Ах, Одесса...

                "Я вам не скажу за всю Одессу…"

     Вы не поверите, граждане-товарищи, но вышел такой конфуз, что в Одессе кончились креветки. То ли шторм недельной давности разогнал этих зверушек, то ли у рыбаков сети прохудились, поди теперь, узнай, но факт был в том, что они исчезли из обихода.И в это трудно себе представить, ведь ими торговали как семечками незамысловатые дамочки Молдаванки.

     Усаживались у ворот на низкую табуреточку, рядом ведро с креветками, кулечки, наверченные умелой рукой заранее из никчемной (как они считали) газеты "Правда", и как говорится: налетай - подешевело. Но не тут-то было! Теперь они ходили без дела, раздавая тумаки непоседливым внукам, словно они были причем. Сенной рынок, что рядом с Молдаванкой, на все вопросы лишь в недоумении разводил руками: ракообразная живность словно испарилась.

      Вера Павловна, дородная женщина лет тридцати с гаком, нагулявшая свой немалый вес на необъятных степных просторах Кубани, была в смятении. Креветки были ее слабостью. Приезжая всякий раз в Одессу, где у нее жила тетка, тоже Вера, она покупала сразу на рубль пять кулечков. И слышали даже соседи в старом дворике, как работают ее неутомимые челюсти, уничтожая маленьких рачков.

-Я на вас удивляюсь, Верочка Павловна, - уважительно говорила соседка-подружка ее тетки, маленькая и юркая еврейка Зарина Моисеевна, промышлявшая на Дерибасовской чем-то из-под полы, несмотря на солидный стаж пенсионерки.
 -Как вы можете вот это так сидеть, кушать это баловство, и не иметь разговора… Я б с тоски зарезалась…

     Ее маленькие, как у мышки, черные глазки были в недоумении. Руки в жестикуляции делали движения, напоминавшие японское харакири, только с поправкой на широту натуры.

-Вы думаете, зачем я хожу на Дерибасовскую… Я хожу на Дерибасовскую, чтобы иметь общение… Вот Вера за это понимает…
     Она кивнула головой на ее тетку. Та оторвала голову от столика с пасьянсом, посмотрела на соседку и выдохнула почти неслышно:
-Фарцовщица…
-Злые языки мне назло сотрясают воздух. Они мне говорят: Зарина- ты спекулянтка. А это- две большие разницы… Галота. Что они с этого понимают…
               
     Вера Павловна досасывала очередного рачка-малютку и вяло парировала:
-Ах, Моисеевна, вы же знаете, что нет у нас на Кубани креветок. Зачем вы меня постоянно дразните?
-Что вы, милочка, я никак не хотела вас обидеть… Какой мне с этого гешефт…

     Она бурчала что-то себе под нос и шла в уборную, деревянным скворешником темнеющую в углу двора, справа от ворот.В это, несомненно важное заведение, провели недавно свет, чтобы ночной променад был более обстоятельным и комфортным, но это не избавило его от запахов. К счастью, здесь жили одесситы, люди, знающие толк и шутке и поэзии: то, что разносил ветер, они называли так: ночные фиалки.

     Водопроводный кран тоже был на улице. Плющ, питаясь его влагой, уютно затенял веранду и упрямо лез на крышу. Тетя Вера после ужина выносила посуду, в небольшом тазике мыла тарелки, терла алюминиевые кастрюли морским песочком. Напевала что-то негромко и, бывало, вдруг проливалась из нее тоска по родной Кубани:
-Нэсэ Галю воду, коромысло гнэтся, а за нэй Иванко, як барвинок вьется…

     Эти "удобства во дворе" всякий раз напрягали Веру Павловну перед отпуском, но экономия- мать накопления- всегда брала верх в ее расчетах. Копили на телевизор большой, цены-то кусаются, три зарплаты надо.

     Тетка еще трудилась, и они с мужем почти не тратили денег, упиваясь солнцем и морем под завязку. Ну, не совсем сказать, чтоб они жили задурняк : мясо-овощи покупали. По приезду торжественно выуживали из сумки "Три перчика", знали, что тетка очень любила пропустить рюмку-другую жгучей перцовочки.

     Тетя Вера жила одна на втором этаже дореволюционного домика, где поселилась в конце двадцатых годов. Мужа-немца после войны взяли энкавэдисты, с тех пор ни слуху, ни духу… Говорят, недобрый был человек, хоть и партийный, может, обижен чем был. Да что теперь гадать, тетка одна осталась с того времени, две комнаты - ее богатство: одна - под хозяйство, в другой - гостей принимать.

      Изредка наезжали племянницы, и она забывалась, готовила ужины, рассказывала бесконечные истории. Были у нее два сына, жили на другом конце Одессы, в новострое. Сыны - не дочки, у них своя жизнь, свои интересы, так что были соседи ее семьей, ее домом. Кагалом рожали, кагалом -поминали, все - вместе.
               
      Ах, Одесса! Ты перемолола не одно поколение евреев, русских, украинцев, поляков, турок, французов, румын, татар и еще много какого народа, прежде чем тебя стали называть Одесса-мама. Ты вобрала в себя соль их пота и заварила такую крутую кашу, что об нее у многих ломались зубы. А они все пылили тебе навстречу, стирая в прах подковы, колеса, башмаки…
               
      Младшая Вера вспоминала иногда, как пухла она от голода в Одессе сорок седьмого. Теткин муж, тот самый партийный немец, съедал ее порцию хлеба подчистую, пока тетя Вера была на работе. Оставшиеся крошки и просыпанный на скатерть табак он смахивал на ладонь и давал ей со словами: Тебе хватит.
 
      Ах, Одесса, ты не стала ей мамой, но она не держала на тебя зла, ни на тебя, ни на тетку.
               
      А тетка, Вера Даниловна, за несколько десятков лет не стала исключением. Она  тоже была окутана обаянием этого города. Как-то племянница дала ей деньги на продукты, курочку на суп, говорит, купите. И что же вы думаете учудила наша тетя Вера, видимо, не зря в подружках Зарину Моисеевну держала. Хотя и сама была не промах: в ее послужном списке организация первого пионерского отряда в городе Кропоткине, что на Кубани.
               
      Так вот, пошла тетя на Сенной рынок и купила живую курицу. Так та курица квохтала недолго. Сделала тетя Вера ей секир-башка по-быстрому, чтобы не галдела на весь двор. Выпотрошила ее, ощипала под кипяточек и … свежую тушку снова на базар: мол, нате вам, сама растила. Конечно, продала с наваром, ибо кто в Одессе не любит жирную курочку. Купила чекушку водки, зелени, сыра-творога и шмыг домой, благо Сенной рядом. Из потрошков сварила такой обалденный суп, и пусть, что на керогазе. Запах через открытую дверь вылетал безостановочно, гирляндами повисая под потолком веранды.
               
      Вечером, под чекушку, она с упоением рассказывала, как здорово она спекульнула.               
-Еще пару курочек, и будет думка знатная, - говорила тетя и показывала мешочек с пухом и пером.

      И Вера Павловна поняла, что так поступает она не впервой. Отъезжая домой, она всегда оставляла ей  червонец на хозяйство.
      Вера Даниловна для приличия отнекивалась:
-Что ты, Верочка, мне хватает…
      Та ей возражала:
-На керосин, теть Вер, да на свет, вон сколько нажгли…
      Тетя Вера после этих слов подхватывалась:
-И то верно, доченька, спасибо, - и червонец исчезал под скатертью старинного раскладного стола.
               
     А когда они уезжали, неугомонная Зарина Моисеевна всегда ей выговаривала:               
-Ты бы, Верка … деньги-то за постой …тридцатку, штоль, брала бы… вон, какие справные… другой раз, гляди, не выдержу, сама скажу…
-Да ладно тебе, - отмахивалась от нее Вера Даниловна, - Ты скажешь, свои же…
-Что ладно… подскочь-погляди… на ней жир топится от твоих ладнов… дура ты, Верка.
               
      Вот в такой уютной обстановке одесского бытия Вера Павловна осталась без креветок. Муж ее, Георгий, был пожиже раза в полтора и к креветкам относился с прохладцей. "Наши раки лучше… рупь- десяток… под пиво раковая шейка, шо тебе к празднику индейка", - он не заметил, как за размышлениями у него родился, даже можно сказать, вышел из пены, как Афродита, девиз любителей пива с раками.

      Пиво Георгий любил, но странною любовью, пивного животика не напил, не наел. Да,  если честно, трудно ему было раскручивать на пиво любезную свою супружницу. Прижимистая была отчаянно, по этой части жить бы ей в Одессе. Наверное, из-за этого он писал стихи про прораба-казнокрада, про соседку-скопидомку…
               
      Ну а креветки, сами понимаете, это не раки, совсем другое дело, охота пуще неволи.
               
      Красивый сарафан приятно скрывал пышные формы Веры Павловны. А то, что он скрыть не сумел, не менее приятно выпирало наружу. Она, как неведомый ей Мальбрук, собиралась в поход, прихорашивалась, мурлыкая мелодию, услышанную во дворе от вездесущих юнцов с гитарами. Мотивчик был весьма необычным, мальчишки нещадно гнусавили и слов было не разобрать. Если бы она знала слова этой песни, она бы ужасно "обрадовалась":

                Мой чемоданчик, набитый планом,
                Он предназначен для наркоманов.
                Анаша! До чего ж ты хороша!

      И наконец, последний штрих помады.
-Жора, пойдем на Привоз… Моисеевна говорит, не может быть, чтоб у барыг не было креветок… так хочется…
-Раз их нет, так они должны быть… разница только в цене, -  послышался из-за открытой двери голос советчицы. За ним возникла в проеме и сама его хозяйка.
-Жора, да сводить вы их на Привоз… пусть их узнают, почем креветки в лихо, - она хихикнула в маленький сморщенный кулачок своей шутке и опять исчезла, лишь тень мелькнула в окошке.
               
      Георгия всегда удивляла эта простота, с которой здесь живут и ходят к соседям. Здесь не было прихожих, коридоров, чуланов. Прямо с веранды, увитой плющом и идущей вдоль этажа, сразу за дверью начинался чужой мир.

      В открытую дверь шли без стука, как к себе домой, еще с порога начиная разговор, который запросто мог остаться без ответа, вот так, как сейчас:
-Верка, ты знаешь… сон у меня был. Отец лошадей новых завел… морем привезли… сбруя в серебре… добра полны сундуки… Биндюжники на Молдаванке от зависти языки скушали… если бы я имела такой сон тридцать лет назад, я бы с глузду съехала и могла подумать, что конец советской власти… а теперь не знаю, что и думать…
               
      Соседка вновь стояла в дверях, рассказывала сон. Тетя Вера копошилась у керогаза и не отвечала.
               
      Вера Даниловна работала весь век на конфетной фабрике. Вот-вот на пенсию спихнут, фамилию не спросят. А Зарина Моисеевна, подружка по одиночеству, до революции жила под отцовским крылом припеваючи. Ей, наверное, было о чем горевать-вспоминать, ночные ребусы разгадывать.
               
     "Соседи брехали, что золотишко у нее есть фамильное…ну и ладно, пусть ее, - рассуждала тетя Вера, помешивая кашу, - шо она мне жалится… не зря исчезает по полдня, как на работу… барыши есть, значит, и деньги водятся…"

      Жора одел голубую дырчатую майку, сунул ноги во вьетнамки, и пошагали они на Привоз.
               
      В рыбных рядах стоял запах моря. Покупателей было немного. Жора шел с трехлитровой банкой в плетеной сетке (кацап бы сказал: "авоська"), намереваясь на обратном пути наполнить посудину пивом. Сжалилась его благоверная, он и бочку приметил на углу: а что, ей раки, хоть и маленькие, ему - пиво.
               
      Вдали у одиноко стоящей женщины с гривой черных волос, сквозь запах рыбы пробивался несмело оранжевый бок креветки. Женщина была рослая, с черными усиками на широком округлом лице. Густые волосы пышно кудрявились назад. Грязновато-серый передник лоснился на мощных грудях, выдавая с головой напряженность ее ремесла. Фартук ниспадал на прилавок, и на нем россыпью лежали креветки, кулечки и стакан - мерило ее богатства.
               
      Вера Павловна сразу заметила эту, бросающуюся в глаза неряшливость, но желание было выше этого, и она спросила:
-И почем же нынче стаканчик?
      Спросила запросто, никак не выказывая знание предмета.
               
      Продавщица дефицита окинула опытным взором ее игривый сарафан, полные руки с двумя колечками, не знающие мозолей и трещин, и тот неуловимый фарс, присущий приезжим, затем бросила на прилавок цену, потупив глазки.
-Пятьдесят копеек, берить, будь ласка, улов з ранку.
               
      Вера Павловна переглянулась с мужем, поежилась под пытливыми очами мощной торговки, и , не глядя на нее, недовольно сказала:
- Что-то у вас стакан… - она сделала нарочитую паузу, - стакан такой маленький, где вы такие только берете…
               
      Черные усики прогнулись в гримасе, по щекам молнией пробежал румянец гнева. Грудь под фартуком всколыхнулась, оттуда мужским баритоном выплеснулось возмущение:
- И шо она вот это думает, шо у меня стакан должен буты, як ее жопа...
               
      Ее слова обращались словно бы к солнцу и призывали в свидетели всю Одессу.
               
      Жора присел от удивления, наблюдая за женой. Она  возмущенно заквохтала, издавая странные звуки. Рука судорожно сжималась и разжималась, сминая приготовленный рубль. Затем ее наконец прорвало:
-Да как вы смеете! Грубиянка!
-Не хочете, не берить, - глядя куда-то вдаль, за Пересыпь, за море, спокойно  ответила гренадерша из-за прилавка.
               
      Жора хотел было вмешаться и включить дипломатию, но тут из-за угла мелькнул околышем фуражки милиционер. Усатая дамочка подхватила фартук вместе с содержимым и растаяла в серовато-деловой дымке Привоза. Вера Павловна в растерянности чувств не заметила, как рука, мявшая кредитку, разжалась, и зелененький комочек потащило по выбитым конскими подковами камням.
               
      Ах, Одесса! Ты брала свою дань купюрами, душами, жизнями. Тебя любили и ненавидели, тебе пели песни и слагали вирши, ты была не только доброй мамой, но порой и злой мачехой. Ты казнила и миловала, ты была великодушной, ты была - великой, ты просто - была…
               
      На обратном пути Жора удрученно провожал взглядом все пивные бочки. Ведь пива ему так и не обломилось. Дюк  Ришелье заметил этот взгляд и пожал плечами, позеленевшими от близости моря и  времени:

- Пардон, мсье Жорж, но какой тут может быть обида, ведь это все-таки, Одесса!         
                май 2007г.