Последняя любовь командующего

ИВАН КОЖЕМЯКО

ПОСЛЕДНЯЯ
ЛЮБОВЬ
КОМАНДУЮЩЕГО


(из записок
начальника штаба армии)


© Кожемяко Иван Иванович
14 марта 2007 года

2007
МОСКВА

АВТОР
ИВАН ИВАНОВИЧ
КОЖЕМЯКО

ПОСЛЕДНЯЯ
ЛЮБОВЬ
КОМАНДУЮЩЕГО

(ИЗ ЗАПИСОК
НАЧАЛЬНИКА ШТАБА
АРМИИ)


Даже великой и святой любовью жертвует пристойный человек и отступается от неё тогда, когда его чести угрожает опасность.
На крутом изломе эпох страдали, верили, боролись и любили мои герои.
Но никогда не поступались совестью, и до последнего удара своего сердца верили в то, что время дьявола не может торжествовать на Земле вечно.



Компьютерный набор
и вёрстка автора
 


;
Глава I

Так – я перелистал историю народов!
Все есть в той книге – скорбь,
величье, блеск походов.
И дух мой трепетал при смене
царств и лет
Когда скрывала тьма мужей
 великих лица
Гремя, откидывалась
 медная страница
И век злодеев шел вослед.
В. Гюго

Командующий вручал награды отличившимся офицерам. Все знали о раз и навсегда заведённом им правиле – награды вручал он лично. И не в парадной шумихе, не в бездушном строю, как все иные военачальники.
Это торжественное действо проводилось ими по годами выработанной привычке, формально, без души, когда всё кажется правильным, с высокими и обязательными в этом случае, но не берущими уже, после трёх лет кровопролитной и тяжёлой войны, за душу словами о долге, верности Присяге, Государю, призывами не щадить живота своего по одолению неприятеля. И той опустошающей пьянкой, которая именовалась приёмом в честь новоявленных кавалеров.
Командующий армией, вступив в должность, сразу же сломал эту традицию. И каждое вручение наград походило, скорее, на сбор единомышленников, товарищей, на сердечный и тёплый разговор с теми, с кем Командующий уже не первый год купался в огненной купели.
Это была встреча побратимов, здесь дурным тоном считалось обращение к старшим чином – по званию, даже самого Командующего никто из присутствующих, и это была его твёрдая установка, не величал "Вашим Превосходительством", а все офицеры, включая безусых подпоручиков и корнетов, называли его по имени-отчеству, как в приватных разговорах, так и при редких встречах, которые они всегда почитали за счастье.
Нет, в этом обращении не было и намека на фамильярность, отсутствие чинопочитания, за этим стояло огромное уважение и признание военного таланта и удачи своего Командующего, который, по большому счёту, в свои  сорок два года, не так далеко ушёл по возрасту от молодых капитанов, зрелых, но не утративших блеска в глазах, полковников.
А многие из них были даже старше его по возрасту. Немало было и таких, с которыми он учился в прославленном Алексеевском пехотном училище, а затем – в Николаевской академии Генерального штаба.
И лишь один офицер штаба армии, к тому же – ключевая его фигура – начальник оперативного отделения, держал себя с Командующим строго официально, обращался к нему как в служебной, так и в приватной обстановке: «Ваше Превосходительство».
Почти все отнесли это к рьяному служебному пылу моложавого полковника, его чопорности и отдалённости от всех офицеров, которых он откровенно сторонился и вступал с ними лишь в служебные контакты.
И это, в первую пору, вызывало недоумение, так как многие офицеры знали, что он с Командующим учился на одном курсе в училище, и они были очень коротко знакомы  в юные годы.
Лишь начальник штаба армии знал истинную историю их взаимоотношений, но чрезмерного значения ей не придавал, так как по службе к начальнику оперативного отделения у него претензий не было, более того, он всегда ставил другим офицерам штаба в пример его скрупулёзность и исполнительность. И не обходил, вместе с Командующим, милостями и наградами.
Запомнилось всем, что даже Главнокомандующий, знакомясь после своего назначения с армией, заметил: «А у Вас, Владислав Иванович, я отошёл душой. Армия, в которой офицеры любят своего Командующего и верят в него – непобедима».
И действительно, успех сопутствовал армии с приходом к её руководству молодого, а по тем временам, с учётом укоренившихся традиций и принципов старшинства – мальчишки, как говорили старые и заслуженные генералы в застольных беседах о Командующем.
Казалось, ничего он в корне не изменил: и офицеры остались прежние; и командиры частей и начальники дивизий уже не первый год войны в должностях; и так же, как на иных фронтах, душила острая нужда в боеприпасах, особенно артиллерийских; и кони оголодали и подбились; и маршевое пополнение, с каждым месяцем, прибывало всё хуже, так как военный молох выгреб уже всех, кого только возможно, в уездах и волостях безбрежной, но заметно обезлюдевшей России.
Но армия была иной. В её огромном организме, среди всего офицерства, что незамедлительно передалось нижним чинам, и было ими безоговорочно поддержано, установился тот дух, то особое состояние, которое и именуют боевым братством.
Командующий добился того, что до каждого солдата доводился как смысл войны в целом, так и каждого сражения, операции, боя в частности. Сидя долгие месяцы в позиционной обороне, офицеры армии не тупо резались в карты и пьянствовали, как, к сожалению, это происходило во многих частях и соединениях фронта, а постоянно занимались с личным составом. Ежедневно сам Командующий, начальники штабов и дивизий проводили с ними общевоенные обзоры, решали тактические задачи, предоставляли возможность открыто высказываться по будущим планам боёв и операций.
Каждое своё пребывание в подчиненных ему частях и соединениях Командующий завершал подведением итогов с офицерами. И более своего осуждения замеченных внимательным и зорким взором недостатков, Командующий стремился выслушать офицеров, узнать от них причины, побудившие к послаблениям, а только затем высказывал свои обоснованные советы и требования.
И многие, на подобных совещаниях, пребывая в смущении, задавали себе вопрос:
– Ну, как этого я не увидел сам? Так ведь всё очевидно и зависит исправление недочётов действительно от меня самого, моей распорядительной деятельности и контроля…
И эта настойчивая и сплачивающая армию в единый организм работа принесла свои достойные плоды…
А сегодня Командующий вручал награды офицерам за дерзкую и результативную операцию, в итоге которой германские войска были отброшены по всему фронту далеко на Запад, чем полностью устранялась угроза столице и объединению разрозненных сил противника для удара по нашим, подходящим из глубины страны, резервам.
Когда он, вместе с начальником штаба, вошёл в зал – все офицеры, в едином порыве, не дожидаясь команды, встали.
Тут и там раздавались здравицы в адрес Командующего, а затем зал утонул в несмолкаемых овациях и громовом рукоплескании.
Похудевший, в истёрханных боевых ремнях, как и его верные соратники, Командующий выглядел ещё моложе своих лет.
И только буйная седина пробежалась по его русым волосам, да, казалось, ещё пронзительнее лучились его глаза, из которых выплескались и радость от одержанной победы, и гордость за своих офицеров, и боль от утрат тех, кто сегодня уже не мог быть в этом зале и навсегда упокоился в чужой и холодной земле.
Командующий поднял руку, призывая офицеров к спокойствию, и тихо заговорил.
В зале установилась та особая тишина, которой не достигнешь одним чинопочитанием и субординацией.
Так слушают вождя, которого избирают на вече свободных граждан и водительство которому вверяют лишь в силу его нравственного превосходства, признания б;льшего опыта и знаний, мужества и воли, справедливости и твёрдости в проведении принятых решений.
В этом и было обоснование особого отношения офицеров армии к своему Командующему, человеку долга и чести.
Они не просто приняли Государев указ о его назначении, так как многие уже перебывали за долгую войну в этой роли.
Один погиб, да так нелепо, что в армии каждый поручик испытывал острое чувство стыда за ту ненужную браваду и показушную удаль, которой командующий вознамерился утвердиться в глазах офицеров на второй же день вступления в эту особую должность.
Царство ему небесное, не худший ведь из людей был, и не трус, но оркестр, знамёна, белый конь, многочисленная свита штаба рядом и всё это – впереди наступающих войск, днём, без должной артиллерийской подготовки – вызвало у офицеров оторопь и даже глухой ропот и недовольство.
В этом был выражен упрёк им, каждому, кто уже третий год не выходил из сражений, кто видел смерть ежедневно и накупался в крови, как в своей, так и вражьей, досыта. Поэтому гибель того командующего фронтовиками, привыкшими к утратам и опасностям, не вызвала сожалений, а глухую досаду и чувство незаслуженного унижения.
Очередным командующим был человек лихой, лёгкий, но страшно поверхностный и неспособный подчинить волю всех для достижения лишь ему ведомой цели. Он как-то второпях вступил в командование армией, так же второпях и ушёл из этой должности, даже не попрощавшись с чинами штаба. Сказывали, в Ставку Государя…
Затем армией долгое время командовал начальник штаба, но он так и не был утверждён в должности командующего и все директивы и распоряжения подписывал как временно исполняющий должность…
И вот уже пятый месяц в этой должности он, их Командующий. Это величайшее из искусств, особенно в таком сложном деле, как военное, найти особые, сокровенные правила, которые бы стали общепризнанными, были добровольно поддержаны всеми людьми, которые вверили ему, их командиру и старшему начальнику, свои жизни и свои судьбы.
Не меняя, казалось бы, ничего, по сути – он изменил всё. Осталась та же армия, с тем же количеством войск, вооружений, личного состава, те же штабы и командиры, но она за эти четыре с небольшим месяца изменилась до неузнаваемости и стала совершенно иной.
Появилось во всем её организме, во всех частях и соединениях, штабах, в работе даже ведомств обеспечения то, что старые и заслуженные ветераны называли душою, духом войска, который, при всех прочих равных условиях, играл главенствующую роль в достижении победы там, где на поле брани сошлись две силы, две воли, два мировоззрения.
Именно этот дух и предопределял, чей будет верх, кому достанется слава, а кому позор и бесчестие поражения.
Командующий заговорил об итогах минувших сражений. И среди этой речи главным было не то, каких и сколько населённых пунктов мы отбили, какого неприятеля одолели, это ведь и так каждому офицеру было известно.
С душевным теплом, как отец о родных детях, говорил Командующий о тех, кто вёл за собой войска в этой кровавой купели, об их духовном подвиге. Поимённо вспоминал тех офицеров, которые сложили свою голову на полях сражений.
По установившейся практике в те далёкие годы начальствующему составу действующей армии не принято было осуществлять какие-либо меры поддержки семей погибших. Всё это возлагалось на органы местного военного управления, руководство внутренних военных округов.
Командующий и здесь всё изменил. В семьи погибших офицеров, проявивших героизм, в обязательном порядке, он направлял свои личные письма. Этого же требовал от подчинённых в отношении всех солдат, и это святое правило неукоснительно выполнялось по всей армии.
– Человек – всего дороже, – говорил он.
С этим же письмом уходили его настоятельные просьбы губернаторам, командующим внутренними военными округами об оказании помощи семьям погибших, а начальники кадетских корпусов, военных училищ почитали за честь принять, по ходатайству Командующего, детей погибших офицеров его армии под своё попечительство.
И горе тому, а таких примеров, особенно в самом начале его деятельности на этом особом посту тоже было немало, кто проявлял при этом равнодушие и попустительство.
Командующий не страшился обращаться к самому Государю по таким вопросам. И везде на местах начальствующие лица быстро узнали, что к просьбе Командующего нельзя отнестись лишь бы как, без должного внимания и обязательного решения по существу вопроса. Себе дороже будет.
Так и сегодня – воздав должное памяти героев, поклонившись их мужеству и самоотверженности, застыв, вместе с офицерами, в минуте скорбного молчания об их светлой памяти и мысленно обращаясь к Творцу, чтобы он принял их светлые души под своё покровительство, Командующий перешёл к чествованию живых героев.
Ордена, золотые с вензелем погоны, как знак производства в новые заслуженные чины, Георгиевские шашки вручались тем, чей подвиг уже был признан всеми, и не было ни одного случая, чтобы награда обласкала недостойного, была вручена тому, кто её не заслуживал.
И когда Командующий принял от начальника штаба наградную Георгиевскую шашку, чтобы вручить её красавцу-поручику, смуглолицему, на груди которого уже теснилось множество орденов за предшествующие боевые отличия, в зале пробежал одобрительный восторженный гул.
Подвиги поручика у всех были на слуху – в ходе наступления армии он, со своею ротой, захватил артиллерийскую батарею противника в дерзкой ночной вылазке, да так умело, что враг этого не заподозрил.
И каково было его изумлённое прозрение, когда эта батарея повела огонь по фланговой группировке, изготовившейся к броску австрийской дивизии. Наступление противника было расстроено и армия Командующего не замедлила воспользоваться этой ситуацией и перешла в наступление.
В другой раз – поручик, отчаянная голова, со своими двумя унтер-офицерами, переодевшись в офицерскую форму противника, средь бела дня, спокойно въехали на автомобиле в губернский город Николаевск, пообедали в ресторане вместе с германскими офицерами (благо, поручик в совершенстве знал язык врага, да и не один) и, познакомившись с серьёзным чином штаба, полковником из оперативного управления, вывезли его в расположение своих войск.
 Данные, полученные от него, Командующий сумел использовать в полной мере для успешного осуществления наступления своих войск, с которым его поздравил сам Государь.
В последнем бою поручик, оказавшись на острие удара полка, сумел первым ворваться в прифронтовой город и даже пленил его военного коменданта…
Получив шашку из рук Командующего, поручик благоговейно, но без подобострастия, твёрдо, с высоким внутренним достоинством, обнажил клинок, поцеловал его и заверил Командующего, что не пожалеет ни сил, ни самой жизни для достижения победы над врагами в грядущих будущих сражениях.
– Ну, нет, голубчик, – тепло отозвался Командующий, – Ваша жизнь как раз и нужна Отечеству. Кто же его будет защищать после нас, и армиями командовать?
– Я, господа офицеры, – обратился он к залу, – не отпуская поручика из своего дружеского объятия за плечи, – уверяю Вас, что не долог тот день, когда поручик будет командовать армией.
– Я думаю, что Господь сподобит и мне ещё это увидеть…
И никто не знал, как прав был Командующий в своём предвидении.
Минет лишь несколько лет, и бывший юный поручик будет командовать решающим фронтом красных, который в упорнейших боях полностью разгромит объединенные белые войска Юга России, среди которых будет и армия его бывшего и столь чтимого им Командующего.
Но последнего ко дню самых ожесточённых, завершающих схваток гражданской войны, уже не будет в живых к этому времени на этом прекрасном и таком беспощадном белом свете.
К сожалению, самые лучшие всегда уходят первыми и именно тогда, когда они так нужны для установления правды и совести в обществе, с которыми так легко расстаются люди, не понимая, что за этим и наступает одичание, минута торжества дьявола, князя тьмы, попирающего Веру.
И самому Господу нужны лучшие, чтобы вершить своё праведное и вечное дело…
К несчастию, мало он оглядывается на нас при этом, определяя свою волю и свершая свой выбор. И что ему до нашей ничтожной суеты, когда всеми своими промыслами он пребывает в вечности, из которой так плохо видно нашу земную жизнь.
И не даёт взыскующий Господь нам ответа – а за что, и по чьему праву и воле, больше всех страдают именно лучшие, самые совестливые и самые честные. Меньше всего и меньше всех думающие о себе, а отдающие всю свою душу и сердце, саму жизнь «за други своя». А обретают что взамен этого?
Память и бессмертие…
Иного совестливые и не ждут.
Не просят у Господа иной милости, кроме честного и непорочного имени. Это всегда было для них самым главным, ради чего и сама жизнь приносилась в жертву, ибо она уже ничего не стоила, коль попранною оказывалась честь.
И даже в минуты высшей скорби и утрат, обращаются они к Творцу лишь затем, чтобы уверить Его в верности своей, неотступности от Его священных принципов, конечно же, даже не думая о том, что заслужили у Господа какие-то особые милости и особое Его внимание.
Нет, они просто честно исполняют свой долг человека, которому дорога честь, кто слышит всегда голос совести, которая их и судит взыскательнее, нежели предают поруганию люди.
Но именно к ним и обращает Господь своё вечное и нетленное:
Ибо кто даёт, тот получает;
Кто себя забывает, тот обретает;
Кто прощает, тому простится…


Глава II

Истина в предвосхищении
будущего находится, как
правило, не на стороне
большинства.
В. Лавриненко.

– Лихое место, сыночек, (она всегда так называла своего внука – сыночек, так как и приняла его в эту жизнь, на свои руки, и сразу же – в своё уже усталое сердце, но такое милосердное и отзывчивое. Да ещё и в такой особый и памятный день – двадцать девятого февраля, на третий год после Великой Победы), – ты бы не ходил туда с Валюшкой. Никто, сколько и помню себя, не гулял там. Обходят его люди стороной с тех ещё лет гражданской войны, когда я девчушкой была, в акурат, как Валюшка, – промолвила бабушка Анна Романовна вослед внуку, который уже торопился со двора, известив её о своём намерении пойти сегодня, в сумрачную даже в солнечный день, Генеральскую балку.
Внук бабушки – белоголовый красавец, курсант военного училища, ежегодно проводил отпуск в её родном доме, где всё было так знакомо и дорого, где в сознании сохранилась память даже о колыбельных песнях, которые она пела ему в раннем детстве. Где накрепко прививала ему уроки совести и трудолюбия, добросовестности и сострадания, стыдливости и скромности, которые и взошли, затем, в достойные всходы милосердия и добротворения.
И соседская Валюшка, как её всегда звала бабушка, произрастая вместе с ним, была его первой и, как оказалось – на всю долгую жизнь – единственной любовью, той, о которой говорят, что так отмечены могут быть лишь те, кого поцеловал Бог при рождении и кого Он, за Веру и Верность, приблизил к себе. Возвёл в избранные и обласканные Его повседневным вниманием.
К их чувству с огромным уважением относилась вся станица, столько было чистоты и искренности в нём, непосредственности и облагораживающего света, который щедро проливался даже на окружающих их людей, давно загрубевших сердцами своими, которым пришлось так много страдать и вынести столько неправды и лишений, что хватило бы на целые народы.
Не раз осеняла их крестным знаменем натруженная рука приятельниц Анны Романовны вдогонку, при этом их вылинявшие от тяжелого труда и прожитых лет губы беззвучно шептали: «Храни вас Господь, дети», а вечером – они же ставили в пример своим загоревшим до черноты отпрыскам, которые, как казалось родству, были не такими сердечными и разумными, сострадательными и совестливыми, как курсант – внук бабушки Анны Романовны и Валюшка.
Откуда прижилось к этому месту это название – Генеральская балка – теперь уже никто и сказать не мог.
Одна бабушка Анна слышала от матери, донской казачки, о тяжёлых и кровопролитных последних боях красных с белыми в этих краях, на берегу всем знакомого Южного моря поздней осенью двадцатого года.
Даже бытовало поверье, что те яркие весенние тюльпаны, необычайно ало-красные, которые росли здесь в изобилии, устилая степь сплошным багровым ковром, – это кровь погибших – и никто из местных жителей не срывал их, не дарил в нарядных букетах весны своей первой любви.
Отцветали тюльпаны, и на смену им торопился степной мак, тоже пронзительно алый, уходящий до горизонта сплошным, словно живым кровавым маревом…
Курсант с Валюшкой повадились ходить в балку ежедневно, и никакие уговоры бабушки не действовали на них.
И если Валентина находила здесь покой и уединение, её поражала красота берега моря и степи, уходящей в безбрежность, то курсант, не говоря ей ни слова, томился какой-то неизъяснимой тревогой, предчувствием, ожиданием встречи с неведомой тайной, которая переменит всю его жизнь.
И когда Валя, накупавшись, сладко задрёмывала под шум прибоя, он шёл в прибрежные скалы и метр за метром исследовал их, заглядывая в самые потаённые уголки, словно надеялся найти здесь разгадку своих тревог и того, выматывающего душу, тягучего беспокойства.
Он часто вглядывался в еле сохранившуюся тропку к морю, которая, от времени, была полностью завалена камнями и даже сам край берега, с которого она начиналась, когда-то, давным-давно, обрушился в беспокойную воду, а старинные камни – зеленели дремучим, уже, мхом.
В один из дней, рискуя десять раз сорваться с гладко вылизанных солёными ветрами скал, он стал спускаться к берегу моря, где в конце потаённой тропы завиднелась небольшая нерукотворная пещера.
И сразу же, в её центре, на выступающей каменной плите, увидел то, что он, поддаваясь какому-то необъяснимому чувству и наитию, искал все эти годы.
Прошедшие полвека выбелили два скелета, они стали походить на пористые известковые образования, но не разрушились, сохранив в своих позах всю ярость и весь ужас последнего смертного часа тех людей, души которых и отлетели к Господу, на его суд, при их последней стародавней встрече.
В правой кисти нижнего скелета застыл истлевший от ржавчины офицерский наган, в барабане которого остались лишь пустые разбухшие зелёно-белые гильзы, без единой пули. Наган упирался в верхний скелет в области сердца, правая кисть которого в мертвой схватке, навсегда, застыла на шейных позвонках поверженного на каменную плиту противника.
Курсант увидел, что рядом с застывшими скелетами, из крошева ракушек и мелкой гальки, выглядывают уцелевшие фрагменты непривычных для него генеральских погон, с тремя звёздами и сохранившимся вензелем – вышитой золотом буквой «Н» и короной. Он знал, что такие погоны в царской армии носил генерал-лейтенант.
Рядом лежала истлевшая, без ножен, шашка, на эфесе которой все ещё отчётливо белел знак ордена Святого Георгия – крест в серебре и золоте. Остались металлические пряжки и кольца от офицерского снаряжения, на два плеча, в котором был как верхний, так и нижний скелет…
…На второй день курсант бережно перенёс останки давно упокоившихся на высокий берег, вырыл, вместе с Валюшкой, глубокую могилу и захоронил их, укрыв истлевший прах куском багровой материи, который ему дала бабушка Анастасия, с укором и, вместе с тем, с гордостью, по-старчески цепко вглядываясь в лицо своего любимца-внука.
Валя, собрав в приморской степи целую охапку пылающих маков, устелила ими ложе сошедшихся когда-то в последней схватке. Этими же маками покрыла она и могильный холмик, который заботливо и аккуратно выложил курсант камнями, водрузив в изголовье могилы огромную красивую глыбу, выточенную морем и солнцем.
В одном ошибся курсант – он вырубил из прибрежного известняка контуры звезды и православного креста, которые и установил справа и слева на могильном холмике.
Не ведала эта щедрая на добро и соучастие молодая душа, что найденные им останки принадлежали людям, которые при жизни были православными оба, и покоиться им пристало под вечным символом русской веры.
 А если уж вернее – то одному из них – под дьявольским тавром и не рядом с останками генерала.
Но он, конечно же, не знал всех обстоятельств гибели этих людей. Всё сокрыло безжалостное время. Он, как честный солдат и гражданин, отдал человеческий долг и скромные почести не своим врагам, а таким же, как и он сам, солдатам, уважая их правду и их выбор. И не ему, с позиций сегодняшнего дня, быть им судьей. Да он их и не судил…
И приезжая в родные места, молодой лейтенант, затем – капитан, майор, полковник и зрелый генерал, с обилием наградных орденских колодок на мундире, по которым можно было судить о том, что пройден им и Афганистан, не обошла мимо и сотворённая, уже в новой России, бездушными властителями Чечня – всегда, в первый же день отпуска, шёл он на берег моря и, молча, стоял у этого загадочного захоронения, отдавая ему долг своей памяти и чести…
Из Валюшки – вышла яркая, красивая степенная женщина, из глаз которой всегда лучилась доброта, а с недавних пор – тяжёлая душевная тоска, которую не перебивала ни синь моря, ни появление очаровательной девочки, а затем, с годами, молодой девушки, так похожей на мать, рядом с ней и генералом. Это была их дочь, младшая в семье.
А в станице говорили, что с одним крылом осталась семья нашего бывшего курсанта. Сын его, сразу же по выпуску из училища, был направлен в Баку, и спасая маленькую девочку из горящего здания, во время кровавых событий января 1990 года, погиб.
Старая армянская семья, при встрече с родителями, всегда подчёркивала, что их красавица – София, только благодаря мужеству и жертвенности их сына осталась жива.
И помнили памятью своих сердец этого неведомого им ранее русского молодого офицера – в их доме, на самом почётном месте, всегда висела его большая фотография в нарядной рамке.
Упросили они Валентину Николаевну и она передала этой семье самую любимую из фотографий своего первенца.
На ней – он, только что произведённый в лейтенанты, стоит на Красной площади и держит, по традиции кремлёвских курсантов, в руках хромированную каску, из которой каждый выпускник Московского общевойскового училища обязан был отпить священный братский глоток, знаменующий это высокое и святое для них событие.
С той поры и поселилась в глазах Валентины Николаевны та скорбь и горе, по которым матери ушедших ранее, нежели они сами, детей и узнают друг друга везде, по всей земле. У горя и беды всегда один почерк и одна печать.
Но тайна этого таинственного захоронения так и осталась нераскрытой. Генерал так и не смог узнать всей доподлинности той старинной истории, хотя и обошёл не один раз всех стариков, участников гражданской войны, дотошно расспрашивая их обо всём, что хотя бы как-то пролило свет на всю эту историю, небольшая часть которой стала известна и ему. Сама судьба не хотела открывать перед ним той давней и такой загадочной тайны.
И только с возрастом генерал пришёл к убеждению, что и за этим стоит огромная праведность сущего. Как бы в то непростое время распорядилась судьба и с самой тайной, и со всеми людьми, которые были вовлечены в её воронку? Не затянула бы она в себя и тех, кто тщился дойти до разгадки трагедии того времени, мотивов действий и правды, своей, выстраданной и оплаченной, с избытком, кровью всех действующих героев того беспощадного и сурового времени?
А разве все иные времена, пришедшие вослед, были к нам более милосердными?

;;;

Попробуем, по своим скромным силам и в меру отпущенного Господом дарования, открыть ту далёкую тайну читателю, базируясь на тех заметках начальника штаба армии, которые были случайно найдены в Ялте уже в наши дни, при сносе старинного особняка.
И так же случайно попали они в руки автора. С благоговением и трепетом я открыл эту старинную тетрадь…
На пожелтевшем от времени заглавном листе, сразу за кожаным переплётом, было написано красивым почерком генштабиста:
ИЗ ЗАПИСОК НАЧАЛЬНИКА ШТАБА
АРМИИ
Сегодня так красиво, и так изящно, уже давно не пишут…

;;;

А самое же главное – не поклоняются так священным понятиям чести, за сохранность которой совестливые герои того времени, без раздумий, принимали даже смерть, если только их чести грозила опасность.
«Душу – Богу, жизнь – Государю, честь – никому!», как пели они в старинной военной песне и многие, большинство из живущих, норовили и следовать этому завету, этому привычному и единственно возможному для них правилу жизни.
Иначе и сама жизнь была не в радость, ежели в ней забывался или преднамеренно преступался, этот самый святой закон.
Но это только для совестливых и самых достойных.
Те же, в ком угасла свеча сострадания, никогда не отягощали своё сердце поисками смысла жизни и определением своего места в ней.
А поэтому и было в это время много скорби и печали, так как забыли люди Бога, ожесточили свои сердца ненавистью, из которых навсегда ушла любовь.
Самое страшное было в том, что даже те, кого они, слабые и беззащитные, выбирали в качестве своих поверенных пред Господом, нередко только усугубляли всеобщее положение скорби и страха, так как сами были слабы и корыстолюбивы, не могли относиться ко всем, как к собственным детям, а принимали лишь правду одной стороны. И служили власти, той, вчерашней России, истово, понимая, что так спасают и своё беззаботное положение.
Сами погрязли в грехе сребролюбия и низменных страстей, в корысти и сутяжничестве. При таких условиях – лживым было слово пастырей и в него никто уже не верил и не шёл за ними, так как призывали к ненависти, расправам с инакомыслящими, а не к любви.
А мир без любви и без сострадания к живущим – всегда неправеден, ибо на любую силу всегда найдётся сила ещё большая и именно она будет торжествовать до той поры, пока и сама не падёт под натиском превосходящей её мощи.
И только любовь милосердна и всеохватна, только нею и может спастись заблудший человек.
Да не ко всем она приходит и не всем дано почувствовать её, сберечь в своём сердце и по жизни пронести, а это и умножает страдания всех живущих, так и не познавших любви.

;;;

;;;
Автор
эту главу посвящает светлой памяти
Е Д И Н С Т В Е Н Н О Й
и
Н Е З А Б В Е Н Н О Й
жены своей,
Валентины Николаевны,
со святой и неугасающей любовью.
До конца оставшихся мне дней.

12 июня 2012 года поместил я
 Твою фотографию, Валенька,
после этого посвящения.
Приехал от Тебя, посадил цветы,
убрался, и в страшной тоске
и изнеможении обращаюсь
к Вам, с милым нашим сыном, –
как же мне ВАС,
мои родные, не хватает.
Как пусто и тяжело без Вас
стало в этом мире.
Я всегда Вас помню, мои родные,
и всегда молю Вас –
берегите деток малых и родных
из своего невозвратного далёка.

Глава III

И в дебрях солнечных планет
Для вечной роли мало грима.
Людей незаменимых нет?
Не повторить неповторимых! "
Б. Ахмадуллина

Тяжело уходила из жизни жена Командующего…
И он, в её последние дни на этом свете, не мог быть постоянно рядом – армию, да ещё в период наступления, не бросишь. Везде требовалось его личное присутствие, его воля и решимость, непреклонная требовательность по согласованию действий огромного организма, который перемалывал всё новые и новые германские дивизии, и, подобно тарану, безостановочно двигался вперёд.
И не было силы, способной остановить армию, вверенную Командующему, в эти дни нашего священного отмщения за неудачи, понесённые потери и позор отступления в тот начальный период самого страшного в истории России года.
Правда, никто из живущих не мог наперёд сказать о том, что случится и произойдёт в этом году, но приближение вселенской трагедии уже чувствовали очень многие…
И лишь всеми читалась в эти дни застывшая в его глазах мука и боль, которую он не хотел делить ни с кем.
Лишь в редкие минуты мог он вырваться из огненного пекла сражений, и весь запылённый, затянутый в боевые ремни, порой неосторожно гремя ножнами шашки по ступеням госпитальной лестницы, в ожидании чуда, входил в покои, где на кровати, у окна, лежала прекрасная, хотя и измученная тяжёлым недугом женщина, его жена.
Командующий молча садился возле неё, брал в свои огрубевшие и почерневшие от зноя и ветра руки, её красивые и нежные пальцы, прижимал их к губам, и надолго застывал неподвижно, сгорбившись и постарев сразу на десяток лет, с тяжёлой душевной мукой вглядываясь в это родное и ставшее вдруг таким незнакомым для него лицо.
Рассыпались его густые, но почти все уже охваченные сединой волосы, в уголках глаз закипала нежданная и неведомая ей слеза, и прорывался еле сдерживаемый стон.
– Не сберёг я тебя, моя светлая, прости меня, – чуть слышно шептал он, глядя в её измученные тёмные глаза, распахнутые ещё больше не от боли, не от тех невыносимых мук, которые она переносила стойко и тихо, а, главным образом, от того, что видела его искренние и глубокие страдания.
– Родной мой, не вини себя. Ты ни в чём не виноват. Это судьба. Знать так было угодно Господу. И я молю его об одном – пусть Он всегда хранит тебя. Пусть хранит нашего сына. Ты никогда не оставляй его, Владичка. Я тебя очень любила, – но тут же осеклась и виновато поправилась: – Люблю. Больше жизни своей люблю, мой родной.
И ты знаешь, что у меня не было иной жизни, отличной от тебя с самого первого дня нашей встречи. Я за великое счастье почитала любую возможность быть с тобой. Радоваться твоим успехам. Делить ту суровую ношу, которую ты несёшь по жизни.
Я не могла поступить иначе в то время, когда самые дорогие мне люди – ты и наш сын, встали на защиту Отечества. Поэтому и напросилась в действующую армию, чтобы быть ближе к тебе. Не связывать тебя, не парализовать твою волю, а напротив – помочь тебе в святом деле.
Ты ничего мне не сказал в ответ на моё решение пойти в полевой госпиталь, милосердной сестрой. Но я видела, как ты был горд за меня, как изменилось твоё отношение ко мне, оно стало ещё сердечнее и душевнее, в нём появилось не прорывавшееся ранее, столь очевидно, глубокое уважение и признательность.
– Мне кажется, родной мой, что это была лучшая пора нашей жизни. Новым светом озарилось наше чувство, и, в моём лице ты видел не просто Богом и судьбой данную жену, а ещё и товарища, единомышленника.
Остановившись и глубоко вздохнув, она продолжила:
– Твои редкие приезды с фронта, с передовой, в госпиталь – были светлым и дорогим праздником для меня.
Ты спешил, всегда, рассказать мне о своих успехах, делился горечью неудач. Наверное, я была первым человеком, который слушал твои смелые задумки о будущей военной кампании.
– Какой гордостью наполнялось моё сердце от того, что все успехи своей дивизии, затем – корпуса и армии, ты относил к заслугам своих офицеров. Мне кажется, я знала их всех по твоим рассказам, все их индивидуальные особенности и дарования, успехи и неудачи…
Поправив дивной рукой, сегодня такой безжизненной и бледной, с синими ногтями, рассыпавшуюся прядь волос, она заговорила вновь, но так медленно и тихо, что он сидел недвижимо и предельно сосредоточенно, боясь пропустить хотя бы одно её слово, не запомнить интонацию, с которым оно произносилось для него.
Он хорошо, к несчастию, понимал, насмотрелся за всю войну вдоволь, что так говорят лишь те, кто подводит итог прожитого, и уже важнее для него является та, неведомая нам жизнь, такая таинственная и особая для уходящего, свершившего на этом свете уже всё, что было в его скромных и таких слабых силах и на что Господь нам и отпустил назначенное, каждому своё, время.
– Мне было очень дорого, что ты живо интересовался моей деятельностью, вникал во все нужды госпиталя и спешил оказать деятельную помощь в обеспечении раненых всем необходимым.
Я не обижалась, что ты надолго оставлял меня и обходил весь госпиталь, пристрастно и жёстко оценивая деятельность санитарной службы армии, истово благодарил медперсонал за его стоические испытания и высокий подвиг.
Я – женщина, но мне было видно, что лекарей и милосердных сестёр не обходили награды и всевозможные твои поощрения.
– Люди видели твою искреннюю оценку их труда и старались, не щадя своих сил, сделать всё, чтобы облегчить страдания увечных и вернуть их к жизни, а многих – и к новой службе…
Обессилев от такой длинной речи, она закрыла глаза и только своими руками, сплетясь с его пальцами и сжав их до возможного, по её силам, стала тихонько поглаживать загрубевшие ладони своего самого родного и близкого в уходящем от неё мире человека.
Командующий смотрел на её чело, целовал милый завиток на виске, и перед его глазами проносилась вся жизнь, вся их совместная судьба, вместившая, казавшиеся до её ранения такими долгими, счастливые двадцать два года.
Он глубоко верил, что этому счастью не будет конца. Он знал все её привычки, всегда высоко ценил её самоотречение, готовность ехать за ним в любую Тмутаракань, на которые так щедра была его армейская служба.
И среди всех значимых и ярких событий в их совместной жизни и службы, на особом месте стояло рождение сына.
Как же он был ей благодарен! Как он боготворил эту девочку, которая вдруг стала совершенно иной, мудрой и степенной, ещё больше веровала в торжество добра и нескончаемого счастья.
Она всегда несла в своём сердце столько участия и света, что даже видавшие жизнь и знавшие всю переменчивость обыденной судьбы, все стороны и изъяны гарнизонных скитаний, жёны уже изрядно послуживших и поживших офицеров, стремились к общению с нею, с удовольствием и с предельным вниманием выслушивали её советы и рекомендации по исцелению детей, ведению домашнего хозяйства, оказанию помощи мужьям в их нелёгкой армейской службе.
Единственный раз, когда он не внял её мольбам и не взял с собой – это была война с Японией.
Уезжая в действующую армию, на Дальний Восток, он, провидчески, сказал ей, что эта война закончится дурно. Зная реальный уровень выучки, обеспечения и комплектования войск – веры в успех этой кампании, на краю земли, оторванной от сердца России огромными расстояниями, у него не было изначально.
Но он не мог остаться в стороне от этого всенародного испытания и всеми силами души стремился туда, где его товарищи проливали свою кровь, сражаясь с упорным, активным и многочисленным врагом. Это был его долг, выполнить который он был просто обязан без высоких слов и любых сомнений.
И с какой же гордостью билось её сердце, когда в периодических изданиях, освещавших ход русско-японской войны, в памятном всем в то время "Русском инвалиде" стали появляться сообщения об успехах молодого ротного, вскоре – батальонного командира, многочисленных наградах, которых он был удостоен за эту кампанию.
Бог был милостив к ним и он, пройдя все огненные и кровопролитные испытания сражений в японской войне, не был даже ранен.
– Это, Владичка, тебя моя любовь хранила. Я всегда просила Господа за твоё благополучие, за твоё здоровье, за наше счастье.
И он знал, что это было так. Находясь в боях – он постоянно чувствовал её присутствие, её высокую охранительную силу.
И во множестве писем, отправленных им с той войны и которые она бережно хранила как высшую семейную ценность, воспевалась любовь к женщине. От письма к письму происходило возвышение духа самого автора, нравственные силы которого и питала своим высоким чувством эта далёкая и так желанная женщина, жена, мать его сына, друг и единомышленник.
Счастливейший предвоенный период, до начала войны 1914 года, последовавшей после рокового выстрела в Сараево, вместил в себя его учёбу в академии Генерального штаба, службу на различных должностях в западных губерниях империи.
Рос сын и уже с детских лет заявлял матери о том, что он обязательно, как папа, станет офицером. И она не только смирилась с этим, а даже сама поощряла его выбор и иной судьбы для своего сына и не мыслила.
Так она и встретила осень 1914 года – матерью и женой двух солдат, двух офицеров.
Её муж, в первые же дни войны принял дивизию, а затем на фронт, досрочно выпустившись из родного для них Алексеевского пехотного училища, убыл и их сын. И не к папеньке под крыло, а в дивизию соседней армии, на передовую.
Она не могла оставаться без них, в уюте и комфорте столичной квартиры. Она должна быть там, где самые родные её люди, её любимые мужчины, защищают Отечество.
И уже в конце начального года войны она добилась назначения сестрой милосердия в госпиталь именно той армии, в составе которой её муж был начальником дивизии. Сын, к тому времени, уже командовал полуротой.
Ей здесь было легче. Она весь день, до поздней ночи, была предельно загружена заботой о раненых.
От начальника госпиталя, с которым у неё установились сердечные и дружеские отношения, ежедневно узнавала о делах на фронте, а при удаче – и о боевой страде дивизии, вскоре – корпуса и армии своего мужа, а также соседней армии, где не выходил из боёв её высший смысл жизни, её сын, рождённый и взлелеянный ею, воспитанный на примере служения отца настоящим воином и гражданином, патриотом Отечества.
И вот – нелепый случай. Германский аэроплан сбросил бомбы прямо на госпиталь, несмотря на красные кресты на крышах всех зданий, и одна из них взорвалась в операционной, где она помогала начальнику госпиталя при операции тяжело раненого молодого артиллерийского офицера.
Удар в спину отбросил её к стене, и она уже не видела, что осколки бомбы иссекли в клочья только что спасённого ими офицера-артиллериста, был убит и сам начальник госпиталя, проводивший операцию…
И вот она уходит. Она отчётливо понимала, что её силы на исходе и как бы её не успокаивали коллеги, она видела по их глазам, по тому предупредительно-изолирующему вниманию, которым они её окружили, по всё усиливающейся растерянной нежности мужа при его нечастых появлениях в палате, что осталось ей уже немного.
Все её заботы и тревоги отошли на задний план. Она совершенно не думала о себе, не доставляла ей беспокойств и сама тяжелая рана, не думала она и о стареньких родителях, сёстрах. Весь остаток её сил был направлен на одно – она вновь и вновь задавала себе вопрос – как же они, её мужчины, будут без её тревог и её забот, как она оставит их без своей молитвы и своего благословения? И никак не могла найти на него ответ. Что будет с ними, когда её не станет? Как они смогут продолжать жить, выполнять те задачи, которые жизнь будет ставить перед ними?
Отдохнув и собравшись с силами, она вновь заговорила, попросив его не перебивать её нетерпеливым пожатием своих пальцев:
– Прости мне, Владичка, тот мой грех, в ранней молодости.
– Родная моя, ты о чём? В чём ты была грешна предо мной? Нет, счастье моё доброе, ты святая. И не смей даже и думать об этом. Я не числю никакого греха за тобой, да что я – сам Господь его не видит за тобой, у тебя, ангел мой, и не может его быть по определению. Больше не говори мне даже об этом.
– Нет, Владичка, я грешна пред тобой и это всегда помню. Я ведь без любви пошла под венец с Юрьевским. И ты знаешь, что я не любила его и дала согласие на брак с ним лишь потому, чтобы сделать больно тебе. За ту глупую нашу размолвку, накануне твоего производства. И как я благодарна судьбе, что ты не позволил свершиться роковой ошибке и увёл меня из под венца с Юрьевским, и обручился в тот же день со мной, помнишь, в Донской церкви.
Командующий нежно заключил её голову в свои объятья, поцеловал в лихорадочно запёкшиеся губы и сказал:
– Родная моя! Я всегда лишь молил Бога за ниспосланное мне счастье. И никогда не значу за тобой вины, её просто не существует. Это было нашей обоюдной глупостью, мелкой и не стоящей того, чтобы о ней сегодня даже вспоминать. Я знал всегда, что ты была только моей и никогда никому не принадлежала более даже в мыслях.
И чуть дотронувшись до её губ касанием своих, заключил:
– Твоя любовь всегда была только со мной и я верю, что именно благодаря ей – я и выжил, пройдя все испытания.
Её дивные глаза, в горячечном всплеске и болезни, и чувств, распахнулись ещё шире, и она с каким-то облегчением и восторгом сказала, проникновенно, тепло:
– Вот теперь я действительно… уйду… спокойной. Я знаю, я чувствую, что ты простил мне ту давнюю обиду, насовсем. И уже ничто не стоит между нами, кроме нашей любви. И нашего сына.
– А теперь – иди, Владичка, я знаю, что ты должен быть с армией. Это твоя жизнь и судьба – там твои дети.
Он даже застонал при этом:
– Молчи, молю тебя, молчи. Нет у меня жизни без тебя, светлая моя. Моё неизбывное счастье и радость. Ты одна – смысл моей жизни и самая высшая награда. И всё это – только в тебе и в нашем сыне. И без вас мне не нужен никто и ничего на этом свете.
– Вот и иди, Владичка. Ты нужен там. Я – женщина, мать, поэтому знаю, что своими действиями ты спасёшь и нашего сына. Ты это понимаешь лучше меня. Иди, дорогой мой. Я очень устала. Я, немножко отдохну, и буду ждать тебя, встречи с тобой, родной мой.
– Я завтра буду у тебя, счастье моё доброе,– и он надолго прильнул к её руке, затем порывисто, борясь с собой всеми силами, поднялся и задержавшись, на долгую прощальную минуту в двери, стремительно вышел из палаты.
Она ещё долго слышала его, ставшие за дверью очень медленными в этот раз, шаги. Зримо представляла, как он остановился на лестнице, жадно закурил, сделал несколько шагов назад, в направлении её покоев, затем резко развернулся и торопливо сбежал в приёмный покой, а затем – на улицу, где тот час же загудел автомобиль, увозящий его на позиции, на фронт…
;;;
…И Господь сжалился над нею и умирала она будучи совершенно счастливой и спокойной.
Её руки покоились в любимых руках самых дорогих людей – мужа и сына, которых новый начальник госпиталя успел вызвать с фронта по прямому проводу…

;;;

В эти дни он отдалился от Веры.
Оставаясь один, Командующий обращал к творцу свой страшный и опустошающий его светлую душу вопрос:
«За что? Почему ушла лучшая из людей? Где же любовь Твоя, и всемилость? Я же так молил тебя о милосердии и сохранении её жизни… даже ценой своей. Я бы отдал её без раздумий, только бы благоденствовала она, как самая лучшая из людей, самая чистая».
И ответа на этот вопрос он так никогда и не получил…
;;;
Отправив страшную и дорогую ношу в сопровождении сына на родину, он с головой ушёл в боевые дела армии.
Но уже никогда офицеры не видели своего Командующего смеющимся, задорным и весёлым и на его лице зримо запечатлелся пепел утраты, который оставил этот мужественный лик лишь однажды, на короткие месяцы конца девятнадцатого и почти всего, до ноября, двадцатого года, сваливающейся в неведомую и безвозвратную пропасть России.
Но многие уже этого так и не увидели, ибо до срока отлетели их души к Господу, который так и не был способен в эту пору однозначно рассудить – кто был прав, а кто виноват в этом кровавом и неведомо за какие грехи ниспосланном России наказании.
Лишь начальник штаба армии заметил, что только один офицер, его подчинённый, возглавляющий оперативное отделение армии, в эти дни с трудом скрывал какую-то зловещую улыбку-гримасу. И зная об этом и не будучи в силах справиться с собой – он ещё реже появлялся на людях и даже обедал в одиночку, что было совершенно не принято в офицерском кругу в ту пору.
Однажды начальник штаба, зайдя в кабинет начальника оперативного отделения, заметил следы слёз, которые тот поспешно вытер платком, объяснив генералу, что перебирал штабные документы и запорошил глаза.
Тут же умывшись водой из графина, уже с прежней и так хорошо известной начальнику штаба невозмутимостью, прищёлкнув каблуками, осведомился:
– Ваше Превосходительство, Вы что-то хотели?
И тут же, стараясь скрыть своё смущение и несвойственную ему растерянность, он стал невозмутимо докладывать начальнику штаба о выполнении поставленных ему задач. Как всегда – безукоризненно и чётко, выделяя главное…
Правда, очень скоро начальник штаба забыл об этом эпизоде за круговертью ежедневных бурных событий, над которыми была уже не властна ни одна живая душа.
Сама Россия летела в пропасть. И не было силы способной удержать её в прежнем состоянии. И даже реки крови, которые лились при этом, мало что изменяли в предначертанной ей судьбе.
Все мировые хищники тщитились за её счёт поживиться и укрепить своё положение.
И никому, при этом, не нужна была судьба заблудшего народа, который, в ослепляющей ярости, пошёл друг на друга, не признавая родства и не страшась праведной крови. Реки её прольются, пока образумится народ и остановится хотя бы в каком-то раздумии перед тем, как поднять руку друг на друга, брат на брата, и сын – на отца…


Глава IV

Напрасно в годы хаоса,
Искать конца благого.
Одним – карать и каяться,
Другим – кончать Голгофой.
Б. Пастернак

Прошли годы с тех далёких дней…
Мучительно умирало то Отечество, которому Командующий с сыном, множеством его соратников, присягали и честно служили, вослед за своими предками.
Все мужчины в роду Вяземских служили Отчизне в армейском строю. Не стяжали богатств, не стремились шаркать по паркетам столичных, именитых домов, а счастье и удачу искали в дальних гарнизонах и, будучи «без лести преданными» России – не щадили крови, а если надо – и самой жизни в деле её защиты и спасения.
И поэтому в Великой Русской Смуте Командующий с сыном осознанно сделали единственно-возможный выбор и продолжали выполнять свой воинский долг, не изменяя славе рода и своим убеждениям…
…Командующий выпестовал свою армию из тех, кто остался с ним в лихую пору межвременья, кто пошёл за ним в тот страшный зимний поход, который только и позволил сберечь её ядро, к которому присоединилось воинство, пребывающее на распутье, в освобождённых губерниях и казачьих краях.
Так начались те блистательные операции, которые и позволили добиться устойчивых успехов на Юге России.
И видит Бог, не его вина, что умирало, исходило последней кровью освободительное движение, за торжество которого в непрестанных боях таяла, словно свеча на ветру, его армия.
Он неоднократно обращался к Главнокомандующему с идеей объединения всех освободительных сил. Он не понимал, не мог постигнуть причин, которые мешали объединению этих сил, под единым и твёрдым началом и действующих по единому плану. Он сам никогда не был честолюбцем и эгоистом, на первый план всегда ставил интересы общего дела и полагал, что так должны мыслить и действовать все.
К великому несчастию для России – те, от кого зависело решение этого самого главного вопроса – его не слышали.
Верх брало ничем не оправданное, тщеславное честолюбие, тот извечный на Руси вопрос – а кто более знатен, кто старшинствовать должен, независимо от дарований и способностей, вести за собой не только войска, но и народы.
А без воли народа – ни о какой победе не могло быть и речи, – этот главенствующий принцип в организации вооружённой борьбы, особенно, в праведной защите Отечества, он постиг, ещё молодым офицером, под Порт-Артуром и при Мукдене, а уж на полях сражений в Великой войне – он стал его непоколебимым сторонником, и пытался донести до всех – как до своего военного руководства, так и до подчинённых офицеров.
Поэтому за первыми успехами, которые на Юге страны стали возможными лишь благодаря действиям его армии, наступал закат освободительного движения, всей, казавшейся многим праведной, белой идеи.
И Командующий самым первым почувствовал это, ещё в ту пору, когда раздавались здравицы в честь Деникина, и все, казалось, были опъянены такой близкой и совершенно явной победой после взятия Орла.
И самым страшным в этом было даже не число потерь, не возросшее мастерство противостоящих красных войск, их командного состава, а зримое, проявившееся сразу и остро, отсутствие былой поддержки в освобождённых районах Юга России, а также массовый исход разуверившихся с передовых позиций.
И хотя в его армии такие примеры были исключением, в других формированиях они стали настоящей эпидемией, с которой справиться уже никто не мог.
В небытиё уходила понятная и привычная Россия и на историческом небосклоне появлялась иная, неведомая ранее никому, а по сему – грозная и беспощадная ко всем своим детям, которые оказались столь неразумными и не расчётливыми, что даже простую воду ценили дороже крови. Как своей, так и вражьей.
И всего страшней было то, что все так быстро привыкли к этому. И уже не оглядывались на Господа только карая, но не милуя своих врагов, да и не только врагов, а нередко даже и тех, кто опоздал с выражением согласия, смел противоречить в любом деле.
Безнаказанность порождала не знающую удержу вседозволенность, а от неё оставался лишь один шаг до присвоения слабой людской душе имени Люцифера, дьявола. И этот шаг люди делали уже без оглядки на Господа и Его взыскующий суд, без сомнений и душевных тревог. Жестокость стала привычной и слишком будничной.
И за её проявлениями всё глуше звучал голос предостережения и совестливой укоризны, исходящий от Господа, который лишь один не поделил детей своих на красных и белых, правых и виноватых, грешников и святых. Обо всех болело Его сердце и обо всех печаловался Он. Да только не слышали Его и не внимали Его мольбам те, кто сошёлся в непримиримой и яростной схватке не на жизнь, а на смерть.
Тщились слабые люди доискаться до разгадки вечной истины и ответить на вечный вопрос – кто прав, а кто виноват. Забыли они при этом, что на этот вопрос никогда не отвечал и Сам Господь. Ибо и нет на него ответа, все мы блуждаем в поисках истины, так как никто не смеет сказать того, что преднамеренно утаивает от людей Творец. Иначе – ожесточимся до последнего края…
И зная, что слаб человек, не даёт ему Господь права выступать носителем абсолютной истины, которую бы мог он, по своей прихоти и своему разумению, для других прописывать в качестве обязательной.
Поэтому и доискивается, всяк, своей правды, и своей веры. Да вот жаль, что при этом забывает род людской о том, что только любовь и милосердие могут быть для всех едины, Божии, а правда – она у каждого своя и в поисках её заходим мы за край дозволенного Господом, чем и умножаем страдания всех живущих.

Глава V

Не имей веры к другу,
и не надейся на
брата.
Даниил Заточник

Командующий устало поднялся в свой вагон и, присев на любимое им глубокое кожаное кресло, у окна, безучастным взором смотрел на перрон вокзала. Он направлялся в Ставку Главнокомандующего в Севастополь, где должно состояться обсуждение плана общего летнего наступления. Шла вторая половина девятнадцатого года, года наибольших успехов его армии в борьбе за освобождение Юга России.
Но эти успехи не кружили ему голову, он уже отчётливо понимал обречённость общей борьбы, резко отрицательно относился к иноземному засилью в армии, и, без ложной стыдливости, говорил как высшему руководству, так и своим офицерам, что на отчей земле – мы должны разбираться сами в этой страшной и такой неправедной войне, где брат шёл на брата, сын воевал с отцом, а его однокашники и воспитанники – скрестили с ним оружие, находясь в красном стане.
К слову, именно у него произошла острая размолвка с Главнокомандующим на Военном Совете Ставки, который обнародовал свой указ о возрождении порядка производства офицеров в очередные чины и награждения орденами Российской Империи, изготовление которых было организованно в ювелирных мастерских Лейберзона в Одессе.
Его гневную речь, полную глубоких переживаний, аргументированную и страстную, запомнили все участники Военного Совета, после завершения работы которого стало заметно, что Главнокомандующий стал тяготиться обществом Командующего и всё реже стремился посоветоваться с ним даже по самым острым вопросам, которые стремительно нарастали и, не получая своевременного разрешения – порождали уже чрезвычайные проблемы, которых с каждым днём становилось всё больше и больше.
Командующий высказал все свои доводы против данных установлений льстивого окружения Главнокомандующего, которое в эту пору высшего народного горя и рек крови по всей России, жаждало новых чинов, новых, незаслуженных ими, орденов и отличий.
И своих целей, эти льстивые и никчемные угодники, добивались, конечно же, не доблестью в боях, а штабными интригами, оговорами и откровенной клеветой на людей достойных, которые отдавали свои жизни для достижения высоких, как им мыслилось, целей, хотя достигнуть их уже было невозможно по определению, так как и Бог, и судьба, а самое главное – народ России – не принял их идею и не поддержал её. У него уже была своя правда. И за неё он платил любую цену.
А с народом, и эту истину знали даже безусые прапорщики, воевать нельзя и победить его невозможно. Так было всегда в истории России.
Да знать, то ли учителя были слабыми, то ли – ученики беспамятными. Так как никто из них этого правила так и не запомнил, не выучил, что и привело к страшным жертвам и роковым последствиям…
А Командующий так и не представил к присвоению очередных чинов ни одного офицера армии, и ни одного же не унизил награждением лейберзоновскими поделками, которые и походили на славные русские ордена так, как лубочное творение – на кисть подлинного мастера.
И объяснив своим офицерам возникшую ситуацию, он получил их полную поддержку и одобрение, а сам, встречаясь на Военных Советах Ставки даже с Марковым, не говоря уже о Шкуро, Покровском, Дроздовском, которые уже были в одном с ним чине, не подавал им руки, отделывался лишь лёгким кивком головы, и норовил быстрее покинуть их общество.
К чести Маркова – он причину такой перемены отношения Командующего к себе – понимал и чувствовал себя с ним несколько стеснённо, а вот Шкуро и Покровский ему этого так и не простили, а затаили на него лютую злобу, уже без надежды на понимание и прощение.
К этому времени уже до предела обнажились и все другие противоречия между вождями белого движения, главным из которых, теперь уже до самого рокового конца и исхода белого движения, была ярко выраженная честолюбивая претензия каждого из них на верховенство при объединении сил в борьбе за возрождение понятных им порядков в России, при которых они всегда оставались бы хозяевами положения и власти.
И Деникин, формально, провозгласил верховенство Колчака и переуступил ему часть своих полномочий уже только тогда, когда воспользоваться этими правами, ставшими к этому времени совершенно мифическими и не существующими на деле, не мог уже никто.
Конница Миронова и Будённого, своими клинками устанавливала, повсеместно, новую правду и новую веру. И она заявляла о себе сильнее и крепче, так как была крепко замешана на крови, которая повсеместно лилась щедрым и страшным потоком изо дня в день по всей безбрежной России.
Но даже и в этих условиях вожди белого движения так и не смогли достигнуть согласия в том, а какими же должны быть эти будущие порядки?
Немало было сторонников возрождения монархии, которые, ещё вчера, с лёгкостью пренебрегли присягой и отказались от власти Государя, оправдывая свои решения лишь его личной ничтожностью, неспособностью справиться с задачей сохранения Великой, Единой и Неделимой России, а сегодня, на краю пропасти, вдруг осознали, во что вылилось их святотатство и клятвоотступничество; другие ратовали за установление военной диктатуры, обращаясь к тому краткосрочному опыту её существования в России, всего-то три августовские недели восемнадцатого года, при Корнилове; были и такие, что заявляли о демократической республике, хотя в жарких и опасных дискуссиях тех дней так и не смогли убедить никого в правоте своих воззрений, которые в армии отвергались, не понимались и не принимались большинством.
– Хороша республика, – горько усмехался Командующий, – устанавливаемая столь чудовищными методами. Здесь и тираны содрогнутся…
Эти мысли уже давно не давали ему покоя и сам он на многие вопросы так и не смог ответить, хотя был предельно честным и искренним, как перед собой, так и перед своей армией, перед десятками тысяч людей, вверивших ему свои жизни и судьбы…
И среди этих раздумий, вдруг, у самого окна вагона, он увидел женщину, которая сразу же привлекла его внимание. Она не суетилась, не просилась у охраны, как иные, взять её в вагон. Она просто стояла на перроне, пристально глядя ему в глаза через полуоткрытое окно.
И он почувствовал, как краска давно забытого волнения и необъяснимой тревоги, заливает его бледные щёки и лоб.
В её взгляде было столько достоинства и внутренней собранности, живого интереса к нему, что он сразу понял, что уехать сейчас, оставив её на перроне, он не сможет. Он вдруг захотел с нею объясниться, узнать причину её странного поведения, её интереса к своей персоне.
– Валерий Глебович, – обратился он к своему адъютанту, деловитому и статному подполковнику, с которым не расставался с Мировой войны, – спросите у этой дамы, не могу ли я быть ей чем-либо полезным?
Адъютант вышел из вагона, неспешно подошёл к стоящей на перроне женщине, и, как догадался Командующий, представившись ей, передал его столь странный для этого времени вопрос.
Ни удивления, а уж тем более – растерянности, смущения не отразилось на её лице. Она, мило и сдержанно улыбнувшись, что-то сказала адъютанту, а затем, получив от него предложение, которое он подкрепил жестом, указав правой рукой на дверь вагона, неспешно пошла за ним.
Командующий подошёл к раздвижной двери салона и встретил её стоя, у самого входа, принял собственноручно её дорожную накидку, повесил на витую вешалку, любезно пригласил присесть на диван и не принуждая к немедленному разговору, стал молча разглядывать неожиданную попутчицу, не отводя, до предела учтивости, свой взгляд от её одухотворённого красивого лица.
Поезд в это время тронулся, и колёса звонко застучали по рельсам.
Его странная спутница с достоинством выдержала его пристальный, испытующий взгляд, позволив ему привыкнуть к её обществу, создать соответствующую атмосферу для будущего разговора и объяснения.
– Полагаю, – с доброй и мягкой улыбкой произнёс Командующий, – Вы меня знаете? Я не ошибся?
И тут же, смутившись, с волнением, которое, казалось, должно быть уже давно им забытым, отметил:
– Знаете, как командующего армией…
– Да, Владислав Иванович, я Вас знаю. Знаю давно, с четырнадцатого года, когда мой муж, подполковник Невельской, служил под Вашим началом, во вверенной Вам славной дивизии на Западном фронте.
При этом она точно назвала его прославленную дивизию, тот район, где она вела боевые действия с германскими войсками и даже многие иные обстоятельства, которые мог знать только человек посвящённый.
– Но мы с Вами ни разу не встречались и всё, что я знаю о Вас – это письма мужа.
Она тут же расстегнула дорожную сумку, которую адъютант внёс в салон Командующего следом за нею, и извлекла из внутреннего потайного кармана изящную шкатулку, обтянутую алым бархатом, а уже из неё – связку писем, любовно перевязанных золотистой ленточкой…
…Командующий вздрогнул. То далёкое и, казалось, уже забытое им прошлое, вдруг вернулось в этот вагон, ибо она, наугад, выбрав одно из писем, стала читать выдержки из него своему необычному слушателю, который и был главным действующим лицом этого давнего письма.
Завораживающе звучал её глубокий, чистый грудной голос, при этом ещё ярче вырисовывались её чувственные губы, и неподдельная печаль выплеснулась из её глаз, так как, по воле случая, она читала запечатлённую в письме весть о кончине жены Командующего, в результате тяжёлого ранения от бомбы, сброшенной германским аэропланом на госпиталь:
«Милая Любочка, тяжело смотреть в эти дни на Командующего нашей армии. И если бы мы, его боевые товарищи, могли разделить с ним горечь утраты, его страшную ношу, я уверен, что это сделал бы каждый офицер, столь велика наша любовь и безмерно уважение к этому талантливому военачальнику…» – доносился до него её голос.
И вдруг, после этой фразы, она запнулась в растерянном испуге, побледнев, опустила письмо на колени и сказала:
– Простите, Владислав Иванович. Простите меня, я не хотела. Господи, ну почему именно это письмо под руку попало? Простите меня, прошу Вас, – и слёзы ручьём полились из её дивных глаз.
Сдерживая рыдания, она в испуге и боли, через страдания, проговорила:
– Ваша утрата – велика, но… моя… ещё страшнее и тягостнее. Я ведь не только мужа потеряла, но не стало и… моих детей, которые… умерли от тифа.
Слёзы не давали ей говорить и она, быстро поднявшись, подошла к окну, вытерла их кружевным платочком, извлечённым из-под тёмного бархатного манжета своего изящного и строгого дорожного платья.
Справившись с волнением и постояв несколько минут у окна, она продолжила:
– Я в те далёкие и теперь невозвратные годы, дома, даже ревновала мужа к Вам, – уже с милой улыбкой завершила она свою мысль, – так как в его письмах было больше признаний в Ваш адрес, нежели обращённых ко мне. Он очень Вас любил и почитал. Всегда был Вашим и учеником, и верным соратником.
Командующий тепло улыбнулся ей в ответ и наклонил голову в учтивом поклоне, с искренним чувством участия, на которое способны лишь те люди, которые сами пережили тяжёлые удары судьбы, сказал:
– Искренне скорблю по тем утратам, которые Вы понесли. Они – невосполнимы, невосполнимы ничем и никогда.
И после паузы дополнил:
– Но, всё же позвольте – то, что Вы – Любовь, – теперь я это знаю, Вы только что назвали своё имя, из письма Вашего мужа, а по-батюшке?
– Георгиевна, – ответила собеседница Командующего, – Любовь Георгиевна, – и она протянула ему удивительно красивую руку тем жестом, который безошибочно узнают мужчины, так как подается она не для поцелуя, а для простого и дружеского рукопожатия.
Командующий чуть сжал её пальцы, и, лишь на мгновение задержав их в своей руке, пригласил гостью к скромному столу, который уже был накрыт под руководством расторопного адъютанта, молчаливым, уже в летах, старшим урядником, на свежей и опрятной, но не первого срока гимнастёрке которого, едва отсвечивали, потемневшие от времени, два Георгиевских креста, да по широким, синего цвета брюкам, змеился пронзительно алый лампас донского казака
Командующий отодвинул стул, предназначенный для своей нежданной, но ставшей в столь короткое время так ему приятной гостьи, и когда она, подобрав своё красивое дорожное платье одним изящным и привычным движением левой руки, изготовилась сесть, беззвучно пододвинул его к столу.
Любовь Георгиевна заметила, что стол был накрыт на три персоны, и лишь на секунду задержала свой взгляд на лишнем, как ей показалось, приборе.
Командующий увидел это и обращаясь к стоящему у двери адъютанту, попросил его:
– Валерий Глебович! Не будем нарушать установленный порядок. Пригласите к обеду Юрия Алексеевича, прошу Вас.
И тут же, чуть наклонившись к своей гостье, пояснил:
– Юрий Алексеевич – начальник штаба армии. Мы всегда обедаем вместе, если, конечно, для этого представляется возможность. А сегодня, отметим прямо, мы часто бываем лишены этой возможности.
И уже следуя простой вежливости, но так приятной для неё, осведомился:
– Вы не будете возражать?
– Владислав Иванович, помилуйте, Вы здесь хозяин и вольны делать всё, что сочтете необходимым, – смеясь ответила она.
– Тем более, что Юрия Алексеевича я так же хорошо знаю из писем мужа. Вы ведь с ним не расстаётесь ещё с той, Великой войны.
В это время в двери салона Командующего появился статный генерал. Было заметно, что он намного старше Командующего по возрасту, в одном с ним чине – генерал-лейтенанта, но держался с ним сердечно и просто, без малейшего подобострастия, с большим уважением и достоинством, по которому внимательный взгляд наблюдателя сразу определяет, что лежит в основе взаимоотношений давних соратников.
Любовь Георгиевна была очень наблюдательна и сразу поняла, что этих военачальников связывают не просто служебные отношения, не формальная подчинённость, а глубокий союз соратников и единомышленников, уже на всю оставшуюся жизнь.
Не без интереса он остановил взгляд на присутствующей даме, учтиво представился ей и застыл в ожидании разъяснения столь непривычной в стенах этого салона ситуации.
– Уважаемый Юрий Алексеевич, – Командующий взял его доверительно под локоть, – это жена нашего товарища, подполковника Невельского – Любовь Георгиевна.
– Владислав Иванович, осмелюсь Вам напомнить – достойнейший был офицер. И я даже помню, что он погиб в начале мая шестнадцатого года, увлекая свой полк в наступление под Новомосковском, – помните, острейшая была ситуация.
– Да, Юрий Алексеевич, я это хорошо помню, – заметил Командующий.
Во время обеда, который проходил непринуждённо и живо, они более не возвращались к печальным темам. Говорили обо всём, как говорят в дороге случайные попутчики, твердо убеждённые, что более им вряд ли представится встретиться в будущем.
Их собеседница заявила, что она едет в Севастополь, где живёт её родственница по мужу, так как более нигде у неё не осталось пристанища, и она надеется там устроиться навсегда, заняться музыкальной преподавательской деятельностью, – единственным, что она знает и любит, хотя, наверное, это не лучший род занятий в это время.
Начальник штаба вскоре, после обеда, ушёл в штабной вагон и Командующий не заметил, как пролетели несколько часов пути, когда на горизонте, в ярком свечении моря, показался Севастополь.
Любовь Георгиевна неспешно засобиралась, застегнула свою дорожную сумку и стала учтиво, с большим достоинством и сдержанностью, но тепло и сердечно, благодарить Командующего за столь высокую любезность и добрый путь.
– Желаю Вам, Владислав Иванович, счастья и удачи. Берегите себя. Вы очень нужны России…
– А Вам, – с доброй улыбкой, глядя в её глаза, неожиданно даже для самого себя, спросил Командующий.
– И мне, Владислав Иванович, – спокойно, не отводя взгляда, ответила она.
– Я ведь – русская и не мыслю себя вне России. Храни Вас Бог, Владислав Иванович.
И она красиво, не второпях, а с большим достоинством и смыслом, как бы действительно воздвигая над ним охранительную силу, троекратно перекрестила его.
В последнюю минуту не удержалась – и поцеловала шёлковыми и ароматными губами в щеку:
– Я всегда буду молить за Вас Всевышнего.
И тут же отошла от него на два-три шага.
Поручив её заботам своего адъютанта, Командующий на перроне вокзала почтительно поцеловал её руку и вместе с начальником штаба направился к ожидающему их автомобилю, следом за генералом для поручений Главнокомандующего…

;;;

…Тому минуло несколько месяцев.
Армия Командующего успешно выполнила задачи летней компании и остановилась, в изнеможении, для пополнения своих заметно поредевших рядов и проведения перегруппировки войск для нового решающего броска.
Командующий постоянно находился в войсках и никогда не заговаривал с начальником штаба о том далёком, совершенно случайном дорожном приключении.
За многообразием стоящих задач и у начальника штаба выветрилось из памяти это малозначащее событие – встреча с Любовью Георгиевной Невельской и он его даже не вспоминал. Иные заботы не давали ему покоя.
Командующий же не только не забыл об этой встрече, но всё время порывался увидеться с Любовью Георгиевной. Но он не знал, какой найти для этого предлог.
Несколько раз посылал к ней своего адъютанта, который, по своей инициативе, передавал ей продукты, справлялся о её нуждах, и даже оказал содействие, через военного коменданта города, в устройстве в музыкальную школу. В тех условиях и в то время это было делом неслыханно тяжёлым.

;;;

Крайне редко, после смерти жены, Командующий посещал Храмы Божьи.
Душевный надлом, который он преодолевал лишь своей волей, сдерживал проявление потребности как в утешении, так и в исповеди. Ему казалось, что уже никто и никогда не принесёт облегчения его мятущейся душе, которая более всего винила лишь себя за ту давнюю трагедию, случившуюся с его женой в далёкие уже, даже по земным меркам, годы Великой войны.
Но после встречи с Любовью Георгиевной Командующий, находясь в Ялте, специально зашел в Собор Александра Невского. Он любил этот Храм. В нём он бывал неоднократно, в то далёкое и такое счастливое время, вместе с семьёй.
Вспомнились слова молитвы, он почувствовал, что в ней, наконец, назрела необходимость. Священник долго наблюдал за ушедшим в себя Командующим и тихо радовался тому, а он это видел опытным взором, что человек сам пришёл в Храм Божий и, обращаясь к Господу, искал у него утешения и защиты, спрашивал совета и делился своими  тревогами и сомнениями.
И когда Командующий засобирался уходить, настоятель Храма подошёл к нему и спросил – не нужна ли его помощь?
Словно открылась запруда, и испытывая неведомое ему за все эти годы облегчение, Командующий долго беседовал с настоятелем Храма. Рассказал ему обо всех своих страданиях, искренне поведал и о своих терзаниях и смятении, которые встали пред ним, зародились в его душе и уже не отпускали её всё это время, после встречи с Любовью Георгиевной.
– Не знаю, святой отец, имею ли я право надеяться на счастье? Всю свою историю я Вам поведал. А вот встретил её и понял, что ещё – живой, – горько и как-то смущённо усмехнулся Командующий.
– Как быть? Как объяснить это людям, сыну? И есть ли у меня право добиваться благосклонности и внимания этой женщины?
– Сын мой, ваше Превосходительство!
Я очень рад, что Вы пришли со своими сомнениями и тревогами в Храм Божий. В Вашем стремлении к личному счастью нет никакого греха. Более того, Вы ведь можете сделать счастливой и ту женщину, которая, вместе с Вами, понесла тяжёлые утраты своих близких и тоже ищет защиты у Господа и его милостивой поддержки.
Как сказано в Священном писании: «Двоим лучше, нежели одному: потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их».
Грехом было бы – расторжение брака, без благословения Церкви, и веских на то оснований, вступление в брак с расторгнувшей прежний союз по легкомыслию, чтобы не сказать больше. А в Вашем случае – это благое и праведное намерение.
– Поэтому – и наставляю, и благословляю Вас на этот шаг. И буду безмерно счастлив в Святом Храме, именем Господа, узаконить Ваш союз.
Светло стало на душе Командующего. Он встретился с сыном, объяснился с ним по существу сложившейся ситуации и был счастлив, что тот одобрил его выбор.
После разговора с сыном он встретился и объяснился с Любовью Георгиевной.
– А я ждала Вас. Я всё время думала о Вас. И с огромной радостью говорю Вам: «Да!» и благодарю судьбу за её милость.
Секунду помедлив, продолжила:
– Я хочу быть с Вами, я хочу разделить с Вами весь груз той ноши, которую Вы несёте в этой борьбе. Пусть Господь вознаградит нас за все утраты. И я сделаю всё возможное, чтобы быть достойной Вашего выбора…

;;;

Особым в жизни не только начальника штаба, но и всего белого движения стал тот осенний день девятнадцатого года, (но последствий этого события никто так и не узнал), когда ему на квартиру, поздно вечером, позвонил Командующий и попросил принять для чрезвычайно важной встречи.
– Владислав Иванович, что Вы, голубчик, я сейчас незамедлительно сам приду к Вам, незамедлительно…
– Нет, нет, Юрий Алексеевич, позвольте мне нанести Вам этот особый визит.
– Что ж, Владислав Иванович, – растерянно промолвил в ответ начальник штаба, – я всегда, Вы это знаете, почитаю за честь Ваше пребывание в берлоге старого холостяка.
И, конечно же, он так и не смог скрыть своего изумления, когда в дверях его особняка появилась их давняя попутчица по дороге в Севастополь, в сопровождении Командующего и его сына.
– Дорогой Юрий Алексеевич, позвольте вам представить – это моя жена, Любовь Георгиевна. Помните, как мы ехали вместе?
– Я …я рад за Вас, глубокочтимый Владислав Иванович, – пребывая в запредельном волнении, как-то растерянно, но душевно, с особым теплом в голосе, произнёс начальник штаба.
– Я действительно очень рад за вас, хотя это… так неожиданно и я… пребываю в несвойственной для меня растерянности…
И тут же начальник штаба стал собственноручно накрывать стол, выставив на него несколько бутылок вина, какую-то затейливую, видать, со стародавних запасов, бутылку коньяку, фрукты.
Любовь Георгиевна ему в этом сразу же стала помогать и делала это с таким изяществом, что заворожила присутствующих мужчин, в особой же мере – начальника штаба.
Он сам открыл бутылку шампанского, наполнил четыре старинных, хрусталь в серебре, бокала и сказал те простые, идущие от сердца и обязательные в таких случаях, слова поздравлений и пожеланий счастья.
Затем, повернувшись к Любови Георгиевне, и глядя в её распахнутые глаза своим добрым и внимательным взором, заметил:
– Я – старый солдат и отмечу без околичностей – огромную ношу возложили Вы на свои хрупкие плечи, глубокочтимая и несравненная Любовь Георгиевна.
– Быть женой Командующего – удел избранных, только тех, кто способен стоически нести этот непосильный груз. Жена военачальника такого ранга не имеет права отбирать у него и так недостающие силы, напротив, она должна его постоянно питать живительными соками своей души, укреплять его дух и создавать все условия для проявления, в наибольшей мере, его качеств полководца.
– Он не может уделять ей столько времени, как этого хочется любой женщине, не волен отчитываться перед нею за принятые решения, не всегда сообразующиеся с понятиями счастливого семейного очага.
– Жена Командующего на виду не только у всей армии, но и всех граждан в районе её действий и … даже врагов.
Не заметил Юрий Алексеевич, как при этом вздрогнула Любовь Георгиевна, а счастливый Командующий только теснее прижал её к своему плечу, расценив её состояние как естественное в таких случаях волнение.
Начальник штаба продолжил свою  пламенную, волнительную речь:
– Поэтому этот крест – жён военачальников – могут нести только наилучшие, наидостойнейшие и самые стойкие. Я очень верю, что Владислав Иванович, – и здесь начальник штаба уже тепло улыбнулся, глядя на Командующего и его избранницу, – сделал достойный его выбор.
– А Вы, досточтимая Любовь Георгиевна, будете всегда уверять нас в правильности этого выбора, его предопределённости.
Выпив до дна свой бокал, он с чувством поцеловал её руку, затем – бережно – в лоб, с тем же состоянием переполнявшей его радости, он обнял Командующего и троекратно, по-братски, с ним расцеловался.
Затем, подвёл сына Командующего к нему и Любови Георгиевне, и, движимый необъяснимым высоким порывом души, обнял их всех троих, и, отступивши на шаг – осенил, в искреннем порыве, троекратно, крестным знамением.
Все офицеры армии одобряли решение и выбор своего вождя, а встретившись с Любовью Георгиевной в любых обстоятельствах, приходили к твёрдому убеждению, что она сумела создать все зависящие от неё условия для проявления военных дарований и способностей Командующего, создания, так необходимого для всех живущих, состояния заслуженного, хотя и запоздалого счастья.
Как-то сложилось само собой, что она стала возглавлять всевозможные попечительские советы и общества помощи фронту, активно помогала руководству кадетского корпуса, созданного при армии, в обеспечении этих маленьких воинов-детей всем необходимым для их жизни и учёбы.
Примерно в это же время в армии объявился и старинный сослуживец Командующего, бывший начальник оперативного отделения Юрьевский, который был тепло встречен Владиславом Ивановичем и начальником штаба, со внимание выслушан и определён на вакантную должность, в связи с выдвижением в начальники дивизии полковника Ростовского, занимавшего до этого должность начальника оперативного отделения армии.
Юрьевскому нельзя было не сочувствовать, глядя на ужасный шрам, пересекающий всё лицо, который он, по его рассказу, получил в боях за Ростов, попав под артиллерийский обстрел красных. В результате этого ранения он долгое время находился на излечении и, только едва оправившись, предпринял все возможные меры, чтобы продолжить борьбу в рядах освободительной армии.
Никто не заметил, что с появлением Юрьевского в штабе армии, на привычной уже для него должности начальника оперативного отделения, как-то вдруг, сразу, изменилась Любовь Георгиевна, её настроение и душевное состояние.
У неё как бы завершился запас душевных сил, она меньше стала стремиться к проявлениям своей кипучей энергии, всё чаще оставалась дома, целыми днями никуда не выезжала и ни с кем не встречалась.
И, будучи вынужденной участвовать в каких-нибудь обязательных мероприятиях, которых она не могла избежать, норовила неотлучно быть возле Командующего, стараясь даже взглядом не встретиться с новым начальником оперативного отделения, откровенно сторонилась и избегала даже мимолётного общения с ним.
Но этого никто не заметил, так как армия втянулась в череду изматывающих и затяжных боевых действий начала двадцатого года, и, стала медленно, но неумолимо, стягиваться в Крым, в своё последнее пристанище на родной земле, в котором суждено было сыграть все заключительные и страшные роли многим нашим героям, а большинству из них, по воле Господа и злому року, навсегда здесь и остаться.
Всем было понятно, что близится развязка и военное счастье, всё в большей мере, стало изменять их Командующему.
В такой обстановке – не до терзаний и анализа перемен в образе жизни даже такой заметной фигуры, как жена Командующего.
Валилась в пропасть Россия, уходила в небытиё,…и в таких условиях, особенно простой люд, не очень занимала чужая боль и чужая правда. До своей доискаться не могли, слишком все уже запоздали…



Глава VI

Любовь – это больше
чем справедливость, это выше,
чем рассудок и поэтому,
когда любят и верят, то
знают – могут переступить
через то, перед чем обычно
останавливаются люди.
И. Герасимов

Господи, как же она плохо себя знала. Ей было страшно признаться даже самой себе, что она впервые, в столь бурной и богатой приключениями жизни, полюбила.
Она пыталась переступить, прогнать прочь это чувство, но оно заполонило её всю. Она с ужасом и немалым удивлением обнаружила, что её сердце, до встречи с Командующим, никогда и никого не любило.
Она никогда не волновалась и не переживала за своих сожителей, как данность воспринимала новые встречи и разлуки, ни к кому не привязывалась на длительный срок, без жалости обрывала опостылевшие связи и тут же, без сердца, заводила новые.
Она научилась даже не запоминать лиц своих случайных спутников…
А сейчас – она любила. Любила страстно и нежно. Ей доставляло огромное удовольствие видеть его, ждать его, встречать его, вдыхать только ему присущий запах, переживать и волноваться за него в столь частые и опасные для них обоих разлуки. Но этого требовала служба, его особая роль.
Оставаясь одна, она часто плакала. И это были слёзы очищения от тех не искупаемых грехов, которых она в жизни содеяла так много. Более того, себе-то она могла признаться честно, что греховной была вся её жизнь, быть может – исключая самые ранние детские годы.
И эти очистительные слёзы не только приносили ей облегчение, но и обостряли глубину её чувств к Командующему. Она искренне жалела, что столь бессмысленными и зря растраченными были все прожитые нею, до этой поры, годы…
Да и была ли, в том смысле, как она её чувствовала сейчас, жизнь у неё вообще?
Оказывается, это такое счастье – любить и быть любимой. Жизнь обрела совершенно иной смысл, в ином свете стало видеться всё, что её окружало.
Она, в редкие часы их встреч, не уставала говорить ему о своём чувстве, нежно и целомудренно отдавалась этому чувству вся, получая при этом не испытанную ранее радость и счастье.
Она впервые чувствовала себя женщиной, женщиной любимой и желанной, а не наложницей и содержанкой.
Оказывается, какими дорогими могут быть минуты молчания с ним, долгие дни ожидания встречи.
Она так остро стала чувствовать его присутствие, появление, приближение, что уже с первых дней их совместной жизни, забыв о положении и возрасте, неслась, летела по пролётам лестницы особняка, в котором жил Командующий, и расталкивая его немногочисленную охрану и прислугу – всегда норовила сама открыть перед ним дверь, снять шинель, боевое снаряжение.
И за это право, поняв её состояние, видя ее счастливые распахнутые глаза, уже никто в доме и не боролся.
Счастьем, высоким и неведомым им раньше, была, кажется, напоена вся атмосфера этого дома.
В редкие приезды Командующего домой здесь теснились его сослуживцы, друзья, соратники. И всем было уютно и тепло от той любви, которую излучали эти два разных, но сегодня – слитые воедино, человека.
– Слава тебе, Господи, спасибо, Творец, – шептал про себя начальник штаба армии, с отеческим теплом наблюдая из своего любимого уголка в гостиной, за этой такой красивой и такой счастливой парой.
– Владислав Иванович имеет право не счастье. Сохрани их и заступи, Господи. Пошли им долгую и счастливую судьбу.
И не знал, досточтимый Юрий Алексеевич, что действие чудовищных сил уже пришло в движение, они уже давно выбрали жертву и целеустремлённо приближались к ней, чтобы замкнуть в своих удушающих объятьях тех, кто вопреки судьбе, хотел быть счастливым и заявил об этом стремлении пред Господом, причём, не за счёт попрания интересов других, напротив: в своём упоительном счастии эти люди очень стремились к тому, чтобы их любовь обогрела и осветила тысячи и спасла их, помогла преодолеть страшную судьбу, выпавшую на долю слишком многим из того лишнего поколения, унесённого роком и злой судьбой в том чудовищном и кровавом межвременье.
В этом, наверное, и был самый страшный смысл происходящего. Финал этой истории, при любом исходе, убивал не одну, а две души вместе, несчастными же оставлял – десятки, сотни и даже тысячи.

;;;

Она ведь не была наивным человеком. Прошла через всё и видела всё. Но сегодня  совершенно искренне полагала, даже истово верила своим любящим сердцем, что всё произошедшее в той, иной жизни, не имеет никакого отношения к ней, сегодняшней, любящей и любимой.
Она даже содрогалась от мысли, что кто-то ей хорошо известный, пережил те страшные, почему-то открывшиеся ей теперь потрясения и события. Даже у постороннего наблюдателя они помрачали рассудок, не верилось совершенно, что в роду человеческом есть способные всё это выдержать и перенести, не говоря уже о том, чтобы деятельно, добровольно, в силу какого-то дьявольского наваждения и неуёмного честолюбия, нести миру абсолютное зло в своём сердце.
Человек на это не способен, он не создан для этого, его вечное предназначение – только любить и быть любимым.
И только великая сила любви, настоящей, такой долгожданной и желанной ею, но не испытанной ни разу в жизни, заполонила всё её существо, все её помыслы. Это чувство позволило ей выйти из той, старой жизни, сразу же, как только она увидела Командующего в первый раз.
Она никогда более не отождествляла себя с Любовью Гаврииловной Гузенко, с позиций сегодняшнего дня – то был совершенно иной человек, которого она даже не хотела просто знать.
И всеми силами своего нового, чистого и святого сердца любила достойнейшего из людей на всей земле.
И при этом знала, что жизнь ей не отпустит такого счастья – любить всегда. Ждать. Встречать. Провожать и снова ждать. И любить на всю оставшуюся жизнь.
Если бы она могла, если бы она только могла навсегда забыть и преодолеть своё прошлое – не было цены, которую она за это не заплатила бы.
Теперь она уже со страхом думала о том, как отвести от него нависшую беду, как открыть глаза ему на всё, о чем он даже не догадывается.
И если это возможно – сделать всё по защите и спасению дорогого для него человека, даже ценой утраты своего хрупкого, но так дорогого для неё, счастья, ставшего высшей наградой за всю её неправедную жизнь.
Она твёрдо была убеждена, что она это сделает, она обязана это сделать.
Но как? Советчиком здесь могла быть только её совесть и любящее, любящее искренне, истово и так высоко её сердце.
И в один из дней она, как ей показалось, нашла такое решение.
Не вызывая машину, она дошла до почтампта, закрыв лицо темной вуалью и низко опустив поля шляпы, которая практически скрывала всё её лицо, купила там обыкновенный конверт и лист писчей бумаги, видоизменив, как только могла, почерк, наклонив строчки влево – этим искусством она владела давно – написала короткое письмо в адрес начальника контрразведки армии:
«Господин полковник! Мне достоверно известно, что Командующему угрожает опасность. В штабе работает агент красных. Остерегитесь и защитите Командующего».
Опустив письмо в ящик, она быстрым шагом дошла до управления военного коменданта, благо, что это было рядом, в двух шагах, подняла на входе вуаль, полностью открыв своё лицо и, мило улыбаясь, спросила у дежурного офицера – на месте ли полковник Бушуев.
И через несколько секунд, она была радушно встречена милейшим военным комендантом, с которым в деталях обговорила вопрос отправки подарков на фронт, пожертвованных горожанами, иные неотложные проблемы по роду своей общественной деятельности, которые требовали его участия.
И в сопровождении дежурного офицера, которого, несмотря на её уговоры, полковник Бушуев обязал проводить Любовь Георгиевну, вернулась домой.
Гулко стучало в груди её сердце, словно тисками сжала его невыносимая боль предчувствия наступающей беды, а она всё металась и металась по комнатам, лихорадочно раздумывая о том, что ещё возможно предпринять по спасению дорого для неё человека. О собственной судьбе она не думала вовсе. Все её чувства были обращены к Командующему и она, наконец, обессилев, опустилась на колени перед иконой, чего не делала в своей жизни никогда и стала истово просить Господа о милости и защите самого дорогого, среди всех людей, человека на земле.
Ей, ещё вчера, подобные чувства, были просто неведомы, сегодня же, почувствовав себя просто любимой и желанной женщиной человеком, который стал для неё всем, она стала совершенно иной и сама. Способной на сопереживание и сочувствие, на любовь и сострадание, на жертву…

Глава VII

Ты, оставивший в мире злодейства печать,
Просишь, чтоб на тебя снизошла благодать.
Но не  надейся: во веки не будет прощенья,
Ибо сеявший зло – зло и должен пожать .
Ибн Сина

Как же постичь разумом все твои промыслы, Господи!
Почему, а главное – зачем ты сводишь воедино судьбы тех людей, которым не только нельзя быть рядом, вместе, но это переплетение и единство их линий жизни, становится опасным не только для них самих, но и для судеб всего человечества, огромных масс людей, которые, в этом случае, как это ни горько признать, страдают ни за что.
И чем масштабнее личность, в судьбу которой врывается чуждая ему сила, воля и характер – тем страшнее последствия этого союза, который заключался не на небесах, а в преисподней.
Мы восхищаемся талантливой игрой актёров на сцене, поражаясь тому, как они перевоплощаются в носителей различных духовных ценностей.
Сегодня – они в облике добродетели, достойной подражания, завтра же – воплощённое зло, уничтожающее всё чистое и светлое на этой земле лишь во имя им ведомого смысла.
И реже мы задумываемся о том, что люди в многообразии жизни давно превзошли самых талантливых актёров и способны явить такие неожиданные шаги, которые никогда не возникнут даже в воспалённом воображении самых даровитых и талантливых лицедеев.
И, самое главное – таких событий в самой жизни ежечасно происходит гораздо больше, чем за всю историю театра. И никакой театральной сцены не хватит, чтобы высветить людям все истоки и причины зарождения и воплощения в конкретной судьбе, чудовищного вероломства и предательства, вселенского зла и великой неправды…

;;;

У Любочки Гузенко было счастливое детство. Родители занимали достойное место в обществе, не нуждались материально, хотя и не было доходов значимых, но, как говорила её мать: «Не будем гневить Господа, живём благополучно и сыто – спасибо ему за это, дай Бог, чтобы не было хуже».
Кроме Любочки, это имя привязалось к ней со дня рождения, в семье росли две старшие сестры и брат.
Любочка, живая, темноглазая, с ярко-золотистыми волосиками, не дитя, а ангел, так не походила на своих сестёр и брата, которые были упорны и последовательны в учебе, настойчивы в достижении земных и очень простых целей жизни.
Все они стали достойными членами общества, создали прекрасные семьи, вырастили добрых и трудолюбивых детей, которых, к несчастью, не миновали грозы и бури будущей жизни, и многие из них так и канули в лету, в безвестность, оставили этот мир не в силу объективного хода жизни, а по злой воле тех, кто присвоил себе право судить и миловать других, по собственному усмотрению…
Уже к двенадцати-тринадцати годам Любочка превратилась в очаровательного белокурого ангела, который подчинил своей демонической воле весь дом.
Стоило Любочке заявить о какой-то прихоти, желании, и вся семья, не обсуждая, насколько это правомерно, спешила удовлетворить её каприз, дабы избежать бурной сцены ревности и слёз, истерики, которые доводили всех домочадцев до сердечных приступов и духовной опустошённости.
Никакие уговоры на неё не действовали, не страшилась она никаких наказаний, а угрызения совести не мучали её совсем даже в этом светлом возрасте.
По меркам губернского Чернигова, центра Полесской Малороссии, она получила хорошее образование, бойко говорила на французском и даже польском языках, обладала прекрасным музыкальным слухом – часто музицировала и недурно пела. Её пение стало обязательной частью семейных приёмов и юные последыши уважаемых граждан Чернигова, наперебой, засыпали её нежными признательными посланиями и уверениями в высокой любви.
Два события, имеющие самое непосредственное отношение к нашей героине, потрясли патриархальную тишину столицы губернии незадолго до окончания века.
Но проявиться в полной мере главным дьявольским началам этого неземного создания, суждено было уже в будущем веке, на страшном переломе всей жизни России.
И это, к сожалению, закономерно, ибо для проявления гениальных начал, будь они развитием и следованием божественному промыслу или ухищрениям дьявола, необходимы были эпохальные перемены, когда рушились традиционные устои, и на свободу вырывались, сдерживаемые прежде, всей силой государства и господствующей морали, низменные инстинкты, злая воля, непомерное честолюбие и неуёмная жажда владычества над всем и над всеми, лишь по собственным представлениям.
И никогда таких людей даже не занимала мысль о том, что не давал нам, слабым и немощным духом, Господь права распоряжаться судьбой огромных масс людей. Это право они, натуры сильные и волевые, присваивали себе сами и уже не было силы, способной заставить их от этого отказаться.
Вкусившие от плода власти, только со своей смертью могли сложить с себя это неправедное право, но никогда добровольно уже от него не отступали.
И, конечно же – никогда они и не задумывались о том, что Всевышний не наделял их правом единовластного решения только Божьей воли – кому жить вообще, а кого, по своей необузданности и даже прихоти, в силу корысти и зависти, особенно к самым честным и чистым – лишить права творить в этом светлом мире и просто в нём быть.
Пожившие на этом свете люди в Чернигове помнят, как у дома родителей Любочки застрелился молодой поручик. В кармане его мундира была обнаружена фотография юной красавицы, с россыпью золотых волос по плечам, на обороте которой торопливым почерком, поперёк дарственной надписи, сделанной девичьей рукой, было написано всего три слова: «Будь ты проклята!»
И в этот же день, на съёмной квартире, повесился молодой чиновник, которого отмечал сам губернатор за служебное рвение и несомненный талант по организации нового земельного устройства. Сказывали, что и на его квартире, на столе, стояла такая же фотография Любочки, а в длинном письме, которое изъял сам губернатор и никому более не показал, объяснялись причины его страшного  рокового поступка.
В этот же день Любочка уехала из Чернигова и никто не знал куда, а её мать, почтеннейшая женщина, всю свою жизнь посвятившая семье, к вечеру упокоилась, сгорев в одночасье и даже не успев благословить детей и услышать от них слова участия и сострадания.
Муж её, достопочтенный Гавриил Прохорович, тоже тихо стаял вслед за женой, прекратив любые выходы в свет из своего дома. И даже в нём, после этих потрясений, он не выходил к общему столу, не заговаривал с остальными детьми.
Хорошо, что будучи ещё в здравом рассудке, сделал распоряжения по наследству и с его уходом сёстры Любочки, как данность, приняли главенство брата, который умело повёл все дела большой семьи, достойно устроил их будущее, приискав им в мужья надёжных и простодушных людей.
Лишь однажды к брату Любочки, крепко стоящему на ногах, по праву возглавляющему большую и дружную семью, уже изрядно затяжелевшему, с большой плешью на крупной голове, приехал его университетский товарищ.
Короткого союза у них не было, как и не было неприятия друг друга. И глава большой семьи был рад однокашнику, очень внимателен к нему и предупредителен, с удовольствием представил своего сокурсника сёстрам, их и своим детям, и даже не без гордости заметил, что его товарищ ныне возвращается из Германии, где проходил курс у знаменитого профессора, а перед этим – был во Франции и в Швейцарии, где изучал опыт налогообложения, который он намерен перенести в отечественную практику.
Но уже на второй день говорить им стало не о чем, и сокурсник быстро собрался и уехал без следа. И никому из домочадцев не сказал, заметно помрачневший после этой встречи глава семьи о том, что он узнал от своего товарища юности немало новостей, касающихся их пропавшей беспутной сестры.
Даже он, старинный приятель студенческих лет отметил, что при встрече с Любашей, (он её именно так и назвал, впервые за весь разговор, от чего старший брат даже поморщился), его поразила та демоническая сила духа, твёрдость воли, которая бросала к её ногам натуры недюжинные и небесталанные.
Вокруг неё кипела какая-то странная жизнь.
Через этот котёл, в котором напрочь утрачивались человеческое сострадание, любовь и кротость, жажда семейного счастья, прошло множество людей, которым было суждено, впоследствии, сыграть роковую роль на местах, а многим – быть и в центре событий, потрясших до основания государственные устои привычной России.
Но к этому выводу брат Любочки придёт уже в то время, когда ничего изменить было нельзя.
Сегодня же его дальний приятель сообщил, что он встретил Любашу в Германии, она уже в третий раз замужем, её окружает, на его взгляд, странный кружок мужчин, в своём подавляющем большинстве людей нерусских, которые постоянно говорят об общественном переустройстве в России, готовят для этого и условия, и кадры, и все они готовы пойти на любые меры, не только исключающие кровопролитие, а, напротив, провозглашающие его главным движителем грядущих перемен.
Святотатством, следом за своим гостем, оценил и брат Любочки, мысль этих людей о том, что они желают поражения своей страны в её будущем возможном военном противоборстве с любым государством или коалицией государств.
А ещё он сообщил немыслимую и страшную новость – у Любочки от предшествующих браков ли, или многочисленных связей, есть сын и дочь. Она не долго обременяла себя обязанностями по уходу за ними и досмотру, и отдала их какой-то не то кормилице, не то смотрительнице.
Правда, ради совести надо отметить, – подчеркнул приятель, – материально содержала их достойно, направляя ежемесячно значительные суммы на их проживание и обучение. Не ведомо, с каких соображений и зачем, с каким-то дьявольским самолюбованием она об этом рассказала при всех и приятелю своего брата. Естественно, происхождение этих средств ему было неизвестно, так как никакой трудовой деятельностью Любочка не была обременена.
Хорошо всё взвесив, старший брат решил об этих ошеломляющих новостях не говорить не только своим сёстрам, но и жене. Ничего изменить они всё равно не могли. Впрочем, как и он сам.
Уже через несколько дней он просто заставил себя забыть об этом происшествии и Бог был милостив, никакого развития эта история не получила среди их семьи, а Любочка так и не объявилась ни разу за все последующие годы пред своими родственниками и не напомнила о себе уже никогда.
И лишь один человек многое бы рассказал семье о своей последней встрече с Любочкой…
Это был их дальний родственник, блестяще окончивший военное училище, отличившийся на фронтах Мировой войны и в начале восемнадцатого года, пробираясь на Дон, попал в руки красных почти по достижению своей цели, в Воронежской губернии.
Его допрашивала необычайно броская молодая женщина, которую не портила даже туго затянутая ремнём кожаная куртка, круто вздымавшаяся на красивой и высокой груди.
Золотая россыпь её волос так не шла к мрачной обстановке полуподвала, где его, сильного ещё вчера мужчину, изуродовали и сделали калекой за одну ночь.
И когда его волоком втащили в её кабинет, усадили на стул, он сразу же узнал её. Тем более, что в далекие юношеские годы он был в числе её восторженных поклонников, она была его настоящей первой любовью, которой он посвящал светлые и наивные стихи, часами простаивал у её окон и как высшую ценность хранил тот засушенный цветок, который она подарила ему в одну из нежданных им встреч.
Кажется, что именно этот цветок и сыграл ту страшную роковую роль в его судьбе. Увидев этот цветок среди его документов, она вся напряглась, страшный холод повеял из её глаз, и в них только истерзанная жертва не прочитала вынесенный ей поспешный и неумолимый приговор.
Пройдя по суровой школе жизни, он так и не забыл того первого юношеского поцелуя, которым был вознаграждён за очередное нежное послание…
Сейчас же – ей доставляло какое-то нечеловеческое наслаждение видеть это истерзанное, красивое тело, подавленную волю и боль, которая помрачала рассудок пленника.
И он так и не понял, что произошло, когда сухо щёлкнул маузер, задымившийся в её руке, что само по себе было так страшно и противоестественно, и он, уже навсегда, закрыл свои вопрошающие, так и оставшиеся красивыми, она вспомнила их, очи…

;;;

…В южном городе, который не случайно считают особой столицей самых отчаянных, самых предприимчивых людей, наделённых с рождения искрометным юмором, сразу заметили появление всесильного председателя Губчека.
Говорили, что он дальний родственник самого Троцкого и имеет чрезвычайные полномочия от него по установлению вездесущих законов новой власти.
С его появлением сразу же были переполнены тюрьмы, созданы новые на окраине города, в тех огромных катакомбах, из которых город веками черпал строительный материал, розовый и такой тёплый известняк
В этих тюрьмах день и ночь вершилась страшная работа, привозились всё новые и новые партии бывших офицеров, священников, студентов и врачей, служащих губернских органов управления, а то и недоумевающих добропорядочных граждан этого южного города, которых мы привыкли видеть на рынке, в домах на старинных улочках и которых можно было подозревать в чём угодно, но только не во вредительстве и борьбе с новой властью, пусть и нелюбимой ими.
Даже стаи бродячих собак навсегда оставили эти места, а забредшая случайно из города, страшно провыв всю ночь напролёт, торопилась, поджав хвост, поскорее убраться в другое пристанище.
Всю ночь в глубине катакомб стучали выстрелы и, сказывают, что даже главный смотритель этой тюрьмы сошёл с ума, когда забрёл этажом ниже в эти каменные лабиринты и увидел зловонное озеро из человеческой крови, которая истекала по стенам и наполняла, день за днем, все котлованы и выемки.
Практически ежевечерне сюда приезжали большие чёрные машины. Как правило, их было не менее двух. Из первой выходили председатель Губчека и его наперсница, златоволосая, необычайной красоты женщина.
Они оба были затянуты в чёрную кожу, вели утончённые разговоры, нередко переходя на французский, открыто смеялись, демонстрировали завидный аппетит и тонкий вкус, пробуя старинные вина, которые, услужливые молодые люди, выносили из автомобилей и накрывали изысканный стол на берегу моря.
Утолив голод и жажду, они спускались в каменоломни и выходили на белый свет далеко за полночь, когда уже занималась ещё дальняя ранняя заря над морем.
И тогда на них боялась смотреть даже охрана этого страшного места, которая, казалось, уже привыкла ко всему.
Они были необычайно взвинчены, трепетали их тонкие ноздри, лихорадочный румянец заливал щёки. Нередко председатель Губчека и его спутница забывались настолько, что даже провонявшие порохом маузеры несли в руках, а не в деревянных кобурах-коробках, которые так нелепо, пустые, висели на ремнях через их плечи и указательный палец правой руки всё нажимал и нажимал, помимо их воли, на спуск теперь уже безжизненного орудия убийства, в котором не оставалось ни одного патрона.
После этого начиналась страшная пьяная оргия, в которой эта красивая женщина пугала даже своего начальника, так как пила больше мужчин и никогда не пьянела. С каждой рюмкой она всё более успокаивалась, приходила в себя и уже через полчаса начинала шутить, рассказывала невероятные истории своим глубоким грудным голосом.
И не было в этом подлунном мире существа более очаровательного, грациозного, в которое была тайно влюблена вся охрана председателя Губчека и взирала на неё как на божество, которое, по какому-то недоразумению, оказалось в их кругу в этом страшном месте…

;;;

…Любовь Георгиевна Невельская, ещё в шестнадцатом году потерявшая мужа на фронте, вела тихий и уединённый образ жизни. Это была добродетельнейшая мать, фанатично преданная своей семье и мужу, очаровательнейшая женщина.
Копна золотых волос венчала её тонкое и породистое лицо, чувственные губы, увенчанные в правом верхнем уголке так идущей ей маленькой родинкой, придавали ей, без какого-либо её старания, то высокое и чистое обаяние, которое сразу же становилось заметно всем, кто останавливал на ней своё внимание.
Любовь Георгиевна была расположена ко всем людям, всегда первой спешила им помочь, поддержать, но ни с кем, никогда не переходила ту черту, чтобы дать даже малейший повод к её осуждению, уже не говоря о сплетне.
С гибелью мужа, которого она тихо, но так глубоко любила, она навсегда отказалась от любой возможности по устройству своей личной жизни и всё своё внимание сосредоточила на детях, воспитанию которых посвятила себя всю.
Будучи натурой тонкой и глубоко одарённой, она прекрасно играла на фортепиано, хорошо пела своим красивым грудным голосом, знала три языка и поочерёдно говорила на них со своим детьми, которые с младенческих лет воспринимали это как естественное  и обязательное правило.
Сейчас она очень нуждалась. Все семейные драгоценности были проданы или выменяны на продукты на рынке и оставалось у неё лишь одно обручальное кольцо, с которым она не могла расстаться. Себе самой дала она обет не снимать его с безымянного пальца, теперь уже левой руки, до конца своих, отпущенных Господом, дней.
И только тяжёлая болезнь младшей дочери вынудила эту измученную женщину понести на рынок и свою святыню. Она надеялась выменять за кольцо какие-то продукты, чтобы поддержать совсем ослабевшую девочку, которую, даже больше сына, любил её муж, подполковник Невельской.

;;;

…О, Господи! Ежели всё в мире вершится по твоей воле – за что, скажи, Ты обрёк эту беззащитную и светлую женщину на такие муки и страдания? В чём она виновата пред Тобою? Почему Ты позволил загасить этот источник добра и света, огромной и искренней любви? И не только загасить, но и под её, ни в чём не повинном и ни в чём не запятнанном именем, иные люди, прямые провозвестники и слуги дьявола, стремились свершить такие злодейства и преступления против рода человеческого, что пред ними меркнут даже библейские трагедии…

;;;

Любовь Георгиевна шла на рынок медленно, не поднимая глаз от мостовой. Она даже не обратила внимания на проехавшую мимо большую чёрную машину, которая, вдруг, резко остановилась, развернулась и быстро унеслась по улице вперёд. Метрах в трёхстах она вновь развернулась и остановилась у кромки тротуара, по которому Любовь Георгиевна шла в направлении рынка.
– Поразительно, я просто потрясена, – раздался в машине голос белокурой и яркой женщины.
– Ты видел такое в жизни? Нет, это невозможно, посмотри, она такого же роста, у неё такие же волосы, она так же ходит. Мистика! Вот уж не знала, что у меня на земле есть двойник. Мне кажется, что и возраст у нас одинаковый.
– Да, – отозвался её попутчик, – который и был тем роковым и страшным председателем Губчека, зверствовавшей в городе.
Такое, действительно, крайне редко случается. Вернее, не встречается никогда.
Абсолютное, поразительное сходство наперсницы председателя Губчека и встреченной ими незнакомой женщины даже пугало, оно было противоестественным, так не походят друг на друга даже близнецы
Конечно, не будем демонизировать этих участников великой трагедии, вершившейся в России в ту пору. Никакого плана у них на эту минуту не существовало. И как истинные обыватели они ещё долго смаковали эту неожиданную встречу с женщиной, так похожей на спутницу председателя Губчека.
Не зная даже для чего, он, скорее машинально, не включая никаких волевых усилий, ещё не имея злокозненных планов, приказал сопровождавшему их охраннику, проследить весь путь встреченной у рынка женщины и выяснить, кто она такая, где живёт и чем занимается.
Но уже с этой минуты и завертелись те дьявольские жернова, которые перемалывали без следа не одну человеческую судьбу в наступившее безбожное время. Под стать времени были и люди. Казалось, они навсегда утратили милосердие и сострадание и относили эти качества в разряд презренных, вместо достойных наследования.
Назавтра на стол председателя Губчека легла справка, в которой излагалась вся незатейливая история Любови Георгиевны.
И, уже через несколько дней наблюдения за нею его опричниками, главный чекист губернии отчётливо понимал, что эта женщина ему не опасна, никакой враждебной деятельности она не ведёт и всё её внимание сосредоточено на сохранении своей осиротевшей, с гибелью отца и мужа, семьи.
И так бы, наверное, эта история завершилась. Самое худшее, что в ней могло быть – это насилие над Любовью Георгиевной развращенного неограниченной властью над людьми председателя Губчека для остроты впечатлений, так как уж очень необычной была ситуация.
Одна из так похожих друг на друга женщин, ему принадлежала безраздельно, но он уже пресытился ею, и она уже всё меньше и меньше занимала его воображение, не говоря о чувствах, которых не было и в помине с той встречи, ещё до революции, в Германии.
В большей мере он нуждался в ней как в соратнике, талантливом и изуверском помощнике в том страшном ремесле, которому они оба отдавались с упоением, так как оно приносило им главное – неограниченную власть над людьми.
Но, буквально через несколько дней, после встречи с Любовью Георгиевной, председатель Губчека выслушал заслуженные упрёки от приехавшего столичного руководителя в том, что, успешно и результативно занимаясь пресечением действий контрреволюционного подполья, он не уделяет должного внимания разведывательной деятельности, вербовке агентуры для работы во вражеском тылу, в среде красных войск.
– И не спорьте со мной, – проговорил он, выходя из тюрьмы в катакомбах.
– Вы очень расточительны. Расстрелять – это самое простое. Я Вам только что на примере и полковника Раевского, и знаменитого профессора университета, и священника – бывшего настоятеля кафедрального собора – показал, что страшась потерять свою семью, особенно детей, они будут работать на нас. Они знают, что ждёт их близких в ином случае, ежели посмеют ослушаться.
– Вы же видели, что Раевский прямо обезумел, когда ему представили его семью, находящуюся в тюрьме. О, мой друг, это самое сильное средство. И мы не должны останавливаться ни перед чем, чтобы достичь своих целей. Это законы борьбы. На войне – как на войне…
И говорили они со столичным гостем об этом спокойно и просто, если бы речь, скажем, шла об удачливой покупке или приятном знакомстве. Ничто не помешало им вкусно и сытно пообедать, обсудить планы совместных действий на завтрашний день.
И именно за этим обедом, председателю Губчека пришла в голову поразившая и его самого мысль – такая очевидная и такая простая, но сулившая огромный успех в случае её реализации, а значит и признание его заслуг центром, так чтимым им Львом Давыдовичем Троцким, с которым он часто говорил по прямому проводу.
Он не поделился этой мыслью со столичным руководителем, так как хорошо знал, что в этом случае ему уже не будет принадлежать авторство этой идеи, а её успех будет всецело связан с работником центра.
А он так хотел в столицу! Ему уже узкими стали рамки губернии, он чувствовал, что способен на большее и уже примерялся к масштабам страны. Тем более, ему об этом прямо сказал и Лев Давыдович при их последнем телефонном разговоре.
В ту же ночь Любовь Георгиевна Невельская была тихо, без всякого шума, арестована вместе с детьми.
Святой человек, она без какого-либо давления и угроз, лишь стремясь рассеять чудовищное недоразумение и умоляя отпустить её с детьми домой, тем более, что её дочь очень больна, рассказала председателю Губчека всю незатейливую историю своей семьи.
Не обратила она внимания, находясь в глубоком расстройстве, и на то, что очень необычными были обращённые к ней вопросы.
Но отвечала она на них предельно искренне. И уже через несколько часов председатель Губчека знал все её привычки и особенности каждого члена семьи. В его руках даже оказалось, она сама его сняла с пальца (всё же, в тот роковой день, когда её и увидел председатель Губчека, она так и не смогла продать свою святыню на рынке) и протянула ему обручальное кольцо с такой необычной гравировкой по внутренней стороне: «Твой навеки – А. Невельской».
Любовь Георгиевна наизусть знала и все письма Невельского, которые председатель Губчека изъял при обыске, объяснила происхождение каждой домашней вещи и книги. Благо, их было не так много в её, уже изрядно опустевшей к этому времени, некогда очень уютной квартире.
Председатель Губчека умело использовал её фанатичную любовь к детям. Их, вместе с матерью, хорошо кормили, к больной девочке незамедлительно был приставлен врач и уже на третий день она пошла на поправку, к огромной и светлой радости матери.
И все эти дни Любовь Георгиевна рассказывала о своём круге знакомых, откровенно и честно отвечая на дотошные и многочисленные вопросы председателя Губчека.
Неоднократно в своих рассказах она вспоминала имя Командующего, в армии которого служил её муж в годы Великой войны, с глубоким сочувствием поведала о трагедии постигшей этого славного, по её мнению, человека, которого так чтил и любил её супруг.
Все разговоры с Любовью Георгиевной тщательно протоколировали стенографистки,
расшифровывая и распечатывая каждую беседу незамедлительно в единственном экземпляре, который тут же изымал самолично председатель Губчека и вместе с черновой записью запирал в личном, с мудрёным шифром, сейфе.
Любовь Георгиевна настолько поверила своему неожиданно встреченному спасителю её дочери, что уже сама, по собственной инициативе, сообщала ему даже мельчайшие детали своей бесхитростной  жизни.
Он держался с ней предупредительно-вежливо, даже по рыцарски, уже на второй день после ареста лично сам перевёз с детьми в загородный уютный домик.
– Всё, что происходит с Вашей семьей, – объяснил он ей все события этих дней, – это лишь в целях Вашей же безопасности. Вы, не желая того и даже не подозревая об этом, оказались в центре событий, которые угрожают Вам и Вашим детям.
– Потерпите немного, здесь Вы в полной безопасности. Да и девочка, смотрите, выздоравливает. А когда опасность минует – вы вернётесь в привычную обстановку. И мы не оставим Вас без своей поддержки.
И не знала милейшая и наивная Любовь Георгиевна, что все эти дни её внимательно изучала женщина, как две капли воды похожая на неё, через потаённое окно в этом уютном домике, прямо на берегу моря.
Единственным отличием между ними была та очаровательная маленькая родинка в правом уголке верхней губы у одной из них.
И чем больше эта пристрастная зрительница наблюдала за Любовью Георгиевной, тем больше она перенимала её привычки, её манеру говорить, ходить, обращаться к людям, детям, пользоваться столовыми приборами, причёсываться и одеваться.
А Любовь Георгиевна, на каком-то этапе, стала даже сочувствовать своему собеседнику, жалеть его за ту опасную и тяжёлую работу, которую он вёл во враждебном окружении.
Она поверила, что у новой власти – благие цели и намерения, но осуществлять их приходится в невыносимо трудных условиях, при ожесточенном сопротивлении объединённых сил старого строя.
Расположил он её и тем, что тепло и сердечно отзывался о героизме мужа в годы  Великой войны, и, кажется, вспомнил, что они даже с ним встречались в пятнадцатом году.
В один из дней он даже принёс несколько номеров «Русского инвалида», где описывался героический подвиг подполковника Невельского, удостоенного Георгиевского оружия за удачно проведённое наступление его полка на германском фронте.
Поэтому она не удивилась, когда в один из вечеров он предложил ей, разумеется, вместе с детьми, переехать в новое жилище, так как проживать в этом, уже обжитом ими домике, далее становится не безопасно.
Уверенно опираясь на руку нежданного благодетеля, она спокойно села в машину.
Он, улыбаясь, поднял на руки совсем выздоровевшую девочку и передал её матери, захлопнув дверь с той стороны машины, куда самостоятельно забрался её старший сын, которому уже шёл двенадцатый год, и велел водителю ехать.
Любовь Георгиевна не знала, куда они едут, сколько времени находились в пути и когда машина остановилась, она спокойно подала руку председателю Губчека и вышла из машины, пытаясь оглянуться и определить где они находятся.
Тут же к ней подбежали, с весёлым гомоном дети, и она, обняв их за плечи, в готовности идти следом, повернулась к председателю Губчека…
И это было последнее, что суждено было ей с детьми пережить на этом свете. Три выстрела, прямо в упор, в затылок, избавили их от мук, а земля обезлюдела ещё на три безвинные и светлые души.
Очень хотелось бы верить, что в той жизни, вечной, они, наконец, навсегда соединятся со своим мужем и отцом и получат покровительство и благословение Господа и его прощение, хотя трудно даже сказать, какие грехи могли быть у этих ангельских душ.

;;;

И только два человека знали, что в эту же ночь были расстреляны стенографистки, охранники загородного домика, где проживала Любовь Георгиевна с детьми свои последние в жизни дни и даже тот чекист, что её выследил по дороге от рынка, не уцелели и те, кто её арестовывал и проводил обыск в её доме.
А среди соседей и всех её знакомых, даже случайных, кто хоть в какой-то мере знал Любовь Георгиевну, до молочницы, у которой она всегда покупала молоко, уже неведомо кто, но очень умело, распространил слух, что она уехала в Севастополь, где жило её родство по мужу.
И это решение все поддержали и приняли, так как понимали, как непросто одинокой женщине, с детьми, выжить в такой сложной обстановке.
Удивительное дело, но через несколько недель, самая близкая приятельница Любови Георгиевны, получила от неё весточку из Севастополя, с оказией, и даже маленькую продуктовую посылочку, о чём эта душевная женщина без устали рассказывала всем общим знакомым.
– Слава Богу, – говорила она, – хоть Любочке в этой жизни повезло в такое время. Возле родства, так-то оно легче, может и переживут эту смуту. Не голодные уже, и то – слава Богу…

Глава VIII

Бытие определяет сознание?
Если да, то безумное бытие
производит безумцев.
А безумцы создают
ещё более безумное бытие .
А. Минкин

Не знал Командующий, чистая и бесхитростная душа, старый солдат и честный воин, который привык только в бою лить вражью кровь, но никогда не был палачом и карателем в отношении мирных граждан и даже вчерашних своих противников, какой тугой узел сплетается вокруг него.
И, конечно же, не знал он и того, что в центре этого узла, уже долгие годы находился начальник оперативного отделения штаба его же армии.
Нет, не простил он Командующему того юношеского происшествия, о котором он, собственно, не сильно и сожалел. Он не любил ту милую девушку, из хорошей семьи, которую, используя её размолвку с Владиславом, увлёк даже под венец. Не любовь к ней руководила его чувствами, а самая неприкрытая месть и ненависть к своему однокашнику, который после их стажировки, накануне выпуска из училища, в пехотном полку под Киевом, заявил Юрьевскому:
– Ты не должен проситься в строй. Определяйся где-нибудь по штабу. Ты ненавидишь людей. Мне было чудовищно стыдно, что мы из одного курса. И более я тебе, Юрьевский, руки не подам. На ней кровь нижних чинов, которых ты избивал, оставшись за взводного командира.
И этот случай послужил лишь предлогом к обострению давно тлевшей вражды.
Костер злобы и ненависти в душе Юрьевского уже был подожжён, ещё с первого курса, но запылал он именно после этого, получившего широкую огласку, случая.
Юрьевский, буквально с первых дней учёбы, тяжело и злобно начал завидовать Владиславу Вяземскому.
Тот сразу стал признанным авторитетом для товарищей, учился легко, казалось, даже не напрягаясь. И мало кто знал, что он всё свободное время проводил в библиотеках, даже появляясь в редкие дни отпусков дома, запоем читал книги, посвящённые истории войн, а многие каникулы использовал для общения со знаменитыми участниками военных кампаний.
Благо, в его роду их было немало. Он выспрашивал у них все детали боевых действий, сопоставлял записки и схемы, карты и недолог был тот день, когда и сами участники баталий признали его превосходство в знании общей истории войн и с огромным уважением стали относиться к молодому юнкеру.
Преподаватели всегда приводили его в пример другим сокурсникам, нередко поручали сделать доклады на заседании научного общества по истории тех или иных сражений и даже сами поражались широте и глубине его суждений, урокам и выводам, которые он умел делать по итогам каждого военного противоборства.
И чем больше заслуженных высоких оценок доставалось Владиславу, тем большей ненавистью к нему воспламенялось сердце его злого демона – Юрьевского.
Пожалуй, единственный раз он, в своей душе, даже остался благодарен Владиславу, хотя никогда и никому не признался в этом – именно в тот день, когда тот, в парадном мундире, бледный и сосредоточенный, ворвался в Храм, где минутой позже должна была начаться торжественная служба венчания Юрьевского с очаровательной Викторией и в присутствии множества гостей церемонии и священства, взял её за руку и увлёк за собой, почти бегом, на выход.
И никто из присутствующих не двинулся вслед за ними, не пытался удержать Викторию, остановить Владислава, а сам же Юрьевский в оцепенении, один, остался в соборе даже тогда, когда все высыпали на улицу и, крестясь, стали разбиваться на родственные группы, в которых живо обсуждали сегодняшнее происшествие.
Большинство прихожан знали Владислава, его семью, историю его чистых и светлых отношений с Викторией и искренне радовались такому необычному и редко случающемуся происшествию…
Оно, затем, долгие годы будоражило умы добропорядочных обывателей, а юные столичные невесты, в сердцах, даже выговаривали своим избранникам, что они не способны на такой поступок, который произошёл в их тихом, утопающем в садах, старинном и патриархальном районе, а сами, втайне, завидовали неведомой им Виктории, историю которой узнали от сердобольных матушек…

;;;

После этого дороги службы развели Владислава и Юрьевского, казалось, навсегда. По крайней мере, ни один из них будущей возможной встречи не желал и к ней ни при каких обстоятельствах не стремился
И встретились они, впервые после выпуска из училища, уже в годы Великой войны. То далёкое личное недоразумение, которое возникло между ними, показалось Командующему столь ничтожным на фоне всенародных страданий и крови, порождённых войной, что он не вспоминал об этом даже наедине с собой, доверяясь начальнику оперативного отделения, который, под руководством начальника штаба, работал чётко и добросовестно.
Не знал Командующий, что столь великодушным был лишь он один.
Другую же сторону захлестнула такая ярость и ненависть, зависть и чёрная жажда мести, что Юрьевский даже боялся, чтобы это не прорвалось когда-либо перед сослуживцами и свёл с ними личные контакты до минимально необходимых, строго служебных.
И движитель у этой мести был один, и сводить его лишь к успехам Командующего в службе и боевой деятельности, было бы слишком простым. Это было не так, это было совершенно не так. Юрьевский ненавидел Командующего как носителя особого света, чистой и искренней морали, чести, высокой духовности, источника любви и сострадания, совести и участия к людям.
Эта ненависть заполоняет человека совсем, она уже не оставляет её носителю даже шанса на спасение своей души и он уже никогда не угомонится, пока не увидит своего противника поверженным, или же сам не будет уничтожен.
Не страшит таких людей и осуждение Господа, так как они уже давно перестали слышать Его голос и сообразовывать с Ним свои повседневные поступки.
Умом Юрьевский понимал, что успехи его однокашника – заслуженные, у него нет влиятельных покровителей и всё, чего он добился в службе – было результатом неустанного труда, таланта, высоких дарований и удачи, которая благоприятствовала этому счастливцу лишь потому, что он всегда стремился больше отдавать людям, нежели получать от них взамен.
Поэтому, по завершению Великой войны, во время наступившего хаоса и смуты, Юрьевский выжидал, отсиживаясь у дальних родственников в Ейске.
И когда в этих местах упрочилась новая власть, он открыто заявил о готовности сотрудничать с нею, на том посту, который ему предложили.
В один из дней, когда он поздно возвращался к дому, где квартировал, ему прямо под ноги, из темени, упала граната.
Можно лишь предположить, что это было дело рук его давнего сослуживца, видать, приличного человека, который знал Юрьевского прежде и видел его подлую измену сегодня.
Похолодев, он застыл на месте, и взрывом ему разворотило лицо, множественные осколки иссекли тело.
Но он выжил. Долго лежал в госпитале. Его, так ничего и не сделавшего для новой власти, почли в высоких инстанциях за героя и выдали блестящие характеристики и аттестации, где отмечалось мужество товарища Юрьевского, проявленное на фронтах борьбы с врагами нового строя.
И, неизвестно, как бы сложилась его судьба в дальнейшем, если бы не та, так испугавшая его встреча с Артузовым, непосредственным соратником Дзержинского, который говорил с ним прямо, без каких-либо околичностей, предложив Юрьевскому, так захватившую его воображение, многоходовую комбинацию, главным объектом которой и был его старинный однокашник, так хорошо ему известный Командующий, теперь уже – Освободительной армией белого движения.
Он сразу принял условия игры, и, даже воодушевился, предлагая новые идеи при её детализации, и спорил с многочисленными инструкторами, готовящими его легенду и условия перехода в стан освободительного движения.
Было даже инсценировано, разумеется, под руководством Юрьевского, нападение боевой группы на конвой, охранявший арестованных офицеров, при их этапировании на вокзал для отправки в глубь страны.
Все офицеры убедились, что их товарищ – человек расчётливый и смелый, за ним стоит хорошо законспирированная военно-боевая организация и единодушно поддержали его стремление пробираться на Юг, в армию Командующего.
Тем более, что это его однокашник по Алексеевскому училищу, о чём с гордостью поведал им Юрьевский.
Им очень везло в этом рискованном предприятии. На территории красных они ни разу не напоролись на засады, разъезды, удачно миновали все кордоны и гарнизоны новой власти и вскоре оказались в расположении войск Командующего.
Разумеется, все офицеры были проверены контрразведкой армии, где они единодушно подчёркивали высокие качества Юрьевского и его личные заслуги в том, что они и дальше смогут продолжать борьбу с врагами Отечества.
Все получили соответствующие их чинам назначения, а сам Юрьевский, как уже известно, был назначен на давно ему знакомую должность начальника оперативного отделения штаба армии.
И лишь он сам знал и ещё об одном, поразившем даже его самого, давно уже не имевшего принципов и убеждений, участнике этой грандиозной операции. Вернее – вызывающе красивой участнице, которая заполонила всё сознание, все мысли и чаяния Юрьевского, человека далеко не сентиментального и предельно циничного в той прошлой жизни.
И он не мог заставить себя не думать об этой роковой женщине, которая ему встретилась, а если уж быть честным, с которой его познакомили и сказали, что ей в предстоящей операции будет принадлежать ключевая роль и он полностью ей подотчётен в своих действиях.
В один из дней подготовки операции, лично Артузов, представил Юрьевскому женщину необычайной красоты.
Он был просто ослеплён её очарованием, мягкостью манер, тем обаянием, которое она распространяла вокруг себя.
Вместе с тем, по каким-то невидимым признакам, которые он почувствовал сразу, была видна такая её внутренняя сила и непреклонная твёрдая воля, что, даже встретившись с её взглядом, он затихал и долго затем приходил в себя, собираясь с силами.
Из здания ВЧК они всегда выходили какими-то потаёнными лабиринтами, не встречаясь ни с одним человеком, у подъезда их забирала машина с зашторенными окнами и увозила в уютный особняк, где молчаливые служки выполняли любое их пожелание и даже её капризы. Правда, они не были частыми, но то, с каким внутренним напряжением и волей они заявлялись – исключало любую возможность отказа по их удовлетворению.
И как же он был потрясен, когда уже на второй день их знакомства, ночью, она пришла к нему в комнату в столь нелепом и странном кружевном белом одеянии, с шапочкой на голове, которые тут же сорвала с себя и, по сути, вынудила его к близости. При этом продемонстрировала такое искусство телесной любви, о котором он, человек бывалый и познавший многих женщин в коротких связях с ними, даже и не подозревал.
Эти бурные ночные оргии, сопровождающиеся безудержным пьяным разгулом, в которых он всегда уступал ей в стойкости, продолжались недолго
В один из дней Артузов заявил, что операция вполне подготовлена, и они встретятся уже в армии Командующего. Распоряжения Любови Георгиевны для Юрьевского, – это Артузов повторил ещё раз напоследок, – закон и он должен выполнять их неукоснительно и безоговорочно всегда.
Не будем гневить Господа, если бы Артузову были известны все их моральные и этические качества, а вернее – их полное отсутствие, нашим героям никогда, ни при каких обстоятельствах, не было бы доверено выполнение столь ответственного и обещающего высокие результаты задания.
Сам Артузов, чужеземец в России, как ни странно, но не имеющий даже русского гражданства, был, вместе с тем, человеком талантливым и исключительно скромным, и боролся за идеалы нового строя истово, пройдя тюрьмы и каторгу при прежней власти. К слову, среди советского руководства это был один из немногих деятелей, имеющих высшее образование.
Он прекрасно знал человеческую природу, психологию личности и отчётливо понимал, что натуры низменные, не отягощённые понятиями долга и чести, сознательной преданности идеалам нового строя, не могут быть надёжными соратниками, они с такой же лёгкостью перейдут на другую сторону, которая им дарует большие личные блага и предоставит возможности к установлению неограниченной личной власти.
Но уже тогда начиналась та вера в безукоризненную анкету, которая, впоследствии, будет так дорого стоить всему народу.
И Артузов, внимательно ознакомившись с отзывами на Любовь Гаврииловну Гузенко, которые, разумеется, были блестящими и подписаны известным ему лично председателем Губчека Южной губернии, а так же с отзывами о героизме Юрьевского на фронтах борьбы с белогвардейцами, полностью доверился этим характеристикам, они не вызывали у него ни малейшего сомнения.
И далее уже речь шла лишь о подготовке операции, в детали которой он вникал скрупулёзно, чем нередко доводил своих подопечных до полного опустошения духовных и физических сил.
Но надо признать и то, что Артузов был очень доволен своими учениками. Примеров такой живости ума, упорства и настойчивости, артистизма, он не мог вспомнить во всей своей предшествующей богатой практике.
Любовь Гаврииловна, которую все называли исключительно по её новому имени – Любовь Георгиевна Невельская, ни разу не потеряла самообладания, выдержки, той высокой поведенческой культуры, которая предполагалась всей её легендой, не сбилась с хорошего тона, оказавшись в различных условиях по плану игры: она прекрасно музицировала и пела; с большим вкусом одевалась; ни разу не унизила себя пошлостью в выборе тона и фасона костюма, вечернего платья, домашней одежды, ювелирных изделий, которых всегда носила лишь минимальное количество – обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, как принятый на Руси знак вдовства и памяти, скромные серёжки с маленькими бриллиантами, да нательный золотой крестик.
Все иные драгоценности она хранила в элегантной шкатулке и редко примеряла их – лишь в соответствии с ролью – готовясь к приёму именитых гостей, балу, театральной премьере, попечительскому вечеру…
С отъездом Любови Георгиевны Юрьевский глубоко и искренне затосковал и всё чаще ловил себя на мысли, что эта роковая женщина навсегда вошла в его сердце, в его жизнь и судьбу, в его мысли.
И он стремился как можно скорее вновь увидеть её, хотя отчетливо понимал, в соответствии с заданием, что там, за линией фронта, он не будет её видеть тогда, когда ему этого захочется. Не будет обладать её упоительным телом и заходился от этого в бессильной ярости – от самой мысли, что она, в соответствии с задуманным, будет принадлежать, если всё состоится так, как планировал Артузов, его давнему сопернику, с которым ему уже никогда не примириться.
Особенно страшным для Юрьевского было именно то, что в этой, земной жизни, в которой он так остро чувствовал отныне её присутствие, она будет отдавать всю себя его извечному врагу, который опять, не зная даже об этом, становился на пути Юрьевского. И последний был готов свершить любой поступок, даже любое злодейство, без раздумий, которое приблизило бы его к этой заворожившей его женщине, подарило его душе, если таковая имеется у людей подобного склада, возможность чувствовать и себя счастливым в этом мире. Задача трудно достижимая, но такие люди никогда не думают о том, что нельзя быть счастливым на несчастье других.
Это вечное правило они относят к химере, которая никогда их не коснётся лично, а поэтому на их пути и нет никакой преграды, которую добропорядочные люди именуют совестью, и которая хотя бы как-то сдерживает их падение на дно злокозненности и предельного цинизма, абсолютного зла, господства страшных дьявольских сил.

Глава IX

Даруй мне чистоту сердца
и непорочность воздержания,
но не спеши, о Господи!
Блаженный Августин

…Начальник контрразведки армии долго сидел в раздумьях, получив странное и тревожное письмо от таинственного адресата. Всего лишь несколько слов, но что за ними?
«А если это правда?» – он даже холодел при этой мысли, так как отчётливо понимал масштабы опасности для всей армии, всего  освободительного движения на Юге России.
И речь здесь шла даже не о личной безопасности Командующего, хотя это был огромной важности вопрос и над его решением начальник контрразведки занимался всегда лично много и плодотворно.
Он мог даже гордиться результатами этих мер ещё с той, Великой войны.
Благодаря предусмотрительности и филигранному искусству всех офицеров подчинённой ему службы, агентура врага в армии так и не закрепилась. Даже до уровня дивизионных штабов его люди не позволили внедриться вражеским разведчикам. Он всегда избегал их называть шпионами, так как знал истинную цену этой работе. Было выявлено несколько вражеских агентов в полках, тыловых частях, частях обеспечения и обслуживания, а так же среди обывателей, населяющих прифронтовую полосу.
Более всего он гордился результатами своей деятельности осенью шестнадцатого года, когда была изобличена целая сеть хорошо замаскированной агентуры в системе прифронтовых железнодорожных перевозок. Самое главное, что всё дальнейшее время эта сеть работала уже под его контролем и по его плану.
В значительной мере успех армии, её решительное наступление и состоялось в результате этой тщательно спланированной и хорошо разыгранной комбинации. И он очень дорожил высоким орденом, который ему, по результатам операции, вручил Командующий со словами искренней благодарности.
«А если это чей-то злой умысел?» – спокойно размышлял начальник контрразведки. Он давно научился скрывать свои чувства и никогда не давал им воли.
«Для чего, тогда, это сделано?»
Ответ на этот вопрос ему был известен предельно ясно. Тогда цель одна – внести дезорганизацию в деятельность штаба армии, породить обстановку недоверия и нервозности, в которой легче добиваться целей тому, кто действительно имеет недобрые замыслы.
Более того, если признать эту версию за истинную – поиски злоумышленника приведут к снижению эффективности в работе главного органа управления армии, что позволит противнику добиться своих целей.
Он внимательно проанализировал результаты боевой деятельности армии за последние, очень трудные, полгода.
Высокие аналитические способности начальника контрразведки давно получили широкую огласку и славу даже у красных.
Он быстро вычертил несложную схему, в которой отразил важнейшие задачи армии последнего времени, кто их готовил и осуществлял контроль за проведением в жизнь, а так же – какие негативные при этом события и на каком этапе осуществления операции произошли.
Чувствуя, как стало сжиматься сердце и учащенно биться в груди, он отложил схему в сторону и вновь глубоко задумался.
Так и не отпускавшая его тревога с дня встречи с самой большой группой офицеров, которые пристали к армии на исходе лета прошлого года, усилилась.
Он хорошо помнил своё душевное состояние в те дни, и хотя давно уже твёрдо управлял своими чувствами, но какая-то нарочитость, фальшь стояла за этим знаковым событием.
Он хорошо знал реальную цену противнику и никогда не думал о нём уничижительно, недооценивая его возможности и всё возрастающие способности.
И поверить в то, что столь ничтожные силы красных, и так неряшливо и беспечно, охраняли такой большой отряд офицеров – активных организаторов белого подполья при их этапировании – для него, профессионального контрразведчика, было просто невозможным. Значит, за этим стояла какая-то цель красных. В чём она? Что скрывало за собой это опереточное освобождение столь важных узников красных? Почему они шли на такие серьёзные жертвы в своей борьбе, заранее смиряясь с тяжёлыми утратами?
С другой стороны, анализ деятельности всех офицеров, вышедших тогда под водительством Юрьевского к армии, убедительно подтвердил их искренность и преданность делу освободительной борьбы.
Был в этом анализе один узел, но уж очень невероятным он показался начальнику контрразведки, и он направился к начальнику штаба армии, испросив по телефону его позволения на срочную аудиенцию.
– Глубокочтимый Родион Яковлевич, – начальник штаба подошёл к начальнику контрразведки и дотронулся до его плеча своей рукой, что он позволял себе только в отношении тех людей, с которыми его связывали не просто служебные взаимоотношения, но и дружеские, – тогда надо подозревать и меня. Я ведь по долгу службы имею отношение ко всем задачам армии, подготовке их осуществления. Это – главная задача и главная функция штаба.
– Ваше Превосходительство, Юрий Алексеевич! Мы с Вами знаем друг друга не первый год. И Вы знаете, что я меньше всего хочу бросить даже тень незаслуженного подозрения на любого из офицеров армии. Но мой долг – предостеречь Вас и принять все возможные меры по нейтрализации деятельности вражеских сил.
Далее они спокойно и хладнокровно наметили конкретный план неотложных мер по повышению безопасной деятельности штаба армии, сохранению военной тайны и выявлению возможной вражеской агентуры. Обоим страстно хотелось, чтобы таковой в штабе армии не оказалось.
Начальник штаба уверил полковника, что Командующему по данным обстоятельствам он доложит сам.
И не знали они о том, что события, связанные с подозрениями начальника контрразведки, уже вышли из под их контроля и что-либо изменить в этом они были уже не в силах.
Во время их разговора Любовь Георгиевна, которая теперь уже носила славную фамилию Командующего, подняла трубку домашнего телефона и попросила соединить её с начальником оперативного отделения.
Она уже ничего не боялась. И к действиям по сбережению жизни любимого ею человека она подходила с холодным рассудком, сконцентрировав всю свою волю только на этом.
Она не была наивным человеком и начальнику оперативного отделения сказала лишь одну невинную фразу, которая значила, что они изобличены и ему необходимо срочно спасаться. О своей безопасности она позаботится сама…

;;;

Все меры начальника контрразведки по розыску таинственно исчезнувшего начальника оперативного отделения и, что самое главное – жены Командующего, результатов не принесли.
Никто, ни один человек из армии их более не видел в эти дни.
Хотя, как в любом деянии – и преступном, и в угодном Богу – всегда, остаётся множество свиделей, кроме самого Господа, которому было ведомо заранее всё происходящее на земле, даже наши помыслы и намерения.
Наверное, Господь так и замыслил, сотворяя мир и человека в особенности, чтобы эти свидетели всегда были, иначе людям не совладать со злодейством, а оно, дожидаясь кары Божьей, которая наступает всегда, но лишь в конечном счёте, успевают не одну душу лишить веры в справедливость и праведность, а самих себя не просто оправдать за творимое зло, а торжественно поверить в то, что они, при этом, становятся, чуть ли не ровней, и самому Творцу.

;;;

И никому не сказал Командующий, что когда он вернулся домой после столь загадочного исчезновения жены, на своём рабочем столе в кабинете, увидел её письмо, написанное очень красивым почерком. И, только многочисленные исправления и зачёркивания, свидетельствовали о том, как не просто далось оно автору, в какой страшной сумятице мыслей и переживаний, он находился :
«Я не знаю, как мне обратиться к тебе сейчас, дорогой мой, счастье моё, нежданное и незаслуженное мной.
Я знаю, что за всю мою прежнюю жизнь и то зло, которое я несла в своём сердце до встречи с тобой – мне нет прощения, мне нет пощады.
 Но меня уже никто не покарает и не осудит так, как я сужу себя сама.
Сегодня я потеряла тебя, без всякой надежды на прощение и возможность счастья, которое озарило всю мою жизнь.
Я не имела права на твою любовь изначально, я это знала. Но знала это, клянусь тебе всеми Святыми, что это правда, – лишь до той роковой встречи с тобой.
Увидев тебя, уже в первую минуту я поняла, что это судьба. Я полюбила тебя сразу, безоглядно. И полюбила искренне, позволь мне это тебе сказать в минуту моего расставания с тобой навсегда.
Родной мой! Какое же это было счастье знать, что ты просто есть на белом свете, находиться с тобой рядом, смотреть на тебя, слушать тебя.
И уже с той первой встречи с тобой, в твоём вагоне, я поняла, что никакой поставленной мне задачи я выполнять не буду.
Я хотела любить и быть любимой, ждать и встречать тебя.
Сегодня этому пришёл конец.
Знай, в исчезновении Юрьевского повинна я, опасайся его всегда, пока он жив.
Но я пошла на этот шаг лишь потому, чтобы отвести опасность, нависшую над тобой.
Прощай, мой родной!
Я не смерти страшусь, если бы мне угрожала только смерть! Да и не избежать мне её – ни здесь, ни там, откуда я пришла.
Боюсь я лишь одного – когда-нибудь увидеть твои глаза. Хотя… я отдала бы всю оставшуюся жизнь, капля за каплей, чтобы ещё раз увидеть тебя. Даже представая на твой суд.
Прощай навеки, мой родной.
Пусть Господь сбережёт тебя и даст силы, чтобы перенести моё святотатство и мой не искупаемый грех.
Любовь.
(Это и моё действительное имя)».

;;;

…И только через долгие годы, в Париже, к бывшему начальнику контрразведки армии, офицер его службы, с которым они когда-то последними взошли по трапу на переполненный корабль, отплывающий в Турцию, привёл к нему ничем не примечательного внешне человека.
– Здравия желаю, господин полковник!
– Здравствуйте, голубчик, с кем имею честь? – справился бывший начальник контрразведки армии Командующего.
– Уважаемый Родион Яковлевич, – назвав его по имени-отчеству, таинственный посетитель представился:
– Подполковник Вяльцев, Сергей Павлович, имел честь служить у Льва Аркадьевича Царевского. Под его началом.
– Вы должны помнить, уважаемый Родион Яковлевич,– поклонился он начальнику контрразведки одной головой, – о той операции, которую нам удалось провести в штабе фронта красных в двадцатом году, накануне нашего исхода из Крыма.
Он так и сказал – исхода.
– Да, Сергей Павлович, я знаю об этой блестящей операции. И знаю, также, и о том, что Вы в ней сыграли ключевую роль. Талантливая была комбинация. Её, затем, изучали все разведывательные службы.
– Уважаемый Родион Яковлевич, благодарю Вас за столь высокую оценку моего скромного труда, но Вы понимаете, что не для воспоминаний о былом я тревожу Вас, хотя и они греют душу и очень для меня дороги. Мы ведь с Вами были тогда моложе на целых пятнадцать лет, – подчеркнул с приятной улыбкой Вяльцев и продолжил:
– Совершенно недавно я встретил своего старинного сослуживца в Болгарии, где находился по делам фирмы, в которой вынужден зарабатывать на хлеб насущный. Семья, дети, – чуть стушевавшись, как-то стеснительно заметил он.
– И мой сослуживец рассказал потрясшую меня историю, относящуюся к событиям далекого двадцатого года, к первым числам ноября.
– Вокруг него, хотя я Вас уверяю искренне – пристойнейшего человека, сложилась какая-то грязноватая история, тяжёлая обстановка, его чуть ли не подозревали в измене и поэтому все эти годы он жил изолированно, из Болгарии никуда не выезжал, затаился, ни с кем не встречался.
– Да видать, наступила пора дать отчёт Господу. Вот он и объявился и по установленной цепочке известил меня о необходимости срочной встречи. А здесь, как нельзя более удачно, подоспела и моя командировка.
– Так вот, этот несчастный человек, я не буду Вас долго утомлять, досточтимый Родион Яковлевич, рассказал мне о свой жизни, о своих страданиях и метаниях и, вместе с тем, поведал главное – ранней осенью двадцатого года в штабе красных появился очень странный человек.
– Он был принят лично командующим фронтом и по тому, что его везде сопровождал работник управления контрразведки, в котором и служил наш несправедливо и незаслуженно обиженный герой, выполняя задание руководства контрразведки Ставки, он понял, что это очень значимая фигура. И появлялся этот таинственный человек в штабе ещё несколько раз, встречаясь, поочерёдно, с командующим и начальником штаба. Несколько дней он находился в управлении контрразведки, но общался только лично с руководителем и его заместителем, более ни с кем.
– Как ни старался наш коллега, назовем его "болгарином", чтобы всё было понятно, что-то разузнать о содержательной стороне визитов тщательно охраняемого человека – это ему не удалось. Это, кстати, и послужило главной причиной того незаслуженного оговора, который покалечил всю его судьбу.
– Не запомнить этого важного визитёра было нельзя – через всё его лицо проходил багровый шрам, который так портил когда-то породистое и, видать, даже красивое лицо.
– И вот, в один из дней, – Вяльцев со слов "болгарина" назвал точную дату, от которой бывший начальник контрразведки вздрогнул, это была дата таинственного исчезновения Командующего, которого, затем, никто уже более не видел ни разу.
Но сам этот день и это событие было широко известно. Ему было множество свидетелей в штабе фронта красных, оно широко освещалось в печати, разумеется, советской, и подавалось как значимая победа, знаковое событие, деморализовавшее остатки освободительной армии.
Разведка красных позаботилась, и ей это удалось, чтобы это событие стало широко известно на той стороне, в стане освободительной армии.
Как же, на милость победителя сдался сам Командующий, капитулировав пред советской властью, признав её верх, её торжество.
– Но это,– и наш "болгарин" тому свидетель,– было не так. Совершенно не так!
– Волей судьбы, не по чину, наш коллега,– о котором я Вам рассказываю,– оказался в кабинете командующего фронтом красных. Он, отвечая за конкретное направление работы, по распоряжению начальника контрразведки фронта, должен был доложить какие-то детали по обстановке лично командующему.
И во время доклада порученец командующего фронтом открыл дверь в кабинет и остановился на пороге, какими-то ошалевшими глазами смотрел на молодого военачальника, не будучи способным что-либо сказать.
Командующий, едва скрывая прорывающееся раздражение, поднялся из-за стола и только успел сказать: «Ну, что там случилось?», – как в кабинет к нему вошёл генерал-лейтенант, в полной форме, с оружием, спокойный и собранный. Его левая рука привычно и изящно поддерживала Георгиевскую шашку, как это могут делать только военные профессионалы, а правая – спокойно покоилась на груди, между пуговиц мундира.
– Вы позволите, Михаил Николаевич?, – обратился он к командующему фронтом.
– Томашевский, молодец, это надо было признать, по свидетельству нашего товарища, о котором все забыли и он имел возможность наблюдать в течение нескольких минут эту поразительную сцену, – не подав и вида, что он тоже изумлён этим визитом, – с достоинством, не торопясь, вышел навстречу генерал-лейтенанту, без раздумий – протянул ему руку и очень тепло произнёс:
– Здравия желаю, Ваше Превосходительство. Здравствуйте, уважаемый Владислав Иванович.
– Михаил Николаевич, надеюсь, Вы не истолковываете мой визит превратно. Знамён я не привез и ключей от Чонгарского перешейка, где моя армия сдерживает наступление Ваших войск – тоже, после радушного ответного приветствия, сказал Командующий, неотрывно, но при этом исключительно тепло, вглядываясь в глаза Томашевскому, своему давнему подчинённому.
И затем продолжил:
– Я всегда Вас отличал и относился к Вам с большим уважением. Признаю и уважаю и сегодняшний Ваш выбор, – поэтому смею у Вас просить содействия и помощи по личному обстоятельству. Исключительно личному…
– Вы знаете, Владислав Иванович, что я всегда готов Вам служить… Вам лично, – поправился Томашевский.
И далее Командующий, так и не присев, попросил Томашевского дать ему возможность встретиться с Юрьевским.
И наш товарищ наконец понял, что это был именно он, тот странный и столь важный посетитель, с которым так часто встречался командующий фронтом за последние дни.
Откуда Командующему армией стало известно, что Юрьевский здесь, в штабе красных, никто так и не узнал.
– Наш товарищ, "болгарин", – тяжело вздохнув продолжил свой рассказ Вяльцев, – всё сразу понял. Ведь о Юрьевском он был прекрасно осведомлён, как о начальнике оперативного отделения армии Командующего, но не знал его в лицо и поэтому не смог его признать в том, с изуродованным лицом человеке, с которым так заинтересованно, в глубокой тайне, постоянно обсуждало что-то руководство фронта.
Томашевский повернулся к порученцу, так и стоявшему в оцепенении у входной двери, и распорядился пригласить из управления контрразведки Юрьевского.
Подчеркнул при этом многозначительно и твёрдо: «Только Юрьевского».
– Наш товарищ, на которого никто так и не обращал внимания, до появления Юрьевского находился в кабинете командующего фронтом и молил Бога лишь об одном, чтобы Томашевский не велел ему удалиться. Разумеется, не разговаривал он и с Командующим, лишь внимательно и непрерывно глядел на него.
– Вы помните, уважаемый Родион Яковлевич, – подчеркнул Вяльцев с горькой усмешкой, – об этом открыто публиковалось в советской печати во время суда над Томашевским, – что ему зачли в вину и эту встречу, последнюю в жизни, со своим Командующим времён Мировой войны, как мы её все привычно называли – Великой.
– Да ещё и таинственную гибель Юрьевского, как видного борца с врагами советской власти на фронтах гражданской войны, который, Вы помните, был даже посмертно, так и написано в Указе ВЦИК, – посмертно, хотя факта его гибели никто подтвердить не мог,– награждён орденом Красного Знамени – государственный обвинитель Высинский так же возложил на Томашевского.
– Вскоре, – как рассказывал мне наш "болгарин", – в кабинет вошёл Юрьевский, застыл, вытянувшись у входа, вопросительно глядя на командующего фронтом.
Но сказать он не успел ничего. И когда из левого угла кабинета, от двери, вышел Командующий, Юрьевский, утратив самообладание, стал валиться на стул, который стоял рядом под стеной.
– Михаил Николаевич, – обратился Командующий к Томашевскому, – Вы позволите мне побеседовать, приватно, со своим старинным сослуживцем?
Томашевский, в готовности оставить Командующего и Юьевского в кабинете наедине, сделал шаг к двери.
– Нет, нет, Михаил Николаевич, не смею Вас обременять более. Да и разговор у нас долгий. Мы найдём для этой беседы… другое место.
И поклонившись Томашевскому, он вышел из кабинета.
Томашевский, наконец, увидев нашего товарища, "болгарина", так и стоявшего в оцепенении, обратился к нему:
– Проводите их, прошу Вас.
– Надо отметить, уважаемый Родион Яковлевич,– продолжил Вяльцев,– этот, незаслуженно оклеветанный офицер, мгновенно сообразил, что теперь он может спасти Командующего или, по крайней мере, быть ему хотя бы в чём-то полезным. И был готов, сразу же, не пожалеть и самой жизни для этого.
Быстро выйдя следом за ним и Юрьевским, он, в коридоре штаба, обратился к Владиславу Ивановичу:
– Ваше Превосходительство, командующий фронтом велел проводить Вас.
– Офицер? – спросил у него Командующий, профессиональным взором сразу определив это.
– Офицер, Ваше Превосходительство, – и уверенно пошёл впереди него и Юрьевского, к выходу из здания штаба фронта.
– Охрана спокойно их пропустила, – рассказывал мне "болгарин", – ведь они, с Юрьевским, были в форме командиров Красной Армии, он шёл позади Командующего, чуть сбоку, чтобы хорошо видеть Юрьевского, и даже кобуру нагана расстегнул, приготовившись к самому худшему, тот – угрюмый, с полыхающим лицом – впереди, и начальник охраны штаба, зная его лично, рассудил, что генерала ведут «куда надо».
– Мы вышли на улицу, где прямо напротив входа стоял автомобиль Командующего, возле которого уже собралась большая толпа командиров и красноармейцев, с удивлением разглядывая водителя Командующего, на плечах которого, золотом, отливали капитанские погоны.
Он сидел спокойно, и лишь побелевшие руки, сжавшие руль, да бескровное лицо, указывали на его состояние.
– Я, – отметил "болгарин", – открыл дверцу возле водителя, не знаю, как это получилось, и пригласил Юрьевского сесть именно на это место, сам же, открыв заднюю дверцу и захлопнув её за Командующим, сел с другой стороны, рядом с ним.
И это также ни у кого из присутствующих не вызвало никаких подозрений, так как два красных командира увозят белого генерала: то ли с допроса, то ли в тюрьму, а то – и на последний, уже пред Господом, суд. Это было так привычно в те годы.
– Машина тронулась, и скоро мы были за городом, – рассказывал мне «болгарин».
– Я предъявил своё удостоверение командира управления контрразведки фронта на самой последней заставе, у шоссе Севастополь – Ялта, и мы быстро понеслись по нему, уже без остановок.
Вскоре – свернули на просёлочную дорогу и направились к морю.
– Серёжа, – единственное, что сказал Командующий в дороге, – на то место.
Минут через сорок мы оказались на берегу моря, у красивой бухты, к которой вела узкая тропинка с высокого берега.
Командующий молча вышел из машины, подождал, когда это же сделает Юрьевский, и направился по этой, едва уловимой тропинке, к берегу моря.
– Мой мозг, – рассказывал "болгарин", – работал чётко, пришло холодное спокойствие  и я, отчётливо осознавая всю необычность и драматизм ситуации, напрямую заявил Командующему:
– Ваше Превосходительство! Я – капитан контрразведки, работал в штабе красных по заданию генерала Соколовского, – назвал я фамилию начальника контрразведки штаба Главнокомандующего, полагая, что Командующий его хорошо знает.
– Доверьтесь мне, это правда.
Командующий улыбнулся и ответил:
– А что, у меня есть возможность это проверить? Кем бы Вы ни были, я прошу, если Вы – честный человек, будьте свидетелем нашего разговора. Для истории и … – он остановился, подумал и добавил, – и для моего честного имени. Но ни во что, ни при каких обстоятельствах, не вмешивайтесь! Ни во что!
Затем он повернулся к водителю и отдал ему распоряжение:
– А Вы, Сережа, поезжайте в Раздольную. Дождитесь меня там.
– Не знал, Командующий, что дорогу на Раздольную уже перерезали кавалеристы красных, и капитан Серёжа, – я так и не узнал его фамилии, – продолжил свой рассказ «болгарин», отстреливаясь от них до последнего патрона, был изрублен шашками.
– Пусть меня простит этот честный офицер, но, наверное, слава Богу, что так произошло. Ибо это и позволило сохранить ту чудовищную тайну, которая мне открылась и я, – добавил «болгарин», – не знаю, как бы распорядились этой историей красные, стань она им известна, по крайней мере – мы все знали, как надругались над прахом Корнилова, после падения Екатеринодара.
– Поэтому никто и не потревожил последнее пристанище, где Командующий и расстался с жизнью, унеся с собой и жизнь своего извечного врага. Врага его души, его убеждений, его нравственности и всей его совестливой и честной жизни.
Долгим был разговор Командующего с Юрьевским.
Вяльцев в деталях всё рассказал, из слов своего сослуживца, начальнику контрразведки, что мы сегодня, по счастливой случайности, знаем.
– И если Командующий только смертельно бледнел, до боли сжимая при этом эфес своей наградной Георгиевской шашки, то Юрьевский почти весь разговор кричал, его лицо приобрело демоническое, страшное выражение.
– Он, не замечая моего присутствия, – рассказывал "болгарин" далее, – обрушивал на Командующего страшные подробности всей истории, связанной с ним и какой-то Любовью Георгиевной. Я понял, по разговору, что это – жена Командующего, но, естественно, многих подробностей, понятных им, просто не знал.
– При каждом упоминании её имени, мертвенная бледность заливала лицо Командующего и, мне кажется, что он уже и не жил.
– Я навсегда запомнил, как хохотал, беснуясь, Юрьевский, когда он назвал её действительное имя, я его запомнил на всю жизнь – Любовь Гаврииловна Гузенко и поведал, придавленному этим грузом Командующему, всю историю её жизни.
– И завершил он весь свой рассказ, торжествуя, что доставил своему непримиримому противнику такую боль и не считая нужным даже скрывать это – словами:
– Я всю жизнь тебя ненавидел! Я всю жизнь думал о мести. И мой час наступил! О, я отмщён, я, наконец, отмщён! Уже ради этого стоило жить.
Командующий медленно поднялся с камня, который аккуратной прямоугольной площадкой выступал среди скал, тихо, но внятно промолвил:
– Я не дам тебе насладиться этой местью. И воспользоваться её плодами.
– Я не увидел этого мгновения, – заметил наш друг, – именно мгновения, как в его руке оказалась шашка, которая лежала с ним рядом. Он в самом начале этого страшного разговора снял снаряжение через голову, не расстёгивая пряжек, и положил его, с шашкой сверху, на камни.
– Мгновенно, действительно в один миг, он вонзил клинок в шею Юрьевскому, тут же выдернул его и отбросил в сторону. Затем, вцепившись руками в горло своего врага, из которого хлестала струя крови, рухнул вместе с ним на камни.
– Сильным, физически сильным, был Юрьевский. Уже лёжа, обливаясь кровью, которая сильным фонтаном вырывалась из под рук Командующего, сомкнутых на его горле, он выхватил наган из кобуры, который я неосмотрительно не отобрал у него, и успел опустошить весь барабан, стреляя в упор, в область сердца своего извечного врага.
– Всё это произошло в одно мгновение, и я не успел даже сдвинуться с места.
– Даже мёртвым Командующий не выпускал из рук горла Юрьевского, хотя тот, я думаю, скончался за ним следом, сразу же, от смертельной раны в шею.
– Вот и вся история. Я хотел похоронить Командующего и не могу даже сам объяснить сегодня, что меня удержало от этого.
– Да и неожиданная удача случилась – корабли Антанты начали обстрел побережья из главного калибра. Несколько снарядов разорвалось прямо вблизи места упокоения Командующего, изменив до неузнаваемости прибрежную полосу, завалив огромными глыбами известняка ту роковую тропинку к морю и саму пещеру, из которой я выбрался с трудом лишь на второй день после случившегося.
– Ночью я вскарабкался на берег, стал пробираться к своим через линию фронта, но, к несчастью, был захвачен в плен бандой какого-то "батьки", которых в это время было множество.
– Странное дело, я ведь прекрасно знал, что меня ждёт неотвратная смерть в любом случае. И, узнав, что "батька" – бывший офицер, из нижних чинов, решил пойти ва-банк, попросил его сохранить мне жизнь, и помочь перебраться к своим, во имя честного имени человека, которого безмерно уважал и чтил. Конечно, никаких деталей истории, свидетелем которой я стал, рассказывать этому "батьке" я не стал. Не сделал бы этого и под самыми страшными пытками.
– И знаете, этот предводитель повстанцев, как они себя называли, мне поверил. Но уходить никуда не советовал, так как радикально изменилась ситуация на фронте, его просто не стало, войска белого движения в начале ноября были полностью эвакуированы из Крыма. Я хорошо понимал, что не мог появиться и у красных, это значило бы подписать себе безотлагательный смертный приговор.
– И выбраться из Крыма я смог, – сказал "болгарин", – лишь весной будущего года.
– Кому я мог объяснить произошедшее? Своего руководства я не нашёл, никаких средств для их поиска у меня не было.
– А в отделе РОВСа* вскоре образованного и в Болгарии, мне не поверили, более того – заподозрили в измене и предательстве, обязали безвыездно проживать в этом городе, где мы и встретились с Вами, – завершил свой рассказ мне «болгарин».
Вяльцев, с тяжёлым вздохом и печалью, которые он и не скрывал, закончил своё долгое и столь печальное повествование.
Начальник контрразведки сидел молча, не в силах произнести даже единого слова…
*РОВС – Российский Общевоинский Союз, объединявший офицерский состав белого движения за рубежом
Через несколько дней, он пригласил к себе сына Командующего, Святослава Владиславовича, и рассказал ему всю эту историю. Поступить по иному он не имел права, руководствуясь чувством долга, и сам имея двоих, уже совсем взрослых и любимых сыновей.
Он, также, предпринял все возможные меры по восстановлению честного имени человека, который стал свидетелем этой истории в рядах русского офицерства за рубежом.

;;;

…Таким же трагичным, но величественным и святым, был и финал этой непростой истории.
В годы войны с фашизмом, начальник контрразведки был казнен гестаповцами, как участник французского Сопротивления. Его сыновья остались живы и сражались, с 1943 года, в полку "Нормандия – Неман", заслужив высокие французские и советские награды, принимая участие в освобождении от фашистов тех мест – на Кубани, в Крыму, где их отец веровал в то, что сражается за величие своего Отечества, за Великую, Единую и Неделимую Россию.
Отец мог быть спокойным и счастливым в той вечной жизни – он сам отдал все свои силы и жизнь за сохранение России, не посрамили, а напротив – приумножили его святой и жертвенный подвиг и его сыновья, сражаясь со страшным врагом человечества, облегчили, в меру своих скромных сил, и участь своего давнего Отечества.
А Святослав Владиславович командовал интернациональной бригадой в Югославии, был тяжело ранен, и вскоре после войны, умер в окружении любимой и любящей его дружной семьи.
Уходя в самый далёкий путь, попросил своего сына, чтобы он привёз на его могилу горсть Крымской земли, с того побережья, где ушёл из жизни его отец.
Что его сын – Владислав, названный в честь деда – и сделал, оказавшись уже в новой России через несколько лет после этого печального, по воле Господа, события.
Долго, затем, виднелась на могиле сына Командующего, в далёкой Франции, такая непривычная для этих мест горсть крымских ракушек и три, обточенных морем, небольших камушка.
Довелось и автору побывать на том месте, где упокоился Командующий.
Признаюсь, была грешная мысль – вскрыть могилу и перезахоронить его прах, отдельно от Юрьевского, но затем, хорошо подумав, делать этого не стал.
Изменить этим ничего уже было нельзя. Для тех, кто канул в вечность в те далёкие дни, не изменилось бы при этом уже ничего.
Но нам, живущим сегодня, если мы люди, очень важно знать, какой дорогой шли к истине наши предшественники, чтобы в новом времени не сбиться на ложный и не ведущий к Храму путь.
Главное, что нам удалось – всем: и праведникам, и грешникам, и виноватым, и правым, всем – всё же пролить свет на эту историю.
А это значит, что правда есть и Господь всех нас ведёт по дороге к ней, да не все мы хотим довериться его воле, а нередко – даже противимся ей, уходя безгранично далеко от истины и совести.


Глава X

Всё проходит, всё уносится временем
и близится конечная станция.
И. Руденко

Каждый вечер старинный учитель гимназии, одним и тем же маршрутом, вдоль набережной Ялты, возвращался к себе домой.
Никто из соседей и не помнил, когда он поселился у рано овдовевшей хозяйки, женщины очень тихой и скромной.
В его две комнатки, в доме под могучим кипарисом, куда даже знойным летом редко заглядывало солнце, был свой вход и он старался как можно меньше причинять беспокойств своей хозяйке, относясь к ней с высочайшим почтением и благодарностью.
В первые годы становления новой власти, часто меняющихся соседей в окрестных домах поражало, как он при встрече с нею неизменно снимал старую, но аккуратную шляпу, склонялся в учтивом поклоне, целуя ей руку, и что-то говорил при этом на незнакомом для большинства языке.
Говорили, что это – жена Тумкаева, известного судовладельца, который отплыл в Константинополь во время гражданской войны, в самом её начале, и больше никаких вестей о его пребывании за границей в эту обитель не поступало.
И лишь в двадцать восьмом году знакомый хозяйки известил её, что её муж умер от внезапного сердечного удара.
А так как в то время окружение хозяйки, её невольные соседи, как мы уже говорили, менялись очень часто, то уже через несколько лет никто не мог сказать ничего определённого об этих скромных и тихих жильцах дома на улице носящей имя знаменитого писателя, так любившего солнечную Ялту и бывавшего здесь, практически ежегодно, в былые, счастливые лета.
Никаких друзей и знакомых у старого учителя не появилось за весь этот долгий срок его одинокого проживания.
Правда, исключением из этих установившихся правил, были три дня в году, когда его скромное жилище наполнялось раскатистым голосом старого, с седыми вислыми усами, тщательно выбритого и одетого в старинный, невиданный ныне, мундир и брюки с алым лампасом мужчины, на груди которого строго и торжественно позвякивали четыре Георгиевских креста, которые он носил открыто, ни от кого не скрываясь и не хоронясь.
Хозяйка дома знала, что этот старый балаклавский рыбак, приезжал к её квартиранту в день его рождения, а так же ещё в какие-то два дня, видать, особые и памятные для её постояльца и этого странного старого солдата, так как эти визиты повторялись ежегодно, в одно и то же время.
Георгиевский кавалер обращался к старому учителю без подобострастия, но с глубоким и трепетным уважением и называл его не иначе, как «Ваше Превосходительство» и очень редко – по имени-отчеству.
Он наполнял их дворик и сам дом каким-то добрым светом, ненавязчивым вниманием к старику-учителю и его хозяйке.
Не говоря им ни слова, и это уже вошло в привычку, сразу же после встречи он обходил весь двор, заглядывал во все уголки добротного, но уже старого дома и очень споро что-то прибивал, красил, укреплял и подправлял.
И только после его уезда они замечали, что дом и двор преображались, выглядели молодо и нарядно, а забор, ворота и калитка сияли свежей зеленью краски, и даже петух на крыше выставлял солнцу свои обновлённые яркие крылья и красную голову.
Хозяйка в эти три дня пребывания старого солдата в гостях у своего постояльца, накрывала им стол на своей половине, к обеду выставляла бутылку неведомо где добытого "Чёрного доктора" и запотевший графинчик водки, поднимала с ними маленькую рюмочку, наполненную вином и, если это был день рождения Юрия Алексеевича, желала ему доброго здоровья и вручала исполненный её собственными руками подарок, которым так дорожил её постоялец. Всегда это оказывалась какая-то необходимая ему в данный момент вещь – то ли свитер, то ли шарф и тёплые носки, то ли уютная, связанная очень красиво, жилетка.
Затем она оставляла своих гостей, и они беседовали всю ночь напролёт, не стыдясь старческих слёз, которые, в зависимости от разговора и заметно убывающего графина водки, струились по их выбритым и уже дряблым щекам.
На четвертый день, утром, старый рыбак уезжал. Постоялец и его хозяйка провожали его до катера, который отходил от набережной на Балаклаву и неспешно возвращались домой.
Юрий Алексеевич при этом бережно поддерживал свою хозяйку под руку, и нередко в их разговоре слышалась французская речь, а лица озарялись светлыми и счастливыми улыбками.
И вновь наступала тишина в этом доме. А Юрий  Алексеевич и его хозяйка, с нетерпением, ожидали очередного приезда Георгиевского кавалера, с появлением которого, казалось, сама бурная жизнь входила под своды этого забытого жилища, в нём появлялся вкусный запах рыбы, которую долго, затем, подавала к столу уже увядающая, но такая при этом видная и красивая, женщина.
Другие события обходили этот дом стороной, и, казалось, что время в нём остановилось и с удивлением наблюдало за своими странными жильцами, которые долгими вечерами сидели вместе в гостиной, где хозяйка что-то вязала, а старый учитель, обложившись литературой, справочниками и картами, писал понятный только ему какой-то увесистый труд.
Они могли за весь вечер сказать друг другу лишь несколько слов, но при этом им было покойно и уютно, и добрые улыбки так красили их лица, когда они встречались уже уставшими, но такими ясными глазами.
Но даже хозяйка не знала, а может быть – и не придавала значения строгой повторяемости этих памятных и таких дорогих для её постояльца встреч, да она и не выясняла – почему, столь чтимыми для этих старых солдат, прошедших вместе тяжёлые и памятные для них дороги испытаний в прошлом, были те два дня, кроме даты рождения Юрия Алексеевича, которые они всегда торжественно отмечали.
Это был день рождения их Командующего, в первой декаде июня, и день его таинственного исчезновения в ноябре двадцатого года.
Новые власти потревожили их покой лишь единожды. Но так как свидетелей этого события на всей улице не осталось – кто уехал в иные места, кто покинул этот солнечный мир и переместился в иной, конечный для каждого живущего, а кого и увезли в небытиё, но таких было немного, ночами люди в черных кожаных куртках, немногословные и по деловому сосредоточенные.
Старый учитель ждал, когда придут и за ним. Ведь получая документы на жительство у новой власти, он открыто написал в анкете – кто он такой, с каким-то необъяснимым удовольствием – указал свой высокий чин генерал-лейтенанта русской армии, все многочисленные награды, которых был удостоен за службу Отечеству и свою должность – начальника штаба Освободительной армии, чем вверг службу паспортного стола в не испытываемое ранее изумление.
А за ним всё не шли. И тревога, с годами, сменилась безразличием и тем душевным спокойствием, которое приходит к людям, которым уже нечего терять и их уже, как в силу возраста, так и потому, что их совесть была всегда чиста, ничего не страшит.
Учительствовать он определился сразу после исхода белого движения и установления в Крыму новой власти.
Решение никуда не ехать, а если уж честно – не бежать с родной земли с уходящими войсками, он принял сразу, после таинственного исчезновения Командующего. Вся его жизнь – старого солдата – вдруг утратила смысл и он отчётливо понял, что оставив Россию – только приблизит свой последний час.
Об этом он заявил на последнем совещании штабных работников открыто, и было видно, что большинство его боевых товарищей приняли его выбор, без обсуждения, без полагающихся в таких случаях сцен недоумения, а то и осуждения и надрывных волнений.
К нему пришли, а вернее – приехали, он это запомнил на всю оставшуюся жизнь, ранней крымской весной тридцать шестого года.
Только зацвёл миндаль, воздух был напоен морем, солнцем и тем особым ароматом весеннего буйства южных растений, который характерен только для Крыма.
Он так любил эту пору и подолгу гулял по набережной, позволяя себе присесть в кофейне, в которой он знал уже столько лет одну и ту же пожилую армянку, очень видную и степенную. Она всегда подходила к его столику, неизменно здоровалась и обращалась к нему одной и той же фразой:
– Здравствуйте, генерал, Вам – как всегда?
И не дожидаясь его ответа, и в нём, через годы и годы не нуждаясь, так как давно изучила привычки своего посетителя, она шла к стойке и готовила тот дивный кофе на раскалённом песке, вкус которого, затем, преследовал его долгое время.
Уже с первого дня, когда он облюбовал это место, у самого моря, его не удивляло, почему-то, её обращение к нему. Он даже не задавал себе вопрос – откуда она знает, что он генерал.
– Бывший генерал, – лишь горько улыбался он в свои седые и аккуратные усы.
Так было и в этот день. Он с наслаждением выпил чашечку традиционного кофе, сняв шляпу – поклонился армянке и не спеша пошёл по набережной в обратный путь, к месту своего давнего проживания.
Подходя к дому он заметил, что возле входных ворот стоит большая чёрная машина, а во внутреннем дворике стоят трое военных, двое из которых, это он заметил опытным взором старого штабиста сразу, почтительно обращались к третьему и стояли перед ним так, как всегда стоят подчинённые в присутствии своих начальников, даже в неофициальной обстановке.
Подойдя ближе к дому – старый учитель сразу же узнал в статном, представительном и даже не по-мужски красивом, броском военном того поручика, которому Командующий в годы Великой войны вручал Георгиевскую шашку.
В алых петлицах военного блистали неведомые Юрию Алексеевичу большие, вышитые золотые звезды, заключенные в лавровые ветви.
Старый учитель внимательно следил за судьбой своего бывшего сослуживца и из периодической печати знал, что сегодня он занимает один из ответственейших постов в военном руководстве страны, является заместителем наркома обороны. В тридцать пятом году ему и ещё четверым военачальникам было присвоено высшее воинское звание – Маршал Советского Союза, о чём поведали множество статей во всех газетах.
Старый учитель, бывший начальник штаба Освободительной армии, растерялся, но не подав и виду, быстро справившись с волнением, спокойно вошёл во дворик дома, снял шляпу и по военному поздоровался:
– Здравия желаю, Михаил Николаевич. Вот видите, как прав был Командующий в тот день, когда Вам вручал последнюю награду – Вы уже обошли его и чином и полномочиями.
Военный, привычным движением снял с головы фуражку с красной звездой и малиновым околышем и в уважительном поклоне склонил свою голову перед начальником штаба, крепко пожимая его старческую руку.
– Здравия желаю, Ваше Превосходительство! – с доброй улыбкой отозвался маршал на приветствие Юрия Алексеевича.
– Здравствуйте, глубокочтимый Юрий Алексеевич! Вот видите, пути Господни – неисповедимы…
– Я очень хотел встретиться с Вами и уже с двадцать восьмого года знал, что вы живете в Ялте, но всё не было возможности, много было дел, – промолвил заместитель наркома, улыбнувшись при этом и неотрывно глядя прямо в выцветшие очи начальника штаба.
– Я знаю, уважаемый Михаил Николаевич. Все эти годы внимательно следил за вашими делами. И как Ваш, в какой-то мере учитель, отмечу прямо, что не мало этих дел войдут в историю военного искусства России и достойны глубочайшего изучения.
Незаметно и учтиво появилась перед беседующими былыми соратниками хозяйка дома и пригласила всех на свою половину, в большую комнату, где уже был накрыт к чаю стол, дымились свежие и необычайно вкусные пироги, с сушёными абрикосами и другими фруктами.
Разлив в чашки дымящийся и ароматный чай, она так же незаметно и тихо удалилась в свою комнату, оставив собеседников одних.
Собственно, собеседников было двое – старый начальник штаба и бывший его подчинённый, ныне – заместитель наркома. Остальные визитеры благоговейно вслушивались в их беседу, поочередно переводя взгляд то на одного, то на другого.
Как же – для них, молодых полковников, в петлицах которых багрянели по четыре «шпалы», это была встреча представителей двух эпох, двух поколений, двух государств даже, ушедшему из которых их замнаркома успел послужить молодым поручиком.
В этой истории не было ничего удивительного, они знали, что не только замнаркома, но и высокочтимый всеми Борис Михайлович Шапошников, множество других видных военачальников Советской России, служили в русской армии в офицерских чинах, а А. А. Брусилов, Д. И. Парский, А. А. Игнатьев, В. Д. Бонч-Бруевич, у которого они учились в академии Генеральского штаба, были даже генералами.
Но видеть «Его Превосходительство», что называется – живьём, к которому столь предупредительно и учтиво относился их замнаркома, человек жёсткий и прямой, порой даже излишне амбициозный и нетерпеливый, им не приходилось.
Опустим все подробности беседы при этой встрече, а говорено было о многом: и об уроках и выводах той Великой, Мировой войны, где бывший начальник штаба армии и нынешний замнаркома шли под одними знамёнами; и о страшной, по своему внутреннему содержанию и смыслу – гражданской, где они уже были врагами, непримиримыми и беспощадными; и о том, как складывается современная военно-политическая обстановка в мире и, особенно, в Европе, где последние три года, после прихода к власти Гитлера в Германии, вселяли серьёзное беспокойство и тревогу. Им, военным профессионалам, было понятно, что нацисты рвутся к реваншу и готовятся к новой войне, в которой Россия не только останется в стороне от будущих потрясений и гроз, а напротив, явится главным объектом агрессии, решающим фронтом военного противоборства.
Много было тем для разговора и два военачальника – бывший и сегодняшнего дня, с огромным удовольствием выслушивали аргументы друг друга, живо спорили и спешили высказать свои суждения по той или иной насущной проблеме военного строительства.
В конце этой беседы, уже прощаясь, замнаркома сообщил начальнику штаба, отойдя с ним в сторону от своих молодых попутчиков, несколько вестей, которые так его поразили, что он, облокотившись на изгородь дворика спиной, схватился за сердце, и с расширившимися от ужаса глазами, с застывшим в них изумлением и болью, смотрел вслед уходящему замнаркома и даже не вышел, следом за ним, к машине.
И лишь через несколько минут, оправившись от потрясения, подобрался, развернул плечи и склонил в полупоклоне свою сразу потяжелевшую седую голову, которая даже стала слегка подрагивать, минуя его волю.
– Да, Юрий Алексеевич, сегодня я уже могу Вам это сказать – начальник оперативного отделения Вашей армии, некто Юрьевский, был нами внедрён в Ваш штаб, благо, это было не трудно сделать, так как он в этой роли служил с Вами и Командующим ещё на Западном фронте, в годы Мировой войны.
И с ним была та яркая женщина, сыгравшая столь трагическую роль в судьбе Командующего. Все обстоятельства её появления в девятнадцатом году у Вас, в армии, Вы знаете лучше меня.
Кстати, и проживает она, до сей поры, где-то здесь, в Ялте. За большие заслуги перед советской властью ей были оказаны какие-то непомерные почести, а дальнейшей её судьбы я не знаю, не интересовался этим.
Командующий же, и начальник оперативного отделения, сгинули здесь вместе при каких-то таинственных обстоятельствах, деталей которых, после того, как они вышли из моего кабинета – я не знаю.
– И ещё, уважаемый Юрий Алексеевич, Вы не задумывались, почему в это непростое время Вас не трогали, оставили в покое?
Начальник штаба бесцветным, от бессилия, голосом ответил:
– Нет, я, по правде говоря, своей персоне не уделял значимого внимания и думал, что коль я не таился и всё заявил, получая вид на жительство, не вёл, в дальнейшем, никакой борьбы с новой властью и честно обучал детишек в гимназии – то никому и не был нужен. Никакой опасности для установившейся власти я не представляю вот уже шестнадцать лет, с ноября двадцатого года.
– Нет, Юрий Алексеевич, – заявил с улыбкою замнаркома, – о Вас все эти годы помнят и знают. Даже там, – и он при этом поднял указательный палец вверх.
– Но это и послужило Вам охранной грамотой, уважаемый Юрий Алексеевич. Когда в ноябре двадцатого года, войска Вашей армии оставляли Крым, Вы передали генералу Иловайскому свои записки (Видите, я даже это знаю. Но это не моя заслуга), посвященные анализу русско-германской войны и военному противоборству в самой России в восемнадцатом–двадцатом годах.
Эти записки, (думаю, что я очень некорректно так их называю, это капитальные, серьёзные труды, военные и военно-исторические), что делает честь Вашему сослуживцу, генералу Иловайскому, были опубликованы во многих государствах мира, их стали изучать даже в наших военных академиях, наряду с трудами Триандафилова, Брусилова, Шапошникова, Бонч-Бруевича, Парского, незабвенного Драгомирова…
– Вы этого, досточтимый Юрий Алексеевич, ведя столь скромный образ жизни, конечно же, не знали. Я хотел Вам направить эти книги, но, честно говоря, боялся Вам навредить, так как Вы бы, невольно, совершенно не желая того, стали проявлять какую-то активность, искать некоего общественного признания, – тепло улыбнулся при этом замнаркома.
Поэтому, хорошо всё взвесив, я и не стал Вас тревожить. Так вот, уважаемый Юрий Алексеевич, в своих трудах Вы и воздвигли себе такую «охранную грамоту», которой может позавидовать любой и всяк живущий.
Анализируя боевые действия в районе Царицына, Вы очень убедительно показали на страницах одной из своих книг, причины поражения белого движения.
Как человек искренний и глубокий, военный профессионал, Вы уделили серьёзное внимания анализу духовных качеств противоборствующих сторон, их превосходству у красных, и, персонально – упомнили действительные заслуги видного уже в то время деятеля партии, который был членом Реввоенсовета фронта, организовывал всю политическую работу в наших войсках в те дни.
Кто это сегодня – я думаю, Вы хорошо знаете. И истинная оценка его заслуг бывшим противникам, да ещё занимающим столь высокий пост – начальника штаба армии – значила много.
– Так что именно Вы, дорогой Юрий Алексеевич, стали родоначальником поверья «о выдающемся организаторе всех наших побед» в годы гражданской войны. И именно от него поступило распоряжение – никогда, ни при каких обстоятельствах, Вас не трогать, если Вы остались, или объявитесь в Советской России. И вот, с двадцать четвёртого года, со дня выхода первой из Ваших книг, Вы находитесь под молчаливым покровительством руководителя партии и государства,
Не знаю, что помешало ему встретиться с Вами, но я был осведомлён, что он собирался это сделать, более того – предложить Вам значимый пост в Академии Генерального штаба.
Несколько раз, в разное время, он заговаривал со мной об этом.
– Вот так, дорогой Юрий Алексеевич.
Засим, позвольте откланяться – дела, и всегда, Вы это знайте – Ваш покорный слуга. Всё, чем могу лично быть Вам полезен – я готов сделать. Как своему учителю и человеку, которого я глубоко уважаю…за то, – продолжил после некоторого раздумья замнаркома, – что Вы всегда нас учили верности долгу, совести и чести, уважению этих качеств даже у противника. Я это помню всегда.
Нежданные гости уехали. И зайдя в дом, на свою половину, начальник штаба увидел на столе аккуратную стопку из пяти книжек, на обложке которых значилось его имя, и раскрыв их поочерёдно, он увидел себя, того далёкого и уже забытого даже самим собой, в полевом генеральском мундире и лишь с одним крестом, которым он дорожил более всех наград, у сердца …
Мы не знаем, что передумал в эту ночь начальник штаба. Но он так и не прилёг на свое строгое солдатское ложе и всё ходил по комнате, а его хозяйка, тревожась за него, всю ночь прислушивалась к этим медленным шагам и глубоко вздыхала.
Утром, выйдя к завтраку, он как всегда, поцеловал её руку, неожиданно заметив, что она очаровательна, чем ввёл эту действительно красивую, но уже угасшую женщину, в полное смятение.
И своим, годами выработанным маршрутом, направился на занятия в гимназию (он так и не научился называть ее школой). А, завершив их, к обеду, зашёл в свою любимую кофейню, выпил традиционную чашечку кофе и неожиданно попросил у своей старинной знакомой рюмку старого коньяку.
Справившись с изумлением, так как подобных просьб он не высказывал за все эти годы ни разу, она принесла ему забытый уже напиток, с долькой лимона на блюдечке, который он выпил в два приёма, и, расплатившись – вышел на знакомую и столь дорогую для него набережную
Пройдя несколько минут вдоль кромки моря, начальник штаба остановился в растерянности, разглядывая столь необычную картину, открывшуюся его взору, и не понимая, где он находится.
На набережной, неспешно, прохаживались офицеры его армии, той далекой и, казалось, уже давно забытой.
Юные поручики, степенные полковники, с дамами в нарядах не сегодняшнего дня, заполонили всю площадь у причала, весело разговаривали друг с другом, юные офицеры – лихо приветствовали проходящих мимо старших воинских начальников, предупредительно уступали дорогу идущим навстречу возвышенным и очаровательным гимназисткам, оценивающим взглядом окидывали томных и красивых женщин, о которых нельзя было сказать ничего иного, кроме той очевидной истины, что все они были восхитительными. И самое главное, что они об этом хорошо знали и сами, а поэтому грациозно и красиво позволяли любоваться собой, оставаясь при этом недоступными.
Наконец, начальник штаба понял, что это снимают какой-то фильм, посвящённый гражданской войне.
И он устало побрёл дальше, минуя эту нарядную и красивую группу людей, уже ни чему не удивляясь, сознательно приглушая своё возбуждение и даже некоторую душевную взвинченность.
Но испытания столь необычного для него дня на этом не закончились.
Подходя уже к месту своего обитания, он, как всегда, залюбовался не очень большим, но таким уютным домиком-замком, который всегда вызывал у него умиление и светлую грусть.
Он был самым ухоженным на этой улице, но, странное дело, за все прожитые годы он так и не увидел ни разу его обитателей. Но они непременно были, он это знал твёрдо, так как всегда, под осень и весну, менялись полотнища штор на окнах. Он даже изучил это правило – под зиму появлялись яркие, в осенних цветах и листьях, а к лету – тяжёлые, тёмные, с неясным греческим рисунком.
Дворик всегда был очищен от листвы и полит водою. А ещё – буйствовало обилие цветов, домик-замок весь утопал в цветах и они благоухали здесь, по его наблюдениям, почти круглый год, с редким зимним перерывом. Несколько раз, за окнами, он слышал тревожащие душу звуки рояля. А вечером в них всегда горел мягкий свет.
И вдруг, прямо к нему навстречу, из каштановой аллеи, вышел …Командующий. Начальник штаба растерянно остановился, вглядываясь цепким старческим взором в родное, так и не забытое им за долгие годы лицо.
Та же – гордая посадка головы, благородная седина, из под мягкой коричневой шляпы, твёрдая поступь, изящество в каждом движении и неторопливость. Дорогая и так идущая ему строгая одежда.
Единственное, что испугало начальника штаба, время оказалось не властным над Командующим, и он был в том возрасте, в каком Юрий Алексеевич помнил его ещё командиром полка в Вильно, незадолго до начала русско-германской войны.
Тот, кого он принял за Командующего, прошёл мимо старого, остановившегося в изумлении человека, и, заметив его состояние – даже вежливо справился, не нуждается ли он в помощи и услышав тихое и твердое: – Нет! – уверенно подошёл к домику-замку, который так нравился начальнику штаба и энергично покрутил ключ звонка, закреплённого на красивой ажурной калитке.
Начальник штаба услышал мелодичный звон на крыльце, затем, в домике открылась входная дверь и к звонившему, через дворик, медленно пошла пожилая женщина, сохранившая яркую броскость, тонкие черты и пышные белокурые волосы, собранные под какую-то затейливую заколку.
Она зябко куталась в дорогую старинную шаль, левой рукой отбрасывала прядь рассыпавшихся дивных волос, затем, этой же рукой, перехватывала шлейф длинного чёрного платья.
Всё это мгновенно охватил своим профессиональным взором Юрий Алексеевич. И, когда женщина отворила ажурную калитку, он почувствовал, что земля у него уходит из под ног, и если бы он не успел прислониться к стволу придорожного каштана, он бы упал, от поразившего его видения.
Это была она, Любовь Георгиевна, та женщина, которая сыграла столь роковую роль в судьбе Командующего в девятнадцатом–двадцатом году здесь, в Крыму.
Да, это была она, у него уже не оставалось никаких сомнений, как только он увидел её печальное, но такое красивое лицо.
Конечно, время не щадит никого, не было оно безучастным и к ней. У глаз, лучиками, сбежались морщинки, страшная давняя печаль затуманила те дивные глаза, которые, чего уж греха скрывать, и его душу озаряли светом в те далёкие дни, да выцвели, словно ушла из них жизнь, губы, и чуть суше стал её голос, когда она спросила у человека, так похожего на Командующего:
– Чем могу Вам служить?
И не дожидаясь его ответа – нетерпеливо проговорила:
– Нет, нет, мы не сдаём жилья внаём.
И уже намереваясь закрыть калитку перед нежданным гостем, она перевела свой взгляд на уровень его глаз и в ужасе, это было видно начальнику штаба, закрыла своё лицо руками.
– Нет, этого не может быть, это не ты, Владислав, – только и хватило у неё сил простонать-произнести эти слова.
Стоящий у калитки мужчина, так похожий на Командующего, это начальник штаба слышал отчётливо, так как находился в трёх шагах от разворачивающегося действа, выждав одну-две минуты и позволив ей справиться со своим волнением, спросил:
– Вы – Любовь Гаврииловна Гузенко?
– Да, это я, – еле слышно произнесла женщина. Её руки безвольно повисли вдоль тела, сохранившего всё обаяние женской привлекательности, и только движение высокой груди указывало на то, как она задыхалась, пытаясь жадно захватывать воздух полуоткрытыми, так ещё красивыми и чувственными губами.
Но его ей не хватало, она судорожным движением сбросила шаль со своих плеч, правой рукой рванула ворот платья, расстегнув или даже оборвав какие-то невидимые застёжки и застыла, высоко подняв голову и вглядываясь потемневшими глазами в своего нежданного гостя:
– Это Вы, Святослав Владиславович?
– Да, это я, Вы не ошиблись. Я искал Вас все эти долгие годы.
– А я все эти годы ждала… вести… от него.
Тут же поправившись, она твёрдо сказала:
– От Владислава Ивановича.
– Вы не хотите мне больше ничего сказать? – спросил её сын Командующего.
– Вы, Святослав Владиславович, всё знаете. Об этом свидетельствует Ваше появление здесь, через столько лет. И мне добавить больше нечего. Только, только…знайте, я любила Вашего отца. Я его действительно любила, – уже сквозь рыдания – прокричала-простонала она.
– А теперь – судите. Я ждала этого суда все эти долгие шестнадцать лет. И знаю, что его заслужила.
Начальник штаба, сосредоточив всё своё внимание на её лице, прислушиваясь к её словам, не заметил, как в руке сына Командующего, он теперь уже знал это твёрдо, освободившись от мистификации, зачернел револьвер, и тут же раздались три торопливых выстрела.
Нет, она не упала сразу, хотя было видно, что все три пули вошли ей в область сердца.
Она медленно опустилась на колени, глядя неотрывно в лицо сыну Командующего, и, немного так постояв, словно в замедленном кино, красиво, опустилась на правый бок, прижав руки к области смертельной раны.
Последнее, что услышал начальник штаба во время этой страшной сцены, были её слова:
– Спасибо, Святослав Владиславович. Теперь уже ничто не помешает мне встретиться с ним. Спаси …, – и не окончив фразы, она затихла, её левая рука медленно опустилась на землю и застыла, обращённая ладонью вверх.
Сын Командующего бросил офицерский наган рядом с её телом, который с глухим металлическим звуком отлетел в сторону, и неспешным шагом пошёл в направлении набережной.
Никто не появился окрест. Никто более не видел эту жуткую сцену и начальник штаба, притворив калитку, тяжёлыми старческими шагами пошёл к дому, где он проживал…
;;;
Недолго он задержался после этого происшествия на белом свете. Но успел ещё в местной газете прочитать известие о том, что вражеская рука оборвала жизнь заслуженного работника органов – Любови Гаврииловны Гузенко, которая, в виду тяжелого заболевания, проживала после гражданской войны в Ялте.
Преступника ищут, и он непременно предстанет перед советским правосудием.
Успел он получить и странное письмо, без обратного адреса, пришедшее из соседнего зарубежного государства, в котором теперь уже известный ему автор, обращаясь к нему по имени-отчеству, написал одну таинственную и загадочную фразу, так широко известную всем:
«Отмщение аз воздам!»
За ней, мелкими бисерными буквами, было приписано:
«Иначе я поступить не мог. Зло не может торжествовать на земле. И нет ему прощения и забвения. Вы же меня, глубокочтимый Юрий Алексеевич, простите. Я Вас узнал, но объясниться с Вами не мог. И я счастлив, что именно Вы были свидетелем случившегося. Прощайте, глубокочтимый Юрий Алексеевич. Храни Вас Господь!».

;;;

За его гробом шли только хозяйка, у которой он долгие годы квартировал, старый балаклавский рыбак-Георгиевский кавалер, да видная и статная армянка, из той кофейни, в которой так часто бывал Юрий Алексеевич в пролетевшие и быстротечные л;та.
И уже на самом кладбище, к могиле, двумя военными был доставлен богатый и строгий венок, перевитый, так неожиданно и забыто, муаровой Георгиевской лентой.
Смотритель кладбища часто, проходя мимо этой необычной могилы, читал надпись на этом венке: «Уважаемому Юрию Алексеевичу от благодарных учеников».
И думал этот спившийся и уже почти ничему не удивляющийся смотритель:
– Вишь, знать – учителем был. Но почему, тогда, этот венок привезли и установили военные?
Разгадки этому большому и знаковому событию в своей остановившейся давно уже жизни он так и не нашёл.
А хозяйка начальника штаба больше никогда на его половину никого не впустила.
Единственное, что переменилось в этих маленьких и строгих комнатах, – открыто, на стоящую у камина вешалку, был бережно перенесён, из шкафа, старый генеральский мундир, да водружена на стол полевая фуражка Его Превосходительства, с серебряной кокардой, и выложены, из сафьянового ящичка, многочисленные награды, канувшей безвозвратно и уже навсегда, в былое, той, старой Великой России, которой её постоялец служил всегда.
И заходила она в эти комнаты лишь со старым балаклавским рыбаком, который всё так же появлялся у неё, с этого лета – теперь уже четыре раза в году.
И тогда они долго сидели на диванчике, молча, всё уже было переговорено за эти долгие годы, и смотрели на недавно помещённый, под иконой, портрет начальника штаба, который она заказала знакомому фотографу, попросив переснять его из одной из пяти книг, хранившихся отдельно от других, в его бывших покоях.
Она очень любила этот портрет, где её бывший постоялец, Юрий Алексеевич Кошелев, был таким молодым и красивым, в генеральской форме, с ремнями через оба плеча, а на его мундире торжественно, вместе с тем – скромно и строго, отсвечивал орден Святого Георгия Победоносца.
И её уже обесцветившиеся губы, изрезанные поперечными морщинками, беззвучно, лишь для себя, шептали слова молитвы.
И просила она у Господа прощения всем за грехи, сотворённые вольно или невольно, да ещё за то, чтобы даровал он начальнику штаба вечную память и Царство Небесное.
Она твёрдо знала, что он этого заслуживал, как никто другой, на нашей грешной и такой прекрасной Земле.

;;;