Вольноотпущенник, прости. Часть первая. Глава 2

Глава вторая.
— В детстве я часто болел. У меня были слабые легкие. Стоило мне хлебнуть чуть-чуть холодного воздуха, как я сразу же попадал в больницу. Мы жили в коммуналке. В нашу комнату никогда не заглядывало солнце. Свет горел с утра до вечера. Комната была разгорожена на две половины фанерным щитом, в одной половине жил я, в другой родители. Мне казалось, что кроме мрачной комнаты и больничных палат, иной жизни не существует. Самые счастливые моменты детства у меня связаны с отцом. Когда я выздоравливал, он брал меня на прогулки, в магазины, в выходные водил в кино, на качели, аттракционы. Вечерами мы часто устраивали дома беспорядок. До сих пор не понимаю, как все это могло оборваться.
Однажды, когда мне было пять лет, мы что-то мастерили на полу, неожиданно в комнату вбежала мать с радостным криком: “Я нашла! Я нашла недалеко и недорого, я нашла дачу!”. Отец почему-то нахмурился, отослал меня в свою половину. Уже по привычке, я взобрался в самый угол кровати, свернулся клубком и заткнул уши руками. Родители часто ругались, их ссоры пугали меня. На этот раз они только громко разговаривали, отец о чем-то просил мать, а она не соглашалась. Я лишь понял, что мы с матерью куда-то поедем вдвоем, без отца. Мне сразу стало грустно. С матерью мы, обычно, ездили в больницу. Слово “дача” для меня было чужое, и звучало оно пугающе.
То лето началось как-то вдруг, без зимы и весны. Как мы жили на даче, я не помню. Из того, что обычно запоминается, во мне ничего не отложилось. Но во мне остался пустынный двор с обветшалым колодцем, я любил на нем сидеть, а меня все время с него сгоняли. Еще любил прятаться в высокой, густой траве в чудно запущенном саду, с полуодичавшими яблонями. Нравилось лазить в сирени, вразброс бежавшей вдоль покосившегося забора. Я никогда не видел столько зелени, такого огромного неба. Мне хотелось обнять все деревья, кусты, нюхать все цветы.  Той, что владела этим царством, я не запомнил, но помнил ощущение ее присутствия. Вскоре приехал отец и забрал нас с матерью.

И вот я вновь на своей половине, точно никогда из нее не выходил. Там, за перегородкой, происходило странное, заставляющее меня сидеть, как мышь, тихо. Родители старались разговаривать вполголоса, отчего они говорили еще громче.
— Нина, ты не понимаешь! — взволнованно произнес отец.
— Нет, это ты, Сергей, не понимаешь! — не менее горячилась мать. — Я устала, устала! Витальке скоро в школу, ему необходимо укрепить здоровье. Зачем тебе понадобилось срывать нас с дачи? Ему там было хорошо! Ты о нем совсем перестал думать...
— Это ты о нем не думаешь! Я же просил не спешить... Я хотел... Но тебе не нужна семья, все: институт, ученики, твой чертов английский, только не семья! Впрочем, мы столько раз об этом говорили, не знаю, как нам, а Витальке там будет лучше. Там тоже сосновый воздух, озеро, сад, ягоды, овощи. Ксения добрая, у нее у самой двое парней... — тяжело выдохнул отец.
— Сад, огород, двое парней. Каждый день, утром и вечером, сорок минут на электричке. Сергей, это и есть твоя голубая мечта семейного счастья?! Ты бредишь! — с ужасом воскликнула мать.
— Я же просил тебя подождать, но ты...
— Ты-ы ее любишь? — тихо спросила мать. Все, о чем они говорили до этого, оказалось вдруг неважным. Главное решалось сейчас, когда прозвучали слова, способные возродить или перечеркнуть десять лет жизни.
Отец долго молчал, а потом тоже тихо произнес:
— Мне с ней хорошо.
Женщины, порой, предпочитают сразу нож в сердце, чем слова, таящие ложные надежды. Мать услышала то, что ожидала услышать. Ей гораздо было бы легче, если бы отец просто ответил “да”, что не оставляло бы уже в ее сердце никаких иллюзий.

Наступила тишина, а через несколько минут послышался шорох, затем глухой стук дверей. Я вздрогнул. Вряд ли я тогда понимал, что отец оставил нас с матерью навсегда, но я почувствовал страх одиночества и пустоту вокруг.
—————
Словно яблоко на две половины разломилась моя жизнь. Все каникулы, иногда и выходные я проводил у отца, вернее сказать, в доме его второй жены, Ксении. Самого отца я видел редко. Он уезжал рано, возвращался поздно, в иные выходные у него случались командировки. Дома он практически не бывал.

Ксения была женщиной строгой, сдержанной. Мне она казалась большой, необъятной, из-за высокого роста и полной фигуры, правда, полнота ей удивительно шла. И в ее круглом лице было что-то притягательное.  Ксения всегда была в работе, она не выносила беспорядка. Ко мне она относилась не как к сыну своего мужа, а как к сироте: следила, что бы я был сыт, чисто одет и чтобы ее дети меня не обижали. В остальном, она меня просто не замечала. Ее сыновья целыми днями носились по поселку, домой приходили изодранные, грязные, Ксения их ругала, ставила меня в пример. Она не понимала, что мне тоже хотелось пачкаться, рвать одежду, а не томиться в одиночестве и читать книги. Ее сыновья сразу дали понять, что дружить со мной не собираются. Я им и не навязывался, ревнуя их к отцу. Вся моя радость была в его появлении. Завидев его еще издалека, я бежал к нему навстречу. Он улыбался, брал меня за руку, иногда трепал по волосам. “Отдыхаешь? Ну-ну, отдыхай”, — произносил он и выпускал мою руку. Как всегда, он спешил к Ксении, она его уже поджидала на пороге. Я ни разу не слышал, чтобы они ругались, да и говорили они мало, больше молчали. Отец, сам того не
замечая, все дальше и дальше отдалялся от меня, погружаясь в свою новую семью.
Раздвоенная жизнь, в которой я оказался предоставлен самому себе, сделала меня замкнутым и молчаливым, а болезнь тихим и незаметным. Я рано увлекся Ибсеном, Дидро, Драйзером. В пятнадцать лет заболел Платоном. Он перевернул мои представления о мире, внушил, что нет ничего большего, чем познание высшей истины. Изучение античной философии привело меня к пониманию учения Христа. Тем сильнее впоследствии я полюбил Достоевского.
Я о многом мечтал. Мечтал найти свою свободу. Тогда все так ясно виделось, мой путь представлялся безоблачным. Увы, тогда я не мог знать, что свобода и истина дается долгим опытом души, в победе, как над жизнью, так и над собой. В юности мне казалось, что нет ничего, чтобы я не преодолел.

Когда я окончил школу, ни секунды не колебался, куда буду поступать. Но как только отец узнал, что я собираюсь на философский факультет, он тотчас примчался к нам, и сразу с порога закричал на всю коммуналку:
— Не пущу, только через мой труп!
Я сидел в своей половине, готовился к экзаменам. Отец вихрем влетел ко мне, вырвал из рук учебник.
— Не пущу! — задыхаясь, повторил он. Вслед за ним вбежала мать.
— Соседей запугал своим криком.
— Это все ты, ты... — накинулся на нее отец.
— Орешь, как резаный.
— Я тебе не дам испортить парня!
— Никто его не портит, — устало отвечала мать, пытаясь его
увести. Отец отдернул руку.
— Пусть идет куда угодно, только не в твой гуманитарный!
— Но я уже документы сдал, через неделю первый экзамен, — вмешался я.
— Обратно возьмешь. Я не хочу, чтобы мой сын всю жизнь ходил нищим идиотом.
— Сергей! — возмутилась мать. — Пусть он делает то, что считает нужным.
— Нужным? Это сейчас у него голова забита чепухой, а через год от нее и следа не останется.
— Сергей, почему ты решил, что ты один знаешь, как нужно жить? Почему ты всегда решаешь за всех? Ради тебя я бросила докторскую. Я, как умела, сохраняла то, что ты называешь семейным очагом. До школы мы с Виталькой почти не вылезали из больницы, по ночам я писала твои курсовые, делала твои чертежи. Для тебя это было в порядке вещей, ты всегда диктовал свои условия, но это была моя жизнь. У Витальки начинается своя, не мешай хотя бы ему, достаточно того, что у него не было нормальной семьи!
— Семья? А кто в этом виноват? — отец глубоко вдохнул, чтобы выдать очередную обойму обид, но я заткнул уши и крикнул:
— Перестаньте! Вы всю жизнь собачитесь, делите то, чего нет. Я вырос и буду сам за себя решать, а вы... — не договорив, я выбежал из комнаты, не в силах выносить их споры. Я знал, они еще долго будут выяснять отношения.

Однако жизнь распределила все по-своему. Я не добрал одного балла, пришлось быстро поступать в инженерный институт. Вскоре я понял, что все равно, где учиться, почувствовав независимость. Наконец-то я тоже зажил своей жизнью. Мать, как и прежде, была вся
в работе, приходила поздно, как бы между прочим, интересовалась моей учебой, друзьями. По выходным неизменно уезжала к своей Антонине Ивановне, к той самой, у которой когда-то сняла для меня дачу. Отсутствие матери, как раньше, меня уже не огорчало. Юность не позволяла предаваться скуке. Почувствовав свободу, я впервые радовался жизни. Мне казалось, что кино, дискотеки, кафе, вечеринки и есть настоящая жизнь.

Однажды мне почему-то некуда было пойти. Мать была на работе. Не зная чем занять себя, я вошел в ее половину, чтобы поискать какую-нибудь книгу. На столе лежал журнал. Я взял его, сел на кровать, стал пролистывать. Удивился, что мать особенно внимательно прочла один рассказ, даже сделала пометки на полях. Рассказ был небольшой, он мне показался странным: в нем не было сюжета, конфликта, только чувства двоих, явно чужих друг другу людей. Я не заметил, как вошла мать, и сколько она простояла на пороге, не отрывая от меня глаз.
— Извини, — невольно замешкался я, почему-то прячась от ее грустного и пристального взгляда.
— Тебе понравилось? — спросила она, садясь рядом.
— Что?
— Ты же прочел ее рассказ?
— “Ее”, это чей?
— Антонины... Ивановны...
— Как, она еще и пишет? — ехидно улыбнулся я.
— Не понимаю, как можно не любить того, кого не знаешь, — сухо заметила мать.
— Зато ты ее хорошо знаешь, — ревностно пробурчал я.
— Послушай, завтра выходной, махнем к ней вместе? Она тебя
помнит и будет рада...
— Я ее не помню, и вообще, мне некогда, мне конспект сдавать, — я подскочил и убежал к себе.
Когда я собирался спать, мать осторожно вошла ко мне.
— Может все-таки вместе?
— Сто лет там не был и еще сто лет не буду, — процедил я.
— Спокойной ночи, — тихо ответила мать. Я не услышал в ее голосе странной печали, не увидел на ее еще не старом лице грозной тени.
На следующий день мать уехала. Уверенный в том, что она не вернется раньше завтрашнего вечера, я смело пригласил к себе девушку. Так я уже поступал не раз. Но утром я вздрогнул от скрипа дверей. Машинально выпрыгнул из постели, инстинктивно прикрыл лицо девушки одеялом.
— Чего так рано-то? — дрожащим голосом спросил я, на ходу натягивая брюки.
— У Антонины срочные дела. Вижу, ты не один? Я сейчас завтрак приготовлю.
Мы хотели сразу уйти, но мать ни за что не отпустила нас без завтрака. Она вела себя с девушкой так, будто всегда ее знала. Наконец мы ушли.
Я боялся возвращаться домой, убежденный, что без скандала не обойдется. Нарочно тянул время. Мне представлялось, как мать звонит отцу. Как он, разъяренный, мчится от своей Ксении в город, чтобы чуть ли не сегодня меня женить. И очень удивился, услышав дома тишину. Крадучись проскочив к себе, я лег на кровать и замер. Я слышал, как за стенкой бродит по комнате мать, не решаясь войти, а, может, обдумывая как ей поступить, скорее, она ждала отца. Вскоре
она вошла ко мне, села на кровать, я тоже поднялся. Мы долго молчали.
— Отца ждем? — спросил я.
— Не ершись. В последнее время с тобой невозможно разговаривать. Ты раньше таким не был.
— А ты знаешь каким я был раньше?
— Знаю ли? — протянула она, пристально в меня всматриваясь. — Я сегодня смотрела на тебя, ты давно вырос, а я это только теперь заметила. Ты прав, я тебя не знаю. Знаю все твои болезни, знаю, что ты любишь отца, несмотря на твою холодность к нему, но тебя...
— Мам, почему вы разошлись? — перебил я. — Я никогда не мог вас понять...
— Мы, наверное, сами себя не понимали и не понимаем. Сергей всегда хотел, чтобы было так, как он считает нужным, — тихо начала мать. Я не заметил, как в ее руках оказался носовой платок. Она мяла его, разглаживала, складывала, снова мяла. — Думаю, дело было не в том, что мы разные, по-разному смотрим на жизнь. Мы не умели быть вместе, не умели уступать и понимать. Сергей считал, что дом — дело женское, а ему часто приходилось готовить, убирать. Я не успевала: то твои болезни, то мой институт, то сессии отца. Мы ждали, когда получим квартиру, верили, что тогда все изменится. Но Сергей встретил Ксению. Она создана для дома, я — нет. Все, сынок, трудно объяснить. Лучше скажи, у тебя серьезно или так?
— А как бы ты хотела?
— Я просто мать, плохая мать, потому что, действительно, тебя не знаю, но я бы не хотела, что бы ты свою жизнь начинал с ошибки, о которой будешь жалеть долгие годы.
— Мне с ней хорошо, понимаешь, хорошо!
— К сожалению, этого мало для совместной жизни.
— Кто тебе сказал, что я собираюсь жениться? Если, конечно,
вы не заставите. Отец ведь не потерпит безнравственного...
— Прекрати! Твой отец упрям, как и ты, но никогда не был глуп и холоден сердцем. Он хочет, чтобы ты твердо стоял на ногах. Он любит тебя...
— Мать, не надо, — остановил я. От ее какого-то обнаженного голоса мне было не по себе.
— Сынок, — вдруг проникновенно произнесла она, крепко прижав к себе мои руки. — Я тебя очень люблю... Я...
Ее странный голос, глубокая печаль в глазах напугали меня. Я обнял ее так, будто она должна была уйти куда-то очень далеко. В груди неприятно и больно сжало.
— Не бросай его, слышишь, не бросай! — Мать еще сильнее прильнула ко мне, будто хотела зарыться в моей груди. — Вы нужны друг другу! — прошептала она так, словно подавляла в себе слезы.
Мне впервые в жизни было по-настоящему страшно, казалось, страх исходил из сердца матери.
—————
Я не понимал, что происходило, какая-то неведомая сила заставляла спешить из института домой, и каждый раз я находил мать дремлющей.
— Тебе плохо? — спрашивал я.
— Нет-нет, я просто устала, это скоро пройдет, — грустно улыбалась она, с усилием поднимаясь с кровати, шла подогревать ужин.
Вскоре участились приходы отца. До позднего вечера он сидел в половине матери. Уходя, он просил меня, не тревожить мать. Однажды на лестнице я столкнулся с доктором. Он выходил от нас. Не успел я войти в комнату, отец вдруг обнял меня.
— Что с мамой?
— Это пройдет, пройдет, — неуверенно ответил он. — Пусть отдыхает, не беспокой ее.
Не знаю, показалось мне или нет, но глаза отца были влажными от слез. Он поспешил уйти. Мне очень хотелось войти к матери, не посмел.
В тот страшный вечер я, как назло, задержался в библиотеке. Влетев в комнату, бросив на стол книги, сразу к матери, она спала. Меня удивила странная неподвижность ее тела, я не слышал ее дыхания, осторожно коснулся рукой ее плеча и оцепенел. Я не столько осознал, сколько почувствовал: матери больше нет.
Неправда, когда говорят, что смерть узнают по холоду в спине. Не застывшее и бескровное тело заставляет вздрагивать, а печать вечности, пронзающая душу. Внезапно ощущение зыбкости самой жизни. Неумение вместить в себя эту незримую, но столь ощутимую грань между жизнью и смертью.