от содрогавшегося в конвульсиях юноши и, указав рукой на храм, произнес:   
- С нынешнего мгновенья и до скончания времен имя твое пребудет под сенью этого священного места, как память о вине и несмываемом позоре, как напоминание нынешним и грядущим поколениям детей Святой Конфедерации, как зарок оступившимся, как предупреждение сомневающимся, как проклятье отступникам! Никогда более не сорвется твоё имя с уст твоих, никогда более не услышишь ты его из чужих, никогда не отзовешься, ибо отныне и навсегда именем твоим будет – Предатель!!!

Встрепенувшись, Безымянный очнулся ото сна и стремительно выпрямился, усевшись на скомкавшемся от резкого движения плаще. Вначале он счел, что проснулся под влиянием привидевшегося кошмара - нестерпимо-мучительного воспоминания о былом - и лишь затем его внимание привлек амулет, висящий на груди. «Следящий» трясло от вибрационных волн. В мгновение ока сбросив остатки сна и предельно сосредоточившись, человек огляделся по сторонам и, убедившись в отсутствии непосредственной угрозы, сконцентрировался на посылаемых сигналах. Сильная дрожь, пробегавшая по амулету, недвусмысленно давала понять, что поблизости находится очень опасное существо, и оно приближается именно к нему, но отсутствие пульсации в жемчужине указывало также и на отсутствие явно выраженных агрессивных намерений неведомой твари – по крайней мере, пока.
Определив с помощью «Следящего» направление, откуда, вероятнее всего, припожалует незваный гость, Безымянный - внутренне подобравшись и сформировав с полдюжины информационных сетей защитного порядка - устроился поудобнее и, подкинув в костер сушняка, приготовился ждать. Оружия он намеренно не проявлял, ведь его присутствие вполне могло вызвать у приближающегося существа приступ ярости, но на всякий случай сформировал инфоформу легкой звуковой пушки – оружия хоть и не смертельного в большинстве случаев, но весьма эффективного, когда надо замедлить и дезориентировать противника, – и отправил её в крепившийся на левом запястье нанитовый преобразователь.
Время, как зачастую бывает в критических ситуациях, ползло до омерзения медленно, заставляя нервы сжаться в тугой клубок беснующихся змей. От напряжения на лбу выступили капельки пота, хотя ночь была совсем не жаркой, взмокли ладони – хотелось вытереть их, но Безымянный усилием воли заставил себя сидеть абсолютно неподвижно.
Наконец, со стороны противоположной дороге раздался слабый, но вполне различимый шорох сосновых ветвей, под ногой – а Безымянный уже не сомневался, что неведомый гость ходит именно на ногах, а не лапах, – хрустнула ветка, послышалось высказанное на удивление знакомым голосом бранное слово – высказанное, скорее, для того чтобы быть услышанным, нежели по необходимости. Вскоре из густого лесного сумрака выступила худощавая фигура и остановилась на самой границе круга света, источаемого маленьким костерком, давая рассмотреть себя. Но Безымянный, сделав приглашающий знак рукой, не стал особенно приглядываться к незваному гостю, ведь он узнал человека – если существо, заглянувшее на огонек костра, можно было так назвать, – ещё до того как увидел, узнал - и даже заскрипел зубами от досады. Вот только этого ему и недоставало для полного счастья! И как, вообще, тот сумел найти его здесь, во внутренних землях? Как и зачем? Но что бы не явилось причиной визита, одно было совершенно очевидно: его появление, как и всегда, не сулит ничего хорошего. Прошлое посещение этого существа ознаменовалось появлением целой стаи «хохлатых», от которой Безымянному удалось оторваться с неимоверным трудом только через двенадцать дней, и хотя Ним – так звали этого человека или, всё же, скорее, существо – не имел прямого отношения к плохим вестям, доставляемым Безымянному, но… Гонцов, несущих дурные вести, никто не любит! А Ним был именно таким гонцом, можно даже добавить – персональным, личным, его, Безымянного, буревестником! И надо отдать ему должное – неплохо справлялся со своей работой, дюжину раз, если не больше, его предупреждения уберегали Безымянного от серьезнейших опасностей. Взять, к примеру, хоть тот случай с безумным филидом и ордой его выкормышей! И за это Безымянный был бесконечно благодарен Ниму. Но это отнюдь не значило, что он обязан прыгать от радости при появлении такого вестника, да ещё и…
- Здравствуй, Бегущий – оставаясь вне пределов светового круга, проговорил вновь прибывший удивительно низким голосом.
- Ним, - холодно отозвался Безымянный, продолжая разглядывать крошечные язычки пламени и намеренно не смотря на незваного гостя.
- Я рад, что ты сумел почувствовать меня. Всегда неприятно начинать встречу со старым другом – с драки.
Безымянный хмыкнул и поднял голову, соизволив, наконец, взглянуть прямо в лицо приближающемуся существу.
- Другу? – он презрительно улыбнулся и пожал плечами. – Вот не знал, что мы стали друзьями… Темный!
- Не придирайся к словам, Бегущий – отмахнулся Ним, - Ты «Дарующий жизнь», пусть для тебя это всего лишь слова, для нас это многое значит, и ты прекрасно знаешь об этом. Но если тебе так будет проще, можешь воспринимать моё обращение как дань уважения к традиции… и к тебе.
- Премного благодарен, - насмешливо отозвался человек, - твоё разрешение - это такая честь для меня! Даже не знаю, что с ней делать? То ли сразу идти сдаваться Вопрошающим, то ли спрыгнуть с какой-нибудь скалы и попросту избавиться от мучений.
- Не замечал, чтобы ты так шутил там, - Темный махнул рукой на север. – Или твоё чувство юмора испарилось, как только ты вернулся в свой мир? Если так, мне жаль. Тебя ждет грустная судьба, жизнь без смеха пуста.
 - Знаю, - кивнув, согласился Безымянный. – Мне в последнее время об этом твердят все кому не лень. Ноби, например, делает это по десять  раз на дню в общем, я уже привык. Ведь, согласись, жить можно и так.
- Можно, - легко кивнул Ним. – Весь вопрос в том – как? Юмор придаёт жизни оттенки, без него она серая и унылая, как крыса в пустом амбаре.
Во время этого диалога Ним приблизился к костру на расстояние вытянутой руки и единым, исполненным грации охотящейся кошки, движением, подогнув под себя ноги, уселся наземь.
Внешность Темного являлась классическим образчиком его нации: смуглая - золотившаяся при свете солнца и уподобляющаяся старой древесной коре в ночном сумраке – кожа; темные провалы глаз без зрачков; иссиня-черные волосы, прямыми прядями ниспадавшие на плечи и скрывающие левую половину лица, украшенную, как отлично знал Безымянный, семью горизонтальными и четырьмя вертикальными шрамами на щеке – символом рода и своеобразной метой, обозначающей кастовую принадлежность и место в иерархии их загадочной расы. Роста он был обыкновенного, среднего, особой мускулистостью не отличался, но нечеловеческая ловкость и порывистость движений выдавали его истинную природу – природу опасного хищника, прирожденного убийцы. Оружия Темный не носил, и это была не бравада. Презрение к любому виду несущего смерть металла являлось частью культуры Высоких Темных, их культом. Один из законов этой нации гласил: «Смерть готовит разум, исполняет плоть, оружие – только мешает!» Да и не нуждались они в столь примитивном способе убийства: могущественные ваятели, с рождения обладающие целым ворохом уникальных телепатических способностей, да к тому же ещё и невероятно сильные, они были ужасающими противниками.
Из всех рас Терры Темные были одними из наиболее совершенных убийц, уступая в способностях лишь конам, да и то не во всем. Но если Конфедерация даже в своем нынешнем – не самом лучшем – состоянии, являлась всё же одним живым организмом, пусть и испытывающим многочисленные трудности, то раса Темных никогда не была единой. Высокие или Истинные Темные, именующиеся еще Мерцающими, также сильно отличались – и внутренне, и внешне – от тех, кого обычно принято называть Темными, как огонек свечи отличается от солнечного сияния. Единственное, что роднило всех представителей этой расы, – глаза. Две бездонные, черные пропасти, завораживающие, манящие, гибельные. «Взгляд Темного – страсть, взгляд Темного – смерть!» Тот, кто впервые произнес эти слова, ставшие впоследствии крылатыми, знал, о чем говорил! Случалось, даже закаленные и испытанные в боях конфедераты не могли устоять против невыразимой прелести этих глаз и безропотно шли на верную смерть, полностью покоряясь воле Темного.
Но больше две ветви расы не сходились ни в чем. Немногочисленные Высшие Темные были подлинными аристократами, элитой во всем – даже по меркам спесивой Конфедерации, и надо отдать им должное: никогда не нападали первыми; не кормились разумными существами; не разбойничали… Правда, всё их врожденное благородство и относительно мирный образ жизни ни в коей мере не помогал им избегать столкновений с войсками Конфедерации, давным-давно причислившей всю расу Темных к недочеловеческим и объявившей им беспощадную войну «до последнего». Войну, которую Темные при всей своей силе не смогли бы выиграть, даже объединившись со всеми иными расами Терры, включая людей и эфирцев. Потому-то, надеясь избегнуть открытой конфронтации и не желая подвергнуться поголовному истреблению, Мерцающие были вынуждены отступить за пределы населенных земель в Тартр и лишь изредка показывались во внутреннем пределе, ведомые лишь им ведомыми нуждами. Так продолжалось уже очень давно, и со временем истинный облик Темных изгладился из памяти народов и их место занял другой…
Низшие! Истинная язва на лике Терры, перед которой меркли и отступали даже ужасы Бездны – те, по крайней мере, были не настолько распространены и не вырывались, как правило, за пределы Земли Отверженных. Чего, к великому прискорбию, нельзя было сказать о Низших Темных или Полуживых – как их ещё называли. Беспринципные, жестокие, идущие на любые подлости и низости, лишь бы удовлетворить свою жажду крови и смерти, не останавливающиеся ни перед чем, они несли хаос и разрушение повсюду, куда могли дотянуться. Зачастую различные роды Низших, объединившись в огромные стаи, нападали на отдаленные цитадели Конфедерации или находившиеся под их приглядом города, поголовно вырезая целые гарнизоны, угоняя простых жителей в кормовое рабство, творя мимоходом зверства, недоступные пониманию разумных существ. Время от времени, опьяненные собственной силой и безнаказанностью, они решались на открытые выступления, и тогда под поступью тысяч Низших содрогались центральные земли филиалов, а каждая такая война обходилась Конфедерации большой кровью. Но такие войны были редкостью и имели своё преимущество: после них активность Полуживых резко сокращалась, и проходили годы, прежде чем новая волна вздымалась и опрокидывала передовые заставы.
Неудивительно, что при столь разном взгляде на мир две ветви Темных пребывали в состоянии непримиримой и непрекращающейся вражды, считая противоположную сторону виновницей всех своих бед и стремясь всеми доступными средствами извести оппонентов под корень. И так продолжалось уже более четырех тысяч лет, без видимых результатов.
Устроившись у костра, Ним зябко повел плечами и протянул руки к огню.
Безымянный, отметив мимоходом новый шрам, появившийся на левой ладони Темного, пожал плечами - то ли соглашаясь с Темным, то ли попросту не желая вступать в спор.
- Но, я так полагаю, ты пришел сюда  не для обсуждения моего настроения или чувства юмора.
- Тема не менее достойная для беседы, чем любая другая – тонко улыбнулся Ним.
- И, разумеется, стоящая того, чтобы ради неё пересечь горы Солнца и тайком пробираться по центральным землям, поминутно рискуя напороться на патруль конов или свору охотников? – сардонически поинтересовался человек.
- Опасность подстерегает нас всюду, – с присущим ему фатализмом развел руками Мерцающий. - Стоит ли из-за этого переживать, Бегущий?
Безымянный раздраженно тряхнул головой.
- Я ведь много раз просил не называть меня так, Ним. Ты же знаешь, как я не люблю этого прозвища!
- Ты можешь с тем же успехом говорить это самому себе, Бегущий. Это имя лишь отражение твоей мятущейся души, души, не знающей покоя. Ты бежишь. От себя, от воспоминаний и своего прошлого, от людей, от жизни. Ты бежишь, не зная, куда и зачем, и сам понимаешь – это так! Почему же ты сердишься, когда другие видят это в тебе и называют тем именем, что тебе присуще?
- Я ни от кого не бегу, – грубо бросил Безымянный, успев искренне пожалеть, что завел этот разговор. – И достаточно об этом. Лучше скажи, каким ветром тебя сюда занесло.
- Северным, – на полном серьёзе отозвался Ним, сумев удержать на лице каменное выражение. – Хотя иногда поддувало с востока.
- Хватит, - человек резко вскочил и принялся мерить шагами полянку. – Выкладывай, зачем припожаловал, Ним, и безо всяких уверток и хитростей Темных. Я знаю, вы способны часами обсуждать форму и значение пылинки, но мне, знаешь ли, до всех этих ваших мудрствований далеко. Время позднее, и я очень хочу спать. Так что просто ответь: зачем ты оказался здесь, в Центральных Землях?
- Прародительница, Мать Савва, отправилась в Последнее Путешествие к Дому Предков. Я вхожу в её свиту, – с гордостью сообщил Ним.
Безымянный замер на месте от неожиданности. Переварив новость, он понимающе кивнул. Вот, значит, как! Мать Савва была старейшей прародительницей клана Несперу, дома Темных, с которым у Безымянного было больше всего связей в Тартре, и, хотя саму Мать он видел от силы пару раз, величественная женщина, обладавшая немалой властью и ещё большей мудростью, произвела на него незабываемое впечатление. Жаль её…
- Кто же теперь займет её место? – после весьма продолжительного молчания спросил он, успев мысленно перебрать всех возможных кандидаток и одну за другой отвергнуть.
- Никто, – печально проговорил Ним, исполнив рукой странный, волнообразный знак - один из тех непонятных культовых жестов, смысл которых Безымянный, несмотря на свою тесную – для человека - связь с Мерцающими, так никогда и не мог до конца уяснить. – В Доме нет замены. Придется ждать следующего равноденствия и выносить нашу беду на совет Провидец. Думаю, нам пришлют Зрячую из другого клана. Но пока её нет, мы будем мыкаться, как слепые котята. Плохо это, трудно…
Ним окончательно погрустнел. Печально вздохнув и посидев некоторое время в молчании, он произнес:
- Собственно, я пришел к тебе по её просьбе, Бегущий. Несколько дней назад, уже здесь, за Пределом, её посетило видение и касалось оно тебя. Великая Мать узрела тебя на распутье! Две дороги лежат пред тобой. Одна – ведет назад, в Запретные Земли, избрав её, ты обретешь жизнь, что лишь изредка будет счастливой и полной, жизнь, исполненную опасностей и трудов, но жизнь! Избрав другую…
Ним потупился и умолк.
- Договаривай, - сердце Безымянного упало. Он не сильно верил в предсказания и пророчества, считая себя самого творцом судьбы. Не верил до тех пор, пока не узнал поближе Темных, не проникся их культурой, не узнал их тайн. Конечно, это была лишь поверхность, крохотный кусочек завесы, приподнятый для него Мерцающими,  - благодарность за оказанную в далеком прошлом услугу. И всё же из ныне живущих людей он, наверное, лучше всех понимал Темных. И, хотя многое в культуре Мерцающих оставалось непонятным, одно он осознал очень четко и очень давно: шутить с предсказаниями Темных не следовало. Потому-то он и испугался, по-настоящему, всерьез.
- Вторая дорога пролегает через Скалу-Камень, – по привычке, Ним назвал Штормскальм именем, употребляемым в его народе. – Там дорога начинается, тебя ожидает встреча, решающая встреча с Пустотой, с Тенью. Ты будешь смел, ты заключишь сделку с Тенью, потом…
- Я умру?- он сам удивился спокойствию в голосе.
Темный отрицательно покачал головой.
- Неизвестность, – одними губами прошептал Ним.
Безымянный невесело присвистнул. Для Темных, с их мистической и зачастую принимающей события как фатальную неизбежность культурой, неизвестность являлась самой страшной и пугающей формой вероятного будущего из всех возможных. Нда, нерадостная картинка получается. И ведь Гаргарон говорил ему не соваться в Штормскальм, убеждал не идти на встречу… Встреча с Пустотой… Какой Пустотой? И с какой это «Тенью» он заключит сделку? Надо быть предельно осторожным в предстоящих переговорах.
- Вижу, я опоздал, - приглядевшись к задумчивому выражению лица человека, сокрушенно покачал головой Ним. – Мать Савва предупредила меня, что, скорее всего, судьба предрешена и пророчество ничего не изменит в твоем выборе, но я надеялся…
- Я ещё ничего не выбрал, – поспешно возразил Безымянный.
- Нет, Бегущий, - Ним поднялся и, печально улыбнувшись, направился прочь от костра, - ты уже выбрал. А может, это твоя душа, уставшая от бега, сделала его за тебя.
Дойдя до хвойных зарослей, Темный остановился и, обернувшись, сказал на прощанье:
- Помни об одном, Бегущий: тебе был дан выбор – это редкое благословение судьбы! К худу ли, к добру ли, но свой путь ты избрал, и уже ничто не сможет изменить предначертанного. Береги себя и знай: как бы ни сложилась твоя жизнь в будущем, в нашем доме ты всегда найдешь приют. Прощай…
Ним шагнул в темноту и растворился бесследно – словно и не было его вовсе.