Улыбка Синильги

Когда я учился в третьем классе, зачитывался, как и все пацаны Джеком Лондоном. Помните: «Одна за другой распахнулись двери, и вошел Мэймлют Кид, держа в руке дымящийся кольт, с торжествующим огоньком во взгляде.


- Уложил на месте. – Он вставил новый патрон в патронник и добавил. – Это твой пес, Бирюк».


Особенно запомнился мне рассказ, когда охотник провалился под лёд, выбрался из полыньи и единственное спасение было - разжечь костер. Но мороз был так силён, что пальцы не слушались, спички ломались одна за другой. И осталась последняя, он зажал ее зубами. И зажег. Запылал жаркий костер.


А еще врезалась в детскую память такая книжная история: мальчишка остался в лесу возле убитого отцом медведя; наступила ночь, мороз, спичек нет. Отец ушел за повозкой и не вернулся. Мальчику страшно, понимает, что замерзает. А папы всё нет!  И тогда он залез в медвежью шкуру, повернув ее шерстью к себе. Утром вернулся заблудившийся в лесу отец, разрезал заледеневшую шкуру, оттуда выскочил живой и невредимый сын. Пройдёт много лет, и я узнаю, куда может завести надежда, что верить нужно только отцу, только он один знает всё.


И никогда в жизни не думал, что нечто подобное мне придется пережить самому. И не в тайге, не в тундре. Дело было на охоте в Семрино, это совсем рядом с Павловском. Там была зеленая зона Ленинграда, водились лоси, кабаны, поэтому много было волков, ходил здоровенный медведь. На болотах по весне чуфыкали тетерева. Даже глухари пели свои древние, как мир песни. Трудно было поверить, что такое может быть рядом с пятимиллионным городом.


В тот день мы охотились на лосей, сдавали их мясо государству. Так это и называлось – мясозаготовки. Словечко – из тех времен: продналог, продразверстка, бухучет, новояз. Субботнее утро было солнечным, мороз градусов под двадцать. Команда охотников собралась небольшая, все мужички, кроме меня и еще одного паренька – Андрея, были в возрасте. А нам по двадцать с хвостиком. Поэтому конца не было подтруниваниям: а что вы будете делать, если к медведю в берлогу завалитесь или лось на рога поднимет? Мы с Андрюхой как могли, отбивались, отшучивались – медведю - нальём, лосю - роги спилим. Надфилем.
Пора было выходить в лес:  егерь Василий Иванович Румянцев, пожилой, румяный от постоянного пребывания в лесу, заметив, что мы с другом берем с собой рюкзаки, остановил нас сурово:


- На кой ляд лишнюю тяжесть таскать? Лоси у нас в кармане, они в трехстах метрах у речки в кустах лежат. Я их вчера вечером обошел. Счас стрельнем, обедать с печенкой будем. Ты, Витька, и приготовишь с чесночком, у тебя здорово получается.


Лоси действительно лежали у речки, и едва мы с Андрюхой рявкнули в начале загона, как они поднялись. И галопом прошли мимо стрелка, у которого оба патрона дали осечку.


- Да они совсем новые, им двадцать лет всего, - оправдывался седой старпёр, осыпаемый градом непереводимого, могучего русского языка.


И пошли мы по следам вспугнутых сохатых, а я с тоской оглядывался в сторону дома Румянцева, где остался мой рюкзак. В желудке меж тем, после всей беготни по сыпучему, глубокому снегу да от всё крепчавшего мороза черти стали наигрывать на сопелках. Солнце уже закатывалось, когда мы, наконец, нашли болотину, где остановились лоси. Мужички по быстрому стали на номера, мы с моим другом загорланили в загоне так, будто шли на штурм Перекопа. Вскоре после начала загона гулко ударил дуплет и долетел долгожданный крик:


- Готов!


- Ура! – грянули мы с Андрюшей, не сговариваясь, и рванули к стрелковой линии. Здоровенный лось с красивыми рогами лежал, уткнувшись в снег, глаза его тускнели. Опытные охотники уже разделывали его. Из протаявшей в снегу воронки парила кровь.  Несколько ворон алчно каркали, сидя на низких сосёнках. Сняли мужики с лося шкуру, вывалили кишки на снег, разделали тушу чин по чину: на четыре части для сдачи.


- Вы с Андреем мясо остаетесь сторожить, - распорядился суровый Румянцев, - не то цыгане на выстрелы набегут. Они на этот счет ушлые. И упрут нашего лося в момент. А мы быстренько за санями сходим, скоро приедем.


- Да Василь Иваныч, - заканючил я. – Не евши с утра, можно мы с вами, не нашкодят цыгане, не успеют.


Ну, тут нам с напарником выдали по первое число: не охотники мы, а маменькины сынки, на фронте и по трое суток воевали не жрамши, нечего слюни распускать.


Отдалились и смолкли голоса бывалых охотников. И остались мы с Андрюхой одни. Было четыре часа. День катился к вечеру. Быстро темнело, сначала зазмеилась поземка, а потом и метель началась. Косо полетел колючий, мелкий снег. Быстро выяснилось, что спички есть только у меня, у Андрея целых три коробка осталось в рюкзаке. В моем же спичек было всего штук десять. Топор, которым рубили на части лося, наши бывалые охотники унесли впопыхах с собой. Лось лежал посреди большого болота, кругом стояли скрюченные, рахитичные елки да сосенки. А пурга все свирепела, и мороз не спадал. Одежонка на нас была не особенно теплой, чтоб легко шагалось в загоне, свитера остались всё в тех же рюкзаках. Майки и рубахи от быстрой ходьбы стали мокрыми, хоть отжимай. Особенно прихватывало стужей ноги в резиновых сапогах. Валенки тогда были в большом дефиците.


- Да чтобы я еще когда – нибудь …оставил рюкзак, - стуча зубами говорил Андрюха, - о, старпёры! Моржовые хрены!

И у меня, и у друга были поганенькие магазинные охотничьи ножи с короткими лезвиями. При советской власти и такие-то уродцы было купить непросто. Ими то мы и пытались нарубить ветки для костра. Были они сырыми и тонкими, бумаги для растопки не было, бересты тоже. Я пошел в большой лес на краю болота, чтобы найти дров. Но было уже совсем темно, фонарь остался все в том же злосчастном рюкзаке. А лес, как на грех оказался сосновым, мачтовым, никаких тебе сушин. Вернулся я к лосю. Андрюха заблажил, – давай возвращаться по следам старпёров в поселок, тут мы замерзнем на фиг. А какие там следы – метель лепит так, что никаких следов уже не видно, в лесу темень кромешная, глаза сучьями повыдергиваешь. Да и куда идти? Перед нами плясали, извивались снежные языки. В голову полезла всякая чертовщина, которую рассказывал мне мой батя Егор: о красавице Синильге, которая вот в такие метели стучится в окна зимовий, выманивает охотников во тьму. И кажется, бедняге, что он обнимает молодое, прекрасное тело, прижимается к тугим грудям. Потом весной вытает из снега - а на губах блаженная улыбка.


- Запомни, сын, - стращал меня подвыпивший батя, - как только увидишь, как она идет- плывёт по снегу да титьку тебе ледяную в рот суёт: значит, то смерть твоя. Замерзаешь!


Единственным нашим спасением на том болоте мог стать костер. Коченеющими руками строгал я ветки, пытаясь сделать «петуха» с торчащими стружками. Но то, что хорошо выходило из сухой еловой палки, никак не получалось из сырой сосновой ветки. Одна за другой вспыхивали и гасли спички. И вот их осталось только три. Слабый огонек ухватился было за тонкую стружку, но едва погорев, угас. Вторую я сломал непослушными, окоченевшими пальцами. Осталась последняя.


- Дай, я, - не утерпел Андрей.


Я сдернул куртку, чтобы загородить костровище от ветра. Спичка вспыхнула. От нее занялась стружка, за ней другая, принялась тонкая веточка, ещё одна, ещё.


- Давай, давай, милый, - шептал я.


Но, погорев минут десять, наш костерок зачадил и угас. Мы пытались вернуть ему жизнь, раздували слабые угольки, но всё было напрасно. Огромная черная ночь была над нами, и метель завывала, засыпая снегом нас, убиенного лося, болото и весь оледеневший земной шар.


Вот тогда я вспомнил историю, прочитанную в детстве: про мальчика, завернувшегося в медвежью шубу. Мы попытались свернуть лосиную шкуру, чтобы хоть как-то защититься от ветра. Да не тут-то было. Шкура до этого несколько часов лежала распластанная на снегу мездрой вверх. Она буквально окаменела, и вдобавок весь мех был в снегу. С огромным трудом мы согнули ее, сели и накрыли ею плечи. Ног я уже не чувствовал, одеревенели руки, перед глазами всё плыли снежные языки поземки. Потом стало теплее, я перестал слышать порывы ветра.
И тут я увидел её. Синильгу. Глаза её сияли, обнаженные плечи были укутаны в белую шаль.


- Поцелуй мою грудь, - тихо сказала она. И приблизила к моим губам остро торчащий сосок. Я приник к нему, – язык обжег ледяной холод. Тут я и понял, кто это пришел ко мне. Спасибо тебе, батя. Пусть земля будет тебе пухом….
Как мне удалось проснуться, – не знаю. Видно, мать молилась за меня крепко. Рванулся, замерзшая шкура не пускала. С трудом смог перевалиться на бок, и так выбрался из ледяной западни. На ноги подняться не мог, рук не чувствовал совсем. Попытался закричать, – язык не ворочается, рот не открывается. Вся борода смёрзлась. Дальше помню с трудом. Вот сижу, бью изо всех сил руками по снегу, по бокам, они совсем одеревенели. Встаю на ноги, падаю, опять встаю. Начинаю сначала медленно, потом всё быстрее ходить. Пинками поднимаю Андрюху. Тормошу его, не давая засыпать снова. Он валится на меня, оба мы валяемся на снегу. Встаём, стоим шатаясь.


Мужики приехали на санях в два часа ночи. К этому времени мы с Андрюхой, шатаясь, ходили вокруг лося. И мычали, хотя нам казалось, что пели какую-то матерную частушку. В нас влили чай пополам с водкой, стали оттирать лица и руки шарфами. Совсем не помню, как ехали обратно. Нас внесли в избу, прислонили к печке. Мы, мыча, облапили её. Ни одну женщину ни до ни после я так не обнимал. С нас стаскивали резиновые сапоги. А мы выли в голос, от боли в руках и ногах. Бывалые мужики нам сконфуженно объясняли, что выехали они за нами сразу же, как только вернулись в посёлок, но в пути наткнулись в темноте на пень, сломали сани напрочь, потом искали другие…. Нас с Андрюхой положили на печь, но и на ней мы дрожали, вжимаясь в раскаленные матрацы.


С тех пор на охоте я рюкзак не снимаю. И нигде не оставляю. Друзья ржут – Егорыч, да ты маньяк, оставь свою торбу, никто твое сало не скоммуниздит, мы от машины будем в трёхстах метрах. Нет уж – спасибо, второй раз Синильгины сиськи я целовать не хочу. В рюкзаке у меня всегда хороший топор на длинном топорище, фляга с водярой на самом свирепом кайенском перце, запасные носки, свитер, береста, охотничьи спички. Которые не гаснут и на самом сильном ветру.


Теперь пришла моя пора рассказывать сыну, что значит – увидеть Синильгу.