Прощание

Снег на удивление был иссиня белым и искрился. Нет такой белизны даже в деревне. Только в лесу. Близость деревьев, их коронованная мохнатость, сгруппировавшись, обтекала дорогу, ведущую к железнодорожному полотну. И была в этой морозной стыни неуёмная и гулкая, чуть царапающая тишь, заползающая в самоё нутро сердца. Демобелизованная группа солдат ждала поезда. Парни счастливо дурачились, кидаясь снежками, чтоб не замёрзнуть. Илья курил, окидывая отстранённым глазом в последний раз места северной службы. Взгляд скользил по опушкам, задерживаясь на высоких елях, выводя линию меж стволов за горизонт, упираясь в невидимую его точку. И… вздрогнул. Отражённая траектория, преломив пространство, коснулась впереди застывшей фигурки. Обдало  жаром. Струнно загудели ноги, и немота сковала всё тело. «Анюта, - пронеслось в голове, - девять километров по стуже пешком от дома ... как же так...»,  -  лихорадочно думал он. Ноги становились ватными. То расстояние, что их разделяло, было близким и непреодолимо-зыбучим, будто вся морозная взвесь растянула эту непреодолимость до гротескной мощи. И была в ней аморфность, тягучая и застывшая. Наконец, спружинив и пересилив эту вязкость, он оказался возле Анюты. Лицо её было белО, даже ветер обтекал его каменность и ясность. Какая-то странная музыка исходила от всего её существа, что не подпускала Илью ближе уже ни на дюйм. И в гулкой музыке мгновений они проживали всю им неотпущенную жизнь, где так много успели сказать друг другу в этой спрессованности молчанья, что больше и не пришлось в другой, – оставшейся жизни, говорить таким ёмким и стеснённым языком… Токката подходила к концу, разнося их в разные стороны… Знали они, что больше не встретятся… Отдалённо гудел приближающийся поезд. Ошалевшие солдаты не могли сдвинуться с места, эта немота захватила и их. Илья оторвал прикипевшие в сугробе ноги и рванул в разинутый проём вагона. Поезд качнулся и потёк, набирая положенную скорость.  Тишина обрушилась глухо и внезапно. Отцепившись от ели, Анюта осела  в снег, через какое-то время очнулась и побрела назад. И только мороз то и дело приводил её в чувство, которое периодически теряла, ей казалось, что она и эта длинная дорога – ОДНО, её сознание уплывало, натыкалось на кусты, сами деревья, а она шла и шла, не понимая, куда и зачем. Силы уже покидали её. И, вконец обессилев, рухнула на дорогу. Тишина исчезла…. Что-то тёплое и шершавое лизнуло её в лицо. Это был пёс, Барс, что учуяв беду, примчал из деревни. Он то скулил, то лаял. И она заплакала…тихо, беззвучно, тяжесть, что давила, вдруг вырвалась из неё истошным воем но, испугавшись быть услышанной, зажала рот рукавицей… Дома, забравшись на русскую печь, впала в забытье. Жар поднявшейся температуры разрывал тело, бред, настигший, рисовал лужайку, зелень травы, что причудливо собиралась  в букет снопа … а потом оказывалась уже в реке, беззаботно плескаясь и брызгая в Илью, что относила его и относила, затем приближался поезд, надвигающийся неотвратимо, угрожающе… и снова пели птицы, но опять она проваливалась вниз, где что-то грохочущее увлекало её за собой, тащило … Так прошли две тяжёлых недели болезни. Осунувшаяся и очень повзрослевшая, она была совсем другой, никем незнаемой Анютой. Из тех, кто никогда уже не плачет, но и суеты не мает. 
Как-то соседка Таисия посмотрела на первую красавицу деревни Анюту и говорит:
- Оставила ты печать, девка, в том человеке, ведь знала, помолвлен с другой был. Но нет ему счастья со своей любимой женой, принадлежащее ей, от скуки здешней глухоманной, – в тебя украдкой вложил. Да и судьба твоя иной будет, встретишь, да не своего, только сын и спасёт от постылости. Самовольны вы больно, законам  жизни перечите,  знать не желаете,  и от себя радость предначертанного спугиваете...
    Уехала Анюта, и сбылось всё.