Кириченко, дальше...

На кухне.

      Чай заваренный напополам - чёрный с зелёным, был мутным и безвкусно горьким. К тому же, комнатной температуры. Сигареты казахстанские, дешёвые, «для свободных и гордых людей» – так было написано на пачке. «Совсем офонарели», - подумал Кириченко, - со своей независимостью, хорошо хоть, «для умных» не пишут».
А вот керосин горел хорошо, тихо и без копоти. Очищенный. Тихо.
…После того как отключили свет, Кириченко оставил жену и дочку дома играть в лото, переключил магнитолу в режим батареек, велел диски не включать и громче не делать, - «мотает много, батареек не напасёшься», взял с собой сына и ушёл в гости. За колёсиком от кресла, которое отдавал своему родственнику заварить на работе.
Зря пошёл, – выпить ему не удалось. Сын у родственников съел всю колбасу, которую порезали. Свет у них в районе был,  вместе посмотрели ничейный бой за звание чемпиона мира, Кириченко сказал « я так и знал», поблагодарил за уваженное колёсико, тайно глазами пригрозил сыну, умоляя его оставить хотя бы пряники на столе, взял журнал «Плейбой» почитать и откланялся. По дороге домой шипел сыну не брать его с собой больше никогда, или кормить перед выходом, и купить ему ящик колбасы. Сын пообещал больше не подводить отца. Отец разозлился на себя, что ни черта ни зарабатывает, колбасы ящик купить не может, а учит сына маленького жить на словах, а сам курит сигареты для свободных и гордых людей и бродит в потёмках пешком с одним колёсиком в кармане. 
Свет в их районе не появился.
Жена с дочкой легли спать. Кириченко уложил и сына. Журнал читал.
Через полчаса ему надоело читать при свете даже хорошо горящего керосина. «Всего сто лет живём с электричеством, а как привыкли»… Ещё через десять минут начал раздражать журнал, - «это не «Плейбой», а «Их нравы…»… Ну и ладно.
Кириченко принес свои галстуки и принялся разучивать узлы из журнала. Спать не хотелось, ваять тоже. Перевязанные различными узлами четыре галстука и развешанные в полумраке на ручках верхних шкафов кухонного гарнитура за спиной оптимизма не внушали. «…Как-то бестолково…»
Остался ещё пятый. Выдумав какой то узел, похожий на подушечку для втыкания иголок, и вспомнив что таковая по французски именовалась «табурет», озаглавил одноимённо свой способ. «Посмертно», так как, – без всякой надежды на его повторение…  Потянулся и повесил пятый «эксклюзивный» себе на носок вытянутой ноги.
…«Хороший керосин»… Встал, взял керосинку, в коридоре, поставил лампу на пол, вытащил обувь на свет, минут за двадцать перечистил всю. Составил взрослую и детскую обувь двумя короткими рядками…
     …«Пойду рассказ писать, - решил художник Кириченко. - Для «Плейбоя». Стихи они не купят». Вымыл в ванной руки.
Пособирал и поразвязывал  «экспонаты», унёс их в шифоньер.  «Брюки  погладил бы, да света нет».  Принялся за рассказ. В дверь постучали. 
Кириченко поднял голову на часы:  «Второй час, интересно…»
А случилось ещё и загадочно, -  Кириченко открыл дверь, а за ней никого не было.
Кириченко посветил в темноту подъезда, лестничной площадки. Не много же он высветил, - панели как панели, слова мелкие, знакомые, и темнота.
Кириченко прислушался. Ничего.
Это ему не понравилось. Ему никогда, ничего не казалось, (за редким исключением конечно), и в слухе своём он не сомневался, а стук лёгкий по своей двери мог отличить от любого другого. Но сейчас он не слышал даже шагов удаляющихся или приближающихся, даже шороха. Мерно шумели трубы по стояку, их он слышал. Кириченко загадки не любил – потому как с ответами у него часто получалось глупо. Он закрыл дверь. Постоял.
Решил , что это как раз - «редкое исключение». Вернулся на кухню. Сел, закурил, но вроде бы чего то ждал, за рассказ даже для «Плейбоя» не принимался.
И стук повторился.  Рассказчик поправил пепел о край пепельницы. Мрачно Кириченко пошёл к двери. - «Может молоток из кладовки взять, вдруг - нечистая сила?» Он открыл.   
На площадке стояла соседка с сорок четвёртой. Молодая, жила с родителями.
- За мусоропроводом стояла? – спросил Кириченко.
- Да.
- А чего не шелохнулась?
- Думала вы спите.
- Ага. Я думал – Лёха, - шарохается... Или из товарищей кто пьяный припёрся, обрадовался…
В руке у соседки была открытая бутылка пива.
-    Ко мне подружка приехала, а свечек нет. - Объяснила она, - Я смотрю, у вас свет горит, попрошу, думаю, если не спите, а потом вспомнила – поздно…
-     Не рано, но у меня только керосинка.
-     Пойдёт нам и керосинка, мы тут на площадке, я завтра отдам…
-     У меня одна керосинка, и спать я не собираюсь. Вы там чего делаете, только пиво у вас?
-   Есть водка маленькая, но мы пить не будем.
-   Так рано вам. Зачем брали?
-   Прям рано, права получили.
Делать особенно было не чего. Кириченко сориентировался, как не разрушить добрососедские отношения:
-   Такое предложение: курим, выпиваю вашу водку за полчаса, и оставляю вам керосинку.
-   Пойдём скорее, а то она темноты боится.
…

С утра он пил холодную воду и не мог напиться. Потом пил горячий чёрный чай с сигаретой, и, походив немного, опять думал: «какая вкусная холодная вода». Подходил к подоконнику, брал с него трёхлитровую банку похожую на большую чистую каплю, тут же стоял стеклянный стакан, с толстым – в палец, дном, и снова пил разными глотками. Казалось бы всё, хватит, но вода по-прежнему была вкусной.
«Это - чёрте  по-каковски; пить чай, и снова запивать его стаканом воды…  Ну…»  Мысли шли дальше.  «Это ж надо так жить… Ладно. 9.39… – значит, – без двадцати одна минута десять... Ну…»  « надо идти в магазин и купить пачку бумаги, пачку чая, отдать журнал, заказать фотографии и побриться… Всё – в обратном порядке…» А солнце светило во всю – весна. 

***
                Дефо.
 
                На балконе поздно утром
                Он выкуривал окурки
                Попивая крепкий чай
                Грелся солнцем октября.               
                Вороша стихи чужие
                Думая - они ушли уж…
                Он рассматривал картины
                Разукрашены чернила
                Стопки книг и правда, жили
                И как будто бы дружили
                С ним и солнцем октября –
                Хорошо всем от луча…
                Он немного торопился,
                И легко за стол садился.

Солнце стояло высоко, окурок нашёлся  неплохой, эстетичный, длинный. «Сколько их не находи, а за сигаретами всё равно идти. Тем более, день вон какой, - пригожий…»
Он потянулся к чайной чашке. « Дальше что? Вечером пьянка, утром – окурки. Днём подведение итогов. А планы когда строить?  Подвожу я итоги, во всех смыслах…» - констатировал Кириченко.
«Ещё и ёрничает». Кириченко смотрел в светлое осеннее небо. «Ветки голые. Осень уже».   Окурок быстро кончился. Курить всё равно хотелось.
«Засадить плантацию табака. Лучше картофеля. И помидоров. Яблонь, капусты и лука. Тем более, сейчас октябрь, и плановать можно до весны». «Курить бы надо купить…» Жена картофелю обрадуется, на будущий год…
«… Иди гонимый страстью томной к пузатой пачке сигарет…» – Плантатор, бывало, нет, нет, а и бесполезно сбивал вирши с вершин своего творческого интеллекта.
«Это плохо, что мы не богатые, от этого мысли какие то, крестьянские, лезут. Иди, пока бреешься, курить не хочется, Картофелевед. Пачки, уже,  пузатые, томными мерещуться…Картошки ещё, правда, ни одной в доме нет. Макароны они не хотят. Не семья, а жуки колорадские.» 
Кириченко брился новым одноразовым станком. «Их всё делают лучше и лучше. Бритый вроде нормальный…»
Денег не было, поэтому надо занять на пачку любых сигарет, и решить: у кого. Для давно безработного художника-любителя это вопрос.
Время шло, вопрос решался, кандидатуры утверждались, курить хотелось.
Через полчаса парень понял: «Надо выйти из квартиры, и выкинуть их всех из головы, а там - как бог даст. Дойти хоть до базара, встретить какого-нибудь знакомого, взять мелочи.»
Кириченко снял с себя спортивную кофту с капюшоном, штаны с лампасами чуть не снял, как вынужденно замер: чёрные брюки, висевшие на стуле, выглядели не свежими даже для незначительного выхода в свет. « Не глажены стервы».
Кириченко воткнул вилку от пожившего утюга в розетку. «Пока нагреется – почитаю». Он взял книгу из серии «ЖЗЛ», «Дефо». Чем был обусловлен этот выбор, сказать трудно. Подвернулась. 
Уже через полчаса читатель Кириченко выяснил; в чём именно заключается трудность в непредвзятом   исследовании жизни и творчества Даниэля Дефо, откуда взялась приставка «Де», и совершенно запутался в историко-религиозной жизни Англии17 века, её войнах, реформации и генеалогии. Утюг уже понял: его хотят добить.
«На нём уже можно яишницу пожарить, а до конкретной жизни Дефо ещё не дошли».
Порадовавшись за то что он не родился ни протестантом, ни католиком, не умер от чумы, и не сгорел в пожаре, Кириченко отложил книжку, с твёрдым намерением забыть в каком она теперь месте, взялся за брюки и за пятнадцать минут справился. Довольный утюг повис вилкой.
Три часа по полудни, в отутюженных брюках, художник-любитель выдвинулся.    
Базар в Темиртау место людное, и «пруд прудит» собирательными образами. Кириченко начал их отмечать. Стоял он у остановки, можно сказать, непринуждённо, удобно рассматривал окрестности и сдержанно отмахивался от цыганок пытавшихся нагадать судьбу такому парню в наглаженных брюках.
Знакомые попадались, угощали сигаретами. А просить у них деньги на пачку Кириченко стеснялся. Такие знакомые.
«Надо закругляться с этим простоем» - подумал Кириченко спустя час, - «да и образы заманали». Кириченко потянулся. В воздухе витало обещающее что-то. «Надо идти работать. А то может попасться какой-нибудь человек, - и не только на сигареты, откуда то деньги возьмутся...»   
И будет опять жена кричать: « не работает, занимается какой-то фигнёй, денег нет на картошку, а друзья есть, и свинья опять грязь нашла»…
Кириченко будет курить на балконе и говорить: « Перестань ты, деньги будут, сейчас есть же немного, занял – отдам, - перепродам чёндь, или в нарды выиграю… Вот ты послушай; был я маленький, ходил на озеро. Брошу записку в бутылку: «Везде найдёшь друга!» и домашний адрес. Как положено, снизу, - «пионер Кириченко». Салют отдам и бутылку в воду – в наше озеро. … А через двадцать лет…»   
     Оставим мы тут Кириченко. Ведь есть же лозунг пионеров: «кто ищет тот всегда найдёт», пусть скептики кромсают поговорки, а Кириченко проживёт, - ему не мало нужно    .

                17. 10. 99.



                «Сторожем».

…Ну, устроился Кириченко сторожем, и  не пожалел об этом.
Дни стояли морозные, с холодным сухим ветром, в одних штанах на работу ходить было холодно, Кириченко одевал двое. А когда не одевал, - то мёрз по дороге.
Он шёл пешком, - «наперерез», через дворики и «кубики» Темиртау, думал о чём-то своём, как все пешеходы, и обычно приходил во время.
Раздевался, заваривал  сразу чай в литровой банке, которую кипятил киловатным кипятильником, смотрел на уходящую молодёжь, (учеников компьютерной школы, где он работал), и легко чувствовал  себя старым и много пережившим. Образ такой.
Пока заваривался чай, Кириченко заходил в туалет, снимал кальсоны, если они были, прятал их в сумку, выходил уже более раскрепощённым. Пил чай, отвечал ученикам и ученицам  «до свидания» и дивился себе. Даже он признавал, что сторож сложился.
Пробовал читать, иногда читалось ему. Но не нравилось: «Ерофеев – хватит уже, Ремарк – не в пример Ерофееву  - самоотверженно пессимистичен… Новые детективы – бред». Кириченко искал на диске новых авторов и читал пока, не устанут глаза от экрана.               
Он ещё по долгу и с большим интересом рубился в компьютерный футбол, соглашался с коллегами, что, и правда, надо купить теннисный стол. 
«Хорошая работа» – думал Кириченко, - «необременительная».  Учился обращаться с компьютером, слушал Юру – (сторожа с первого этажа), про его жизнь, и по ночам печатал. Юра рассказывал про свою жизнь бывшего ресторанного гитариста, пытался понять жизнь Кириченко, и раздражался. Юра пить бросил, делился свершившимся. Кириченко хвалил Юру и его новое, Юрино мировоззрение, поддерживал, слушал, пил  на глазах у бывшего гитариста, и печатал по ночам.
Дирекция к Кириченко претензий не имела. Андрей, устроивший Кириченко сменщиком, смены бросил. Кириченко начал работать через день.
Он уже играл в настольный теннис с Юрой, и печатал легко, и принёс на работу краски, посадил  огурцы в декоративную кадку, - (наносил земли с улицы и вырастил на удивление всем рассаду в туалете, она зацвела), как директор решил увеличить рабочий день. Зарплату снизить, а Кириченко сделать начальником охраны.  Кириченко без сожаления ушел на стройку.
                … 05 - 06. 00.







               
                Злая баночка.

                … - Вы какие сигареты курите?
                -  «Злую баночку»…

… - Ты купи себе носки, трусы, - сразу.
- Ну.
- А то пропьёшь.
- Ага.
- И будет тебе подарок.
- Ну.
Говорить  многосложно было трудно,  болела-шумела голова, тело не понимало почему его не хотят оставить  в покое, подняли, не дают выспаться, и ещё куда-то отправляют, за какими то подарками…  вот, - «перва думка»… 
Кириченко, как у него водиться, размышлял о жизни. На этот раз в комментирующем лице: «В тридцать лет, посмотрев в глаза фактам, он устало прикрыл веки.  …Значит, - будет поднимать, открывать…» Собрался он.
Припомнил, подсчитал: «было три штуки, - тысячи… Полторы пропили. Штука чёрте куда делась. Осталось – пятьсот. Помню: минус двести восемьдесят на плёнку и семьдесят на сигареты,  – сто сорок.  … Ровно на бутылку водки». – констатировал он без эмоций.
- Ты слышишь, что я тебе говорю? – подозрительно подняла голос жена.
- Ну.
- Купи себе, на те пятьсот, что подарил мой отец, подарок: тр…
- Да я слышал я, слышал.
- А то ты те деньги зафигачишь куда-нибудь на неделе и всё, поминай как звали, - с тебя же как с гуся вода…
- А сегодня какой день недели? Суббота? – вспомнил Кириченко.
- Да.
- Тогда не волнуйся.
- Что?
- Не зафигачу  на неделе. «Никаких шансов»
- А что, - не поняла жена, - у тебя друзья эмигрируют куда-нибудь?
- Они любят нашу Родину. – отвёл от друзей тень Кириченко, и добавил: - «Мы». – А в эмиграции люди спиваются… - заметил жене художник.
- А хоть с глаз долой, думает ваша Родина, - ответила жена за Родину.
«Краски купил, материал на рамы не заказал, заявление  не написал…».
- А сегодня ты, что думаешь делать?
- Трусы себе в подарок покупать, и на дом зайду, к мужикам, бутылку поставлю, - день рожденья всё-таки…
- Напейся опять и приди утром! – спрогнозировала жена.
- Как заказывали. – отозвался Кириченко.
- Только попробуй! – зловеще предупредила женщина.
- А чего там пробовать, - вяло отмахнулся Кириченко, - в тридцать лет…. – И что, я каждый день утром прихожу? – повысил он голос, - три часа - это утро?!
- А полпятого не утро?
- Ну, было один раз,  и то, - обстоятельства. Что я его, бросить ментам должен был?
- А у тебя вечно уважительная причина! – Наташа разозлилась и ушла с балкона.
Кириченко вновь попытался настроиться на зрелую, разумную жизнь. Не получалось. Действительно жгла совесть за глупо прожитые часы и деньги. Кроме того, и не красиво прожитые… «****ь, дурак, ну нафига тебе всё это было нужно? Детали расстраивали. Надо уже иметь силу воли и пить меньше. Сделай выводы. Выводы оставь, остальное - выкини из головы». – посоветовал себе он. «Будь умнее и иди строй дом».
(Дом строил его отец, Кириченко ему помогал).
Побрился, одел свежую рубаху и пошёл на дом.
По дороге ему встретился отец на машине.
- Ты на дом? – спросил отец.
- Ну.
- Да отдыхал бы. Голова болит? – глаза отца улыбались.
- Ну. Нормально всё.
- Как самочувствие? Побороли  ту бутылочку? – когда отец уходил, залётные гости принесли двухлитровую бутылку.
- Ну.
- Да отдыхал бы…
- Да я полью огород, да мужикам бутылку поставлю, - Кириченко взвесил на пальце пакет.
- Ты бы хоть закуски взял.
- А чего там закусывать? …Четыре «рыла»…   …Две бутылки…
- Ну всё равно, возьми что ни будь покушать. Есть деньги?
- Есть…
- …Ну дай мне тогда. – попросил отец.
- У меня мало. – признал Кириченко, - носки ещё надо взять…
- На ещё, - отец  достал бумажник и вынул из него купюру, - Хватит?
- Ну. – Не очень уважая себя и очень уважая отца, Кириченко взял деньги.
- Садись в машину. По дороге куда ни будь заедем, купим всё.
Кириченко поставил пакет на резиновый  коврик между ног, поехали.
… - Как дела мужики! – крикнул Кириченко у дома, вылезая из машины.   
Мужики выкладывали фронтон в кирпич над вторым этажом.
- О-о-о, - с тридцатником тебя!
- Спасибо! Спускайтесь! – Кириченко осторожно приподнял арбуз и раздутый пакет.
- Сейчас, раствор выработаем…
- Давайте, - Кириченко кивнул отъезжающему отцу, и направился в летнюю кухню, она же; бытовка, «караулка».
Там выгрузил из пакета водку, шпроты, пачку чая, кольцо колбасы, ровную булку чёрного хлеба - похожую на маленький стройматериал,  и пакет с южными помидорами, - (для своих ещё рано).  Разрезал арбуз на две половины. Заглянул в ведро с питьевой водой, перелил из него что было в чайник, взяв пустое ведро и верёвку отправился недалеко, - на родник, за холодной, свежей водой.
Вернулся, мужики ели арбуз.
- Красный.
- Ну и как тебе в четвёртом десятилетии?
- Пить устал. Третий день. Выспаться б.
- Ну спал бы, чего пришёл.
- То и пришёл, что б вам не скучно было… Давайте к столу, чего вы порассаживались, как на собрании, шпроты откройте, а я шланг на картошку брошу пока.
Обеспечив полив, вырвал чеснока, срезал лука и укропа.
- Как вам работается то?
- Жара. Спустимся, - полведра как не бывало…
Два двоюродных брата, один близкий, другой дальний, и работник Валера, были старше Кириченко лет на десять-пятнадцать. Кириченко работал вместе с ними, «бригадиром-архитектором». 
- Чего вы курите? – удивился, хмурясь Кириченко, - в воздухе пахло каким то резким «самогонным» дымом, обычный сигаретный дым он бы даже  не почувствовал.
- Злую баночку.
Мужики курили самокрутки из окурков, которые припасали на «чёрный день» в банку из под кофе.
- А я – во, - третий день, - Кириченко бросил дорогую пачку сигарет на стол. – Совсем денег нет?
- Второй день.
«Ну, точно; батя сюда два дня не приезжал, меня нет, а им тут и перехватить не у кого».
- А я хлеба маленькую булку взял, - расстроился Кириченко, - знал бы, и курить купил.
Разлили по пластмассовым стопкам.
- Ну, чтоб ты сдох, - пожелал работник Валера, - через сто двадцать лет!
У Кириченко вначале даже мысль о стройматериалах  онемела.
Закусили.
- Чего у вас тут новенького? – лопая шпроты, щипая укроп, хлеб, помидоры, колбасу с зелёным луком, поинтересовался Кириченко. – Цемент то есть?
- Есть…
Проголодались все.
- Что б здоровье было, счастье, деньги, любовниц штук сто. – пожелал теперь старший Сашка.
- Ага, хорошие у тебя мысли, Саша… - кивнул Кириченко, - а чё не сто двадцать?
- Много? Тогда – восемьдесят. Двадцать мне оставь…
- Бери уж больше, мне б носками …
Водка, хлеб и сигареты кончились быстро, и поговорить толком не успели.
- У меня есть ещё деньги, пойду куплю. От комаров взять? Ты сегодня ночуешь?
Брат кивнул.
Хмельной Кириченко шёл в магазин и думал как Лев Толстой о мужиках.
В магазине он терпеливо ждал, пока продавщицы обслужат двух стоящих перед ним покупателей, - то им селёдка мягкая,  колбаса солёная, то – «темноватая»…
- Бутылку водки, - Кириченко указал пальцем на литровую, - булку хлеба, и «Полёта».
- «Полёта» сколько? – спросила продавщица армянка
- На сдачу. На все.
- Три?
- Ну.
- Это русский покупатель, - объяснила она второй.
«Печально - подумал Кириченко,- что аскетически пьющих воспринимают за нацию. Тем более, что у нас номинально чисто русский - только Саня Панфилов. Наверное.  А каким его ещё считать, если он в Германию не уехал, а жена с детьми уехала. «Я, Сашка Панфилов, поеду к немцам?» И не поехал, теперь тут мается.  Но в маете его, точно, излишний алкоголь виноват…»
У другого прилавка поискал по карманам, нашёл монетки, купил спираль от комаров.
Кириченко вышел из старого магазина, в который ходил ещё салагой от бабушки, - «царство ей небесное», за супнаборами,  часто с тем братом Димкой,  которому ночевать,   прошёл несколько шагов и поставил бутылку на асфальт. Голова у него болеть перестала. Распечатал одну из пачек, прикурил сигарету без фильтра, почесал большим пальцем между лопаток, убрал зажигалку в карман. Переложил хлеб из под руки в пальцы, подхватил бутылку и пошёл на дом. К мужикам.               
 
                7. 07. 00.

 …

Прошёл год, Кириченко разуверился в своих силах. Не было ощущения необходимости работы, как раньше. «Раньше молодой был, юный, можно сказать». Было трезво видно, что всё то - детский лепет и незначительно. И обидно не было.  Так и не нужно казалось.  « а чё ты там добивался? «добивала… «но ведь надо было, этим жил».  Думай, делай…»
Кириченко решил бороться  с корнем проблемы и пошёл за водкой.
После некоторых  раздумий. Стольник на фляжку он неожиданно удачно нашёл
за пятнадцать минут до них. Деньги оказались в правом внутреннем кармане пиджака. 
Что делать, что бы дело было, - в смысле жизнь, и всё хорошо? «Работать».
 Не зная меняться не хотел.
Ещё  Кириченко разуверился в своей живописи и литературе. А в поэзии не разуверился. (В свою не верил изначально, чужая не вызывала нареканий).
Он ходил по квартире в дранной на плечах футболке и сокрушался некоторое время…
Работал. Думал. И не зная, что делать дальше, работал. Как мог.




 
                ЭПИЛОГ.   ПОЧТИ.


          Шли годы, Кириченко рос, мужала его тяга к алкоголю. К тридцати одному году Кириченко успокоился.
Многое из того, что он хотел раньше, перестало его занимать. Он искренне был рад тому, что есть. Удивительно: не добившись многого, желанного, он только утвердился в своей жизни.  Никаких сетований. Просто признал, просто собирался жить дальше по старому.
«Ну, не можешь ты, как тебе хотелось, а можешь, только так, как можешь. Нормально. Ну и живи нормально, хорошо, дай бог»...
         Плотником он стал. И как плотник был востребован.  Нужно было напилить папе брус, - самому собрать дверные коробки, (что бы деньги не тратить), Кириченко и напилил осторожно, и собрал. И выяснилось, что и другим людям тоже брус нужен, для разных целей…
Он теперь пилил с обеда до ночи и с обеда до вечера продавал, что напилил. Товарищ показал ему, как обращаться со станком; научил выставлять ножи, они вместе сделали элементарный плинтус и обналичку. Люди покупали.
Товарищ ошеломительно женился и укатил с сомнительным цирком клеить афиши. Обещал и Кириченко вывести на такой же уровень. «Ага». 
 Кириченко научил другого товарища, - (одному тут никак, это не стишки писать, тут напарник нужен), и они работали. Кириченко радовался.
Пилили у отца в подвале, отец терпел. Дело продвигалось.
Кириченко сходил в библиотеку, взял три книжки по деревообработке, (которые потом, впервые в своей жизни не вернул), разобрался в производстве, отъезд в Москву отложил, и сделал себе вид на жительство у себя на Родине.
И гнал теперь Кириченко брус, плинтус, и дверные коробки, обналичку  «катал», и не унывал.
«Унывать бесполезно, с материальной точки зрения – не выгодно, а с христианской – вообще, - грех».  Хоть тут старался не грешить.
Толкал Кириченко доску через пилу на Андрюху, и пел под шум визжащего от лиственницы диска: « А наш притончик гонит плинтусончик…»  - а  дальше - нанакал. И вспоминал как дочка пела, так же беспечно, с радостью, пел – « Бабушка рядышком с дедушкой, дружно поют эту песню…»
«Пой, Кириченко, пой », - говорил он себе, - «пила всё стерпит»…  . « А вдохновенье не простит», - потом замечал он, себе, опять же, попивая в перекурах крепкий чай, - «А куда оно денется? Было б настоящим…».
Кириченко не беспокоился о вдохновении, (больше заботили счета на свет, телефон), пилил дальше. Пил водку, констатировал что видел, рвал старое, не нужное, сил не копил и глупо не переживал.    
                Ноябрь 2002.