Читатель! Если ты привык к классической литературе, то закрой эту книгу, ибо привыч-ного сюжета, фабулы, интриги и прочих канонов литературы ты здесь днём с огнем не найдёшь. Любители детективов тоже могут отдыхать - нет здесь бешеных погонь, стрель-бы и ни одного трупа. Даже «клубнички» - и той нет, «Боже, да о чём же в наши дни мож-но ещё написать?» - удивишься ты. Отвечаю - о том, как прожил свои годы, где бывал, что видал и, конечно, о любви. Без неё никак не обойтись, без неё и жить-то неинтересно, «Так, понятно, - скажешь ты. - Значит, мемуары настрочил». И опять не угадал. Мемуары пишут великие люди, а я самый, что ни на есть простой человек, такой же, как и ты, чита-тель. На тебя и рассчитана моя книжка. И если на двадцатой странице не уснёшь от ску-ки, то уже хорошо, значит можно читать и дальше. Потому что у всякого человека за семь десятков лет хоть что-то интересное происходило, есть о чём рассказать.
Вот и я решил поведать миру, какую бурную, красивую, интересную и нелёгкую жизнь прожил на этом свете. Пока не переселился на тот, где Чубайсу уже не надо пла¬тить за свет. Как тебе мой каламбурчик? Я и дальше буду шутить, когда уж совсем невесело бу-дет. Вот и всё, считай, с предисловием покончил, отнял кусок хлеба у какого-нибудь име-нитого писателя. Деваться некуда, приходится писать.
ЭПИГРАФ
Я выбрал изречение, которое было моим девизом многие годы и вполне оправдало себя: «Живи так, будто сегодняшний день - последний», У Владимира Солоухина написаны «Камешки на ладони», у Виктора Астафьева - «Затеси», а что же мне придумать такое? Ведь сюжета-то у меня нет. Тогда я решил давать заголовки-ориентиры, которые, как до-рожные указатели, не дадут тебе, читатель, заблудиться.
ПЕРЕКАТИ – ПОЛЕ
" Жизнь прожить - не поле перейти".
Судя по эпиграфу, поле перейти легко. Наверное, так оно и есть, если это не мин-ное поле. Но жизнь каждого из нас очень похожа на минное поле. Не наступить на смер-тоносную мину - это вопрос удачи, везения. Иногда и знания, где эти мины расставлены. Самое время сказать, почему у этой главы такой заголовок. Всего один раз в своей жизни видел я шар из сухой выгоревшей на солнце травы, который в народе метко назвали «пе-рекати-поле». Он действительно катился по полю туда, куда дул ветер, то замедляя, то убыстряя свой бег. А рядом с ним и чуть дальше легко, играючись, катились другие такие же светло-желтые и бурые кружевные шары. Зрелище для меня было новое, интересное и даже забавное, но никаких мыслей-ассоциаций тогда не вызвало. Только теперь, на за-кате жизни, когда уже отчёт¬ливо видна финишная ленточка, вдруг вспомнилась эта кар-тина. Будто ангел сел на плечо и тихонечко шепнул: - Парень, а ведь это твоя Судьба, ты её тогда видел! Так оно и есть, ангел не ошибся. Оглядываясь назад, в прошлое, вспоми-ная, где жил и работал, где отдыхал или лечился, понимаешь, что похож на это самое «перека¬ти-поле». Захотелось рассказать, какие ветры гнали меня, где я останавливался надолго, а где сразу поворачивал назад.
Бывало и так, что в тупик попадал, бывало и по-над пропастью катился, но уцелел, выжил мой шар, хотя пообломался изрядно. Не кинозвезда, не известный политик и даже не ветеран труда (не удостоился), а всего лишь малая песчинка, но в то же время я граж-данин великой страны и пережил уже пять «царей». Так говаривала моя покойная бабуш-ка Катя, имея в виду генсеков, начиная с Ленина. Сама она родилась при Николае Пер-вом, и для неё Ленин, Сталин тоже были царями. Кстати, о бабушке Кате. Именно ей я обязан тем, что всю жизнь менял города, работу, жён и друзей-товарищей. С малых лет она учила меня:
- Коляня, запомни, заруби себе на носу: под лежачий камень вода не бежит.
Исповедуя сама эту веру, она выгнала свою пятнадцатилетнюю дочь (мою будущую мать) из дому, чтобы научилась сама добывать себе кусок хлеба. Так моя мать стала «перека-ти-поле». Здесь я сделаю маленькое отступление, чтобы высказать твёрдое своё убеж-дение: дети наследуют от родителей не только внешность, характер, болячки, но и судь-бу. Я судьбу матери повторил почти один в один, к великому моему сожалению.
В тридцатом году прошлого века моя мать поступает в педучилище города Саран-ска и, закончив его, получает направление в родные места - в Оренбургскую область, в Бузулукский район. С дипломом сельской учительницы в кармане она сидела с подружкой на скамейке у саранского железнодорожного вокзала, и ждала свой поезд. Вдруг подруж-ка вскочила на ноги и закричала:
- Вера, Вера! Посмотри под скамейку, там кто-то пищит!
Вера посмотрела, увидела тугой свёрток, а когда развязала все тряпки, увидела плачуще-го ребёнка. Это была девочка, на вид годочка три-четыре, живой скелет. При¬смотревшись внимательно, она ахнула:
- Да это же сестра моя, Надька!
Здесь необходимо пояснить, что на дворе стоял 1933-й голодный год, когда люди умира-ли тысячами, и матери, желая спасти хотя бы детей, подбрасывали их, кто, куда в надеж-де, что люди подберут и не дадут умереть с голоду. Так поступила и моя бабушка Катя. Для меня до сих пор её поступок загадка. Ведь в деревнях тогда легче было выжить, и почему баба Катя привезла младшую дочь за сотни вёрст именно в Саранск - непонятно. Не думала - не гадала баба Катя, что старшая дочь привезёт назад младшую, и потому сразу сказала, как отрубила:
- Сама привезла - сама и корми.
Но всё-таки и перепугалась как бы Вера не заявила «куда следует». Пришлось бы ехать на лесоповал. Следуя своей заповеди про лежачий камень, баба Катя не задер¬жалась в деревне, и тайком сбежала в Среднюю Азию, в Ташкент. Так из старшей сестры моя мать превратилась в «мать-одиночку». О том, что и сколько она пережила надо писать отдель-но, но скажу лишь, что сумела сестрёнку и выходить, и выучить, и даже замуж выдать за хорошего человека. Тётка моя - Надежда Степановна - тоже стала сельской учительни-цей. Именно она научила меня и читать, и писать, когда мне было всего-то пять лет, сде-лала деревенским «вундеркиндом». Очень полюбил книжки. Вырывая из них листок за листком, я делал целые эскадрильи самолётиков и щедро раздавал их своим сверстни-кам. Тётка порола меня ремнём, я частенько стоял в углу на коленях, но и это не помога-ло. Но когда я стал школьником и начал понимать прочитанное, то стал заядлым книгоче-ем, и тут уже моя мать боролась, сражалась со мной и библиотекарями, чтобы я не читал так много. Книги как раз и породили во мне страсть к перемене мест, к путешествиям. «Помог» мне в этом и голодный послевоенный голодный 47-й год. Мой родной отец «пал смертью храбрых», как в похоронке было написано, и моя мать в 46-м году вышла замуж. Это был четвёртый по счёту её брак. Первый муж умер от скоротечного тифа, не прожив и года с молодой женой. Вторым был мой отец, а третий оказался мелким жуликом. За-брал все деньги магазинные, где мать работала продавцом, и смотался куда-то.
В следующем году родила брата Сашу. Братец родился не хилый - весом в пять с лишним килограммов, а кормить его было нечем. Отчим сбежал к какой-то женщине, и - самое страшное - забрал продовольственные карточки. Для нас троих это был смертный приговор. В доме ни куска хлеба, ни полена дров, ни копейки денег, а на дворе, повторяю, голодный год. Сшила мне мать суму нищенскую, и пошёл я по дво¬рам «ради Христа» просить. Подавали плохо. Нас, таких, в городе много было, на всех не напасёшься. Мать уже не могла ходить, лежала на кровати опухшая с голодухи, а за пустые груди тянул её наш богатырь, просил есть. Пришлось мне надевать вторую суму, садиться на товарные поезда (на пассажирские нас не пускали) и ехать на ближние станции. Оттуда уже пешоч-ком до ближних деревень, Там нас жалели и подавали очень даже хорошо, я привозил полные сумки. Так мы и выжили, Зато я стал настоящим беспризорником, отвык от дома. Каждый раз уезжал всё дальше и дальше от дома. Теперь уже неделями и месяцами ме-ня искали мать и мили¬ция. Мне давно пора было идти в школу, а на ногах нет обуви, нет хотя бы сносной одежды, Я уж не говорю об учебниках и портфеле. Меня находили, при-водили домой, но я снова убегал, словно одичал от вольницы. Никого и ничего не боялся, знал, как прокормиться, где лучше переночевать и от кого надо держаться как можно дальше. Как тут не вспомнить фильм «Судьба человека». Первый раз я не смог его дос-мотреть до конца. Там есть эпизод с мальчонкой, когда он в кабине грузовика признал в шофёре своего отца. Михаил Шолохов явно списал этот случай из моей судьбы, один к одному. Слезы душили меня, я узнал себя, долю свою горькую, и сбежал из зри¬тельного зала.
Судьба берегла меня: я не попал ни в одну воровскую шайку, не попал под поезд, не замёрз зимой. Своё дело сделали и прочитанные мной книги. Я уже знал, что воро¬вать, грабить, жить обманом нельзя, грешно и подло.Жизнь в стране потихоньку налажи-валась. Сегодня модно и выгодно клеймить Сталина, наше прошлое и коммунистов, но тогда страна за какие-то 10 -15 лет встала из руин, из пепла. Уже давно не было карточек, работали заводы и фабрики, засевали поля колхозные, все дети учились. Таких слов, как «инфляция», «дефолт», «инвести¬ции», «приватизация», слыхом не слыхивали. Такое по-нятие, как «безработица», были просто не известно советскому человеку. Я уж не говорю о наркотиках, проститу¬ции и прочих «голубых». В страшном сне не могло такое приснить-ся. Сегодня - это наши будни.
Не удержался, прости меня, читатель, за такие суждения. Грешен, никакие «пере-стройки» меня не сломали, никакие «реформы» дерьмократов не убедили меня, что РФ лучше СССР.
Моя жизнь тоже наладилась. Я уже не был «перекати-поле», учился в школе-семилетке, ел досыта, не щеголял заплатками на штанах и рубахе. Мне даже костюмишко справили, когда я пошёл в 6-й класс, а в доме появились тарелки и ложки железные вместо дере-вянных. Школу закончил с отличием, и надо было учиться дальше. Из горькой и позорной нищеты наша семья вырвалась, но зато прибавилась на два брата — Витю и Вову. Отчим нагулялся на стороне и в 1948-м году вернулся домой. Но уже без коровы. Бедность жила вместе с нами ещё долго, пока отчим не научился валять валенки, За учёбу платить было нечем, и мы с матерью стали выбирать техни¬кум, где была хорошая (по нашим понятиям) стипендия. В нашем Бузулуке такого техникума не оказалось, а другие были далеко. Дое-хать в те города было не на что. Всё же нашли «золотую середину» - горно-металлургический техникум в Башкирии, где и стипендия была максимальная, и даже форму давали. Но самое главное - мать наскребла денег на билет, и я поехал с огромным деревянным чемоданом, где кроме пары белья и ведра картошки ничего не было.
В техникум поступил легко. Так же легко учился за счёт прекрасной памяти и же-лания узнать как можно больше полезного и интересного. К тому же, я всегда стремился к лидерству, самолюбие не позволяло болтаться где-то в «середнячках».Знания впитывал, как губка, и даже башкирский язык выучил за два месяца, общаясь с местными мальчиш-ками, а с детьми директора техникума крепко подружился, в их доме я быстро стал своим человеком, а красавица - дочка даже братом меня называла. Мне было уже 15 лет, сло-жился характер, и характер далеко не сахар, кон¬фликтный и неуживчивый. Как раз тот случай, когда говорят «язык мой - враг мой». Все беды были оттого, что я не терпел лжи, несправедливости, подлости. От кого бы они не исходили. Авторитетов не признавал, ни-кого и ничего не боялся, всегда шёл напролом, как говорят «с открытым забралом». За-брало от этого нисколько не стра¬дало, зато я получал неприятностей предостаточно. Зря поговорка утверждает, будто на одни грабли два раза не наступают. Я только это и де-лал, но уроки впрок не шли. Так случилось и с директором техникума, в которого я швыр-нул тяжеленную стеклянную чернильницу, что стояла у него на столе. Попал в лицо, об-лил всего чер¬нилами, но успел не только сбежать, но и закрыть его на ключ, который тор-чал в двери кабинета. Так я перестал быть студентом техникума, хотя до окончания пер-вого курса оставались считанные дни, и я перешёл бы на второй курс без особых усилий, благо, что учился на одни пятёрки.
Совсем коротко об истории с чернильницей. У директора техникума в ту пору было двое детей: десятилетний сын и дочь Роза. Имя своё она оправдывала на двести процентов. Ей шёл пятнадцатый год, но она уже выглядела вполне сложившейся девушкой, и за ней пытались ухаживать наши студенты-старшекурсники. Все их усилия были обречены на провал. Роза была ещё ребёнком и просто не понимала, чего от неё хотят эти надоедли-вые поклонники. Роза с братом, я и Яша - сын одного из пре¬подавателей техникума - все-гда играли вместе и были настолько неразлучны, что отец Розы частенько говорил:
- Не ходи в общежитие, оставайся у нас ночевать. Всё равно ребята к тебе убегут.
Со временем я стал почти членом семьи директора, дети очень привязались ко мне, да и я не был к ним равнодушен. И хотя я был на год старше Розы, я в ней не видел девушку, для меня тогда понятия «любовь», «свидания», «поцелуй» были абстрактными, и Роза для меня была товарищем по играм, подружкой и почти сестрой. Кстати, я с детства меч-тал, чтобы у меня была сестрёнка.
И вот однажды разъярённый, красный от гнева, директор забирает меня прямо из ауди-тории и ведёт к себе в кабинет. Я сразу вспомнил, что мы вчера вместе с Ильдаром (сы-ном директора) нечаянно разбили сразу две пиалы. Однако, услышал совсем другое об-винение:
- Негодяй, подлец! - обрушился на меня директор. - Как ты посмел обесчестить мою дочь?! Я считал тебя вторым сыном, ты ел и пил в моём доме, а теперь опозорил и себя, и всех нас!
Сказать, что я был возмущён или оскорблён этим диким обвинением, значит, ниче-го не сказать. Выражаясь научно, я был в состоянии аффекта и уже не слышал, что орал директор, нервно расхаживая по кабинету, то садясь на стул, то вскакивая с него. Я схва-тил со стола увесистую стеклянную чернильницу (тогда даже у директоров не было авто-ручек) и кинул в обидчика.
На следующий день я уже был дома, чем немало удивил свою матушку. Она встретила меня словами:
- Ну, вот! Ещё один дармоед в доме объявился. Что так рано - то?
Я что-то красиво соврал, но слово «дармоед» меня не просто обидело, а оскорбило до глубины души. Мать быстро забыла голодный 47-й год, когда именно я спас её и брата от голодной смерти. Родной дом сразу стал чужим, и даже подросшие братья не радовали. Я крепко и надолго обиделся. На следующий день я забрался на крышу поезда «Москва - Ташкент» и уехал из дома, никому ничего не сказав. Без денег, без вещей, с портфелем, в котором лежал недавно полученный паспорт и книжка «Под¬виг разведчика». Даже сме-ны белья не было, но на дворе стояло лето, Ташкент не Воркута и я не унывал.Почему я выбрал Ташкент? А я не выбирал, пришёл на вокзал и сел на первый поезд, который пришёл на станцию Бузулук. Мог быть и другой поезд. Тогда, глядишь, и судьба по-другому повернулась бы. Но что удивительно - Средняя Азия для нашего семейства ста-ла как бы убежищем, где мы спасались от житейских бурь. Туда сбе¬жал мой дядя по отцу, когда пришли раскулачивать моего деда, и тем самым спас себя от Соловков, куда загре-мела вся семья моего деда в 30-м году. Туда же сбежала и моя бабушка Катя, опасаясь тюрьмы за дочь - подкидыша. Несколькими годами позже переехала туда и вся моя семья в надежде на лучшую жизнь. Теперь ехал и я, но не на одном поезде. Билета у меня, ко-нечно, не было, но зато был богатый опыт «зайца». Однако, ревизоры были тоже опыт-ные и регулярно выки¬дывали меня из поезда. Спасибо хоть в милицию не сдавали и я, дождавшись следующего поезда (не обязательно пассажирского), ехал дальше, Кормил-ся тем, что люди дадут, сироту жапеючи. Да, теперь я счёл себя круглым сиротой, и ре-шил никогда даже не вспоминать, что у меня есть мать. Врал, обманывал? И да, и нет. Формально мать была, но, если сложить в кучу все беды и неприятности, что привнесла она в мою жизнь и тогда, и потом - лучше бы её не было.
Ташкент показался мне городом из восточных сказок, где всё было в диковинку: смуглые лица, пестрота халатов на мужчинах, обилие осликов, женщины в парандже. По-ражало буйство зелени, фрукты прямо над головой висят, когда по улице идёшь, и всё это перемежается шумными разговорами, криками вездесущих продавцов, перезвоном трамваев, гудками машин. Надо сказать, что Ташкент в далёком теперь 55-м году был мало похож на нынешний красавец-город. Только в центре были большие трёх и пяти-этажные здания, с царских времён сохранившиеся. Асфальта в помине не было, только булыжник, да и то не везде. Пыль в воздухе висела посто¬янно. Жара стояла жуткая, всё время хотелось пить, но воду надо было покупать, а «финансы пели романсы». Спасали многочисленные арыки. В какую бы сторону от центра не пойдёшь - видишь сплошную стену глинобитных заборов (дувалов), пыльные дороги-улицы, стаи лохматых собак и оравы узбечат. В редкой семье узбека было два - три ребёнка. Как правило, семь - де-сять. В годы войны эти семьи умудрялись принимать к себе на прокорм и наших детей-сирот.
Ещё немного об арыках. Только прожив какое - то время в Ташкенте, я узнал их огромную пользу для горожан. Вот уж поистине «вода - это жизнь». Если бы в одночасье арыки пересохли, то Ташкент (да и любой другой азиатский город) через неделю стал бы пустыней, мёртвым городом. Арыки - это сложнейшая ирригационная система, в сравне-нии с которой городской водопровод - просто детский лепет. Поэтому самые почитаемые и уважаемые люди - это те, кто следит за арыками. Русских в городе было много и потому было, кого спросить, как проехать или дойти до нужного места. При моей прекрасной па-мяти нетрудно было запомнить адрес некоей тёти Клавы, о которой кому-то рассказывала моя мать ещё в Бузулуке.
- Как мне найти 3-ий Оборонный тупик? - спросил я у прохожего.
- Очень просто, - ответил тот. - Садишься вот здесь на седьмой трамвай и на пятой остановке сходишь.
Тут и случился у меня казус. Я аккуратно отсчитал шесть ушедших трамваев, и сел на седьмой по счёту. Вышел, как и подсказали, на пятой остановке и. естественно,
никакого Оборонного тупика там не обнаружил, но зато мне популярно объяснили, что седьмой трамвай - это маршрут №7, а табличка висит на вагоне впереди и сбоку.
- Из деревни поди-ка приехал? - спросил меня тот, кто просветил по поводу трам-вая.
- Да, - соврал я, хотя и считал себя городским.
Нашёл я всё-таки этот тупик и тётю Клаву, которая оказалась вовсе не тётей, а древней старушкой, да ещё и глухой, как стенка. Всё же докричался, что я внук бабушки Кати, с ко-торой они когда-то дружили. Меня впустили в дом, накормили и показали сундук в углу комнатушки, на котором разрешили спать. Половина дела была сделана, и осталось ре-шить - что я буду есть. Денег у меня не было, просить «Христа ради» стыдно, а воровать не умел и не хотел. В большом городе всегда можно заработать на мелких услугах. Я подносил чемоданы и мешки на вокзале, разгружал овощи и фрукты на рынках, мыл по-суду в чайханах или там же разносил подносы с чайниками и пиалушками. На хлеб хва-тало, и пусть не всегда досыта, но ел я каждый день. Однако, я приехал сюда учиться, надо было найти техникум, где мне разрешили бы сдать экзамены, пока не придут по поч-те мои документы из Башкирии. Обидное правило «без бумажки ты какашка, а с бумажкой человек» и в те времена работало безотказно. Мне никто не верил, что документы есть, что их скоро пришлют мне по почте. И неудивительно. Моя худоба, заношенные до дыр штаны и видавшая виды рубашка, да ещё и босиком - всё это мало располагало к дове-рию. Именно поэтому меня на вокзале забрали в милицию. Там они поняли, что напрасно сочли меня шпаной, и остави¬ли жить у себя, то есть слать на нарах вместе с теми, кого вылавливали на вокзале и в окрестностях. Такая доброта объяснялась просто: я развле-кал милиционеров во время ночных дежурств сказками и историями, которых знал во множестве, и умел рассказывать. Самые добрые даже тайком подкармливали меня. Я всё же уговорил одного директора техникума, и он разрешил мне сдавать вступительные экзамены. Сдал два экзамена на «отлично» и - о, счастье! - пришли из Баш¬кирии мои до-кументы. Сдал ещё два и был зачислен на первый курс электромеханического техникума. Вовсе не потому, что я мечтал стать электриком. Это мог оказать¬ся и мукомольный, и строительный, и какой угодно другой техникум. Мне тогда было не до выбора профессии. Самое неприятное заключалось в том, что у этого техни¬кума не было своего общежития, и я просто не представлял, где буду жить
. Как всегда помог Его Величество Случай, но об этом чуть позже.
Самое время рассказать о том, что я всё-таки решился написать тому самому директору, в которого бросил чернильницу. Очень боялся, что меня арестуют и потащат в суд, но удивлению моему не было конца, когда вместе с моими документами пришло и письмо. В нём директор сам, своей рукой написал следующее: «...Коля, сынок, возвращайся скорее. Ты переведён на второй курс без экзаменов. Прости меня, дурака старого, что возвел на тебя напраслину. Я не в обиде на тебя, приезжай!»
- Ага, нашёл дурачка, - подумал я тогда. - Вернусь, а меня тут же и скрутят. Нет уж, фигушки!
И не поехал, остался в Ташкенте. Живу в вокзальной милиции, учусь в техникуме, корм-люсь, где придётся. Но однажды нагрянуло милицейское начальство с проверкой ночной, и обнаружило в числе прочих и меня.
- А этот доходяга за что задержан? - строго спросил милицейский чин у дежурного милиционера.
- Он не задержан, он живёт здесь, - ответил тот.
- Что значит «живёт»? - возмутился начальник. - Здесь гостиницу устроили?
Чуть позже он сменил гнев на милость, вышел со мной на улицу, расспросил, что и как, а потом сказан:
- Вот что, дорогой мой. Тебе надо в детдом определяться, ты имеешь на это пол-ное право, хотя тебе уже 16 лет. Вот тебе адрес, сходи туда. Там знают что делать,
Уже на следующий день я был в кабинете заведующей городского отдела народ-ного образования (Гороно), где мне популярно строгим казённым языком растолковали, что без таких-то и таких документов даже говорить со мной никто не будет.
- А что же мне теперь делать, где я эти документы возьму? - спросил я у этой тети весом не меньше центнера.
- Не знаю, - развела она руками. - Сходи в Облоно, может там помогут.
Я сходил. Там другая тётя очень вежливо и душевно тоже отказала мне, сетуя на стро-гость законов. Я спросил её:
- А над вами есть начальник?
- Конечно, есть, а зачем тебе? - удивилась она.
- Надо! - отрезал я и прямиком туда, к её начальнику.
Но на порог Министерства культуры (оно тогда и образованием ведало) меня не пустил швейцар. Его можно было понять. Уж очень я смахивал на бродяжку, хотя и с портфелем в руках.
- Обед у нас, понимаешь ты или нет! - орал на меня строгий и неприступный страж приворотный. - Нет министра, обедает!
Я понимал, что он обедает, но и я есть хотел. И не уходил. На моё счастье, на высокое крыльцо подъезда поднялась женщина-узбечка маленького росточка, и спросила швей-цара;
- С кем воюешь, Кузьмич?
- Вот шпана какая-то к вам рвётся, а я не пускаю. Ещё вшей нанесёт.
Женщина взяла меня за руку, Кузьмич услужливо распахнул перед ней массивные двери и мы по лестнице молча поднялись на второй этаж. Вошли в огромную приём¬ную устлан-ную коврами, на которые мне даже страшно стало наступать. Там за барьером сидели пять или шесть секретарш, а в креслах посетители, которые вскочили при нашем появле-нии, но так и остались стоять с открытыми ртами. Видно, не часто такое видели, растеря-лись с непривычки, но женщина, не выпуская моей руки и не отвечая на приветствия, от-крыла дверь в кабинет.
Тут уж и я растерялся от роскошного убранства кабинета, от его огромных разме-ров и батареи разноцветных телефонов на гигантском стопе. Женщина, и без того ма-ленького роста, на фоне этого стола вовсе терялась. Она уселась в кресло, больше по-хожее на царский трон, показала на стул рядом с собой и на плохом русском языке, с сильным акцентом спросила:
- Ну, зачем тебе министр понадобился, рассказывай.
- А где министр? - спросил я.
-Как это «где»? Я и есть министр.
- Вы?! - изумился и не поверил я.
Министра я представлял себе здоровенным мужиком с огромным пузом, с громоподоб-ным голосом, но никак не эта пигалица.
- Да ты вроде не веришь мне, - тоже изумилась она, и нажала на кнопку. Тут же вошла одна из секретарш.
- Милая, ну-ка скажи этому молодцу, кем я тут работаю, - и улыбнулась.
- Как это «кем»? Министром образования и культуры, - ответила опешившая де-вушка.
- Ну, спасибо! Выручила ты меня. Иди, работай, - отпустила она вконец растеряв-шуюся сотрудницу. - Ну, давай знакомиться. Меня зовут Насриддинова, а тебя?
Я рассказал ей кто я, откуда, все свои мечты и планы, а заодно и о посещении Го-роно и Облоно. Биография моя вряд ли её удивила. Нас, таких горемык, в Ташкенте ещё со времён недавней войны хватало, а вот бездушие чиновниц возмутило её до крайности. Она тут же приказала привезти их к себе в кабинет, и пока они ехали, успела напоить ме-ня чаем, сунула мне в портфель деньги, и не отходила от меня ни на шаг. Появились те самые начальницы, которые не захотели мне помочь. Насриддинова даже не предложила им сесть и спросила, обращаясь сразу к обеим:
- Скажите, у вас есть дети?
- Да, двое, - ответила одна из них,
У другой их оказалось трое, но они, видимо, так и не поняли, куда она клонит, к чему эти вопросы
- А мужья у вас есть?
- Да, конечно
- И ваши дети могут каждый день говорить «мама» и «папа», они сыты, обуты-одеты. Этого мальчика помните? - спросила Насриддинова, указывая на меня, и продол¬жала говорить, не дожидаясь ответа. - Он круглый сирота, он не каждый день кушает. По-смотрите, как он одет, какой худой и бледный! И вы не захотели ему помочь. Не к себе в дом, а в государственный, не смогли пристроить, бумажки вам понадобились. Мы в годы войны без всяких бумажек брали таких ребятишек к себе домой, жале¬ли. Всё, вы обе свободны. Идите в канцелярию и оставьте там заявления об уходе. Вам нельзя работать с детьми.
...Через полчаса на правительственном «ЗИМ»е Насриддинова сама привезла ме-ня в детдом №11, хотя до этого хотела определить в детдом одарённых детей, но я кате-горически отказался, не считая себя одарённым ни в коей мере. Жил я в этом детдоме, как коронованная особа: ведь меня сама Насриддинова привезла и сказала директору:
- Запомните, этот мальчик мой и ваш сын. Если что-нибудь будет не так - у него есть мой телефон.
Директор рядового детдома, каких в Ташкенте было несколько десятков, никогда в жизни не увидел бы Министра рядом с собой. Он сделал всё, чтобы персонал работал прежде всего на меня. Ах, как же мне было стыдно и неловко перед другими детьми, ни-чем не хуже меня, как я пытался жить наравне с ними, но директор в букваль¬ном смысле стоял передо мной на коленях и говорил:
- Коленька, дорогой, если меня не жалко, то хоть детей моих пожалей! Их у меня восемь душ. Не могу я поселить тебя в общую палату и посадить за общий стол, пони¬маешь ты это или нет?!
Вол и пришлось жить в сытости, в чистоте, обласканным и ухоженным. У персона-ла тоже были дети, и они тоже боялись потерять работу. Однако, «недолго музыка игра-ла, недолго длился карнавал». Случилось так, что меня взял к себе в дом заслуженный скульптор республики Бреславский Вадим Тимофеевич. Его сын Боря учился со мной в одной группе, и очень полюбил меня за то, что я половину его студенческих работ делал вместо него. Он щедро платил за это, и мы оба были довольны, Боря был стопроцент-ным, прямо-таки эталонным Митрофанушкой, этаким барчуком, баловнем и капризулей. К нему в качестве гувернёра и взяли меня из детдома.
Стал я жить в роскошном особняке с лепными потолками, с мозаичным полом, с сервизом на обеденном столе и с двумя машинами в гараже. Потом выяснилось, что я ещё должен был помогать и по хозяйству по принципу «принеси - подай», но холуем, слу-гой я не стал. Не тот характер. Зато Борю я целиком и полностью подчинил себе. То, чего родители не могли добиться за 15 лет, я сделал за два года. Не беседами, не уговорами, а личным примером, то есть «делай как я, делай вместе со мной, делай лучше, чем я». Боря многое стал делать сам, не капризничал, не закатывал истерики и, кажется, стал понимать, что в жизни надо надеяться прежде всего на себя. Мы очень подружились, жи-ли как братья, и если Вадим Тимофеевич порол нас ремнём, то обоих, не спрашивая, кто прав, а кто виноват.
В этом доме ангелом-хранителем была мать Бориса, Анастасия Ивановна, редкой души человек. Как её угораздило выйти замуж за еврея я, конечно, не знаю до сих пор, но она так и осталась русской женщиной. Борю и старшего сына Вадима она воспитывала в русских традициях, и это очень не нравилось Вадиму Тимофеевичу. V неё был талант улаживать любой конфликт в доме. Ко мне относилась даже лучше чем к родным детям.
Так прошло два года. Мы с Борей перешли уже на третий курс, и тут случилась любовь. Моя Первая Любовь. Я потому пишу с большой буквы это слово, что второй люб¬ви не бывает, как не бывает второй матери. Звали мою любимую Люда Горшкова. С этого момента можно начинать другую повесть, но я здесь пишу о ветрах и бурях, которые гна-ли моё «перекати-поле» по ухабам судьбы.
Первая моя любовь была чистой и светлой. Мы тогда даже не подозревали, что есть такое слово «секс». Ведь именно это имела в виду депутат - женщина, когда сказала «в СССР секса не было». Более того, любовь была взаимной и мы оба жили как в сказоч-ном сне, сами себе завидуя. Но счастья никогда не бывает много. Очень скоро нас разлу¬чила мать Людмилы. У неё были другие планы по устройству судьбы единственной дочки-красавицы. Я в эти планы не вписывался никоим образом, и потому Люду мою увезла, тайком от меня, в город Иваново. Плохо же она знала меня, если думала, что расстояние меня остановит, и я сдамся на милость победителя. К тому же, давно известно, что ис-тинная любовь не знает преград. Напрасно отговаривали меня и Анастасия Ивановна, и Вадим Тимофеевич. Я написал заявление о переводе в Ивановский индустриальный тех-никум и, не дожидаясь ответа, ринулся на поиски любимой.
На этот раз впервые в жизни я ехал в пассажирском поезде по билету, и даже с солидным запасом еды, Это Бреславские позаботились. Когда в вагон заходил ревизор, я по привычке бежал прятаться. Через три дня пребывания в Иваново я нашёл дом, но там Людмилы уже не было. Только её бабушка. Она лишила меня всякой надежды:
- Милок, я все про тебя знаю, мне Милка рассказала, но где она сейчас, куда её мать увезла, хоть убей - не знаю.
Я сник, впал в глубокую депрессию, выражаясь научным языком, потерял всякий интерес к жизни, и даже собирался на рельсы лечь, но что-то удержало, скорее всего, мой неукротимый оптимизм и уверенность, что я всё равно найду свою Людмилку.
Город Иваново в 57-м году был таким же захолустьем, как Пенза или Саратов, но своё шутливое прозвище «город невест» оправдывал полностью. После шумного мно¬гоцветного, огромного Ташкента этот город казался мне большой деревней. Надо было привыкать к «окающему» говору, к другим нравам, к другому ритму жизни и к одиночест-ву. Скоро пришли документы о переводе, и я стал студентом другого техникума, но по родственной специальности, сохранив статус детдомовца. Два года жизни в Иваново за-помнились ещё и тем, что именно здесь я первый раз женился. Отнюдь не по любви. Об этом событии я тоже расскажу, но позже.
Осенью 59-го года начался Сахалинский этап моей жизни. Диплом техника-электрика получен и по распределению я поехал на Сахалин. Мне как «женатику» и вла-дельцу «красного» диплома предлагали Украину, Урал и Сибирь, где ждали меня «хлеб-ные» должности и даже жилье через полгода, но я настоял на сахалинском варианте. Мо-тивов было два. Первый — я наконец-то увижу Байкал, которым бредил тогда, даже во сне видел. Второй — проеду поездом почти через всю страну от края и до края. Нетрудно догадаться, что умом был не богат, зато романтикой переполнен. Поехал не один. Угово-рил девчонок из других групп, тоже получивших дипломы в наших ивановских техникумах, нарисовал им радужные перспективы ВУЗ (Выйти Удачно Замуж). В «городе невест» они намучились без женихов, и потому клюнули на такую наживку, рассчитывая или на капи-тана дальнего плавания, или на богатенького шахтёра. Позже выяснилось, что я не обма-нул их. Пять девчонок из семи, что поехали со мной, уже через год были замужем. Одна даже успела стать мамой, и звала меня на крестины первенца своего.
Все сбылось. И Байкал увидел (даже успел искупаться, пока поезд стоял на стан-ции Слюдянка), и на краю света пожил, но романтики не убавилось. Скорее наоборот. Се-годня в свободной и независимой России инженеры ходят в сторожах и грузчиках (если повезёт), а тогда даже молодой техник-электрик был в цене. Поэтому я полу¬чил долж-ность начальника ЦЭС (Центральная электростанция) с окладом в 2100 рублей. Узнав об этом из приказа по шахте «Мгачи», я едва заикой не стал. В ту пору я и 500 рублей в ру-ках не держал, а уж о тысячах даже не мечтал. Мало того, меня стали величать по имени-отчеству, что заставляло меня мучительно краснеть и смущённо отводить взгляд в сторо-ну. Тем более, что лет мне было всего-то двадцать, а обращались ко мне люди куда как старше.Заодно выяснилось, что как специалист я и гроша ломаного не стою. На моей электростанции стояло японское трофейное оборудование, и в бразильских джунглях я тогда блуждал бы меньше. Какой уж там начальник, если даже электриком на этой стан-ции я не смог бы работать. Пошёл к начальнику шахты «сдаваться», но он возму¬щённо замахал руками:
- Ты что, хочешь, чтоб меня с работы выгнали? Как я могу молодого специалиста простым электриком поставить? Иди, работай, и голову мне не морочь!
Сошлись на том, что приказ он издавать не будет, а я пойду шахтным электриком по самому высокому разряду, оставаясь формально на прежней должности. Это тоже бы-ло нарушением КЗоТа, но тут начальник не убоялся почему-то ответственности. Получив свою первую в жизни зарплату более двух тысяч, я почувствовал себя Рок¬феллером, не представляя себе, куда же я дену такие деньжищи. Выручила тёща. Она прислала письмо и сообщила, что Таня (моя фиктивная жена) поступила в техникум, и ей теперь надо хо-рошо одеваться, учебники покупать, питаться хорошо. Стало быть, как муж, я обязан по-могать жене, Я никогда не был жадным, не имел больших денег, и потому с лёгким серд-цем стал регулярно отсылать деньги в Иваново. Мужем и женатым себя не считал, спра-ведливо полагая, что фиктивный брак меня ни к чему не обязывает, а Таньку всё равно жалко было.
О жизни на Сахалине, о том, как взрослел и мужал можно много рассказать. Жизнь на острове так сильно отличалась от прежней жизни на материке, что пришлось не только многому учиться заново, но и переучиваться. Там очень ценилось землячество. Если встречались два человека из одной области, не говоря уж о городе, они автоматически становились друзьями, и не разлучались. Вторая особенность - это бескорыстная по-мощь, даже если ты о ней и не просишь. Расскажу, как добирался от Победино до Алек-сандровска на попутном грузовике. За два дня мы преодолели 200 км. Именно преодоле-ли, а не проехали по дороге, которую и дорогой - то грех назвать. Каждый раз, когда мы останавливались перекусить или по другой нужде, около нас останавливались другие машины, и шофера спрашивали, не случилось ли чего и не требуется ли помощь. Никто не проехал мимо! Безмерно удивлённый, я спросил своего шофёра:
- А если бы кто-то из них не остановился?
- Он больше в рейс не выехал бы. Его просто выгнали бы с работы с позором. И об этом мерзавце узнал бы весь остров.
Всех сахалинцев объединяло чувство оторванности от большой родины, от мате-рика и ощущение того, что все мы плывём в одной лодке. Суровая погода, постоянные ветра тоже способствовали сближению и стремлению помочь человеку, если он в этом нуждался. Поначалу странно и непривычно было слышать по радио: - «Спокойной ночи, дорогие радиослушатели!» и 12 ударов часов, когда в 8 утра мы спускались в шахту. Дев-ственная природа, почти нетронутая человеком, разное зверьё в лесах, обилие рыбы в речках, трёхметровые сугробы снега зимой — всё это остров Сахалин, каким я его увидел тогда, в далёком 58-м году.
Почту и продукты зимой нам сбрасывали с вертолёта прямо на землю около по-селкового клуба, а дорогу-тоннель на шахту, случалось, копали всем миром, включая школьников, Самым большим деликатесом и дефицитом считалась водка. За одну бутыл-ку отдавали две, а то и три бутылки спирта, который надоел до чёртиков. Икру красную ели ложками, сколько влезет. Добыть её было так же легко и просто, как развести в лесу костёр. Когда рыба шла на нерест, мы вставляли палку в движущийся косяк, и она не па-дала, двигалась вместе с рыбой. Рыбу хватали руками, выкидывали на берег и тут же ос-вобождали от икры. Браконьерами себя не считали. Мы ведь брали сотую, а может быть и тысячную долю икры. Кроме того, помнили статью, нет, не Уголовного Кодекса, а ста-линской Конституции, где, как и в нынешней, было написано, что земля и недра принад-лежат народу. Значит, своё брали.
Прошло полгода, уже стал привыкать к новой жизни, обрёл друзей и подружку, иг-рал на аккордеоне в нашем шахтёрском клубе. Одним словом, живи и радуйся. Видно, не для радостей родился я и не для оседлой жизни. Стал получать из Иванова от фиктивной жены Тани ласковые письма, где она красочно описывала как тяжко и одиноко живётся ей без меня. Якобы, мать ей житья не даёт, обзывая всяко-разно предпоследними словами. Приезжай, мол, заступник мой любимый, нарожаю тебе кучу детей, и любить буду до гро-ба. Мне стало жалко её. Сразу уехать я не мог, тогда надо было три года отработать там, куда направили. Написал письмо в Москву в нужное ведом¬ство, и мне дали так называе-мый «свободный диплом». Весной 60-го года вернулся в Иваново. Конечно же, меня под-ло обманули, облапошили. Оказывается, Таня писала письма под диктовку матери, и не я был им нужен, а моё согласие на развод. Вернулся из армии давно запланированный же-них для Тани, денег на предстоящую свадьбу я прислал достаточно, и будущего мужа Та-ня успела полюбить. Я не расстроился осо¬бенно, даже не рассердился на этих афери-сток, подмахнул заявление о разводе, и тут же уехал в Саратов.
Почему именно в Саратов, я теперь уже не помню, но работать мне пришлось в соседнем Энгельсе на номерном заводе. Поселился в заводском общежитии, получал 120 рублей. После сахалинских тысяч первые недели ощущал себя нищим, и не пред-ставлял, как буду жить на эти жалкие гроши. Работа тоже была не по душе, с на¬чальством ругался постоянно, а тут ещё и Люба подвернулась. Гуляли с ребятами в со-седнем женском общежитии, хорошо погуляли. Настолько хорошо, что утром я проснулся в одной постели с милой девушкой. Там же, в постели, оказывается, обещал жениться. Пришлось, как истинному джентльмену, идти в ЗАГС и отдать Любе свою фамилию. Жить стало негде, квартира нам не светила, зарплаты у обоих мизерные и решили мы податься в денежные края.
Скорый на подъем и быстрый на решения я легко убедил Любу, и мы на пароходе двинули искать своё счастье на Белоярскую атомную станцию, где по слухам и платили хорошо, и можно было быстро получить жильё. По дороге сосед по каюте перевербовал нас, и мы направились в город Березники Пермской области. Как говорится, «нищему по-жар не страшен, одна деревня сгорит - в другую пойду». Терять нам было нечего, и те-перь уже два «перекати-поле» двигались в неизвестность.
Помыкались мы в Березниках изрядно, поскитались по частным квартирам, и все же нашёл организацию, где обещали квартиру через полгода. Если я соглашусь в ураль-ской тайге строить ЛЭП-35 на должности мастера. Согласился, и уехал с бригадой в тай-гу, а Люба осталась в городе, она уже с животиком ходила. В моём повествовании, силь-но смахивающем на анкету для Первого отдела, что-то не видно других героев, рассказа о событиях в стране и за бугром. Получается пре¬сно и скучно. Потерпи, читатель. Я сей-час исправлюсь на ходу. Имея общительный характер, любознательность и стремление подружиться едва ли не с каждым, я пом¬ню и знаю очень многих. О каждом можно что-то рассказать интересное и поучительное, но тогда моё повествование распухнет до рома-на, но уже не обо мне, не об извилистом и тернистом пути «перекати-поле» Поэтому рас-сказывать буду только о тех, кто сыграл ключевую роль в моей судьбе.
Что касается жизни страны в те времена, то она описана в учебниках истории, и желающих отсылаю туда. До горбачёвской «перестройки» мало кого в стране волнова¬ла политика, кремлёвские дрязги. Мы регулярно читали в «Правде» неправду о выполнениях и перевыполнениях планов, а на майских и ноябрьских парадах носили портреты одних и тех же членов Политбюро и ЦК КПСС. Мы далеко не всему верили, знали, что на бумаге всё прекрасно, а в реальной жизни не совсем так или совсем не так. Однако заводы и фабрики работали, уголёк в шахтах добывали, поля колхозные засевали и даже города строили. Были пионеры и октябрята, было огромное издательств (Детгиз), где для детей печатались книжки и журналы, Стоили они копейки и были доступны даже в самой бедной семье. Я, кстати, выписывал тогда 4-5 «толстых» журнала, два - три «тонких» для жены и две - три газеты. В почтовый ящик всё это не влезало и пришлось на почте купить себе именной ящик. Имея в кар¬мане ОДИН РУБЛЬ, можно было зайти в магазин. Любой, кроме ювелирного. Такую нашу жизнь «перестройщики» и «реформаторы» обозвали «застоем», и стали вну¬шать народу, что только демократия нас всех спасёт.
Не обманули родимые. Жизнь действительно стала неузнаваемо новой. Порой даже непредсказуемой. Наркомания, токсикомания, детская проституция, шопинги и пир-синги, детские самоубийства и беспризорность — все эти «блага» пришли вместо «за-стоя». Дерьмократам есть чем гордиться: нет великой страны СССР, нет КПСС, и нашими президентами очень довольны извечные и лютые враги наши. Теперь они, оказывается, лучшие наши друзья, а тех, кто сомневается в этом, тут же причисляют к шовинистам или националистам. Сегодня мы потеряли детей. У них отобрали пионерские галстуки и «Пионерскую правду», их лишили идеалов, а взамен дали жвачку, и стали учить безопас-ному сексу. Уже есть результаты. Сегодня «крутой» мальчик уже не скажет, краснея и смущаясь «я люблю тебя». Он смело и уверенно говорит девочке «я хочу тебя» и, если она сомневается, то достанет из кармана презерватив. Для мальчиков в изобилии откры-лись школы самбо и восточных единоборств, где культ силы принимает конкретные фор-мы. В телеприставках типа «денди» дети вставляют картриджи со стрелялками и убивал-ками, там тоже царит культ насилия и разрушения. В магазинах сразу исчезли детские конструкторы, где ребёнок учился строить и создавать
. Не забыли и девочек. Для них появились конкурсы красоты, салоны фотомоделей и «досуг с сауной» круглосуточно. В любом киоске можно увидеть роскошные глянце¬вые журналы с голыми или полуголыми девицами на обложках. Там же можно купить самую массовую на сегодня порно-газету «Спид-инфо» Там девочки и девушки стали просто секстоваром. Спрос на наших русских и нищих красавиц огромный во всём мире. Выйти замуж за богатого иностранца - это голубая мечта каждой россиян¬ки. Можно долго ещё перечислять «достижения» липовых демократов, но тогда я становлюсь публицистом.
Нет, мне, да и тебе, читатель, это ни к чему. Не принято сегодня хвалить нашу прошлую жизнь, обвинят в ностальгии, и тут же примутся убеждать, что к прошлому воз¬врата нет. А жаль. Очень хотелось бы вернуть то время, когда на наших глазах и нашими руками строились города, заводы м фабрики .могучие гидростанции. Наши суперсовре-менные самолёты и подводные лодки надёжно охраняли рубежи страны, нас боялись и уважали. Ещё и за то, что кормили и вооружали своих союзников. А сегодня сами побира-емся по всему миру, вызывая смех и недоумение.
Пора вернуться к своей теме. В нашем голодном послевоенном детстве детектор-ный приёмник «Комсомолец» был чудом из чудес. Сегодняшние дети на компьютер смот-рят как на домашнюю утварь вроде утюга или сковородки. В кармане каждого третьего школьника лежит мобильник и он, не выходя из класса, может позвонить хоть в Париж. Чудом это не считается. Моя внучка просто не поверила мне, что в моём детстве не было телевизора. Зато она визжала от восторга, когда в деревне впер¬вые за свои 11 лет уви-дела живого петуха и поросёнка. Эти строчки я набираю на компьютере, о котором ещё два года назад и мечтать не смел. Во-первых, вещь доро¬гая, а, во-вторых, не для стари-ковских склеротических мозгов. Я заблуждался. И денег хватило, и мозги вроде бы пока не подводят. Зато передо мной теперь открыт океан информации, а компьютер стал дру-гом и помощником. Почти наркотиком, без которого и дня не прожить.
Коли завёл речь о детях и детстве, то, наверное, пора и своё вспомнить, хотя не очень-то хочется. Не было его у меня, того самого счастливого безмятежного, той самой золотой поры, когда все заботятся о тебе, а ты не знаешь ни хлопот, ни забот. Были нуж-да, бедность и нищета. Виновата война, отнявшая у нас отцов-кормильцев, виновата по-слевоенная разруха, виновата и моя мать, которая умудрилась выйти замуж за тупого безграмотного деревенского мужика и привезла его в город, в дом, построенный ещё мо-им отцом. Десять лет отчим зарабатывал только лопатой. Грузил уголь, чистил паровоз-ные топки, кочегарил на паровом кране. Зато настрогал троих сыновей. Хорошо ещё, что мать не побоялась сесть в тюрьму и делала аборты. Нас тогда было бы куда больше.
Сносно жить мы стали после того, как отчим научился валять валенки. Тогда зимы были суровые и валенки нужны были в каждой семье. Для постоянной носки и для выхода «в люди». Труд вальщика каторжный сам по себе, но он ещё и под запретом был. Надо было патент брать (сегодня это называется лицензией) и платить налоги. Откуда брать деньги? Поэтому работал отчим по ночам. Здоровый был мужичок. После восьмичасового кидания лопатой на работе он ещё столько же вкалывал дома. Здоровье отчим унаследо-вал от своего отца, который прожил 112 лет. Из них он 106 лет пас стадо. Уникальный бып дедок, прямо-таки сказочный персонаж. Я его до сих пор помню.
Мы стали жить настолько богато, что в доме появился белый хлеб, а по праздни-кам даже и мясо. Помню и то, что меня постоянно звали поиграть на гармошке то на кре-стины, то на именины. И даже на свадьбы. Мой родной отец был гармонистом «от бога», и гены сделали своё дело - я тоже не был обделён музыкальными данными, К тому же, любил музыку не меньше чем книги. Других радостей у меня не было. Каждые два года появлялся в доме братик, и всех их приходилось нянчить. Для них я был и нянька, и вос-питатель, и товарищ по играм.
- А что же мать делала? - спросите вы. Отвечаю. Она нигде не работала, но в доме бывала редко. То на свадьбу позвали, то на похороны уйдёт, то в карты у соседей играет. Она знала, что я детей не брошу, и развлекалась, как могла. За каждый мой промах в об-ращении с братьями следовала порка ремнём. Даже соседи частенько корили её:
- Вера, что же ты над парнишкой изгаляешься? Разве не ты его рожала? Побойся Бога, если от людей не совестно.
Не боялась мать ни Бога, ни чёрта. Часто наказывала голодом, за стол не пускала, а сажала в подполье, где у меня на такой случай были припасены сухари, свечка и книж-ки. Доставалось мне и за школу, где я числился в тройке самых отъявленных нарушите-лей дисциплины. Когда надо было сорвать урок, то обращались только ко мне, как к спе-циалисту. Уже в этот день дома я получал от матери заслуженную «награду». Много раз грозились исключить меня из школы, но спасали три обстоятельст¬ва: сын погибшего фронтовика, круглый отличник и бессменный редактор школьной газеты.
Отступление от темы явно затянулось и пора мне вернуться в славный город Бе-резники, где дымили десятки разнокалиберных труб, извергая из недр своих дымы всех цветов радуги, где трудно было дышать, если ветер дул в сторону города. Никого это не пугало, и народ ехал в надежде быстро получить жилье. Желающих было тыся¬чи, а сча-стливчиков сотни, но мы с Любой в их число не попали, и квартиру я заработал в тайге, когда моя построенная ЛЭП-35 упёрлась в дробильно-обогатительную фабрику. Строили её две бригады китайцев. Строили хорошо и быстро, заодно постигая тайны русского ха-рактера. Уходя на обеденный перерыв, инструмент и рукавицы они оставляли там, где работали. Когда возвращались, то ни того, ни другого не обнаруживали. Их узкие глаза становились очень широкими, они начинали лихорадочно искать пропавшее. Им и в голо-ву не приходило, что всё украли наши русские рабочие. Так повторялось несколько раз, пока они не догадались оставлять сторожа Мне предложили должность энергетика этой самой фабрики, неплохой по тем временам оклад и - самое ценное - квартиру в новом, только что построенном кирпичном доме. Конечно, посёлок Карьер-Известняк - это вам не город Березники, но лучше быть первым в деревне, чем последним в городе решил я, и согласился. Тем более, что и жене моей нашлась работа. Так мы с Любой обрели свой угол, работу и даже смогли купить мебель. Осенью 61-го у нас родился сын, я стал отцом, Теперь многое изменилось в моей жизни. Надо было пускать корни, обживаться на новом месте и думать не только о себе.
Я уже говорил, что родился не для счастья. Нам бы жить-поживать, да добра на-живать, как в сказках пишут, но помешал голод. Самый настоящий, когда были деньги, но на них ничего нельзя было купить. В единственном поселковом магазине была высохшая, белая от соли селёдка, вздувшиеся банки рыбных консервов, серо-бурого цвета макаро-ны и соль. По «блату» - я все же в начальниках ходил, к поселковой знати относился - продавщица тайком, из-под попы, совала бутылку подсолнечного масла, и это было цар-ским подарком. Выручила нас картошка, которую я посадил весной. Но сыну не картошка нужна была, а молоко. У Любы оно почему-то пропало, купить же коровье было невоз-можно ни за какие деньги. Что делать? Как дальше жить?
Прошло семь лет с того дня, когда я пацаном уехал от матери, которая хуже маче-хи была для меня. Уже почти забыл о её существовании, привык к мысли, что её нет. В один прекрасный день, доставая газеты и журналы из почтового ящика, я увидел письмо. Глазам своим не поверил - оно было от матери! Оказывается, все эти годы она искала меня, но только найдёт, а я уже укатил в другое место. На этот раз успела. Письмо было слёзное, мать просила простить её за всё содеянное и звала хотя бы погостить. Она ещё не знала, что стала бабушкой и была уверена, что я или сижу на нарах тюремных, или вкалываю на «стройках коммунизма» с номером на зековском бушлате. За прошедшие годы мать с отчимом продали наш дом в Бузулуке, и уехали в город Ангрен, что в ста двадцати километрах от Ташкента. Живут в сытости и достатке.
Сердце не камень, мать всё равно мать, и голос крови, чувство родства взяли своё. На братьев тоже очень хотелось посмотреть. Хотя, если не лукавить, главной при-чи¬ной всё же был голод, который моего первенца медленно, но верно превращал в дис-трофика. Жалко было терять квартиру, хорошую работу, обретённых друзей, но «голод не тётка» и мы всё-таки поехали в город Ангрен, что стоит в 120 километрах от Ташкента. Нe очень-то я поверил лицемерной и лживой матери, но знал, что в Средней Азии жить куда легче. Не нужна тёплая одежда, полно фруктов-овощей, и они стоят там копейки. Да, чужая земля, другой уклад жизни, другой климат и узбеки, которым мы - русские уже порядком надоели. Тем более, что вели себя как хозяева, считая себя «белыми людьми», а самих узбеков едва ли не второсортными. Мы научили узбеков пить нашу водку, мате-риться, воро¬вать. Мы избавили их от чапанов и чалмы, переодели в европейскую одежду. Мы пересадили их с ишаков на «москвичи» и «победы» («Жигулей» и иномарок тогда в помине не было), но мы не научились у них уважать старшего в семье, трудолюбию, на-циональному единству, искренней любви к Богу (у них к Аллаху). Мы вели себя как окку-панты, завоевавшие чужую страну. Неудивительно, что с годами неприязнь переплави-лась в ненависть к нам, и уже в восьмидесятые годы все азиаты открытым текстом, не скрывая, говорили:
- Убирайтесь в свою Россию!
Не знали они, да и мы тогда не догадывались, что и в России мы не нужны. Легче было уехать в Германию, Турцию или в Америку. Многие, у кого были деньги, так и сделали. Человек, родившийся в России, где живут его дети и внуки, имеющий заслуги перед быв-шей родиной (СССР) с узбекским или другим паспортом годами не мог получить россий-ское гражданство. Зря я написал в прошедшем времени. Сегодня, сейчас, когда я лишу эти строчки, за спиной сидит моя 80-летняя тёща. Она приехала доживать свой век к до-чери в Пензу с узбекским паспортом, и вот уже третий год эта «иностранка» (кстати, ро-дившаяся на пензенской земле) не может получить россий¬ское гражданство. Пенсию то-же не получает, но зато потребовали справку о доходах.
Я опять отвлёкся, но «у кого что болит, тот о том и говорит». Поезд привёз нас в «Ташкент - город хлебный», и название это он тут же оправдал. На вокзале в буфете Лю-ба моя стала хватать бутылки с ряженкой, варенцом, кефиром и совать их в сумку. Изум-лённой буфетчице она, плача, как в бреду говорила:
- Не бойтесь, я заплачу, я обязательно заплачу. За всё.
Вот что значит пожить в голоде, до какой черты дойти. Я кое-как её успокоил, убедил, что не надо запасаться, что всё это есть в любом магазине. Телеграмму мы не давали и зая-вились в дом к матери нежданно-негаданно. Первое, что сделала мать - вырвала из рук Любы сына Женьку и, наверное, зацеловала бы до смерти, если б я не отнял и не вернул его Любе. Мать моя искренно радовалась, что нашёлся и вернулся сын, да ещё и с вну-ком, что не сгинул я, не пропал в житейских бурях, и даже диплом имею. Люба моя тоже ей понравилась поначалу, и они подружились. На новом месте нашлась и работа для нас обоих, и место в яслях для нашего малыша, и даже квартира отдельная. Всё это устрои-ла мать. Она к той поре вступила в партию, была членом горкома, и с ней считались. Да-же побаивались - язык у неё был, как бритва, и если уж кто попадался под горячую руку, то долго об этом помнил.
Братьев было не узнать. Старший Саша учился в 7-м классе и выглядел симпа-тичным богатырём, не зря с детства звали его «бутузом». Меня он узнал сразу, с первых минут, и очень обрадовался. Средний - и любимый мой братец Витя - тоже узнал, но дер-жался робко и больше смотрел на нашего Женьку, чем на меня. Внешне он был совсем не похож ни на братьев, ни на отца своего, и это обстоятельство было причиной многих скандалов и ссор между матерью и отчимом. Младший братишка учился во втором клас-се и о моём существовании знал лишь по рассказам матери и братьев. Он при нашем по-явлении мельком взглянул на нас, и тут же убежал на улицу. Ули¬ца для него была даже не вторым, а первым домом. Она-то его впоследствии и сгубила, а тогда это был непосе-да, неслух и мелкий воришка. Сладости от него прятать было бесполезно - найдёт, и сло-пает один. Одним словом, росли нормальные пацаны, и радуя, и огорчая родителей. Сы-нишку нашего они полюбили так крепко, что дрались между собой за право поиграть с ним. А уж как я его любил, и говорить-то не приходится. Одной только фото- и киноплёнки километры снял, чтобы потом по фотографиям проследить, как он рос, изменялся.
Прошло два года. Срок вроде бы небольшой, но за это время мы с Любой поняли, что ужиться вместе не сможем, и стандартная формулировка при разводе «не со¬шлись характерами» очень точно отражала нашу ситуацию. Если по характеру я был действую-щим вулканом, то Люба - стоячим болотом. Она - нелюдимая, заядлая домоседка, я - все-гда куда-то спешу, жить не могу в четырех стенах, задыхаюсь. Сначала художественная самодеятельность, потом театр создавать стал, на танцах играл на аккордеоне и дома появлялся только поесть, да переночевать. Люба к тому же была очень ревнивой и пато-логически мнительной. Уже на пороге, когда я захо¬дил в дом, она вынюхивала меня, не пахну ли духами, выискивала следы губной помады и постоянно возмущалась
-: Зачем мне все твои театры и сцены, если денег от этого в доме не прибавляет-ся?
. Наверное, она была по-своему права. День ото дня мы отдалялись друг от друга, ссоры стали постоянными, и такая жизнь меня уже тяготила, Внесла свою лепту и мамаша моя. Она так сказала:
- Не мучай ни её, ни себя, ни сына. Тебе нужна другая жена, а Женьку мы не бро-сим.
Навязанное мне чувство вины рождало обречённость, безысходность. Мне казалось, что и отец я никудышный, и как хозяин мало чего стою, коли денег в дом не приношу в доста-точном количестве. После долгого и трудного разговора с Любой мы решили развестись и разойтись. Сказано - сделано. Мы быстренько развелись и я перешёл жить к матери. Она утешала меня:
- Не переживай, сынок, не ты первый, не ты последний. Она ещё сто раз покается, на коленках к тебе приползёт.
Зачем мне нужна жена, ползающая на коленях? О женитьбе у меня и мыслей не было, а вот не слышать больше каждый день бесконечные вопросы «а это что?», «а почему?» из уст своего сыночка, постигающего мир людей, я уже не мог, Чтобы не мучиться, не стра-дать, я решил уехать куда-нибудь подальше. Как говорят «с глаз долой - из сердца вон».
Уехал в Учкудук, на урановые рудники, где тогда платили бешеные деньги. Одна-ко, не любовь к деньгам была главной причиной этой добровольной ссылки, а желание обеспечить сына. Так оно и случилось. С глаз долой - да, а вот из сердца вон - нет. На-оборот, появилась постоянная ноющая боль и чувство вины за то, что при живом отце растёт ещё один сирота, безотцовщина, Мне ли было не знать, что это такое? Чтобы мой дорогой и любимый сыночек этого не ощущал, я бывал с ним почти каж¬дый месяц, зада-ривал его игрушками, сладостями, книжками. Но легче на душе от этого не становилось, и каждый раз, уезжая к себе в Учкудук, мы оба плакали. Только он, не скрывая слез, а я ... Приходилось врать ему, почему от него уезжаю. Он – глупый - верил, а я казнил себя за эту вынужденную ложь. Вернуться тоже было нель¬зя. Люба не любила меня с самого на-чала, и замуж пошла за меня назло парню, которого ждала из армии, а он женился на другой. Теперь, когда у неё был ребёнок, я и вовсе ей был ни к чему. Спасибо ей за то хо-тя бы, что сына против меня не настраивала, и не привела в дом отчима для него.
Денежки у меня водились, и я купил себе на пробу кинокамеру. Простенькую, лю-бительскую. Как всегда, увлечение переросло в страсть, и я постепенно от бытовой съём-ки перешел к съёмкам культурной, спортивной и производственной жизни посёлка Учку-дук. Тайком удалось снять весь процесс сборки и спуск в карьер гигантского и единствен-ного в стране роторного экскаватора. Когда отснятый материал посмотрело начальство, то похвалили и разрешили снимать всё, что я сочту нужным и полез¬ным.
Случилось так, что к нам в Учкудук приехал наш тогдашний министр Славский Ефим Павлович. Сопровождала его целая свита, в которой был и «урановый король», наш царь и бог - Зарапетян Зураб Петросович. Теперь я уже снимал визит Министра, как кинорепортёр, хотя и примитивной, дешёвенькой камерой, которая не позволяла снимать издалека. Приходилось подходить совсем близко. Ефим Павлович любил и умел пошу-тить, он спросил:
- Парень, а ты мне нос не своротишь камерой своей?
Зарапетян заорал на меня:
- Вон отсюда, нахал!
Но за меня вступился Ефим Павлович:
- Ты чего орёшь на него? Он своё дело делает. Больше того, он историю делает. Мы с тобой помрем, и никто не вспомнит про нас. А он плёночку покажет, и, глядишь, тру-ды наши люди оценят. Не трогай его. Лучше хорошую камеру ему купи.
Вот он - Его Величество Случай! Слова министра в корне изменили мою жизнь, мою судьбу. Спустя неделю я уже въехал в просторную трёхкомнатную квартиру в новой девятиэтажке в городе Навои. Это был не посёлок Учкудук, затерянный в песках Кызыл-Кумов, где мы получали ведро привозной воды в сутки, а город, который продолжал стро-иться, становился день ото дня краше, и был, как бы, столицей уранового царства. Как по мановению волшебной палочки, я получил инженерную должность, приличную зарплату, всяческие привилегии и кличку «придворный репортёр». Мне завидовали, но не мешали, не чинили препятствий. Ведь моим единственным начальником и покровителем был сам Зарапетян, у которого в руках была безграничная власть. И такие же возможности.
Пришёл мой «звёздный час», когда я сам себе был хозяин, имел неограниченный творческий простор, не знал ни в чём нужды. Только опыта у меня не было, надо было на ходу учиться. Ездил по стране к именитым и известным тогда директорам любительских киностудий, набирался ума-разума, и потихоньку росло моё мастерство. Создал в городе свою киностудию, где ребятишки пропадали вечерами, пока родители не приходили за ними и не уводили домой.
Сначала фильмы мои были «немые» и на чёрно-белой плёнке, потом научился их озвучивать. На второй год уже снимал на цветную плёнку, и фильмы нравились не только тем, кого я снимал, но и тем, для кого они делались. Золотое было времечко. Я был уве-рен, что моё «перекати-поле» крепко и надолго зацепилось за удачу, и вряд ли кто смо-жет помешать этому. Помешал опять-таки случай и... моя звёздная болезнь», но об этом чуть позже
Я совсем забыл сказать о второй своей жене, которую нашёл ещё в Учкудуке, до переезда в Навои. Лида работала в лагерной зоне, не помню уже кем. Моя ровесница, разведёнка, сыну Серёже шесть лет. Жила с нами и младшая сестра Лиды. Семья у нас получилась дружная и весёлая, дом всегда был полон гостей, звучала музыка, пели песни хорошие, если случалось застолье. Серёжа с первых дней стал звать меня папой, а я старался, как мог, этому высокому званию соответствовать. Тем более, что мое отцов-ское чувство искало выхода, родной сын был далеко, а этот - рядом, и на редкость слав-ный мальчуган оказался. Все трое учились. Лида и сестра в техни¬куме, а Серёжа в школе. Лиду и её сестру я заставил поступить в техникум, не хотели они учиться, не верили в се-бя. Всем троим помогал, и дело подвигалось. По нату¬ре я азартный и неисправимый иг-рок. Поэтому ко мне приходили и картёжники заядлые, и шахматисты, и киношники, Не было только любителей выпить, я не любил спиртное и в доме эту гадость не держал. Если и приходилось пить в компании, то пил я всегда только один раз. Курил только труб-ку, набивая её ароматнейшим табаком «Золотое руно». Настолько ароматным, что жен-щины мои иногда просили закурить. Появилось ещё одно увлечение - мотоцикл. Наш оте-чественный «кровопивец», как шутливо называли тогда «Ковровец». Это, конечно, не чешская «Ява», но и на нём я ездил на предельной скорости. Одним словом, не жизнь, а праздник, живи и радуйся. Если бы верил в бога, то самую толстую свечку поставил бы тёзке своему, Николаю-Угоднику.
Кончился мой золотой век так же неожиданно, как и начался. Из-за нелепой слу-чайности, где и вины-то моей не было, мой повелитель Зарапетян наорал на меня при-людно. Я крепко обиделся, хлопнул дверью и ушёл. Такие выходки Зарапетян не прощал никому, и вскоре с небес я опустился на грешную землю. Мне бы, дураку, отси¬деться, от-молчаться, выждать, когда Зураб остынет и забудет инцидент. Но гонор, гордыня, ос-корблённое самолюбие взяли верх, и разум отступил. Не мог, неумел и не хотел я скло-нять даже повинную голову, и потому шишек на ней всегда хватало. Умные люди совето-вали продолжать работать, как ни в чём не бывало, не лезть на рожон, но чтобы пользо-ваться умными советами надо как минимум самому быть умным.
Беда, как известно, никогда не приходит одна. Пришла весна 71-го года, и в один далеко не прекрасный день жена признаётся мне, что у неё есть любовник, и они хотят соединить свои судьбы, не могут жить друг без друга...Моя родная семья тоже стала ка-тастрофически уменьшаться. Сначала привезли брата Сашу из армии в цинковом гробу. Сержант, сопровождавший этот гроб, сказал мне:
- Гроб лучше не открывать. Там сапоги да фуражка и останки Саши, которые уда-лось собрать. На него пьяный шофёр перевернул МАЗ, груженный бутовым камнем, все 10 тонн. Что там могло остаться?
Когда хоронили Сашу, я не уследил, и отчим растолкал солдат, которые уже гото-вились к салюту, вырвал у кого-то топор, вскрыл крышку гроба. С кладбища он вернулся седой, и неделю молчал, курил беспрерывно. Опасались, что умом тронулся, но обош-лось. Хуже было с матерью. Её прямо с кладбища увезла «скорая» и едва-едва спасли. Больше месяца в больнице пробыла.
Ровно через полгода, день в день, младший из братьев попадает под поезд, и го-лова его непутёвая остаётся лежать между рельс. Эти похороны доконали отчима. Он по-терял дар речи, постарел лет на двадцать, и на него без слез нельзя было смотреть. Вов-ку он любил безоглядной фанатичной любовью, души в нём не чаял и - вот тебе «пода-рок» судьбы. Мать повредилась а уме, и только это обстоятельство спасло её от неми-нуемой смерти. Долго, очень долго она возвращалась к нормальной жизни. Остался у меня один брат Витя, который служил в год похорон в армии, и мне пришлось уехать из Учкудука к старикам своим, чтобы поддержать их как-то в горе¬стные дни.
.. . Выслушав признание жены в грехе своём, я не стал ничего выяснять, упрекать и ссориться. За неделю уволился с работы, купил билет на самолёт и направился в город Сосновый Бор, где строилась Ленинградская атомная станция, крупнейшая в мире по тем временам. Там жил и работал один из моих приятелей, он не раз при¬глашал меня, зная, какая жестокая ностальгия у меня по России. Нашёл дом, квартиру приятеля, но дверь открыла его жена и прямо у порога повисла у меня на плечах, рыдая.
- Света, Света, что случилось, чего ты ревёшь? - спросил я её, предчувствуя беду.
Оказалось, что за неделю до моего приезда он вместо водки выпил дихлорэтан, от кото-рого умер в страшных мучениях. Света считана себя виноватой. Она сама в бутылку из-под водки налила этот яд, и спрятала на кухне под раковиной, чтобы потом отдать мужу для какой-то надобности. Ведь знала, что муж любит выпить, что ему всегда «чуть-чуть» не хватает, и он ищет «заначку» по всему дому. Но не зря ведь говорят: «знал бы, где упасть - соломку подстелил».
После солнечного Узбекистана, домашнего уюта, я долго не мог привыкнуть к по-стоянным дождям, к пасмурному небу и к жизни в общаге, где с вечера до утра гремела музыка, мельтешили женщины всех возрастов и калибров, а на полу в коридорах рядами и колоннами стояли пустые бутылки из-под водки и вина. Стирать, гладить бельё мне ни-когда не приходилось, варить еду тоже не умел, и жилось мне весьма неуютно, хотя я и сменил опостылевшую Азию на любимую Россию.Однажды вечером слышу стук в дверь, открываю и глазам своим не верю - на пороге стоит Нина, с которой был знаком ещё в Уч-кудуке.
- Девонька моя, какими судьбами? Как нашла? - удивился я.
- Не я, а сердце моё нашло - ответила она, - Пройти-то можно или так и будем у порога стоять?
Выяснилось, что она меня давно любит, но там, в Учкудуке семью разбивать не решилась, а когда узнала, что нет у меня семьи, то пустилась в розыски и - вот она здесь.
«Да-а-а-...- подумал я, - вот это сюрприз так сюрприз! Что же делать-то? Что ей сказать?». Я уже по горло был сыт женитьбами. После разрыва и предательства Лиды в душе была пустыня и мрак, но и холостяком век доживать, тихо сливаться с соседями по комнате то-же не очень-то хотелось. Пришлось из двух зол выбрать меньшее, и я сказал ей:
- Ладно, приезжай, что с тобой сделаешь.
Через месяц она приехала. Не одна, а с дочкой Таней, которая училась в шестом классе, но выглядела старше своих лет и совсем не походила на мать. Нина сразу устроилась продавцом в гастроном. Вскоре мне дали квартиру двухкомнатную, и мы принялись обу-страивать семейное гнёздышко. Город строился быстро и хорошо, место для него было выбрано на редкость удачно. Я до сих пор считаю его самым лучшим, удобным и краси-вым из всех городов, где мне довелось жить. Здесь мне снова пришлось всё начинать с нуля, но зато я твёрдо решил не искать лучшей доли, если Господь не выделил её для меня. Хватит, наездился по белу свету. Прошло пять лет. Срок не такой уж большой, но сколько событий вместил он, сколько пришлось всего пережить - об этом мой дальней-ший рассказ. У меня уже было всё: роскошный аккордеон, библиотека из сотен книг, мо-тоцикл «Ява», много хороших знакомых и даже один друг. О годах, прожитых в Сосновом Бору можно написать отдельный и нескучный роман - так много всего они вместили в се-бя - но я ведь эту главу назвал «перекати-поле» и потому, читатель мой дорогой, покатил дальше.
Поехал контейнер с вещами моими, а мы с сыном - он уже жил со мной, Любу мы похоронили - полетели на самолёте в город Фрунзе, столицу Киргизии. Мы вынуждены были уехать. Жёнушка моя к той поре спилась окончательно, и жить с ней стало просто опасно. Здесь нас уже ждали, нам было куда идти. И мы приготовились начинать новую жизнь. Трудности появились сразу, и не кончались, пока я там жил. Началось с прописки. Нет работы - нет прописки. Ищу работу, нахожу, берут охотно, но... нет прописки. Закол-дованный круг. Как вырваться из него?
- Надо дать, - сказали знающие люди
- Кому и сколько? - спросил я.
Другие знающие люди подсказали, и я получил и прописку, и работу, а Женя мой поступил в ПТУ на экскаваторщика учиться. Училище было в соседнем с Фрунзе город¬ке, всего час езды на «Яве». Всё вроде бы складывалось удачно, я даже квартиру част-ную нашёл рядом с заводом, где работал мастером за очень скромные деньги, Как гром среди ясного неба, обрушилась на нас новая беда ~- мой пятитонный контейнер, битком набитый моим имуществом, пришёл пустым. По дороге его обчистили, не тронули толь-ко «Яву» почему-то. Остались мы с сыном раздеты-разуты, и надеяться нам было не на кого. Вот уж где я лиха хлебнул полкой мерой. Даже бочку с дерь¬мом возил по ночам с одним киргизом, чтобы с одного рейса иметь десять рублей, Разгружал вагоны и не гну-шался никакой работой. Лишь бы платили. Не унывал, верил в себя, знал, что выберусь из нужды. Не впервой было начинать с нуля. Только бы здоровья хватило. Оно не под-вело, хотя спал я тогда три-четыре часа в сутки. Не знаю, чем кончилось бы моя борьба за выживание, чего бы я достиг в этом несчастливом для меня городе, если бы не слу-чайная встреча на улице с кем бы вы думали? С Лидой, той самой Лидой, что семь лет назад осталась жить с любовником, как ока сама выразилась, «сменяла кукушку на яст-реба». Рассказала о горькой своей судьбе, о своём суженом, который почему-то окурки тушил не в пепельнице, а у неё между грудей. Бил-колотил через день, но она терпела.
- Меня бог наказал, дуру такую, за моё предательство, за твою поломанную судь-бу. Так мне и надо! - призналась она мне. - Ну, а ты как живёшь? Где сын твой? Не скры-вая, рассказал ей о своих трудностях. Лида выслушала и сказала:
- Нечего тебе тут мучиться, уродоваться на трёх - четырёх работах. Поехали ко мне в Учкудук. Там тебя помнят, знают и даже любят. Не пугайся, я не к себе зову, хотя живём мы в твоей же квартире втроём.
- А кто третий? - спросил я.
- Сына я родила от этого изверга, а его в тюрьму упрятала на восемь лет.
Лида уехала домой, а через месяц и я появился в Учкудуке. Она оказалась права. Мне сразу же предложили хорошую должность. А деньги там всегда платили прилич¬ные. Бывшие коллеги, приятели наперебой звали к себе жить, но я не решился. Выглядеть не-удачником, которого надо вытаскивать из беды, жалеть - это было не для меня. Я поехал в соседний город Зарафшан и там устроился ещё лучше. Не прошло и года, как я встал на ноги, приобрёл всё необходимое, перестал походить на дохо¬дягу. Приехал и мой сын сразу с тремя специальностями. И все «хлебные». Его первая зарплата оказалась почти вдвое больше моей инженерной, чему и он, и я очень обрадовались. Оба жили в общежи-тии, но мне твёрдо обещали квартиру в строящемся доме. Надо было только подождать.
Здесь самое время сказать о том, что ждать я никогда не умел и не любил. Это пожизненная беда моя. Конечно же, я сто раз слышал поговорку «поспешишь - людей на-смешишь», и другие похожие истины, но всё же не меняюсь. Поэтому, когда представи-лась возможность быстро получить жильё, я долго не раздумывал, и переехал снова в уже знакомый и обжитой город Навои. Тем более, что случай свёл меня с молодой, кра-сивой и незамужней девушкой по имени Люда. Она согласилась стать моей женой, не зная и даже не предполагая, что я многоженец и репутация моя, мягко выражаясь, под-моченная. Со мной приехал и сын. Отношения с ним стали у нас портиться. Три года ПТУшной вольницы, когда меня постоянно рядом не было, сделали своё дело. Он стал неуправляем и уже не боялся меня, как в детстве. Мне совсем не хочет¬ся перечислять его пороки и изъяны, но я понял, что сына потерял и вряд ли смогу что-то изменить.
Кончилось тем, что он сбежал от меня в армию, но думал, что на два года, а за-гремел во флот на целых три года. Ох, как он потом каялся и ругал себя, но «близок ло¬коть, да не укусишь». Позже и сам признался, что три года жизни «коту под хвост». Не стал он там человеком, как рассчитывал. Напротив, растерял то немногое, что успел я ему дать за годы жизни со мной, и вернулся до неузнаваемости другим человеком, почти чужим. Уезжал парнем, а вернулся мужчиной. Жить хотел по своим правилам, но с моей помощью, точнее - на мои деньги. Так появилась первая трещина в наших с ним отноше-ниях, которая быстро превратилась в пропасть, Преодо¬леть её, построить мост, он не за-хотел, а я не стал настаивать. На том и расстались навсегда. Но это произошло много позже.
.. .В ЗАГС мы с Людой не пошли. Я уже знал, что никакая бумажка семью не сбере-жёт, если что-то не сложится, а ей тоже бумажка была не нужна. Прожив какое-то время с Людой, я вдруг понял: все мои предыдущие встречи с Леной, с Ниной, с Лидой были не случайны. Шар моей судьбы по имени «перекати-поле катался всё-таки по чьей-то воле свыше. Не знаю, как это назвать - Бог, Судьба, Случай, но твёрдо верю: срок нашей жиз-ни, качество её предопределены. Утверждение будто «каждый кузнец своего счастья» верно лишь тогда, когда ты действительно кузнец, и знаешь, что такое счастье. Остано-вите на улице сто человек и спросите их:
- Что такое счастье? Как вы его понимаете?
И услышите сто разных ответов. Для меня счастье - это свобода и чувство человеческого достоинства, хотя смешно о нём говорить мне, выросшему в унизительной бедности и убожестве. В урановой империи (Учкудук, Зарафшан, Навои) много лет пришлось рабо-тать с заключёнными. Они да солдаты стройбата строили у нас и жи¬льё, и промышлен-ные объекты. Насмотрелся я на этих горемык вдоволь, и именно тогда понял истинное значение слова ВОЛЯ. Но для меня свобода не только воля, а ещё и независимость, ко-гда на меня не давят. Не навязывают свою волю, свои идеи и я сам принимаю решения,
На этот раз Фортуна повернулась ко мне лицом. Я получил от неё роскошный по-дарок по имени Людмила. Не буду врать о внезапной любви, о возвышенном пламенном чувстве. Был голый расчёт и состоял он в том, что она намного моложе меня и успеет еще родить мне дочку, такую же милую и славную. Сына что-то уже не хотелось. Тогда, наконец-то, я стану счастливым отцом, и буду любить их обоих. Люда уже перешагнула тридцатилетний рубеж,и рожать вроде бы поздновато было. Да и люди не советовали. Пугали её, мол, «поматросит и бросит». Если честно, то и я не очень-то верил, что как раз она станет моей последней, самой верной, самой преданной и любящей женой. Уже чет-верть века терпит она мой далеко не ангельский характер, мой буйный нрав, мои, нежно выражаясь, недостатки и выверты. Благодаря ей, я понял, почему на Руси жён когда-то называли словом «берегиня». Понял и то, что любая семья держится отнюдь не на на-шем брате мужике, а на «сла¬бом поле», который сильнее нас многократно. «Людниковый период» как я в шутку называю нашу с Людмилой жизнь, показал очевидную истину: вся предыдущая жизнь была «разведкой боем», репетицией. Теперь я уже не боялся поте-рять работу, дом, друзей. Из «перекати-поле» я стал тем самым лежачим камнем, под ко-торый вода не бежит. Зато (по поговорке) он мохом обрастает. Под мохом я понимаю достаток, друзей-товарищей, стабильность, уверенность в завтрашнем дне. Мой перво-начальный расчёт не оправдался - детей у нас нет, но я и не жалею теперь об этом. Не-много я знаю семей, где дети радуют родителей, где полная гармония в отношениях, и все счастливы. Произошла и другая перемена. Моя мать учила меня уже взрослого:
- Надо знать, сынок, где лизнуть, а где гавкнуть.
«Лизать» я так и не научился (не тот характер), но зато перестал «гавкать», то есть рвать на себе рубаху, добиваясь справедливости для других, не стал дураку говорить в глаза, что он дурак. Понял: он умнее не станет, а я, действительно, выгляжу дураком, об-нажая очевидное. Ещё я научился в своих неудачах и промахах винить себя, а не других. Жизнь в корне переменилась, Если раньше меня звали на свадьбы-юбилеи как баяниста, фотографа и тамаду, то теперь люди постарше и поумнее стали спрашивать совета, за-уважали меня.. Мне шёл 41-й год, и я всерьёз задумался о здоровье. Радикулиту обязан. Нажил его в мототуризме, где приходилось порой и на себе тащить своего железного ко-ня.
Люда уговорила меня поехать на знаменитый курорт «Белокуриха», что на Алтае находится и по сей день. Там я быстро и надолго избавился от своей болячки, а главное - побывал на родине моего кумира Василия Шукшина. Даже нашёл товарищей его детства, сестру двоюродную и узнал много нового и интересного из биографии люби¬мого писате-ля. Вот уж поистине «не было бы счастья, да несчастье помогло». Я тогда тяжко болел Шукшиным, зачитывался его рассказами и повестями, не пропускал ни одного фильма с его участием, «Калину красную» смотрел, наверное, раз двадцать, не меньше. Чем же дорог мне писатель Шукшин? Правдой жизни. Он ничего не при¬думывал. Героев его рас-сказов я узнавал в Сростках, куда дважды приезжал поклониться земле, по которой ходил Вася Шукшин. Правда у Шукшина очень разная: и горькая, и смешная, и грустная, но все-гда Правда. Его биография, характер, отношение к людям поразительно схожи с моей биографией, с моими переживаниями и мыслями. Порою мне казалось, что не он, а я на-писал его рассказы. Звучит кощунственно, наглость неслыханная. У меня и тысячной до-ли его таланта нет, но и мне всегда хотелось рассказать, как трудно живётся на Руси про-стому труженику. Не спекулянту, не торгашу-барыге, не чиновнику-хапуге, а простому че-стному человеку. У него это получилось гениально. Лучшее тому доказательство его по-хороны в Москве. Только он да ещё Высоцкий удостоились такой всенародной любви и скорби.
Прости меня, терпеливый читатель, если ты добрался до этого места и не выбро-сил ещё мои записки. Увлёкся и отвлёкся. Но уже и конец главы близок. Хорошо жилось мне с Людой в Навои, Много путешествовал по стране туристом. То на воде по реке Чу-совой или Белой, то на своей «Яве» по Кавказу, то на комфортабельном теплоходе по Енисею. Чем лучше мне жилось, тем хуже становилась жизнь русских в Навои, да и в Уз-бекистане в целом. Ещё не пришёл к власти первый губитель страны, плешивый демагог, но в воздухе запахло распадом. Город Навои узбеки не строили, заводы, рудники и шахты урановые тоже не их руками созданы. Среди жителей Навои узбеков почти не было, и остряки называли город «белый платок в чёрную крапинку». Не вслух, конечно. За это можно было и срок схлопотать, Но зато когда город Навои вдруг стал областным и подчи-няться стал Ташкенту, а не Москве, то узбеки не боялись говорить «убирайтесь к себе в Россию» Город быстро превратился в «чёрный платок с белыми полосками» Уже в сере-дине 80-х самые прозорливые стали уезжать. Надумал и я сменить место жительства.
- Ребята, дёргаем отсюда. Не дадут они нам тут житья, - предлагал я своим при-ятелям-русакам
- Да брось ты ерунду-то говорить! Куда они без нас денутся? - возражали мне оп-тимисты и обзывали паникёром.
- Они жили без нас 15 веков и ещё столько же проживут, - доказывал я им, но не убедил.
Я взял перевод и уехал в закрытый режимный город Пенза-19 в 1983 году, а мои оптимисты очень скоро драпали оттуда, побросав и квартиры, и мебель, и барахло. Лишь бы ноги унести.Через год приехала моя Люда, и вот уже 23 года мы живём в маленьком уютном и красивом городке, который стал называться по-людски — город Заречный. И нисколь¬ко об этом не жалеем. «Перекати-поле» больше нет, и я этим очень доволен. Ду-маю, читатель, и ты доволен, что кончилась самая длинная глава, и может быть дальше будет интереснее. Честно говоря, я и сам на это очень надеюсь .Если сравнивать мою жизнь и судьбу с кораблём, то он, наконец-то, обрёл тихую гавань и бросил якорь. При-шла пора рассказать о других людях, о том, чем и как жил, о находках и потерях, о жизни страны моей многострадальной.
ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД
Не ручаюсь за точность цитаты, но древняя китайская пословица гласит: «не дай Бог жить в эпоху перемен». Нам бог дал такую возможность. Сначала всех охватила эй-фория. Появилась «гласность» и «новое мышление», которое усиленно предлагало вы-давить из себя раба, а пока началось выдавливание русских отовсюду, где мы жили не-зваными гостями. Появились беженцы и вынужденные переселенцы, которых никто в России не ждал. Работу тогда ещё можно было найти, а вот крышу над головой... только у родни или у друзей. Со всех «братских» республик нашего «старшего брата» стали выжи-вать любыми способами. Начались малые войны, которые скромно именовались «горя-чие точки», но мы ещё не догадывались, что начался развал страны,
Новый генсек приступил к главному своему делу - к службе на благо немецкого на-рода, и вскоре две Германии стали одним государством, а Горбачёв стал. «Первым нем-цем», как любовно называли его европейцы. Зато для своего народа он стал первым гу-бителем государства, предателем, и народ стал понимать, что в очередной раз обманут. Слова явно не сходились с делами. В обществе наметился раскол. Одни продолжали ве-рить пустозвону Горбачёву, другие проклинали его вслух, благо КГБ уже не боялись. Да-же женщины ударились в политику и мужей ругали не только за пьянку-гулянку, но и за неправильное понимание внешней и внутренней политики. Надежда, как известно, уми-рает последней, и потому каждый понимал: всё новое рождается в муках. Однако родо-вые муки явно затянулись и кончились выкидышем. Выкинули Горбачёва на историческую свалку. Радовались мы не долго.
Началась самая страшная и гнусная эпоха Ельцина. В 1991-м году великая держа-ва с названием СССР приказала долго жить, семнадцатимиллионная армия коммуни¬стов тихо умерла, а коммунистов стали называть «коммуняками» жёлто-коричневого цвета. Только ленивый не плевал в недавнее прошлое. В мутной и кровавой воде «реформ» но-воявленные «демократы» азартно ловили рыбку, наживая финансовый и политический капитал. Началась растащиловка, распродажа и грабёж страны. Появились анекдоты про новых русских, смысл которых сводился к тому, что тупые, наглые и недалёкие вдруг ста-ли сказочно богаты. Это в анекдотах они так выгляде¬ли, а в жизни эти ушлые ребята бы-стро и безнаказанно (теперь, оказывается, ещё и ЗАКОННО) прибрали к рукам нацио-нальное богатство. Супераферист всех времён и народов еврей Чубайс успешно провёл «прихватизацию» госсобственности, пообещав каждому из нас по две «Волги». Самые умные и прозорливые успели обменять его «ваучеры» и на бутылку водки, остальные - отдали сборщикам за копейки и стали ждать «навар». Ждут до сих пор.
Все союзные республики получили «вольную» под названием «суверенитет», не успели и глазом моргнуть, как Россия превратилась в лоскутное одеяло. Всюду прези¬денты и губернаторы (хотя губерний нет), мэры и префекты, а в Кремле - борьба за бли-зость к трону главы Семьи, и возможность урвать свой кусок от уцелевших богатств стра-ны. Пышным цветом расцвели цветы демократии - преступность, наркомания, проститу-ция, коррупция. В страну хлынули орды религиозных сект и «строи¬телей капитализма» из ближних и дальних стран. А для своих граждан появились всюду биржи безработных, ли-цемерно именуемых «Центрами занятости» Продажные СМИ спешно стали внушать те-перь уже не советским людям, а россиянам, что все бывшие «минусы» нашего бытия - это «плюсы». И наоборот. Если мое поколение по учебникам истории знали царя Николая Второго как «кровавого» деспота, то теперь он и вся его семья причислены к лику святых великомучеников. Зато вождя мирового пролетариата, любимого дедушку Ленина соби-рались выкинуть из мавзолея. Белогвардейских генералов - Врангеля, Колчака, Деникина - стали пре¬подносить как национальных героев, спасителей отечества. Великую Октябрь-скую революцию стали называть большевистским переворотом, а празднование этого дня позже и вовсе отменили, Плюнуть в недавнее прошлое, посмеяться всласть над тем же Чапаевым, стало признаком хорошего тона. Государственное планирование высмеи-валось, а «свободный рынок» воспевался. Всё вместе называлось реформами, без кото-рых России, якобы, не пробиться в число цивилизованных стран и она не выживет. Те-перь мы знаем и видим, чем всё это кончилось.
- Ну, вот, опять тебя в политику занесло. Твоё ли это дело? Твоё дело работать, а не рассуждать на дилетантском уровне, - может упрекнуть меня недовольный и устав¬ший от политики читатель,
Я и работал. Но почему-то сначала мы перестали получать аванс, потом стали задерживать выплату «получки» на месяц, на два и больше и, наконец, платить начали только часть заработанного. Заводы и фабрики, вдруг, в одночасье, стали нерентабель-ными и убыточными, а дворцы и хоромы директоров этих же заводов и фабрик росли, как грибы. Разрыв в уровне жизни стал рекордным в мире - в десятки раз. Как жить? Выход нашли гениально простой. На макаронной фабрике зарплату выдавали макаронами, на швейной - бюстгальте¬рами, а у нас на часовом заводе - часами. Слово «торгаш» у меня всегда было ругательным. Теперь я сам сделался торгашом. Набивал рюкзак часами, и ездил по городам России, продавая их с «наваром» в 20 - 30 процентов. Были и талоны-карточки как в далёком 47-м году, которые надо было отоваривать, выстаивая длинню-щие очереди. И эту беду пережили. Как было не пережить, если граждане обнищавшей России в одночасье проснулись миллионерами. Мне отпускные начислили целых полтора миллиона! Получить эти деньги удалось только по решению суда, и я тут же был уво¬лен «по сокращению штатов». Приобрёл статус безработного, зарегистрировался на бирже, но и там пособие не платили полгода. Зато на пенсию отправили не в 60 лет, а на два го-да раньше. Все эти передряги привели к трём инфарктам, и вскоре я стал инвалидом второй группы с нищенской пенсией.
Все СМИ взахлёб верещали о достижениях реформаторов, о возрождении России и сообщали где, в какой стране обедает или ужинает наш президент-алкаш. Ну, как тут не станешь политиком? Стал политиком, создав в нашем маленьком городке самую большую по численности Партию пенсионеров. Меня сразу же выбрали председате¬лем, и началась борьба под лозунгом «Защитим себя сами». Время показало, что не умеем и боимся (по привычке) защищать себя от произвола властей и чиновников. Вирус ижди-венчества, потребительства въелся в кровь и плоть нашу. Мы даже зарплату свою всю жизнь получкой называли. В силу привычки, по инерции мы ещё ку¬дахтали на своих на-сестах о государстве, о законах и своих конституционных правах. Не заметили, как народ превратили в «электорат», позарез нужный за месяц до выборов. Поворчали, поматери-лись и... купипи у родного государства новый паспорт гражданина России. Графы «нацио-нальность» там уже не было. Отняли её у нас реформаторы, и теперь у нас у всех одна гордая кличка - «РОССИЯНИН». Если я вдруг начну возмущаться, протестовать, то не-медленно повесят ярлык националиста или шовиниста. Нас - русских - в России восемь из десяти, но говорить об этом вслух, тем более с трибуны, неприлично. Так же, как ру-гать или, упаси. Боже, обвинять в наших бедах евреев.
Десятки, сотни недоуменных вопросов у каждого из нас, но кого спросить, где по-лучить честный и правильный ответ - этого никто не знает. Ответ нашёлся сразу, как только удалось прочитать документ, составленный ещё в прошлом веке в недрах ЦРУ в тех самых США, которые сегодня числятся у нас в друзьях. Там чётко, пункт за пунктом прописана программа уничтожения СССР и нас, русских
Прошло более 50 лет. Программа успешно выполнятся, и близится к завершению. Если ничего не изменится в ближайшие пять-десять лет, то скоро Россия станет 53-м штатом США во главе с колониальным правительством и населением 70-80 миллионов, готовым и привыкшим работать бесплатно. Страшно? Да. Обидно? Ещё как! А на кого обижаться-то? Разве к избирательным урнам нас плетьми или нагайками гнали, когда мы выбирали своих рабовладельцев? На бесплатную работу спешили, боясь опоздать, тоже не под конвоем. Как малые дети верили официальной брехне, отдавали жуликам из «МММ» и «Хопёр-Инвеста» свои кровные, страстно желая получить от них халяву в виде сказочных процентов-дивидендов. На какие благие перемены мы все надеялись, если «всенародно» избранный президент из танков расстреливал парламент нами же - наро-дом! - избранный?
Скорбный список вопросов можно продолжать до бесконечности, но зачем? Отве-тов у меня нет. Я тоже не понимаю, почему веками непобедимый народ вдруг превратил-ся в молчаливое покорное стадо, которое ведут на убой. Вряд ли и ты, читатель, знаешь, почему самая богатая в мире страна по запасам нефти и газа, алмазов и золота, древе-сины и пушнины вдруг оказалась беднее бедных. Если попробовать ТРЕБОВАТЬ и БОРОТЬСЯ, то молодцы из ОМОНа своими «дубинаторами» быстро и доходчиво объяс-нят, что почём.
И всё же у нашего времени есть свои «плюсы». Говорю это без всякой иронии. Первый и главный - мы перестали бояться. Мои заметки лучшее тому доказательство. Второй плюс - нет уравниловки. Если ты не лодырь, если «котелок варит», если есть «крыша» в стане чиновников или в рядах славной милиции, то можешь делать всё, что приносит прибыль. Никто не назовёт тебя обидным словом «спекулянт». Будешь причис-лен к предпринимателям или даже к бизнесменам, если свои же коллеги не пришлёпнут, наняв «киллера». Третий плюс - можешь поехать в любую страну, если есть деньги. Мо-жешь даже остаться там, Будешь человеком второго сорта, но всё равно жить будешь лучше, чем в государстве, именуемом ныне Российской Федерацией. Других «плюсов» не вижу, кроме тех, что демократы сделали из советских «минусов». К примеру, царя Нико-лая II называли не иначе как «кровавый». Теперь он и вся его семья причислен к лику святых. Вот опять ударился в публицистику, по-стариковски стал брюзжать, будто и тра-ва в наше время была зеленее, и солнышко ярче светило. Художественной литературой и не пахнет. Но я ведь и не обещал тебе, читатель, художественных красот.
Жить в городах стало трудно и дорого, но ведь можно в деревню уехать, к свежему молоку, дышать там чистым прозрачным воздухом. Не советую. Очень даже не сове¬тую. Во-первых, не во всякой деревне теперь есть молоко. Под нож пустили коровок и завели коз. Коров некому пасти. Некому запасать сено. В деревнях доживают свой век старики и старухи, а те, что помоложе, работы не имеют и спиваются, деградируют потихоньку. Случись какая беда, ни «скорую», ни пожарную машину не вызовешь. Нет телефонов в деревне, а если и есть, то машины эти туда весной или осенью не проедут. Нет дорог и не скоро будут. На мои уговоры переехать в деревню жена отвечает предельно коротко:
- Сиди и не дёргайся. Пока жить можно и здесь.
Она права: ПОКА можно. Старенький холодильник работает, ровесница ему сти-ральная машина стирает, детей и внуков в школу снаряжать не надо, и потому разори¬тельных трат не предвидится. А каково молодым, которые только начинают жизнь? Но и тут жена не согласилась со мной:
- Ты сходи в наш ЦУМ, и посмотри, что творится у витрины с ювелирными товара-ми. Очередь стоит, хватают, будто хлеб в голодный год. Посмотри, в каких колясках детей возят, как одеты молодые мамашки.
Опять она права. Что ж, получается напраслину возвожу, сгущаю краски, искажаю действительность злонамеренно? Как говорят демократы липовые, обуяла ностальгия по колбасе за два рубля двадцать копеек? Грешен, есть ностальгия. Только не по колбасе, а по тем временам, когда в обиходе нашем не было фразы «это твоя пробле¬ма», и новости по радио и телевизору не начинались с перечисления убитых, утонувших, сгоревших за-живо или похищенных бандитами. Не было нахальной, агрессив¬ной лживой рекламы и засилья фильмов США на телевидении. Я уж не говорю о передачах типа «За стеклом», «про это» или «Дом-2», растлевающих и предельно вуль¬гарных. Как тут не тосковать по тем «застойным» временам?
- Ты не прав, - говорят мне некоторые. - Ты ослеп что ли? Разве не видишь рос-кошные особняки, такие же иномарки на дорогах, битком набитые витрины продуктовых магазинов?
- Нет, ребята, не ослеп. Всё это замечательно, и я радуюсь за тех, кому эти блага стали доступны. Молодцы! Успели ухватить птицу удачи за хвост.
Ладно, хватит о грустном, Как говорит один мой знакомый, «давайте лучше о ба-бах». В самом деле, а почему бы и не поговорить о них? Тем более, что жена считает ме-ня неисправимым бабником и, чтобы совсем уж доконать, добавляет; «чёрного кобеля не отмоешь добела». Я не обижаюсь на правду. Люблю женщин. Они того стоят, наши вели-колепные красавицы и умницы, фантастически выносливые и сверхтерпеливые женщины. Россия жива только благодаря им, нашим жёнам и матерям. Когда жена просит меня схо-дить в магазин и купить по списку продукты, я отбояриваюсь изо всех сил. Не потому, что лень идти, а из-за космических, «высокогарных» цен. Я после посещения магазина два дня таблетки глотаю, во мне просыпается зверь, и хочется где-то достать пулемёт. В на-ши дни это совсем не трудно. Проблема - в кого стрелять? Не в продавщиц же, не в жен-щин! Хозяева же этих магазинов сидят в казино или с девочками в сауне утомляются, или на Мальдивах загорают. Поди-ка, достань их...
Женщины наши таблеток не пьют, несут после работы сумки-пакеты домой, вы-кладывают продукты, горько вздохнут и приступают ко второй смене - становятся к плите, к корыту. Ближе к ночи кое-как добираются до постели, а там уже муженёк заждался. На-чинается третья смена. Муж сыт, накормлен и успел уже футбол или хоккей по «ящику» посмотреть. Но разве «эта дура» поймёт, почему «Спартак» лучше играет, чем «Локомо-тив»? Утром она встанет первая, стараясь не шуметь, не громыхать посудой, приготовит завтрак, разбудит детей и мужа, накормит и отправит кого в школу или в институт, а мужа на работу (если она у него есть). Но самое удивительное - она успела и себя в божеский вид привести. Причесалась, нанесла «боевую раскраску», и вот вам обаятельная и при-влекательная, смотрите и завидуйте, Бежит, торо¬пится милая на работу, где ей не ах ка-кие деньги платят, или вовсе не платят. Но всё равно боится опоздать, до пенсии ещё ох, как далеко, пахать да пахать! У кого повернётся язык сказать, что нашу русскую женщину можно не любить? Как же не писать о ней и для неё стихи и песни, не дарить ей цветы и подарки? Я ни разу не видел, чтобы наша женщина вошла в горящую избу или коня оста-новила на скаку. Зато много раз видел, как они шпалы и рельсы таскали, а в годы войны впрягались в плуг, и поле пахали. Образцом женской самоотверженности и преданности считаются жёны декабристов, которые поехали к своим мужьям в Сибирь на каторгу. Да, конечно, они вызывают и восхищение, и уважение. Не надо забывать, что ехали они не к мужьям-алкашам, а к таким же воспитанным и высокообразованным людям, как и они са-ми. Наши же жёны почти все, поголовно, живут на ежедневной каторге и далеко не с князьями и «графьями». При этом умудряются выглядеть королевами, ца¬ревнами. Надо быть бесчувственным бревном или евнухом-импотентом, чтобы не любить таких женщин, не восхищаться ими и ... не стать бабником. Немудрено, что после политики и футбола третья тема разговоров у нас, мужиков, о них, о женщинах. Говорим и о наших «победах» над ними, хотя каждый из нас знает, «кто в доме хозяин».
Мужчины (сильный пол) и до пенсии не доживают, а славные наши женщины жи-вут. Ещё и нас спасают, на плаву держат, не дают сопли-нюни распускать. Как обидно и досадно, что женщин не выбирают во власть! Уж они-то не дали бы развалить, разворо-вать страну, уберегли бы нас и от Афганистана, и от Чечни, и от Чубайсов с Гайдарами. Ведь они по природе своей берегини, хранительницы очага семейного. Им можно и нужно доверить власть, но в таком случае, куда же нам податься? К ним под каблучок?
- Нет уж, накося-выкуси! Мы сами с усами. Дай им волю - совсем заклюют! - гово-рим мы, мужчины, и продолжаем рулить. Приехали в тупик. Надо разворачиваться, а ку-да? В какую сторону податься? Не знаем. Зато хорошо знают те, кто выполняет програм-му «товарища Даллеса». Всё идёт по плану, без срывов, без отклонений, в интересах го-сударства. Только не нашего почему-то. Но это уже другая история. Поэтому закончу сво-ей любимой поговоркой: живы будем - не помрем! Маленькое послесловие. Мой при-ятель, прочитав эту главу, спросил:
- Парень, а не кажется ли тебе, что твой шар «перекати-поле» может закатиться в подвалы ФСБ и там тебя просто растопчут?
- Кажется, - ответил я ему, - но не боюсь. Я ведь давно умер, ещё в 91-м году.
РОДНЯ
Не могу похвастаться многочисленной роднёй, хотя по отцу одних только тёток у меня было четыре. Все они жили в разных концах Союза и необученные грамоте даже писем не писали друг другу. Только тётя Нюра и тётя Таня жили в соседних деревнях, но и они виделись в год раз-два, да и то по большим праздникам. Тётя Нюра, самая млад-шая из сестёр отца, в моём голодном беспризорном детстве была «запасным аэродро-мом». Если уж сосем туго приходилось, и деться было некуда, я отправлялся в деревню Нижняя Вязовка к моей спасительнице
У неё в ту пору своих «ртов» было трое при весьма скромном достатке, да к тому же муж - дядя Гриша - меня, мягко выражаясь, не любил. Но кусок хлеба, кружка молока и место на лавке за печкой мне всегда тётя Нюра находила. Не скупилась она и на ласковое сло-во. Если дяди Гриши, которого я боялся как огня, не было дома, то из сундука извлека-лась гармонь и тётя Нюра ставила мне её на колени:
- Поиграй, золотой мой, гармошку эту твой отец тебе оставил, когда на фронт ушёл. Вырастешь большой и заберёшь её, а пока я беречь её буду. Я играл, а она сади-лась напротив, скрещивала натруженные руки на груди, слушала и плакала тихими сле-зами, приговаривая:
- Ну, вылитый отец! Даже голову над гармошкой наклоняешь как он. Где же ты, ро-димый, играть-то выучился, когда успел?
Я и сегодня не могу ответить на эти вопросы. Нигде не учился, никто ни разу не показал, как её в руки брать, а играть начал с шестилетнего возраста. Наверное, гены сделали своё дело. Отец мой был первым гармонистом в округе и в праздники престоль-ные, в пору свадеб на селе был нарасхват. Мать неплохо играла на гитаре, лю¬била и умела петь, за эти её таланты в любой компании была желанным гостем. Выходит, мне по наследству достались музыкальные способности и любовь к музыке. Тётя Нюра с му-жем говорили на родном мордовском языке, а дети стеснялись почему-то. С акцентом, путаясь в словах и ударениях, упорно говорили по-русски. Отец даже поколачивал их за это, но без пользы. До сих пор скрывают своё мордовское происхождение. Кстати, когда мой сын понял, что и он, строго говоря, тоже мордвин, то умолял никому и никогда не го-ворить об этом. Я ещё могу понять «русских» евреев, но почему мордвин изо всех сип желает называться русским для меня загадка не¬разрешимая. Именно в семье тёти Нюры и научился понимать мордовский язык и даже более-менее изъясняться на нём. Когда живал у бабушки Кати в Павловке, где жили только чуваши, то и по-чувашски выучился говорить. Теперь я понимаю, почему детей иностранным языкам надо учить с трёх-четырёх лет. Видимо, этот возраст идеально подходит для малыша, который стреми-тельно постигает мир, как губка, впитывая знания. Детская память самая прочная и дол-говечная.
Прошло много лет, и свою любимую тётку я увидел уже взрослым, когда с 14-летним сыном приехал на мотоцикле на свидание с малой родиной. (Об этом расскажу отдельно). А через семь лет, в Пятигорске, вместе со всей командой мототуристов въе-хал в просторный дом, где жила Валя. Мы не виделись 37 лет и я был уверен, что она меня не узнает, а моё появление будет для нее сюрпризом. Валя - это старшая дочь тети Нюры. В детстве я не просто любил её, а считал самой красивой на земле девушкой. Сюрприза не получилось: Вали не оказалось дома. Возвращаясь домой из магазина, она увидела во дворе три «Явы» и сразу поняла, кто заявился к ней в гости. Тетя Нюра тоже узнала меня сразу и заплакала
- Я ведь, грешница, уже и не чаяла увидеть тебя живым. Мне Валя сказала. Что ты разбился на мотоцикле, а ты - Слава Богу - живой. Радость-то какая! Молодец, что родню не забываешь.
Старенькая, сухонькая, со слезящимися глазами, одетая в какое-то серое тряпьё, она выглядела заброшенной, никому не нужной в какое-то серое тряпьё, она выглядела заброшенной, всеми забытой. Так оно и оказалось на самом деле. После смерти мужа Валя забрала её из деревни к себе, поселила на кухне в летнем домике и строго наказала нос не высовывать, если в большом доме будут гости. Валя стеснялась своей неграмот-ной косноязычной матери, сама же старалась выглядеть светской да¬мой, воплощением всех мыслимых добродетелей.
- Ну, рассказывай, как живёшь, где сынок твой, жива ли мать.
Особенно рассказывать было нечего, да и не для этого я приехал. Мне очень хотелось побольше узнать о своём отце. Правду узнать. Мать моя про отца говорила так:
- Ангел земной. А вот в кого ты уродился - сам чёрт не разберёт.
Мать желаемое выдавала за действительное. Нет, далеко не ангел был мой отец, а нор-мальным мужиком со всеми присущими «плюсами» и «минусами». Даже дочь сумел на стороне сделать, о чём мать моя, естественно, даже не подозревала,
Когда тётю Нюру парализовало, её взяла к себе младшая дочь Маша. У неё она и ласку, и заботу увидела, но через три года, прожив чуть больше 80-ти лет, она ушла из жизни. К той поре я уже схоронил всех близких, но ни разу не плакал на похоронах. Когда увидел тётю Нюру в гробу, то не плакал, а рыдал, ревел в голос, и едва сердечным при-ступом дело не кончилось. Так мне жалко её было, будто мать родную потерял.
Расскажу о другой тётке, но уже по линии матери. Зовут ее Надежда Степановна, она на двенадцать лет моложе моей матери. Между ними нет ничего общего, хотя от од-ной матери родились. Второй муж бабки Катерины - Степан - был мужик гупевой, ветре-ный, любил выпить и даже в подпитии бабку Катю вожжами «учил». Его убили в пьяной драке, и осталась Катерина с двумя девчонками на руках. Росла Наденька избалованной капризной девочкой, именно ей доставался и сладкий кусочек, и новое платьице, и ласко-вое слово. Она и умница, и красавица, и кровинушка, на неё только что не молилась мама Катя. Мать же моя на свою беду уродилась некрасивой, да ещё и косоглазой. За словом в карман не лезла, острой на язык была. Жила на положении Золушки. Бабка Катя навсе-гда определила её судьбу:
- Вековухой помрёшь. Ни один дурак тебя замуж не возьмет. Так и будешь у меня всю жизнь на шее сидеть.
Плохим пророком оказалась баба Катя. Мать моя пять раз выходила замуж, роди-ла пять парней. Родила бы и больше, но нищета не позволяла. Красотой, женской ста¬тью она не отличалась, но - как ни странно - успехом у мужчин пользовалась.
Надежда Степановна была моим первым учителем. Она работала в сельской шко-ле учителем начальных классов, как и моя мать. Там же, при школе и жила в крохотной комнатушке. Я в любое время заходил в класс, где одновременно сидели ученики перво-го, второго и третьего класса. Но всё равно их было немного, так как прошла война только что, и рожать было не от кого. Много букварей и тетрадок извёл я тогда на изготовление самолётиков и голубей. Не раз и не два получал взбучку за грех этот, но к шести годам свободно и охотно читал всё, что под руку попадёт. Особенно любил почему-то газеты. Может быть, потому, что в деревне были они большой редкостью.
Когда из деревни мы переехали жить в город, Надежда Степановна приезжая по школьным делам, всегда привозила не только перья, тетрадки, учебники, но и непре¬менно книжку, а то и две. За это я ей до сих пор благодарен. Именно она научила меня любить книгу, беречь её и считать главным учителем в жизни. Но это было её единствен-ным добрым делом потому, что ничего ей не стоило. Когда я с нищенской сумой ходил по деревням, она подкараулила меня и сурово предупредила:
- Не смей появляться в нашей деревне, не позорь нас.
К той поре она уже была замужем, жила в сытости и достатке в доме мужа. На дворе пол-но было скотины, пекли свой хлеб, и я никак не стал бы для них в тягость, обу¬зой. Забыла Надежда Степановна тоже голодный 33-й год, когда моя мать подобрала её под скамей-кой на Саранском вокзале. Забыла и то, что именно моя мать её вырастила, выучила, и даже замуж отдала. Теперь она стала богатой, счастливой и нищий племянник был для неё, как бельмо на глазу. Прошло 25 лет с той поры. Жил я в городе Сосновый Бор, жил не бедно, ни в чём не нуждался, и пришла мне в голову мысль: -«Изменилась ли Надежда Степановна за эти годы?». Заодно решил про¬верить «на вшивость» и других. Экспери-мент выглядел так,
Я написал пять писем: матери, брату, бывшей жене, Надежде Степановне и слу-чайному знакомому (ехали в одном купе и на всякий случай обменялись адресами) Мне хотелось узнать, кто и как поможет (и поможет ли вообще), если я окажусь в беде. Сочи-нил «страшную» беду и отослал письма. Результат был ошеломляющим. Мать и брат да-же не ответили, бывшая жена прислала 50 рублей, случайный знакомый телеграфом (!) прислал 300 (!!) рублей, а родная тётка Надя прислала даже не письмо, а записку. В ней было написано: « Вы с матерью всю жизнь нищие. Сам попал в беду - сам и выкручивай-ся». Как говорится, комментарии излишни. Разумеется, деньги я вернул сразу же с благо-дарностью, но эксперимент стал для меня хорошим уроком. Я понял, что родни у меня нет, что рассчитывать в этой жизни на них не приходится. Открытие грустное, неприятное и ситуация незавидная, но «се ля ви», как говорят французы.
Теперь о братьях расскажу. Их давно уже нет в живых, все погибли. Именно погиб-ли, а не умерли своей смертью. Будто рок преследовал нашу семью. Я уже упоминал здесь Сашу, родившегося в 47-м году. Недолгим оказался его век - всего-то 20 лет. Пом-ню его этаким добродушным увальнем, немногословным и флегматичным. Учил¬ся на «троечки». Книжки вовсе не читал, но очень любил рыбалку. Отца своего любил, мать бо-ялся (мы все её боялись), а сына моего маленького обожал и с рук не спускал. При живых родителях в детдоме три года прожил вместе с братом Витей. В армию попал в строи-тельные войска и служил в Казахстане, Оттуда и привезли его в цинковом гробу пять солдат.
Брат Витя был на два года моложе Саши и если бы не одна фамилия, то никто не поверил бы, что они братья. Полная противоположность, антипод, по научному выра¬жаясь. Хитрый проныра и интриган, любитель халявы, подхалим и лицемер - это портрет Вити, как в детстве, так и во взрослой жизни, где прибавилось ещё и беспро¬будное пьян-ство.В школе учился с переменным успехом, дружил больше с девчонками и был фанати-ком-телезрителем. Он мог бы сутками сидеть у телевизора, если б ему это позволи¬ли. От какой-либо работы по дому отлынивал, свою вину никогда не признавал, даже если жда-ла экзекуция со стороны скорой на расправу матери. Из армии он вернул¬ся к родителям, быстро женился, стал отцом двух симпатичных малышей-погодков, и всё было бы хоро-шо, если б не соблазнился на большие деньги. В «Узбекзолото» он стал очень неплохо зарабатывать, и это его погубило. Постоянные командировки, собутыльники, случайные женщины - и семья распалась. Начались его скитания, а кончилось тем, что в Москве, где он был на заработках, его убили менты. Просто так, от скуки ночного дежурства, подло и безнаказанно.
Был и третий брат - Вова. Он родился, когда я уже оканчивал школу-семилетку, и мне мало пришлось его понянчить. Даже не помню его малышом. Увидел уже школьни¬ком и поразился его сходству с отцом. Как раз тот случай, когда говорят «ну, просто ко-пия». Небольшого росточка, курносый, круглолицый крепыш, с веселым нравом и очень ласковый. Отец боготворил его. Вовка умело этим пользовался, получая такие блага, о которых братья и мечтать не могли, Конфеты он мог есть без всякой меры. Прятать их мать уже перестала: всё равно найдёт, перепрячет и втихую, один, все съест. Даже день-ги приворовывал дома, чтобы купить конфет. Только не долго он их ел. Учился в 9-м классе, попал под поезд и ... нет у меня брата.
Когда-то (по рассказам матери) был у меня и старший брат Витя, но его - и ещё 28 детей - отравили в детском саду в возрасте трех лет. Раззява-медсестра оставила на по-доконнике коробку с таблетками. Надо было детям дать по половинке таблетки, а они ели их горстями, так как сладкими были на вкус. Большинство умерли в первые часы, а ос-тальные на другой день. Виновные сели в тюрьму на 8 лет. Тогда это был максимальный срок.
Братья отняли у меня детство, но это не их вина. Мать считала моей святой обя-занностью нянчиться с ними, когда ей было некогда. А некогда ей было всегда, То на свадьбу позовут, то к соседям в карты уйдёт играть, то просто в гости пойдёт к кому-то. Возить братьев в ясли и садик -летом на самодельной и довольно тяжёлой те¬лежке, зи-мой - на огромных деревянных салазках - было тоже моей обязанностью. Так же как и за-бирать их оттуда, и доставлять домой. В любое время года и в любую погоду. Радовался я только тогда, когда кто-то из них заболевал, и мать вручала мне посуду, чтобы я принёс причитающуюся им еду из садика. Это был праздник! Там давапи божественно вкусную манную кашу, котлетки, которых у нас в доме отродясь не было и компот из сухофруктов. От одного запаха этого компота у меня спюнки текли. От котлетки я откусить не мог: сразу было заметно. Зато по дороге домой я тихо-тихо, предельно осторожно, пальчиком по краешку миски снимал тонкий слой каши. В середине миски вырастал бугорок, и это мог-ло меня выдать. Тогда я и его съедал. Иногда и сам не успевал понять, куда делась каша. Дома врал матери, что кашу сегодня не дали. Она понимала, конечно, куда каша делась, но не наказывала и делала вид, что верит. Заниженный уровень компота в кружке она то-же, якобы, не замечала, а я мечтал только об одном - чтобы подольше болел братишка.
Конечно же, я был плохим нянькой, и чаща всего оставлял их в одной половине избы, а сам с книжкой усаживался в другой. Зачитывался до того, что не слышал, как при-ходила мать, и тут же получал трёпку за недогляд. Попадало и за то, что кто-то их них разбил или сломал что-нибудь из домашней утвари, за синяки и ссадины на их телах. Но я не плакал и не обижался на мать. Зато как горько и неутешно плакал, когда отчим при-ходил в день получки, и раздавал сыновьям конфетки и пряники. Мне не полагалось. Я, оказывается, был «большой» и мне вроде бы уже стыдно должно быть получать эти гос-тинцы. Этому «большому было всего-то десять-одиннадцать лет. Мои сверстники гоняли мяч по пыльной улице, катались на коньках зимой, бегали на речку купаться, а я как про-клятый сидел с братьями. Что и говорить, любви к ним это не прибавляло, но все равно они для меня были и остались самыми близкими и родными людьми на всём белом све-те. Дорого бы я дал сегодня, чтобы кого-то из них обнять при встрече и спросить:
- Ну, как житуха, братец?
И меня никто не спросит, нет их, погибли.
Об отчиме я расскажу отдельно, ибо личность была настолько неординарная и колорит-ная, что, походя, вскользь, о нём сказать - это было бы большим упущением с моей сто-роны.
отчим
Слово «отчим» я услышал и понял его смысл, уже повзрослев, а с шести лет, ко-гда мать вышла замуж за Перова Андрея Андреевича, называл его «папа» Какому же па-цану не хотелось тогда, сразу после войны, произносить это сладкое слово, быть похо-жим на отца и гордиться им? Звать-то я его звал отцом (мать велела), но быть похожим на него и тем более гордиться что-то совсем не хотелось. Ни ростом, ни статью, ни кра-сотой он не удался. Об уме и интеллекте даже смешно говорить, если учесть, что он был абсолютно неграмотным человеком, и даже расписаться в ведомости при получении зар-платы для него было непосильной задачей. Когда его спраши¬вали об образовании, он го-ворил:
- Три зимы к попу ходил, если валенки были свободны.
Речь его была просто чудовищна. Русский по паспорту, выросший среди мордвы, он ис-пользовал неведомый на Руси язык, который редко кто понимал с первого раза Вот не-сколько примеров. Он говорил: «чаво», «табе». «надоть» («что, тебе, нужно) Когда жили в городе, то тротуар он называл «плитуар», школьный портфель у него звучал как «про-тхвиль» Свою речь он густо сдабривал семиэтажным матом, вовсе не считая это предо-судительным. Речь его походила на смесь рычания с хрипом и тот, кто слышал её в пер-вый раз, стоял с открытым от изумления ртом.
Обычно он молчал. Мать воспитала его, постоянно твердя «молчи, дурак, умнее будешь». Без цигарки я его не представляю. Махорку «термоядерную» по крепости он смолил по-стоянно, сидя на корточках, около печки зимой или на завалинке летом. В доме всё было пропитано вонючим табачищем. на ругань матери он просто не обра¬щал внимания, пока она не брала в руки кочергу или ещё что-нибудь тяжёлое.
Делать он ничего не умел и не хотел, ремесла никакого не знал, и не стремился узнавать. Как же так? Родиться в деревне, прожить в ней сорок лет и ничего не уметь? Разве такое возможно? Возможно. Отец Андрея Андреевича прожил 112 пет, из которых 106 лет пас стадо. Тогда ещё не было «Книги рекордов Гинесса». и только по¬этому мир не узнал этого рекорда. Петом своих сыновей - Андрея и Ивана - он видел только спящи-ми, а зимой надолго уходил пешком в какой-нибудь дальний мона¬стырь грехи замали-вать. Хотя какие у него могли быть грехи, если он и людей-то видел совсем мало. Я пом-ню, как однажды зимой распахнулась дверь, и в клубах пара, как из сказки, появипся на-стоящий Дед Мороз. Тулупчик, валенки, посох в руке, белая пышная борода и круглые румяные с мороза щёки - вот таким я увидел деда Перо¬ва в первый раз. Из мешка он вы-тащил связку бубликов и объёмистый мешочек с тыквенными жареными семечками. Ушёл он так же неожиданно, как и появился, будто испарился. Умер он от тоски, когда ему запретили пасти стадо, Не болел, не жаловался ни на что. Просто лёг на лавку и умер
Что мог дать такой отец сыновьям своим? Только здоровье. Богатырское здоро-вье, надо сказать. Отец (здесь я его так буду называть) никогда, ни одного часа не болел, хотя работал всю жизнь на улице или у топки с большим перепадом температур, Любой из нас через неделю загнулся бы на этой каторжной работе, а ему хоть бы хны! Ещё и то надо учесть, что питался он отнюдь не мясом и не колбасой. Картошка « в мундире», па-ра луковиц, иногда бутылка молока и это весь его рацион.
- На фронте,- рассказывал он, - и этого по три дня не видали. Ничего, не померли. Ещё и Гитлеру пи...лей дали».
Войну он прошёл с первого дня до последнего. Был ездовым в артиллерийском полку, ни разу даже не ранен. Ушёл рядовым и вернулся в этом же звании, но несколько медалей у него всё же были, и мы, дети, долго играли ими. После его ЦПШ (церковно-лриходская школа) мне пришлось его переучивать. Дело пошло настолько успешно, что года через три он уже мог читать книгу, но по слогам. Он так полюбил чтение, что за день одолевал целую страницу и ему не терпелось поделиться впечатлениями от прочитанно-го. Читал он одну-единственную книжку «Пётр Первый» А. Толстого. Долго читал, больше года. Для жителей нашего двора летом было всегда обеспечено бесплатное развлече-ние. Называлось оно «дядя Анд¬рей будет про Петра Первого рассказывать!». О прочи-танном отец рассказывал на своём неповторимом языке, давая свои оценки героям, со-бытиям, и при этом эмоции били через край! Мужики валялись по земле, бабы визжали и хватались за животы, вытирая слезы. Отец входил в раж и уже явно работал на публику. Народ уже уползал на четвереньках, а он всё рассказывал. Пока мать не выходила из дома и не уводила его со двора. Помню один случай. Как-то он спрашивает меня
- Ты вот шибко грамотный, всё знаешь, а скажи-ка мне, как это цельный хор Пят-ницкого в радиве сидить?
Я стал ему популярно объяснять про радиоволны, про электричество, и что звуки приходят по проводам к репродуктору. Он выслушал меня, матюгнулся и, обращаясь к матери моей, сказал:
- Иди, глянь на своего умника. Дурак дураком! У него хор Пятницкого по проводам ходить
- А ещё книжки читаешь день и ночь. Правильно тебя мать-то лупит.
Это он уже мне высказал, но на самом деле был первым моим защитником. Если бы не он, мать или забила бы меня до смерти, или дурачком сделала, За все годы, что прожили мы с ним, имею ввиду детство, он единственный раз - по требованию матери - высек меня ремнём Я сразу понял разницу: мужская рука - это вам не фунт изюму. И больше не нарывался.
Был у отца ещё один талант, за который мать дразнила его «купи-продай». Жив-ший всю свою жизнь на копейки, отец умел эту копейку и сберечь, и добыть. Не всегда праведным путём. На базар за продуктами и за другими покупками ходил только отец. Вот как выглядел сценарий покупок. Подходит к продавцу помидоров, к примеру, и спра-шивает:
-Почём продаёшь?
Тот называет цену, и отец тут же предлагает-вдвое ниже. Продавец смотрит на него, как на сумасшедшего, и говорит:
-Иди, дед, гуляй! Не морочь голову.
Отец, сокрушённо вздыхая, и громко матерясь, отходит. Идёт к другому продавцу, напри-мер, за огурцами. Ситуация повторяется один к одному и здесь, Так повторялось пять-шесть раз, пока взятые измором продавцы, не сдавались.
- Дед, бери хоть даром, только чтоб глаза мои тебя больше не видели!
-Ну, вот! Я же тебе сразу сказал настоящую цену, а ты кочевряжился, - отвечал отец, довольный и собой, и покупкой.
Таким образом, он всё покупал, как минимум, вдвое дешевле. Ругань в свой ад-рес, оскорбления и угрозы он не воспринимал вовсе, будто и не слышал. Для него они звучали, как журчание лесного ручейка на тихой полян¬ке. Ещё лучше он умел продавать. Я сам был свидетелем, как он продавал мой мопед, побывавший в аварии и уже ни на что непригодный. Разве что сдать в металлолом. Даром бы никто не взял. А отец умудрился продать его узбеку за 50 рублей. Новый мопед стоил 120. Я был в шоке, глазам своим не верил, глядя вслед тому облапошен¬ному узбеку, который приобрёл скорее название, чем мопед. Даже жалко его стало.
- Нечего его жалеть,- ухмыляясь, сказал мне отец. - На базаре всегда два дурака: один продаёт, другой покупает.
Как действовал отец при продаже? Как паук. Если человек останавливался и спрашивал о цене, то он уже был обречён. Из паутины слов, дикого беззастенчивого вра-нья, грубой лести и уговоров ему было не вырваться. Купив у отца вещь в два-три раза дороже, чем она того стоила, человек уходил убеждённый, что без неё он зря прожил бы оставшуюся жизнь. А отец уходил с приличным «наваром». И покупка, и продажа, и сама атмосфера базара ему нравились настолько, что он даже по просьбе соседей или знако-мых продавал их вещи, оставляя «навар» себе. На прозвище «купи-продай» он не оби-жался.
Погиб он до обидного глупо. Сосед сверху решил сэкономить на электричестве и подключил фазный провод к батарее отопления, а отец в это время сидел в ванной, мыл-ся после работы. Хоронили его всем двором в складчину. Не от бедности. Любили его во дворе. Прожил он ровно 75 лет. Уже потом, после смерти отца я спросил мать:
- Скажи честно, как тебя угораздило выйти замуж за этого пентюха? Ведь не лю-бовь же тобой руководила? Как никак ты была сельской интеллигенцией, образованной и не уродкой, а выбрала человека, про которого твоя же сестра Надя сказала - «уже не обезьяна, но ещё не человек».
- В том-то и дело, сынок, что не мы, а нас выбирали. Ох, как много нас после вой-ны было! И молодых, и старых, и красивых, и не очень. А мужиков в деревню вернулось -раз-два и обчёлся. Им было из кого выбирать. Мне муж « не светил», как вы теперь вы-ражаетесь. У меня ты был на руках, и ни кола, ни двора. Вот и выбрал Перов Андрей - уличная кличка «ворона» - не абы кого, а ту самую сельскую интеллигенцию. Все в округе ахнули, больше чем удивились, а я не ахала, пошла за него. Мне моя мать сказала, что «и плохой мужичишка хорошей бабе покрышка». Тем более, у него была корова в качест-ве приданого. И дочь Лена от первого брака. Надеялась со временем поднять его до се-бя, а вышло по-другому. Сама едва до него не опустилась.
Выслушав эту горькую исповедь, я задал ещё один вопрос, тоже не самый умный:
- Коли поняла, что вляпалась, зачем тогда рожала от него одного за другим?
- Тогда за аборты сажали, дорогой мой. На кого бы я тебя оставила? К тому же, надеялась, что дети заставят его перемениться, другим стать. Зря надеялась, не тот ока-зался человек. Не забывай и то ещё, что он у меня был уже третьим мужем. Меня всякий осудил бы, если ушла от него или его самого выгнала,
Больше вопросов матери я не задавал, Для меня он всё равно остался отцом и вспоминаю о нём всегда с благодарностью и теплом. Прожили они с матерью 36 лет. Она пережила отца на десять пет, и тоже умерла в 75 лет, но своей смертью, избежав участи остальных родных мне людей.
ДРУЗЬЯ. ТОВАРИЩИ И ОСТАЛЬНЫЕ
/Друг - это гот, кто придёт к вам на помощь в любую минуту. Если вспомнит ваш телефон/.
Вот и дошёл до самого трудного места, и даже не знаю, с чего начать эту главу. Лучше всего начать словами песни, которую так душевно исполняет Вахтанг Кика¬бидзе: «мои друзья - моё богатство». Друзей не бывает много. Их можно на пальцах одной руки пере-считать, если к понятию «друг» подходить строго. Для меня друг – это второе мое я, но лучше. Потому что себя ещё можно обмануть, а друга - никогда, даже в мелочах. Друг по-нимает тебя с полуслова, его не надо ни о чём просить, он хорошо знает, чем и как нужно помочь. Не зря говорим, что друзья познаются в беде. Но ведь не из одних только бед наша жизнь складывается. И в радостные, счастли¬вые дни хочется, чтобы друг был ря-дом, порадовался вместе с тобой. Особенно нуждаешься в нём, когда стоишь на распу-тье, когда полон сомнений, тревог и трудно выбрать единственно правильную дорогу.
Были у меня такие друзья. Мало, но были и горько теперь писать об этом в про-шедшем времени. Кто-то ушёл из жизни раньше срока, кто-то затерялся г житейских джунглях и тоже, наверное, ищет меня на просторах огромной страны. Сейчас, сегодня, рядом нет ни одного, а заводить новых друзей трудно и поздно. Некогда уже дружить, не успеем. По нынешним меркам я и так уже долгожитель в свои 67 лет, пора и честь знать.
Вспоминается друг детства Юрка Глебов, с которым учились в одном классе все семь лет и жили рядом, через забор. Дружить нам не давали и мои, и его родители. При-чин было две. Первая и главная - он был сыном машиниста паровоза, а я - сыном чис-тильщика паровозных топок. Как в Одессе говорят - это две большие разницы Юркин отец получал три-четыре тысячи рублей, а мой всего 600 рублей. Юркина мать, не стесняясь, орала на всю улицу:
- Иди домой, паразит! Сколько тебе можно говорить, чтобы ты к этим нищим не хо-дил? Ещё вшей в дом принесёшь! Моя мать выражалась ещё круче:
- Увижу тебя у них во дворе - башку оторву!
Но мы всё равно были неразлучными, закадычными друзьями, не боялись ремня отцов-ского и других карательных мер. Вторая причина состояла в том, что Юркина мать всюду жаловалась, что именно я испортил её сына, сбиваю его с пути и очень дурно влияю на него. Моя мать имепа противоположное мнение, хотя не раз говорила про нас с Юркой - «два сапога - пара» Можно отдельный том написать о наших с ним проказах и проделках. Энергия и фантазия били через край, оба не боялись ни Бога, ни чёрта и вытворяли та-кое, что порой и самим страшно было. К примеру, мы на спор пролезали под товарным вагоном, когда поезд трогался с места. Побеждал тот, кто успевал сделать это два раза.
Моя кочевая жизнь просто не состоялась бы, если каждый раз на новом месте я не находил друзей. Имея весёлый, общительный характер, хорошо подвешенный язык и проявляя искренний интерес, я легко сходился с людьми. Каждый новый человек, будь то коллега по работе, сосед по дому или по больничной палате, был для меня как бы книгой. Сначала я смотрел оглавление, потом перелистывал страницы. Если находил что-то ин-тересное, неординарное, «изюминку» в характере или поведении, то впивался как клещ в этого человека, старался подружиться с ним. Надо признаться, что дружить со мной трудно было всегда. Я максималист и никакой золотой середи¬ны, никаких компромиссов не признаю, Мне или всё, или ничего. К тому же, я не умею прощать. Это очень мешало мне всю жизнь, в том числе и дружбе, вредило. Но и себя я тоже не щадил. Мои друзья могли спать спокойно, зная, что никогда не подведу, не обману, не схитрю.
Есть в моей градации категория «приятели». Эти рангом пониже друзей, но тоже очень украшают жизнь. Их гораздо больше, чем друзей, даже не сочтёшь теперь сколь¬ко, но и приятельские отношения тоже надо строить. Фундамент в этой стройке вполне поня-тен - приятное. Ты - мне, я - тебе, и больше ничего не надо. Для поездки за город или на рыбалку, для весёлого застолья, партию в шахматы или преферанс сгонять - вот для это-го и нужны приятели.
И, наконец, последняя самая обширная категория - это знакомые. Хорошие знакомые, просто знакомые и те, с которыми здороваешься на улице, а потом мучительно вспоми-наешь - как же его или её зовут? Порой знакомые оказываются куда лучше приятелей, но это скорее исключение, чем правило.
Вступительно-пояснительная часть закончена, и пора уже рассказать о друзьях, которых помню и люблю до сих пор, кто в моей судьбе сыграл важную роль. Начну, по¬жалуй, с Герки Артамонова. Жена учит меня:
- Что ты всё пишешь Юрка - Герка - Машка? Некрасиво это, грубо и по-плебейски.
На что я ей отвечаю так:
- А я никогда в патрициях не числился. К тому же, у меня язык не поворачивается Юрку Глебова назвать Юрий Леонидович.
Герка был другом моей юности, сокурсником и соседом по комнате в общежитии. Учились мы на разных факультетах. Он - на радиотехническом, а я на электромехани¬ческом, но это нам нисколько не мешало. Герка был старше меня на год и был на ред-кость красивым парнем. Девчонки висли на нём гроздьями, проходу не давали. Его это вполне устраивало и даже помогало жить. Мы оба имели статус детдомовцев и по этой причине жили вдвоём в комнате. У нас даже в двери стоял врезной замок, у каждого из нас был свой ключ. О такой привилегии остальные студенты могли только мечтать. Клю-чик свой Герка частенько давал напрокат. Плату брал деньгами, про¬дуктами и ... девоч-ками. Надо сказать, что он был человеком без комплексов. Говоря проще, наглым и бес-совестным. Не стыдился быть альфонсом, врал и обманывал при каждом удобном слу-чае. Мало того, что Казанова ему и в подмётки не годился, так он ещё и авантюристом был похлеще Остапа Бендера. Если Остап знал 400 спо¬собов добыть деньги, не нарушая Уголовный Кодекс, то Герка знал не меньше тысячи. Он просто фонтанировал идеями, планами и проектами на эту тему. Этот гениаль¬ный прохвост, проныра и аферист пытал-ся и меня сделать партнёром, но ничего не вышло из этой затеи.
Мне шёл двадцатый год, но я был целомудрен и женщин боготворил. Половой акт считал надругательством и даже избегал разговоров «про это». Герка посмеивался, не-множко презирал меня за такую отсталость, но не настаивал. Когда приходил с очеред-ной жертвой, говорил мне:
- Иди, святоша, погуляй, пока мы тут покувыркаемся.
Я уходил, чтобы через час-другой вернуться. Он уже был один, сидел на кровати, скре-стив ноги по-турецки (его любимая поза) и читал книжку. Как раз книжки нас и сблизили. Герка все деньги тратил на них, всегда советуясь со мной. Книжных полок у нас не было, и книги стопками лежали на полу, на подоконнике, на столе. Всегда делились впечатле-ниями от прочитанного, спорили, даже ссорились иногда, отстаивая каждый свою точку зрения.
Помню наш «подвиг», которым мы прославились не только в масштабах своего техникума, но и на весь город. Тогда вся страна знала имена четырёх матросов, которые 49 дней выживали в открытом океане на барже. Даже гармонь съели. Герка предложил: - Давай переплюнем этих морячков! У них океан, баржа, смертельная опасность. А у нас тёплая комната в общаге, народ кругом и если что - сдохнуть не дадут. Зато мы не 49 дней, а два месяца жрать не будем. Представляешь?! На всю страну прогремим, нас за деньги показывать будут. Усёк?
Я усёк, и идея мне понравилась, но были и сомнения. Ведь надо было и учиться. Герка успокоил, сказав, что нас в зените славы и так переведут на другой курс, Напом¬нил известную фразу - «победителей не судят». Сомнения отпали, и мы приступили к экспе-рименту. Выкинули из комнаты всё съестное, поставили у каждой кровати по чайнику во-ды и завели толстую амбарную книгу, где должны были описывать наши ощущения, мыс-ли и всё, что будет происходить с нами. Герка уверял меня, что эти записи у нас с руками оторвут, издадут отдельной книжкой.
Не стану описывать подробности, но кончилось вся эта затея больничной палатой, где после трех недель голодовки нас возвращали к жизни. Славу мы, конечно, зара¬ботали, но отнюдь не мировую. Зато в палату к нам ходили целые делегации. И было до слез обидно, что всю вкуснятину, что они приносили нам, отбирали. Чтобы мы не само-вольничали, нас к кроватям привязали, как сумасшедших.
- Знаем мы вас, ухарей! - говорили сестры и нянечки, но в день выписки отдали нам большущий пакет с конфетами, печеньем.
Из техникума нас не исключили только потому, что был у нас статус детдомовцев, но от «хвостов» мы ещё долго избавлялись. Комнату в общежитии нам тоже вернули, и покатилась наша жизнь прежним чередом. Комендантша общежития даже прослезилась, увидев нас живыми, и каждый день приносила что-нибудь съестное. А ведь ей досталось больше всего за наш «подвиг». Недоглядела, халатность допустила.
Чем же закончилась наша дружба? Она не закончилась. Диплом Герка защитил раньше меня и уехал по направлению в порт Находка. Там его определили радистом на СРТ, и отправился он рыбу ловить в Тихий океан. Прислал восторженное письмо о ро-мантике морской, о бешеных деньгах, которые, якобы, ждут их на берегу, и строго наказал океаническую рыбу даже в руки не брать. В те годы и СССР, и США проводили подвод-ные испытания ядерных зарядов. Герка писал, что иногда бывали дни, когда с обоих бор-тов видна была дохлая рыба. Сами они тоже ловили заражённую рыбу. Её проверяли на радиоактивность и если больше нормы, то отправляли за борт. Но лишь тогда, когда план по улову был выполнен. Руководствовались при этом тем, что «до Бога высоко, а до Мо-сквы далеко». И ничего - сходило с рук. Прошло около двух месяцев. И, однажды, раз-дался стук в дверь. Я в комнате жил теперь один и если кто приходил, то стучаться ему не надо было. Вошли трое. Женщи¬на невзрачной наружности, небольшого росточка, не-определённого возраста, которая сразу же прокурорским тоном спросипа:
- Где твой дружок?
- Вы кого имеете в виду? - удивлённо спросил я её, - у меня много друзей.
- Ты давай не придуривайся, а отвечай по делу, - грозно предупредил меня не хи-лого сложения мужчина пет этак двадцати пяти, и для убедительности показал кулак ве-личиной с чайник. За их спинами робко жалась к стене девица. Огромные глаза навыкате, длинный нос с горбинкой, и жидкие кудряшки на голове придавали этой юной особе весь-ма непривлекательный вид.
- Уехал, - пролепетал я, уже догадываясь о цели визита, - получил диплом и уехал.
Мои недобрые предчувствия сбылись. Оказывается, пока я в летние каникулы прошлого года путешествовал по стране, Герка жил в общаге и, как всегда, водил девок, благо в «городе невест» (Иваново) их хватало. Я не знаю, чем прельстила его эта замухрышка Таня, но ушла она от него уже не девочкой. Зато полюбила на всю жизнь и, конечно же, поверила этому ловеласу. И вдруг он исчез, как испарился. Таня крепко обиделась, и... всё рассказала маме. Тане этой шёл 17-й годочек.
- Передай своему дружку, чтоб сушил сухари, - зловеще прошипела мамаша. - Го-дочков пятнадцать придётся ему на нарах посидеть.
Хлопнули дверью и ушли. А я стоял столбом и переваривал услышанное. В голове вихрем проносились слова: «изнасилование»... и нары»... «15 лет»... «несовершенно¬летняя»...Надо сказать, что и тогда, и теперь я панически боялся суда, милиции, КГБ и всего, что с этими структурами связано. Понимал, что, однажды, попав в эти гибельные сети, уже не вырваться. Когда воображение нарисовало мне картинку, где мой любимец и друг сидит на нарах, то понял - Герку надо спасать и немедленно. А как?! Выход подска-зала мать Тани. Однажды, она с хитрым прищуром маленьких крысиных глаз спросила меня:
- А не ты ли, соколик, девку-то мою испортил, а?
На следующий день Таня пришла одна, и мы с ней договорились, что я всё возьму на се-бя. Подробности опускаю. Таня стала моей женой в неполные семнадцать лет, а я, соот-ветственно, мужем в девятнадцать. Оба были страшно довольны: она спасла любимого, а я спас друга. Довольна была и моя новоиспечённая тёща, которая спасла репутацию дочери, всячески способствуя нашему фиктивному браку. Герка узнал об этом через пол-года. Мы ждали письма с кучей благодарностей, а получили телеграмму. Очень короткую - «Ты трижды дурак». Дальнейшие события показали, что он был прав. С тех пор ничего о своём друге не знаю. Совсем не потому, что на «дурака» обиделся. Скорее всего, он по-терял ко мне интерес или сгинул в какой-нибудь очередной авантюре.
Мне всю жизнь везло на хороших людей. Во взрослой жизни подружился я с Васей Шаминым. Конец 70-х, я живу и работаю в Зарафшане, что стоит посредине пустыни Кы-зылкумы. Положение у меня, как сказал бы Владимир Ильич Ленин, «архисложное», и впереди просвета не видно. Житейские неурядицы обложили меня флажками, как волка при облаве, и в это трудное время случай, а точнее работа, сводит меня с этим челове-ком. Ростом, как и меня, бог его не обидел, но за его широченной спи¬ной меня просто не видно было. Увалень с медвежьей походкой, он был на редкость добрым и покладистым человеком, трудоголиком. Понимал шутки и сам умел пошу¬тить. Начальников редко лю-бят, но его и любили, и уважали. Семьянин был образцовый. Повезло ему с женой. Про Свету надо бы оды слагать, удивительная женщина! Не красавица, самая заурядная с виду, мужчины на таких не засматриваются. Зато душевная, гостеприимная, с врожден-ным чувством такта, она, как хорошо отлаженный барометр, не только отражала погоду в доме, но и создавала её ласковой- и твёрдой рукой. Работала она заведующей детским садом, детей любила беззаветно, и если бы не своя семья, то, наверное, жила бы в сво-ём детсаду. Она и с нами, мужиками, разговаривала как с детьми: не пугала зря, не оби-жалась на наши глупости и грубо¬сти, как-то незаметно обихаживала обоих. Вроде бы и рядом всегда - только позови - но вроде бы и нет её. Не лезла к нам с советами, вопро-сами, разговорами. Если же мы с Васей где-то «перегибали палку», то умела обоих «в угол поставить».
Их дом в ту пору, их дружная семья, их помощь и участие стали для меня землёй обетованной, а Вася и Света - ангелами-хранителями. Вася был уже опытным кинолю¬бителем, а я делал первые шаги и с удовольствием учился у него. А он учился у меня сценарии писать. Оба в шахматы играли азартно, пока Света не переворачивала доску и не разгоняла нас по разным углам, Меня тогда больше всего удивляло, как они воспиты-вали своих детей. Их было двое: старшая сестра и братишка десятилет¬ний. Их никак не воспитывали, Я ни разу не слышал, чтобы их в чём-то упрекали, ругали или хвалили, за-ставляли что-то делать или, напротив, запрещали что-то. Просто Вася и Света любили друг друга, никогда не ссорились при детях, во всём помогали друг другу. Получалось по формуле «делай как мы, делай вместе с нами, делай лучше нас». У детей просто не было другого выбора. Фантастика! Ни до, ни после я таких семей не встречал. Наверное, и я в чём-то стал лучше, пока дружил с Васей и любил его, как родного.
Потом я уехал в другие края. Написал им несколько писем, по телефону иногда звонил, но дружба не выдержала испытание расстоянием, потерялись мы. Я и по сей день ищу их, даже в телепередачу «Жди меня» написал. Дорого бы дал за счастье обнять их обоих при встрече. Нам есть, что вспомнить и о чём поговорить. Мы с Васей и тогда были единомышленниками. Я мог бы рассказать и о других моих друзьях. Кто-то был старше меня, кто-то намного моложе, но все они были мне дороги и необходимы, как воз-дух, как живая вода из сказки. Наверное, и я был им нужен. Никто не отрёкся, не ушёл, хлопнув дверью. И всё же очень хотелось бы посмотреть - кто потащится за моим гробом.
ВСТРЕЧИ
Так уж случилось, что в моей судьбе пути-дороги пересекались с людьми неорди-нарными, по рангу неизмеримо выше меня. А по таланту и способностям - тем более. Эти встречи могли бы стать для меня судьбоносными, в корне изменить мою жизнь. Не стали. Я был молод, самонадеян, и - мягко выражаясь - недостаточно умён. О каких-то матери-альных выгодах, карьере в те годы даже говорить было предосудительно. Слово «карье-рист» было ругательным, почти клеймом порочного человека, для морального кодекса советского человека негодного. Потому встречи с этими людьми были для меня всего лишь счастливой случайностью, подарком Её Величества Судьбы, О некоторых из этих встреч я и хочу рассказать в этой главе.
Встреча произошла неожиданно для нас обоих. Он пришёл к Сократу забрать за-казанные книги, а я уже сидел у него на подоконнике (за неимением стульев) и листал ка-кую-то книжку. Сократом прозвали Юру Свечкина в шутку за его неуклюжие попытки вы-сказываться мудрёными словами. Высказывал он общеизвестные исти¬ны, но с таким ум-ным видом и так значительно, будто открывал для нас Вселенную. Был он нашим ровес-ником, где-то под тридцать лет, выглядел почти красавцем, но жил холостяком. Женщин ненавидел. Не пил, не курил и жил как Диоген. Только не в бочке, а в стандартной «двуш-ке», где обе комнаты были сплошь заставлены стел¬лажами с книгами. Все свои деньги он тратил только на книги и если учесть, что получал он больше тысячи рублей, работая шофёром на большегрузном самосвале, то двести - триста книг за одну покупку не было пределом его возможностей. Из мебели у него была только раскладушка, а из посуды чайник и два бокала. Зато на полках стояли тысячи книг в роскошных переплётах, сверкая золотом букв. Приобретал их Сократ по одному-единственному критерию - чтобы красиво и солидно смотрелись на полках. Книги эти он не читал и другим не давал. У себя в доме - пожалуйста, приходи любой и читай сколь душе угодно. Но на вынос - никогда, никому и не на каких условиях. Содержание книг его совершенно не интересовало, но, имея ред-кую память, он помнил и всех авторов, и все названия своих книг. Книги он любил не как книги, а как красивые вещи, которые украшают жизнь.
Но плата за чтение его книг у него в доме всё же была. Уж если пришёл, то изволь послушать его последние стихи, рассуждения о литературе и искусстве. Назвать его тво-рения стихами значило кровно оскорбить музу поэзии, но и обидеть Сократа критикой то-же было рискованно. Он тут же обзывал тебя плебеем, тупицей и выгонял из дома. Он считал себя непризнанным гением, обогнавшим своё время, и не раз говорил нам, свято веруя в свои слова:
- Придёт время, и вы ещё будете гордиться, что жили рядом со мной!
На этот раз и мне, и только что пришедшему мужчине повезло: Сократ ушёл на кухню и гремел там чайником, не мучил нас «стихами». Мужчина подошёл ко мне и протянул руку. Я подал свою, и тут же пожалел об этом.
- Михаил, - представился он, и так даванул мою ладонь, что я едва не вскрикнул от боли. «Ничего себе! Вот это силища!» - восхитился я про себя, а вслух сказал:
- Меня Колей зовут, но правая рука мне ещё пригодилась бы.
Михаил шутку принял, улыбнулся и спросил:
- Книголюб? Что читаете?
- Да, книги люблю. Читаю в основном наших «деревенских» писателей - Белова, Солоухина, Абрамова. И ещё про путешествия, - признался я.
- Не так уж плохо для вашего возраста, - похвалил он. - А я вот пришёл за заказан-ными книгами. Попросил Юру привезти мне кое-что по списку. Пойду, спрошу его.
. И Михаил пошёл на кухню. Не понравился мне этот человек. Показался чопор-ным, высокомерным и каким-то уж очень правильным, слащаво вежливым. Я поспешил уйти, но уже на улице он окликнул меня:
- Мне и Юра подтвердил, что вы любите книгу. Не хотите посмотреть мою библио-теку?
Об этом меня можно было и не спрашивать: покопаться в книжках для меня было боль-ше, чем удовольствие. Я охотно согласился, и мы совсем скоро пришли к нему. Хозяин усадил меня в роскошное кресло, а на изящный журнальный столик поставил огромный заварной чайник, вазу с конфетами и печеньем. Выразительно посмотрел на бутылку коньяка, стоящую среди книг, и спросил взглядом согласия. Я решительно отказался, а он удовлетворённо хмыкнул, одобряя мой отказ.
- Вы какой чай пьёте? - спросил он меня. - Зелёный или чёрный?
- Конечно, чёрный, - ответил я таким тоном, будто о каком-то другом чае и гово-рить-то незачем.
- Ну, и напрасно!
И тут же причел мне интересную лекцию о зелёном чае вообще и о его преимуществах в частности. Говорил он негромко, чередуя слова с глотками чая. Слушать его было легко и приятно. Речь была настолько убедительна, аргументы столь вескими, что и я налил себе в чашку этой зелёной отравы. Допил чай с трудом, и он это заме¬тил, но промолчал и спросил:
- Что же вы книги не смотрите? Не стесняйтесь, берите любую и если будут вопро-сы, то я охотно отвечу.
Я встал и направился к полкам. Здесь так же, как и у Сократа, все три стены были заняты стеллажами с книгами. Самыми разными: и тонюсенькими, и толстенными фолиантами, и даже на английском языке. Там же стояли папки с тряпичными завязками, довольно пух-лые. «Наверное, вырезки газетные». - догадался я и вопросительно посмотрел на хозяи-на.
- Да, вы правильно поняли. Это многолетние вырезки из разных источников. Они мне дороже иных книг. Есть там и мои скромные заметки.
Дверь во вторую комнату была приоткрыта, и я увидел там роскошную мебель в чехлах, ковры, дорогую люстру и цветной телевизор. Такой телевизор в то время был большой редкостью и не только из-за высокой цены. Их просто невозможно было достать «Интересно, кем же он работает? Наверное, начальником большим» - подумал я. Миша будто прочитал мои мысли, мило так улыбнулся и сказал:
- Нет, не начальник я и даже не директор торговой базы. Самый обыкновенный ра-ботяга, в шахте руду добываю, Мои семь классов образования плюс ремесленное учили-ще дальше не пускают. Но я и не жалею об этом.
Книги в руки я не стал брать, а принялся читать заглавия на корешках. На лице моем сразу появилось разочарование, не было ни одной художественной книжки. Только философы всех времён и народов. «Ещё один Сократ попался. У этого свой бзик, своя причуда» - подумал я, а вслух спросил, не скрывая иронии:
- И всё это вы читаете?
- Не только читаю, но ещё и штудирую. И даже немалое удовольствие получаю от этого. Не верите?
- Не верю, - честно признался я.
- А зря! Ну, да ладно. Пройдёт время и произойдёт то же, что и с зелёным чаем - вы дня без него не проживёте.
После этих слов я прослушал ещё одну лекцию о философии и философах. Миха-ил умел говорить, умел убеждать, но самое главное - он умел расположить к себе. И ещё он умел слушать, а это первый признак хорошего собеседника. Короче говоря, я влюбил-ся в него, что называется, с первого взгляда, сразу и навсегда. Я стал ходить к нему час-то, и засиживались мы подолгу, иногда далеко за полночь. Он был старше меня на пят-надцать лет, но никогда это не подчёркивал, был деликатен, всегда вежлив и сдержан. Меня удивляло и восхищало в нём то, что называется хорошими манерами, и сам не ари-стократ, и родители, как говорил Аркадий Райкин, не графья, а вот поди ж ты. К книге он относился, как верующий относится к иконе. Только что не целовал её. Обладая прекрас-ной памятью, он всегда безошибочно брал с полки нужную книгу и по закладкам в ней на-ходил нужную цитату.Зачем я ходил к этому эрудиту, что привлекало меня? Я хотел дока-зать ему, что философия - это спорт высоколобых, суперумников, и что цена ей три ко-пейки в базарный день.
- Вы посмотрите в окно, - говорил я ему, - Видите на дороге огромный самосвал? Он за один рейс 25 тонн перевозит! И сделали его не ваши дохлые философы, а другие люди, вовсе не философии обученные. Тут вам сразу десяток наук могу перечислить - го-рячился я в полемическом задоре.
Миша смотрел на меня, как на блаженного, почти с жалостью, и прихлёбывая свой любимый зелёный чай, отвечал спокойно и уверенно;
- Вы правы, молодой человек, философией тут действительно и не пахнет. Потому что она уже сделала своё дело, будучи матерью всех наук. Теперь пусть её дети двигают технический прогресс.
- А она что же, на пенсию ушла? - съехидничал я.
- Нет, она по-прежнему занята главными вопросами бытия, пытаясь понять, кто мы, зачем мы и что нас ждёт в будущем.
Он доставал нужную книгу, читал мне выдержки и я умолкал. Мне не хватало зна-ний, умения аргументировано спорить и широко мыслить. Слишком неравные были силы. Но в душе я так и не поверил в силу и могущество философии, как науки. Запомнился наш последний разговор, после которого я перестал ходить к Мише. Он люто ненавидел КПСС, партийных бонз и советскую власть. При этом сам состоял членом этой партии. Больше того, он умудрился побывать в Москве, в самом ЦК и добился того, что приехали оттуда два человека и сняли нашего местного секретаря горкома с должности. Однопар-тийцы тут же предложили Мише занять этот пост, пообещав единогласную поддержку, но Миша категорически наотрез отказался.
- Как вы думаете, сколько продержится советская власть и государство с названи-ем СССР? - спросил он меня.
- Века! - гордо и уверенно ответил я
- Нет, Коленька, от силы 25 лет. Всё рухнет, как карточный домик
На дворе шёл 1964-й год. Миша ошибся всего на два года, но тогда я счёл его свихнув-шимся на философии фанатиком. Сегодня, оглядываясь назад, в те далёкие времена, я понимаю, что рядом со мной жил и был мудрец, почти пророк, в любом случае большой умница. Мне бы. дураку, прилепиться к нему, понабраться ума-разума и хороших манер, а я позорно сбежал. Убоялся недремлющего ока всесильного КГБ. Времена были суровые, и угодить за решётку можно было даже за анек¬дот.
Вскоре из Учкудука я уехал и не знаю, как сложилась судьба этого удивительного человека. Скорее всего, превратился в лагерную пыль. Ведь он, в отличие от меня, нико-го и ничего не боялся.
А с этим человеком меня попросил встретиться главный редактор Саратовской областной газеты. Был апрель 1960-го года и подошёл день рождения В.И. Ленина. Надо было дать материал на тему «они видели Ленина»
- У нас в городе живёт племянник Ленина, Григорий Яковлевич Лозгачёв-Елизаров, но мы ему за последние годы так надоели, что он нашего брата и на порог не пускает. Попробуй прорваться. А вдруг?!
И я пошёл на прорыв. Мне шёл 22-й год и все проблемы я решал, как бульдозер, то есть пёр напролом, отметая всякие там «нельзя», «неприлично» и «не¬удобно». Дверь мне открыл уже далеко немолодой мужчина в домашнем халате, близоруко щурясь.
- Вам кого? - спросил он
- Мне нужен Григорий Яковлевич.
- Это я, а в чём дело?
- А дело в том, что моя судьба сейчас в ваших руках и если вы закроете дверь, то забьёте гвоздь в крышку моего гроба.
Эту фразу я заготовил заранее и хорошо её отрепетировал. Григорий Яковлевич сделал брови шалашиком и сказал:
- Лихо! В гробовщики хочешь меня записать? Нет, не пройдёт у тебя этот номер. Давай, проходи в дом. Только не наследи на полу, а то нам обоим попадёт от моей бла¬говерной.
Квартира была огромной, каких я никогда не видел. Разве что на киноэкране. Вы-сокие потолки с лепниной по углам, старинная мебель, сверкающая лаком, картины на стенах. От этого великолепия я потерял дар речи, моё нахальство мгновенно улетучилось и я не знал, куда деть руки-ноги. Хозяин это заметил, сам снял с меня пальто и шапку, пододвинул шлёпанцы и, добродушно улыбаясь, проговорил:
- Ты не тушуйся, не к буржуям попал. Тут все свои
«Ничего себе «свои»! - подумал я. - Свои ТАК не живут, они в хрушёбах проживают, а не в хоромах вроде этих». Но злобной зависти при этом не испытал. Не стану передавать подробности нашего разговора. Лучше расскажу о тех чувствах, какие владели мной, пока я был в этом доме. С самого начала выяснилось, что у нас обоих было беспризорное детство. Григорий Яковлевич показал мне старую пожелтевшую от времени газетную вы-резку из Саратовской губернской газеты, где была фотогра¬фия босоногого пацана, тяну-щего руку к базарному прилавку. А внизу текст про самого известного в городе лихого па-ренька, вынужденного из-за сиротства промышлять, где воровством, а где подаянием. Как раз эта фотография и решила судьбу маленького Гриши. Его усыновила бездетная сест-ра Ленина Мария, которая была замужем за Елизаровым. Так он стал членом семьи Уль-яновых и жителем Кремля.
А теперь, читатель, представь себе на минуту, что мог в те минуты чувствовать я, приученный с детства относится к Ленину как к божеству, видя перед собой СЕМЕЙНЫЙ альбом, где вождь выглядел совсем по-домашнему и священного трепета ну, никак не вызывал. Некоторые фотографии были знакомы по учебнику истории, по книжкам о Лени-не и как-то непривычно было видеть их вклеенными в толстые листы домашнего фото-альбома. Для меня это был словно сон наяву, будто на время открыли ворота в тайный, недоступный мир. Григорий Яковлевич увлечённо, с юмором комментировал снимки и рассказывал такие подробности, о которых нигде и никогда я бы не прочитал. Я услышал столько нового о жизни обитателей Кремля, о семье Ульяновых, что хватило бы на боль-шой рассказ. Ореол святости и нимб непогрешимости с образа Ленина был снят, и он стал для меня земным человеком. Удивительно было и то, что Григорий Яковлевич гово-рил Владимир Ильич без пафоса, без восторженного придыхания, как если бы это был его родной дедушка.
После альбомов Григорий Яковлевич потащил меня на кухню, где его жена уже на-крыла на стол и так и не дождавшись нас, ушла в свою комнату. Здесь уже я стал рас-сказчиком. Григорий Яковлевич слушал внимательно, ни разу не перебил вопросом или замечанием. Сидел, откинувшись на спинку стула, и неотрывно глядели на меня его се-рые с прищуром глаза. Иногда они подозрительно увлажнялись, но он прятал лицо в ла-дони, будто собирался чихнуть. Вернувшись s гостиную, Григорий Яковлевич достал с попки небольшую книжицу в коричневом переплёте, на обложке которой золотилось на-звание - «Неза¬бываемое» Раскрыл её, посмотрел на меня долгим взглядом, как бы оце-нивая, и стал что-то писать на титульном листе.
- Хочешь, я подарю тебе свою книжку? - спросил он меня.
- Конечно, хочу! Ещё как хочу, - признался я.
- Тогда держи. Дома прочитаешь, что я тут накарябал.
(Дома я прочитал: «Коля, я верю, что ты напишешь когда-нибудь такую же книжку. А мо-жет быть и получше. Только обязательно напиши. У тебя получится». И размашистая ку-черявая подпись с датой). В гостиную вошла жена и сказала:
- Мужики, у вас совесть есть или нет? Посмотрите на часы, уже первый час ночи. Марш по кроватям! Григорий Яковлевич засмеялся, встал из-за стола и говорит мне:
- Придётся подчиниться коменданту крепости, здесь я бессилен.
От обилия впечатлений я долго не мог уснуть, но сон взял своё, и я заснул сном правед-ника, вернувшегося от святых мощей. Утром меня разбудил сам Григорий Яковлевич и, заговорщицки подмигнув, показал глазами в сторону кухни:
- Не задерживайся долго, ждём тебя.
Я не заставил себя ждать, но, перешагнув порог кухни, был безмерно удивлён. За столом сидел грузный мужчина в огромных очках и домашнем халате. Что-то очень знакомое проглядывало в чертах его лица. Я силился вспомнить, но выручил меня Григорий Яков-левич:
- Вот, сосед дорогой, познакомься с этим молодцом. Бери его в ученики, не пожа-леешь. Глядишь, вырастишь ещё одного писателя.
Мужчина назвал себя, и я ушам своим не поверил! Его книги стояли у меня на пол-ке в общежитии, где я жил. Передо мной сидел живой писатель, не из последних, чьи кни-ги не так просто было достать. Будь я девицей, упал бы в глубокий обморок от сваливше-гося на меня счастья. Для меня в ту пору писатель был высшим существом, небожите-лем. А тут вот он, рядом! Похоже, что они с хозяином уже приняли по одной и налили мне.
Ну, мужики, давайте хряпнем по маленькой за успех нашего безнадёжного дела! - пошутил Григорий Яковлевич.
Конечно же, я пить не стал. Не посмел, не та компания. Слишком большая честь была мне оказана. Я бы и рюмку до рта не смог донести.
...Когда я положил свою рукопись на стол главного редактора, он мельком взглянул на мои листочки, махнул мне рукой:
- Иди, свободен!
А сам уткнулся в ворох бумаг на огромном, как футбольное поле, столе. Я вышел из кабинета обиженным. Ведь я прорвался, я принёс материал, а меня вроде бы не заме-тили, не узна¬ли. Уже на улице меня догнала запыхавшаяся женщина.
- Пожалуйста, вернитесь, редактор зовёт.
Зашёл в кабинет готовый к худшему, к разносу за стиль, за малограмотность журналист-скую. Но редактор вскочил из-за стола, подбежал ко мне, схватил в охапку и крепко об-нял.
- Какой же ты молодец! Изюминку приволок, на первую полосу пущу! Только честно скажи мне, сам писал или кто помогал? Ничего не придумал?
- Обижаете, гражданин начальник, - пошутил я. - Вы же сами сказали, что сто строк, не больше. А то бы я ещё кое-что добавил
- Боже праведный! Да откуда же я ног знать, что у тебя так здорово всё напишется. Вот что, парень, бросай свой завод. Я беру тебя в штат.
Что говорить? Конечно, я был рад похвале и уже прикидывал в уме какой мне от-валят гонорар за первую полосу, и как я проснусь знаменитым. Но ещё боль¬ше я радо-вался тому, что судьба наградила меня встречей с замечательным человеком по имени Григорий Яковлевич Лозгачёв-Елизаров.
И напоследок ещё об одной встрече. Славский Ефим Павлович. Человек-легенда, много лет был министром «среднего машиностроения» Такое вежливое название было у ведомства, которое нынче называется «РОСАТОМ» и возглавляет его человек по про-звищу «киндер-сюрприз».
Я уже упоминал в этой книжке имя Славского и рассказал о его роли в моей судьбе, Он подарил мне лучшие, самые счастливые годы. Но теперь вспомнил короткую, но очень интересную встречу, которая для меня была не только поводом к размышлениям.
Личный самолёт Славского летел к месторождению Газли, где уже много лет горел гигантский газовый факел. И его никак не могли потушить, пока не призва¬ли на помощи военных. Язык пламени высотой с десятиэтажный дом сжирал каждую секунду три тысячи тогдашних весомых рублей. Государство не могло позволить себе такую роскошь и под-ключили Славского. Решено было подземным ядерным взрывом сдвинуть пласт и пере-крыть путь газу. Трудность заключалась в том, чтобы остальные, соседние скважины продолжали действовать.
Ефим Павлович и его немалая свита для того и летели, чтобы проверить готов-ность и дать «добро». Я сидел в одиночестве в переднем салоне, снова и снова проверяя свою кинокамеру на готовность. Открылась дверь заднего делового салона и вошёл Ефим Павлович. Устало сел в кресло, прикрыл лицо ладонями и затих. «Устал, прито-мился бедный» - пожалел я его мысленно и встал, чтобы уйти и не мешать отдыху. Вдруг слышу:
- Подожди, Коля, не уходи!
Я обомлел, уж не померещилось ли мне? Он назвал меня по имени! Да ещё так просто, по-домашнему, буднично,
- Сядь со мною рядом, я хочу посоветоваться с тобой.
Тут уж и вовсе я растерялся. О чём может МИНИСТР, человек-глыба, в чьих руках судьбы сотен тысяч людей, СОВЕТОВАТЬСЯ с малой букашкой, каким-то безвестным киноопера-тором-любителем?
- Я вот смотрю на твою кинокамеру, такую простенькую, без всяких выкрутасов и удивляюсь. Ведь неплохо у тебя получается. Я смотрел и у вас в Навои, и у себя на рабо-те. Молодец, что тут скажешь, А вот мой сын замучил меня. Уж какие только камеры я ему не привозил, а ничего путного он так и не снял. Ты когда будешь в Москве, позвони мне, и я вас сведу вместе. Научишь его. Договорились?
В этот момент открылась дверь в задний салон, и зашёл мой шеф, Зураб Петросо-вич Зарапетян.
- Ефим Павлович, мы ждём Вас.
- Слушай, дай с человеком поговорить! Закрой дверь, пожалуйста.
Дверь мгновенно закрылась, а Ефим Павлович продолжал:
- Ну, чего молчишь? Поможешь или как?
- Да - пролепетал я, ещё не веря ушам своим. - У меня к Вам просьба, Ефим Пав-лович. Скажите лётчику, чтобы сделал два круга над скважиной Мне надо панораму снять сверху.
- Вот иди в кабину, и сам скажи им. А я не против. Так и передай. А я пойду к моим мучителям.
Тяжело поднялся и ушёл в задний салон. Там посредине стоял круглый стол и во-круг него несколько кресел, привинченных к полу. В креслах сидели солид¬ные мужчины в погонах с большими звёздами. Все они встали, когда зашёл Ефим Павлович. Значит, у него была самая большая звезда, хотя никто её не видел.
А я уже стоял в кабине пилотов и снимал. Отсюда, сверху, зрелище не впечатляло и факел смотрелся, как язычок пламени небольшой свечки на фоне жёлтых песков, Но ко-гда самолёт приземлился, то первое, что поразило даже не шум, а рёв пламени, которое колыхалось огромным полотнищем на ветру. Земля под ногами мелко подрагивала, как при землетрясении. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Вокруг суетились во-енные званием не ниже полковника, все с мегафонами в руках. Без них никто ничего не услышал бы. А в отдалении стояла такая техника, которую рисовали иллюстраторы науч-но-фантастических романов. Снимать её категорически запретил офицер КГБ, который был ко мне приставлен. Он ходил за мной по пятам и следил, чтобы я - не дай бог - не снял что-нибудь лишнее.
Чем же всё это кончилось? Конечно, я снял то, что можно и нужно. Отснятую плён-ку у меня сразу забрал тот самый КГБшник и больше я её не видел. Зато, вернувшись домой на том же самолёте, я сразу был вызван в кабинет шефа. Он был явно не в духе и без предисловий приказал:
- Говори, о чём Ефим Павлович спрашивал тебя?
- О кинокамерах, о кино, - честно признался я.
- Не ври! Я этого не потерплю!
Шеф даже стукнул кулаком по столу, встал и подошёл ко мне вплотную
- Не бойся, говори правду. Что он говорил про меня, про нас?
- Ничего не говорил, ни слова...
- Опять врёшь! Ты помнишь, как он мне сказал? «Дай поговорить с человеком». Какой ты человек? Кто ты такой?! Почему он меня выгнал, а ты остался? Шеф сделал вы-разительное ударение на слове «меня» и на слове «ты»
- Клянусь вам, что Ефим Павлович ни единого слова не сказал про вас. Вы же са-ми только что сказали кто я такой, чтобы Министр со мной разговаривал. Подействовало, вроде бы поверил, сел за стол и только пальцы барабанили по крышке стола.
- Ладно, иди, дорогой. Ты мне больше не нужен.
Это был приговор, С этого дня отношение ко мне поменялось с «плюса» на «минус». В Москву меня уже больше не пускали, а домашний телефон поставили на прослушку. Но я всё равно никогда не решился бы пойти к сыну Славского. Я хорошо понимал смысл по-словицы «знай сверчок свой шесток».
НАЧАЛЬНИКИ
Начальника и тёщу не выбирают, их бог даёт. Вот уж с кем мне не везло в жизни, так это с начальниками. Чаще всего из-за них менял работу, города, и, в конечном итоге, судьбу свою. Наивно полагая, что начальник - это лучший из лучших, умнейший из умных и, безусловно, справедливый и честный человек, я чаще убеждался в обратном. Началь-ник - это вожак стаи, как мне виделось, и я даже предположить не мог, что вожак может быть глупым, слепым и глухим. Тем более, что он может жрать собственное стадо.
Беда моя ещё и в том состояла, что я не умел и не хотел подчиняться дуракам, подлецам и самодурам. Шёл с ними в бой с открытым забралом. Сценарий был примерно такой. Я устраивался на работу, и через какое-то время, почему-то именно мне, сослу-живцы жаловались на начальника. Рассказывали, какой он негодный человек, обо всех его неблаговидных делах.
- Чего же вы терпите, почему молчите? - удивлялся я.
- Если хочешь здесь работать, то и ты будешь терпеть, - отвечали мне.
- Я? Терпеть?! Ну, знаете... - закипал я праведным гневом. - Давайте факты. Мы быстро поставим его на место, мало не покажется.
Фактов всегда хватало, успевай только записывать. Потом я сочинял коллектив-ную жалобу и отправлял по трём адресам: вышестоящему начальнику, в горком партии и в редакцию местной газеты. Самое трудное было собрать подписи под этой жалобой. Ни-кто не хотел ставить свою подпись первым.
- Ты подпиши, а мы тебя всегда поддержим. Тут всё правильно и очень здорово написано
Апофеоз. Я на трибуне, обиженные в зале. Говорю пламенную обличительную речь. Мне даже аплодируют, кричат: "Правильно!", "Молодец!". Дают слово начальнику. Он обра-щается к залу:
- Ну, кто ещё хочет выступить? Прошу сюда, на трибуну.
В зале устанавливается похоронная тишина, никто к трибуне не рвётся. Тогда начальник делает второе предложение;
- Поднимите руку, кто согласен с выступавшим товарищем.
Никто, ни единый человек руку не поднимает. Тогда начальник поворачивается к комис-сии из парткома и, состроив горестную гримасу, вздыхая тяжело, говорит им:
- Вот с кем приходится работать. Принимал на работу инженера, а оказался писа-тель.
Я в шоке от предательства тех, кого так яростно взялся защищать. Теряю дар речи, сго-раю от стыда, комок в горле. Ошарашено, всё ещё с надеждой, смотрю в зал. Жду, вот-вот кто-нибудь встанет и скажет, что не свои шкурные интересы отстаивал наш поруче-нец, нас всех защищал. Тишина. Я возмущённый до предела хлопал дверью и покидал зал. Выглядело это как бегство клеветника и кляузника. На другой день я брал за грудки тех, кто нёс мне факты, кого больше всех обижал начальник, и орал ему в лицо:
- Что же ты, сволочь, молчал вчера?! Почему отдал меня на съедение?
- Пойми, тебе терять нечего, ты тут без года неделю, а я вот-вот должен квартиру получить, - отвечал тот.
Другой ждал повышения разряда, третий - место в детсаду для ребёнка, четвёр-тый… Одним словом, все боялись расправы и неизбежных потерь. Для меня финал был всегда один и тот же: заявление «по собственному желанию» и - адью, мадам и месье! Если по-русски, то - гуляй, Вася! Но если бы и оставил меня начальник работать, я всё равно не стал бы работать с этими трусами и предателями, которых презирал всей ду-шой.
Нет, я не играл роль бесстрашного борца за справедливость. Просто так устроен, мать таким родила. Казалось бы, такой жестокий урок должен бы навсегда отбить охоту бороться за справедливость, рвать на Себе рубаху за чужие интересы, донкихотствовать. Увы, на эти грабли я наступал с упорством садомазохиста. Наверное, это из области па-тологии, вывих психики. Но так было. Не понимал я тогда, что воюю с системой, а не с человеком. Система по имени «номенклатура» сажала в кресло началь¬ника не потому, что человек был умён, грамотен и умел руководить людьми. Лишь бы партбилет члена КПСС был и умел доложить «будет сделано!». Неважно, какой ценой. И такой начальник сегодня руководил стройкой, завтра - городской баней, а послезавтра - автопарком. Такие непотопляемые начальники плыли на броненосце «КПСС» и боялись только одного - по-терять партбилет.
Никого из таких начальников называть не хочу, а вот о редких исключениях из пра-вила, о хороших, настоящих начальниках расскажу с удовольствием. Они того стоят. Пер-вым назову Смирнова Юрия Михайловича Умница, профессионал, спокойный и выдер-жанный человек, не лишённый чувства юмора человек. Он так руководил нашим отделом, что мы этого не замечали, как не замечаем своего дыхания. Бывало, подойдёт к столу, наклонится и негромко скажет:
- Зайди, пожалуйста, ко мне
А мог ведь через секретаря вызвать, не утруждать себя, Мог с порога кабинета на всю комнату приказать громогласно.
- Я посмотрел твой проект, в нём много полезного, но вот здесь и здесь ты недо-работал. Иди, и подумай. У тебя обязательно получится.
Уходишь от него не оплёванный, не униженный, не побитой собакой, а с чувством личной вины и досады на самого себя. Тут уж наизнанку вывернешься, а сделаешь всё как надо. За пять лет совместной работы с этим человеком ни разу не слышал от него бранного слова, окрика или угрозы в чей-то адрес. Если кто-то допускал «ляп» или прогулял день, то он подходил к нему в конце рабочего дня и говорил примерно так:
- Ну, ты сам понимаешь, что премия тебе в этом месяце не светит. Краснеть за те-бя в кабинете начальника управления я не намерен. Думай, парень, как нам дальше ра-ботать вместе.
И парень этот работал так, что впору хоть медаль вешай на грудь. Юрий Михайлович помнил день рождения каждого из нас, никогда не забывал поздравить. Даже детей на-ших знал по именам. В обеденный перерыв азартно играл с нами в шахматы или в нарды, но никто из нас не мог сказать, что Юрий Михайлович «свой в доску». Мы держали дис-танцию, понимали, что «кесарю - кесарево, а слесарю - слесарево». Кстати, на доске по-чёта управления больше всех красовались ребята из нашего отдела. Вот что значит хо-роший начальник.
На дворе уже 21-й век, другая страна, другая власть и люди стали другими. Как же начальники? Какие здесь перемены? Ни-ка-ких! Формула взаимоотношений всё та же - «Ты начальник, я дурак. Я начальник, ты дурак». Разница только в том, что в прежние времена можно было пожаловаться вышестоящему начальнику, в профком или в газету написать. Не всегда ожидаемая, но какая-то реакция была, Сегодня эти попытки вызовут только снисходительную улыбку, тебя сочтут неисправимым оптимистом в лучшем слу-чае. Что же делать-то, как дальше жить? Ничего не делать. Живём же мы с тёщами, иных даже любим. Так и с начальниками. Если повезёт, то можно угодить и к хорошему.
Маленькое отступление Мой знакомый, прочитав эту главу и сказал поучительно:
- Ты не прав, дорогой! Начальник по определению не может, и не должен быть хо-рошим, добрым и справедливым. Начальник - это пастух, а у пастуха всегда при себе кнут. Кому-то этот кнут достаточно показать, а таких, как ты, бьют. Бьют больно, чтобы «знал сверчок свой шесток». Я не стал спорить. На пенсию он ушёл с поста дирек¬тора фабрики. Ему виднее.
ЖЁНЫ
О моих жёнах и женитьбах можно написать роман и не один, а целых семь. По числу жён, с которыми побывал в ЗАГСе. «Нашёл чем хвастаться, многоженец несчаст¬ный!» возмутится каждый, прочитав эти строчки. При этом ярлык «бабник» на моём «об-лико-морале» будет выглядеть невинным фиговым листочком. Совершенно ис¬кренно го-ворю: - Ребята, не виноватый я!
Дело в том, что жён выбирали для меня или мать, или Его Величество Случай. В обоих вариантах не я решал гамлетовскую проблему «быть или не быть» мне ... мужем. Решала опять-таки моя мудрая мама. Вовсе не потому, что я был «мамсиком». По разработанной ею программе-тесту моя жена должна была обладать таким набором добродетелей, которого хватило бы на трёх святых. Ее это не смущало. Когда я устал подчиняться ее воле и вякнул что-то вроде «мама, ну, сколько же мож¬но?!», то получил мудрый ответ:
- Столько, сколько нужно. Я лучше тебя знаю, с какой женой ты должен жить. И за-помни, у меня в заднице ума больше, чем у тебя в голове!
После такого убийственного аргумента что-либо возражать, спорить, было не только бесполезно, но и опасно. Маман была скорая на расправу и рука у неё была тяжё¬лая. Я это с детства помнил, Матушка желала для меня жену, которую природа ещё не создала, не успела угнаться за её буйной фантазией. Красивая и умная, щедрая и эко-номная, во всём уступать и уметь постоять за себя - вот краткий перечень качеств моей будущей жены. В мамином воображении лед и пламень легко совмещались. Ей и в голову не приходило, что сама она - жена и мать - не обладает и десятой долей тех достоинств, которые искала в кандидатках на высокое звание «жена МОЕГО сына». Я для неё был не просто красивый и умный, а самый красивый и самый умный. Поэтому меня не удивлял её приговор «она тебе не пара» или, ещё хуже, «она ногтя твоего не стоит».
Читатель, ты опять подумал, что был я слюнтяй затюканный, безвольный подкаб-лучник. Нет! Тысячу раз нет. Я был вполне самостоятельный и решительный парень. Жизнь уже научила меня принимать нужные решения, не ожидая подсказки или пинка в зад. Однако в общении с матерью все эти навыки теряли всякую силу и смысл. Она гово-рила:
- Я хочу тебе только добра. Жён может быть сколько угодно, а мать у тебя одна.
Дорога в ад выстлана благими намерениями, но я эту прописную истину тогда не знал. Кроме того, я жил в её доме, она готовила еду и для меня тоже, обихаживала. Но даже тогда, когда я жил в своей квартире и был независим от неё полностью - всё равно по-следнее слово было за ней. Неугодную ей сноху она напрямую или тихой сапой, интрига-ми или шантажом выживала из дома. А меня утешала:
- Не переживай! Я найду тебе в десять раз лучше.
Шли годы, одна жена сменяла другую, а семьи так и не было. Не успевала состояться. Даже когда родился сын, когда семья всё-таки образовалась, мать сказала мне:
- Она не только плохая жена, но и мать никудышная. Ты бы видел, как она купает ребёнка!
Я видел, нормально купала, но не так как хотелось бы свекрови. И обеды она варила нев-кусные, и стирала с желтизной, и ещё много чего не так. Одним словом, не дала нам жить, развела. В гости её никто не звал, она всегда сваливалась как снег на голову. Жена уже знала чего можно ждать от свекрови и едва ли наизнанку не выворачи¬валась, стара-ясь угодить ей. Бесполезно. Любой пустяк, невпопад сказанное слово, даже взгляд, могли с пол-оборота завести мою мать и... дальше всё шло па накатан¬ной колее.
Кончилось моё терпение вместе с уважением к деспотичной и неумной родитель-нице моей. Я уехал далеко и там случай свёл с девушкой, которая и стала последней же-ной. Если с предыдущими жёнами я жил по году или по пять лет, то с этой живём уже 26-й год. Прежде всего потому, что в первый же приезд-ревизию матери я сказал ей::
- Всё, дорогая моя! Теперь у меня в заднице больше ума, чем у тебя...
Я не договорил этой фразы. Мать хлопнула дверью и уехала, так и не успев навредить. Долго мы ее не видели после этого.
Хочу рассказать немного о тех, кому так не повезло со мной, о жёнах. Не могу на-зывать их имён. Они и сегодня живы, не хочу еще раз портить им жизнь, но не по номе¬рам же их называть. Поэтому имена вымышленные, кроме первой - фиктивной - жены Та-ни. О ней, и о нас я уже рассказал в главе «Друзья - товарищи». Во втором браке винова-ты были книжки. До того начитался, что стал рыцарем. Нe на поле брани, а на поле нрав-ственности.
Случилось так, что после весёлого застолья нас оставили в комнате одних. На дворе стояла глухая ночь, и пришлось заночевать здесь же, в этой комнате. А утром Люба ме-ня спрашивает:
- А ты не обманешь? Ты точно женишься?
- Я женщин никогда не обманываю, как ты могла так подумать?! - возмутился я, и уже через две недели Люба стала косить мою фамилию, но недолго ее носила.
Нину нашла мне мать, от которой мы удрали очень далеко, и неплохо жили. Ра-ботала она учителем биологии в школе, прекрасно играла на пианино, готовила - пальчи-ки оближешь. По характеру полная противоположность моя, но разноимённые полюса, как известно, притягиваются. Однако, и здесь нашла нас моя неугомонная маманя. Уж не помню теперь, чем именно Нина не угодила ей, но мы вдребезги разругались все, и кон-чилось всё разводом .Хорошо ещё, что ребенка не успели завести.
Света была мне ровесница, жила с младшей сестрой и сыном-дошкольником, сбежав от мужа-пьяницы. Ей соседи расхвалили меня, что и не пьёт мужик, и не курит, и холостой ходит - смотри, девка, не упусти такой шанс. Она не упустила. Так я стал отчи-мом для шестилетнего Славика. Мать убеждала меня, что это почти тот же отец и потому забуду про родного сына, со временем всё «устаканится» (её любимое выражение). Сла-вик оказался славным мальчишкой, очень ко мне привязался за пять лет, что мы прожили вместе. Забегая вперёд, скажу, что, увидев меня через двадцать пять лет, на пороге сво-его дома, он сразу меня узнал и заорал:
- Жена, радость-то какая, отец приехал! Иди скорее сюда, познакомься. Я едва слезу не уронил. Выходит не отчимом, а отцом ему был.
Расстались мы со Светой по ее вине. Оказывается, у неё был любовник, и он убедил ее перейти к нему в дом, пообещав «златые горы и реки дивные вина». Я такой пла¬менной любви мешать не захотел, и сразу уехал за тысячи километров от этого места. Дал себе клятву не жениться больше, даже по приговору Верховного Суда, Клятву, конечно, нару-шил. Ну, не мог, не умел я жить один, а гражданские браки тогда не приветствовались, и на официальном языке назывались сожительством. Мне это слово не нравилось, оскор-бительным казалось, и я ещё два раза сходил в ЗАГС, чтоб «всё, как у людей» было. Я никогда и ни о чём не жалею, но теперь, оглядыва¬ясь назад, в те годы, что потрачены ещё на двух жён, считаю самой чёрной полосой в своей жизни, и потому с удовольствием перехожу к светлой.
Видно, Господь сжалился над непутёвым рабом своими подарил мне судьбонос-ную встречу. Я случайно узнал, находясь в командировке, что в этом городе живёт и ра-ботает мой бывший подчинённый. Теперь он сам был таким же начальником - прошло почти десять лет - и встрече нашей мы оба были очень рады. Разговаривали мы у него в рабочем кабинете, в рабочее время и довольно шумно. Вышли на улицу покурить, и я его спрашиваю:
- Витя, а что за девица сидит у тебя в кабинете? Секретаршей обзавелся что ли?
- Ах, ты развратник старый! Узрел всё-таки хищник жертву, но тут тебя ждёт об-лом. Она у нас в недотрогах числится, почти святая и таких ухарей, как ты, за версту чует, - пошутил мой приятель.
Когда вернулись в кабинет, я уже другими глазами посмотрел на молодую, симпа-тичную девушку, которая сидела в уголке за своим столом, что-то писала и нас будто и не видела. Я пошёл на штурм крепости.
- Девушка, я впервые в этом городе, - лихо соврал я. - Хотел бы поближе с ним по-знакомиться. Вы не согласитесь на время стать моим гидом?
- Я на работе, - тихо сказала она и посмотрела на меня.
Я обомлел. Это был взгляд ребёнка, чистого и доверчивого, ещё не познавшего, что ря-дом с добром уживается зло. Увидев эти глаза, я понял - вот с таких лиц пишут иконы. Обидеть, обмануть, предать такие глаза - всё равно, что в родник плюнуть. И хотя у меня был богатый опыт общения с женщинами, я растерялся. Выручил меня Витя. Он сказал:
- Люда, я отпускаю тебя с работы и тоже прошу уважить просьбу моего давнего друга. Она молча сложила свои бумаги в папочку, встала, взяла свою сумочку и сказала:
- Нy, пойдёмте, я покажу вам наш город.
И она водила меня по улицам и паркам города, в котором я когда-то прожил три года и знал не хуже её. Со мной всегда был фотоаппарат, и я сделал несколько довольно удач-ных снимков. Люда и сейчас иногда достаёт их, зовёт меня и спрашивает:
- Ну, хоть теперь-то тебя совесть не мучает, обманщик несчастный? «Покажите мне город» - передразнивает меня тогдашнего.
Нет, не мучает! Если бы тогда я не прикинулся гостем города, а Люда осталась бы сидеть за своим столом, то одним счастливчиком сегодня было бы меньше. Фортуна на-конец-то повернулась ко мне лицом. Не скажу, что у нас семейная идиллия, что умрём мы в один день, но живём мы очень даже неплохо, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Я не считаю себя многоженцем. У меня одна-единственная жена и другой мне не надо. Просто поиск затянулся. Конечно, Людмиле я об этом не говорю, чтоб не возгор¬дилась и не загнала меня под каблук.
Теперь я убедился, что брак - это лотерея. Вытащить счастливый билет удаётся далеко не всем, и не сразу, не с первой попытки. И ещё одну истину постиг. Быть семье или не быть, какой она будет - целиком зависит от жены, от женщины. Когда нас, мужей, называют главой семьи, я считаю это роскошным комплиментом в наш адрес. Добытчик? Да. Защитник? Конечно, но никак не глава. А что же ещё было хорошего в жизни? Были кумиры, О них речь в следующей главе.
КУМИРЫ
В еврейской библии есть заповедь: «и не сотвори себе кумира». Оказывается, да-же Иисусу Христу не нужны конкуренты, любить обязаны только его одного. Я всю жизнь нарушал эту заповедь. Есть подозрение, что не я один виновен в этом грехе.
В детстве было два кумира: кондуктор в автобусе и контролёр в кинотеатре. Пер-вый катался весь день бесплатно, а второй кино смотрел, сколько захочет. Когда вы¬учился читать и малость подрос, то число кумиров резко возросло. Можно сказать, что они в «коммуналке» жили, Тут были; индеец Соколиный Глаз, капитан Немо, наш совет-ский разведчик Николай Кузнецов и Чапаев Василий Иванович, нынешний герой анекдо-тов. Позже их сменили Аркадий Райкин, Максим Горький. Когда увидел первый раз Татья-ну Доронину на киноэкране, то вовсе голову потерял. Письмо ей написал, где клялся лю-бить только её, как идеал женской красоты. Сейчас смешно вспоминать об этом, а тогда свято верил, что так оно и будет. Не вижу ничего греховного и постыдного в стремлении иметь кумира, любить его, покло¬няться красоте и таланту, быть хоть чуточку на него по-хожим.
Конечно, я не стал бы отрывать пуговицу от пальто Шукшина Василия Макаровича или всю жизнь хранить носовой платок той же Тани Дорониной. Такой убогий фанатизм - это удел тщеславных и недалёких, что-то вроде спорта. Недавно я похвастался прияте-лю:
- Поздравь меня, теперь у меня есть весь Высоцкий!
Да, сбылась моя давняя мечта, я теперь могу слушать ВСЕ его песни. Долгие годы мы - поклонники его таланта - охотились за каждой новой песней нашего кумира. Не знаю, как у других, но мной руководил не спортивный азарт, а желание получше узнать этого чело-века. Ведь в своих песнях он выражал и себя, как всякий творческий человек. За год до его смерти мне посчастливилось сидеть с ним рядом, и даже поговорить. Я сказал ему, что, возможно, в детстве мы с ним на улице пинали один мяч. Он с мамой жил одно вре-мя в нашем Бузулуке и как раз на нашей улице.
- Слушай, - сказал он, явно заинтересованный, - ведь это же тема, прекрасная те-ма! Приходи ко мне вечером в гостиницу, там поговорим.
И ушёл на сцену продолжать концерт после антракта. В гостиницу, разумеется, я не пошёл, а на следующий день он уже уехал в другой город. В заповеди «не сотвори ку-мира» есть и другой смысл: она как бы предостерегает тебя, пытается уберечь от пе-чального дня, когда кумир развенчан, когда ты понимаешь вдруг, что не тому богу молил-ся. Так у меня случилось с Виктором Астафьевым. Его книги я зачитывал до дыр. «Царь-рыбу» и «Оду русскому огороду» знаю чуть ли не наизусть и убеждён, что в послевоенной советской литературе вряд ли кого можно поставить в один ряд с ним. В прозе Астафьев для русского человека был второй Пушкин - вот даже до чего я додумался в своём обо-жании.
Что и говорить, мысль крамольная и пушкинисты вызвали бы меня на дуэль, но за меня заступится всякий, кто прочтет описания природы в его книгах. Там не проза, там высо¬чайший пик поэзии. Но вот попадает мне в руки одна из последних его книг «Прокля-ты и убиты». Тяжело, ох, как тяжело читать эту книгу о самой страшной и жестокой войне! Ещё и потому, что рассказал о ней простой солдат, которому посчастливилось и побе-дить, и выжить. Рассказал без прикрас, грубо и правдиво до озноба. Но мне очень не по-нравилась патологическая ненависть автора к политрукам и коммунистам. Тем более, что это совпало по времени с оголтелой кампанией оплёвывания, шельмования, когда в «коммуняк» не плевал только ленивый. Тогда же первый секретарь обкома публично вы-бросил свой партбилет, и на этой волне поднялся до кресла первого президента России. И об этом губителе страны, алкаше и политическом ничтожестве Астафьев отзывался так, будто лучшего человека в своей жизни не встречал. Я был потрясён. Как мог умница, талантище, великий труженик и истинно русский человек не увидеть в Ельцине врага на-рода, предателя и оборотня'' С этого момента Астафьев для меня умер, и одним кумиром стало меньше. А на душе остался горький осадок, не утихает боль разочарования.
Никогда не простил бы себе, если не рассказал здесь ещё об одном человеке. Слово «кумир» к нему вряд ли применимо, но я считал его гениальным музыкантом, а ка-ждую встречу с ним - праздником. Звали этого человека Лёня Иончиков.
Рядом с домом, где я жил, стоял магазин «Синяя птица», где продавали кур. Тор-говал он и водкой. Любители выпить сразу же шли в наш подъезд, благо он рядом, и сту-чали в дверь. Просили стакан и божились, что вернут. Так случилось и на этот раз. Лето, жара, сижу в одних трусах под струёй прохладного воздуха из кондиционера и разучиваю «Чардаш» Монти на баяне. Дело подвигается с трудом, я злюсь, чертыхаюсь. А тут ещё и стук в дверь. Я беру стакан, открываю дверь и молча сую его мужику в руку. Он берёт, пытается что-то сказать, но я уже захлопнул дверь и продолжаю мучить баян и себя. Ми-нут через десять опять стук в дверь и я, не снимая баян с плеч, иду за стаканом. Так и есть. Стоит тот же крепенький мужичок лет тридцати, круглолицый, с чёрными запорож-скими усами и в заметном подпитии:
- Спасибо, выручил, - говорит он и протягивает мне стакан, но не пустой, а нали-тый наполовину. - Это тебе. А можно я послушаю, как ты играешь?
Редкий музыкант откажет в такой просьбе, не устоял и я. Снисходительно изрёк:
- Ну, проходи, послушай. Мне не жалко.
Он прошел в комнату, застенчиво так присел на краешек стула и приготовился слушать. Я решил блеснуть. Пусть этот алкаш узнает, что не в одной водке счастье. Играл недолго, но от души. Даже самому понравилось. И тут этот мужик говорит:
- А можно я попробую? Уж больно у тебя баян красивый
Действительно, баян был роскошный, немецкий «WELTMASTER» пятирядный.
- А ты хоть в руках-то держал когда-нибудь такой инструмент? - высокомерно, поч-ти с издёвкой, спросил я его.
- Да, вроде приходилось, - скромно ответил он и взял в руки баян.
Мама родная! Уже через минуту я сгорал от стыда за чванство своё, высокомерный тон в разговоре с ним. Баян не играл, не пел. Он разговаривал, он наполнил мир таким звуча-нием, что я впал в некое забытьё, в транс. Никогда в жизни я не слышал и не видел ТАКОЙ игры. Происходящее казалось сном. «Ас! Гений!! Фантастика!!!» проносилось в го-лове и очень не хотелось, чтобы этот сон наяву закончился. Мужчина снял с плеч баян, поставил на стол и, протягивая мне руку, сказал:
- Звать Лёня. Если хочешь ещё послушать - беги за бутылкой.
Боже! Какая бутылка?! Да я десять бутылок готов был поставить, лишь бы это чудо не кончалось. Через десять минут две бутылки уже стояли на столе, магнитофон был включен на запись, а Лёня играл. Играл всё, что я любил, помнил и хотел бы услышать. И как играл! Я до сих пор храню те записи как зеницу ока и слушаю с наслажде¬нием.
Оказывается, Лёня закончил консерваторию по классу баяна, был вторым баяном в Уральском народном хоре, лауреатом многочисленных конкурсов, но сгубили его водка и женщины. И то, и другое он любил самозабвенно, «до потери пульса» как он сам выра-жался. Из хора выгнали, жена тоже от него ушла. Он пробавлялся игрой на свадьбах, на юбилеях. И даже просто за бутылку, как в случае со мной. Где он сейчас, как сложилась судьба этого замечательного музыканта, увы, не знаю. Скорее всего, как и у всех талан-тов на Руси - спился, пропал, сгинул, будто и не было его на свете. Жалко до слез. Слав-ный был человек!
КОЕ-ЧТО ИЗ ДЕТСТВА
Идёт третий год Великой Отечественной войны. Мы с матерью живём в деревне, на дворе зима, Я сижу на печке весь измазанный дёгтем и замотанный в холстину. Так лечили от чесотки. Мне почти четыре года вот-вот исполнится. Вдруг открывается дверь в избу, и на пороге вырастает фигура мужчины в длинной серой шинели и с вещмешком в руках. Я и разглядеть ничего не успел, как оказался в его руках, и уже приготовился заре-веть от страха. Мужчин мы, дети, тогда практически не видели, а тут такая неожидан-ность.
- Сынок, папка пришёл! - истошно закричала мать и залилась счастливыми слеза-ми.
Да, это моего родного отца отпустили на сутки домой перед отправкой на фронт после третьего ранения. Другие отцы уже после второго серьезного ранения возвраща¬лись до-мой, но мой считался сыном кулака, и ему советская власть такого подарка не захотела сделать даже после третьего ранения тоже серьёзного. Он сказал, про¬щаясь с матерью:
- Вера, не дадут мне вернуться. Береги сына, пусть Бог поможет вам. Гитлера мы всё равно свалим, не сомневайся,
Об этом мне, уже взрослому, рассказала мать. А тогда, в тот зимний день, я сидел у отца на коленях, грыз кусок сахара, и любовался неслыханным богатством - винто¬вочным па-троном. Другой игрушки для сына отец просто не успел найти. В сутках только 24 часа, а его отпустили только на сутки. И сегодня ещё память хранит ощуще¬ние холодной колю-чей отцовской щеки, и слышится его глуховатый негромкий голос. Это и есть моё самое первое детское воспоминание.
До школы, а потом и в школьные летние каникулы, я жил у бабушки Кати в её ма-занке, наполовину ушедшей в землю, О трудностях и лишениях я уже достаточно рас¬сказал. Теперь о счастливом детстве. Я это без иронии говорю. Оно и впрямь было сча-стливым, как и у всех детей мира. Потому что открывал для себя мир, каждый день узна-вал что-то новое, доселе незнакомое и непонятное. Деревенский быт, леса и поля вокруг деревень, где тогда учительствовала моя мать, наконец, люди - все это мало походило на наше городское житье, когда пришлось уехать из деревни.
Большой удачей, почти праздником, был день, когда бабушка Катя посылала меня с каким-нибудь поручением в соседнее село к своей младшей дочери. Я пулей летел, песни орал от избытка чувств. Дорога плавно спускалась, петляя, вниз, и обе её колеи были полны тёплой пылью. Босые ноги купались в ней, а руки на ходу срывали пшенич-ные колосья, шелушили их, и горсть зерна казалась лакомством. Ещё интереснее было идти прямо по пшеничному полю. Там можно было поймать кузнечика, а то и двух, и дол-го разглядывать, пытаясь понять, чем же они стрекочут, Изловить бабочку тоже было не-просто, но зато, какое удовольствие держать в руке трепетное тельце и ощущать себя властелином - хочу, выпущу, а захочу и оборву ей крылья. Ящерицу, как правило, пой-мать не удавалось, и чаще всего в руках оставался только её хвост. Суслика, стоящего столбиком у норки тоже видел много раз, но достать его тогда не умел. Потом, уже с па-цанами постарше, их добывали десятками, выпивая из нор водой и карауля у всех выхо-дов. Бабушка ждала меня назад через два-три часа, а возвращался я намного позже.
- Тебя только за смертью посылать, - ворчала бабушка, отвешивая мне подза-тыльник.
Я не обижался. День прошёл славно! Бывало и так, что деревенские мальчишки видели меня, когда я порхал по полю в своей белой рубашонке, словно бабочка-капустница. Они ждали меня, зная, что опять услышат какую-нибудь страшную историю, коих помнил я во множестве. А чаще сам придумывал, импровизируя по ходу рассказа. Но и они в долгу не оставались - приводили к заброшенной мельнице, где под огромным деревянным мельничным колесом недвижно стояла чёрная вода. Камыши стеной стояли вокруг, а на воде вдруг появлялись расходящиеся круги, слышался всплеск, шорохи. Ре-бятишки уверяли, что тут живёт Водяной, и по ночам крутит мельничное колесо. Теперь уже мне становилось страшно и хотелось поскорее отсюда убраться.
В деревню я любил ходить и потому ещё, что пока доходил до дома тёти Нади, успевал побывать ещё во многих домах. И всюду давали нехитрый деревенский гостинец. Тогда не знали слова «подарок». Чаще всего это были жареные тыквенные семечки, два-три куриных яйца, кружка холодного молока из погреба с куском пирога. Здесь многие помни-ли не только моего отца, но и деда. Старики качали головой, вздыхали и, обращаясь ко мне, говорили:
- Дед твой, Осип Васильич, справный мужик был. Две лошади, жеребец на выезд, коров не меньше пяти. И ведь управлялся, никого не нанимал. Разве что сено косить по-могали ему
. Из детских лет запомнился ещё один эпизод.
Бабушка моя была человеком верующим и меня приобщала к вере, постоянно твердя: «без Бога не до порога». За стол не пускала, если не перекрещусь. В церковь с собой таскала. Там же она и крестик «золотой» мне купила на шёлковом шнурочке, и зорко сле-дила, чтоб я его не потерял. Мне очень нравился этот крестик. Особенно, когда крутишь его на шнурочке вокруг пальца. Получается сверкающий на солнце опять же «золотой» круг. И однажды крестик сорвался с пальца и улетел в крапивные джунгли, которые все-гда обходили стороной. Только куры не боялись этих дремучих зарослей позади огорода. Баба Катя сразу заметила пропажу и учинила строгий допрос. Пришлось признаться, То-гда она взяла хворостину и погнала меня на место «преступления».
- Лезь, ищи! - приказала.
- Ну, ба-а-а... - загнусил я со слезой в голосе.
- Лезь, сказала! Будешь знать, как с крестом обращаться надо, - повторила неумо-лимая бабка.
Обливаясь слезами, полез, но сколько не ползал там, крестика, конечно, не нашёл. Долго потом баба Катя лечила меня от волдырей, ругала себя, каялась. Она и пред¬положить не могла, что с Богом я расстанусь навсегда. Уговоры, битьё - ничего не помо-гало. И крестик носить, и молиться, и в церковь с бабкой ходить я больше не стал. Крепко обиделся на Бога, который не защитил меня тогда, перед крапивным адом. Даже окрепло подозрение, что нет его, Бога этого. Потом, в школе меня в этом убеди¬ли окончательно.
И последнее детское воспоминание. Непослушных детей пугали волком, бабаем, мили-ционером, которые вот-вот придут и заберут. Если не помогало, то в ход шёл «кандидат педагогических наук», то есть отцовский ремень. Или, ещё хуже, стояние в углу на коле-ни, да ещё и на горохе. Не очень-то я этого боялся, но стоило произне¬сти одну волшеб-ную фразу, как я раз становился образцом смирения и послушания. Трепетал от ужаса, бледнел от непреодолимого страха, Фраза звучала так: «не будешь слушаться, тогда сейчас пойдёшь рожать».
Откуда взялся этот страх? Видимо, вот откуда. У бабы Кати был сепаратор, и деревен-ские бабы каждый день приходили с молоком, усаживались на лавки и вели свои женские разговоры, не обращая внимания на мальца, что сидел на печке и жадно впитывал услы-шанное. Не избежали бабы и темы родов, какой ценой они даются. А тут ещё и моя дет-ская фантазия красок добавила - вот и родилась фобия, Я уже школьником был, но бабы деревенские всё ещё спрашивали:
- Ну, как? Не родил ещё? А то я кумой пойду, не забудь позвать, - и смеялись до-вольные своей шуткой.
Долго ещё подтрунивали надо мной. Я не обижался. Уже грамотный стал, но всё равно считал, что детей у матери достают, разрезая ей живот. Однако самое интересное событие моего детства я опишу в следующей главе.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, по радио звучит песня сочень правильным на-званием – «Хлеб – всему голова». И тут же упрекнул себя: - Как же ты мог не рассказать о хлебе? Исправляю эту оплошность.
Сразу после войны, когда мать и отчим переехали из деревни в город (до сих пор не пойму – зачем), жить мы стали по карточкам, а я сделался главным добытчиком хлеба. Его всегда не хватало для всех, и потому очередь за ним надо было занимать ещё с ве-чера. Номер писали или химическим карандашом на ладошке, или мелом на рукаве фу-файки, на боку кирзовой сумки, а зимой – на валенках. Рано-рано утром, часа за три до открытия магазина, надо было успеть на перекличку. Если не успевал, то номер очереди из двухзначного превращался в трёхзначный и шанс придти домой с хлебом приближал-ся к нулю. Особенно у нас, сопливых пацанов. Мы, едва получив номер, тут же убегали на станцию. Благо она была рядом с магазином, а поезда, паровозы, вагоны с разными гру-зами нам были всегда интересны. Всё наше детство прошло на путях нашей немаленькой станции, где даже поезд «Москва – Ташкент» стоял 20 минут. Здесь у нас были свои игры и забавы, за которыми мы, увлекшись, забывали про ежечасную перекличку и тогда к от-крытию магазина оказывались в конце очереди. Никто не делал нам скидки на малый возраст. Есть хотели все, дети тоже были у всех, а хлеба, как всегда, не хватало Четыре-ста граммов на иждивенца и шестьсот граммов на работника – такова была норма по кар-точкам. В нашей семье работник был один, а голодных ртов ещё три. Хлеба нам причита-лось почти два килограмма. Вроде бы много, но все эти граммы умещались в одной бу-ханке чёрного, липкого, плохо пропечённого хлеба плюс небольшой довесок. Тот самый довесок, который и был единственной наградой для меня, если удавалось отоварить кар-точку.
Откусить от буханки нельзя – сразу заметно, а довесок я начинал обкусывать уже по дороге домой. И не было ничего вкуснее и желаннее этих липких, царапающих горло кусочков хлеба, по сути уворованных у семьи. Разве что соевый жмых, если нам удава-лось стащить его из товарного вагона, пока поезд стоял на станции.
Мать, как всегда, строго спрашивала: - Чего это довесок-то такой маленький? Сам сожрал или в магазине недовесили?
Конечно, я валил вину на магазин, клялся и божился, что «всего-то разик куснул с краешка». Мать всё понимала, вранью моему не верила, а только вздохнёт горестно и пригрозит: - Ох, дождёшься ты у меня хорошей бани!
Но даже и этот хлеб, который сегодня никто и в рот не взял бы, для нас – ижди-венцев – однажды кончился. Отчим ушёл к другой женщине и забрал продовольственные карточки. Это для нас было равносильно смертному приговору. Теперь хлеб – кусочками разной величины и свежести – стал в моей нищенской суме самым драгоценным сокро-вищем. Я приносил его домой нетронутым, а мать, едва живая от голода,. делила его на три неравные кучки. Самую большую из них она придвигала ко мне, к кормильцу и спаси-телю. А я отодвигал к ней, зная, что ей надо ещё и младшего братишку накормить.
Для меня и сегодня понятие «крошка хлеба» не пустой звук. Никогда не смахну со стола крошки хлеба в мусорное ведро. Ведь не зря на Руси, изведавшей в своей истории немало голодных моровых лет. Считалось великим грехом выбросить хлеб. Хотя бы и крошку. Я не пережил голод Ленинградской блокады, где выдавали только 125 граммов хлеба, но с великим уважением и пониманием отношусь к этим людям. Вот уж кто на всю жизнь запомнил ценность хлеба.
Щли годы. Карточки давно отменили, хлеб качеством стал много лучше, но очере-ди за ним были ещё очень долго. Помню студенческие годы. В нашей студенческой сто-ловой хлеб выкладывали на столы бесплатно и мы, прикупив банку кабачковой икры, съедали её с этим дармовым хлебом, заказав для виду два-три стакана чаю .Как тут было не ценить хлеб! Но больше всего запомнился тот хлеб, который пекла в деревне моя ба-бушка Катя. Он ещё был в недрах русской печи, а по избе уже плыл аромат, от которого слюнки текли, сладко ныло в низу живота.. Наконец, баба Катя на широкой деревянной лопате вынимала из печи первый каравай пышного горячего хлеба и я тянул к нему руки, норовя отломить кусочек.
- Не лезь, торопыга! Подожди, когда остынет, - одёргивает меня бабушка.
Но где взять это терпение, как вынести пытку ожиданием, когда рука сама тянется к хлебу, вкуснее которого ничего на свете и не представляешь. Тогда баба катя берёт ка-равай, прижимает его к могучей груди и отрезает внушительный ломоть. Кладёт передо мной и опять строжится:
- Не бери, подожди, пока молочка кислого принесу.
И вот оно уже на столе, только что из погреба, со снега снятое, с пеночкой повер-ху. Я макаю горячий хлеб в холодное вкуснейшее молоко и урчу от удовольствия. А баба Катя, скрестив руки на груди, стоит и смотрит на меня жалостливо, качает головой и гово-рит:
- Это ж надо как парнишка изголодался! Будто век не ел, будто с голодного краю приехал. Ладно-ладно, ешь на здоровье, а то совсем отощаешь
С той поры прошло шесть десятилетий, но я и сегодня помню и вкус, и запах, и вид того деревенского хлеба. Сегодня в деревнях не только не пекут такой хлеб, но и пе-чи русские разбирают, чтобы место в избе зря не занимали. Ждут на ступеньках магази-на, когда хлеб из города привезут. Лежит он на полках в изобилии, на любой вкус и доста-ток, ешь – не хочу. Но разве можно сравнить его с тем, деревенским караваем, что баба Катя моя пекла! Зато его много и – главное – без очереди, в любом количестве можно ку-пить. Зато его много и – главное – без очереди, в любом количестве можно купить.
МОЯ ПЕРВАЯ СВАДЬБА
Шла трудная весна победного 45-го года. Наши солдаты воевали уже на враже-ской территории, все ждали победы. Но ещё больше ждали своих мужей, отцов, братьев. Деревенские бабы, истерзанные голодухой, каторжным трудом и каждодневным страхом перед трижды проклятой «похоронкой», верили, надеялись и, как могли, при¬ближали день победы. Военные историки давно подсчитали все потери за годы войны, но никто не под-считал, сколько слез пролили наши женщины. Наверное, реки и озёра горькой и солёной воды получились бы. Но не таковы русские бабы, чтобы только слезы лить, да судьбу клясть. Однажды, поплакав над очередной похоронкой, кто-то из женщин громко, чтоб все услышали, сказала;
- Бабы, хватит реветь! Жалко, ой, как жалко мужиков наших, но ведь у нас другие растут. Тоже наши и тоже родные. Сопливые, правда, но все-таки мужики. Об них надо думать. Давайте-ка свадебку сыграем.
- Рехнулась баба, совсем умом тронулась с горя, - осудил кто-то эту женщину.
- А что? Почему бы и на свадебке не погулять? - неожиданно поддержала её дру-гая, - Благо и жених, и невеста нам давно известны, водой их не разольёшь.
Речь шла обо мне и соседской девчонке Таньке Соколовой. Наши избы стояли рядом, и мы играли на одном дворе. Моя мать постоянно что-то шила, у неё оставались лоскутки, и я щедро раздавал их девчонкам. Самые большие и красивые доставались по-чему-то именно Таньке. Для девчонок эти лоскутки были неслыханным богатст¬вом. Сами полураздетые, в заплатках, в застиранных платьишках, они наряжали своих кукол по-королевски, хвастались друг перед другом. Пожалуй, для них это была единственно дос-тупная радость.
Если Танина мать что-то пекла вкусное, то Танюха всегда приносила мне кусочек полакомиться. Стояла рядом и неотрывно смотрела, как я уплетаю за обе щёки, а свою долю держала в руке за спиной. Часто она и свою долю отдавала мне. Я не был рыцарем и без тени смущения съедал её. А она всё смотрела и смотрела на меня, будто я какое-то волшебство совершаю. Взрослые тоже заметили, что мы всегда рядом и стали в шутку дразнить нас женихом и невестой. Дети - наши товарищи по играм - пошли ещё дальше. Частенько они орали на всю улицу:
- Тили - тили тесто, жених да невеста,
Тесто засохло, а невеста сдохла.
Я кидался в драку, Мне очень обидно было, что «невеста сдохла», но это только подли-вало масло в огонь, и ребятишки орали ещё громче, ещё азартнее. Такова предыстория, а история стала развиваться быстро и по всем правилам.
Уже на следующий день к Таниной маме пришли сватать «ярку», та долго не упи-ралась и отдала дочь «замуж», чтобы не портить спектакль. Я всего этого, конечно, не помню и знаю по рассказам матери. Зато сани-розвальни, лошадь гривастую и колоколь-чики под дугой в памяти остались, когда нас с Таней везли в сельсовет «регистрировать-ся». Там, видимо, тоже не страдали отсутствием чувства юмора и выдали «документ», где Таня была уже не Соколова, а с моей фамилией. Только бабки старые ворчали и в глаза ругали устроителей свадьбы.
- Совсем сдурели девки-то наши! Гля-кось, чего вытворяют окаянные. И греха не боятся!
Но на этот импровизированный спектакль всё же пришли посмотреть. Пришли не с пус-тыми руками. Гулять так гулять! В большой и просторной горнице в доме «жениха» соста-вили столы буквой П и разложили на них свадебное угощение. Хотя какое уж там могло быть богатство и разнообразие, если к весне и картошку-то подъели. Но нашлась и вы-пивка, и закуска. Зато песен, частушек, страданий перепели вдосталь, наплясались до изнеможения. Люди как-то незаметно для себя втянулись в эту неча¬янную игру, забыли на время о бедах и невзгодах своих.
Мы с Таней, в пух и прах разнаряженные, сидели даже не за столом, а на столе. Поставили две табуретки и усадили нас рядышком. Иначе нас просто не видно было бы из-за малого роста. Дети, как известно, тоже любят поиграть, и наверняка нам с Танькой скучно не было. Особенно мне понравилось целовать Таню, когда за столом орали «горь-ко!» Я так втянулся в это дело, что целовал уже не дожидаясь, когда закричат «Горько!», вне очереди.
- Гляньте-ка, бабы, какой Таньке муженёк-то попался ласковый! Ведь зацелует девку.
Кто-то умудрился плеснуть нам с Таней бражки, нас быстро разморило, и мы уже клевали носом. Нас уложили слать на одну кровать, а сами продолжали веселиться, На следую-щее утро бабы, проходя мимо Таниного дома, дурашливо орали: в адрес её матери:
- Настёна, ты чего же простынь-то не повесила во дворе? Смотри, дождёшься, принесём тебе дырявых блинов!
Что было дальше - не помню, сочинять не стану. Прошли годы, и я приехал в эту деревню в гости к своей крёстной. Надо, наверное, писать ещё и слово «матери», но ни-кто и никогда его не добавляет. Так и называют - крёстная. Она жила как раз напротив дома Соколовых. Крёстную тоже звали Татьяна, она очень любила меня, бало¬вала, и я даже порой жалел, что не она моя мать. Когда она увидела на пороге парня, по-городскому одетого, да ещё и с букетиком полевых цветов в руках, то прослезилась:
- Господи, вырос-то как! Тебя теперь не всякий и признает в деревне. Лишь бы ты меня признала, хорошая моя, а другим я вряд ли нужен. За разговорами и расспросами время пролетело быстро, и я уже собрался уходить. Тут крёстная и говорит:
- А что же ты, милок, про жену свою не спрашиваешь? Аль забыл свою суженую? Я и в самом деле забыл, даже имя не мог вспомнить, Но посмотреть очень захотелось
- А разве она здесь, не уехала из деревни? - спросил я.
- Куда же ей ехать? ЕЙ и тут не плохо живётся. Девка хорошая, Настёна не нахва-лится. И помощница, и рукодельница, и учится на одни «пятёрки» Ну, что, пойдём в гости к ним?
- Я не против, пошли. Только у меня никакого гостинца для них нет, неудобно по-лучится.
- Ничего-ничего, - успокоила меня крёстная. - Ты сам для них подарок будешь.
Мы прихватили со стола кое-что из еды, горсть конфет, а крёстная сунула мне в карман какую-то коробочку и сказала;
- Таньке своей подаришь,
Мы перешли улицу и постучались в дверь к Соколовым.
- Кто там? - услышали мы голос тёти Насти.
- Открывай, давай, зятя твоего привела, - отвечала крёстная.
Звякнула щеколда, дверь отворилась, и я увидел дородную женщину. В руках она держа-ла деревянную кадку, откуда шёл густой ароматный запах пахты. «Значит, масло сбива-ла» -догадался я.
- Батюшки-светы! Явился, не запылился, а мы уж тут все глаза выплакали, - сразу же включилась в игру моя бывшая «тёща». - Экий молодец вымахал! Поди, одними дрож-жами кормили? Проходите, гости дорогие, проходите в избу. Я мигом.
- А Танька-то твоя дома ли?
- Дома, где ж ей быть? На погреб послала, придёт вот-вот.
Только проговорили, и вот она уже на пороге стоит. Среднего роста, в простеньком пла-тье, с длинной русой косой и огромными распахнутыми глазами, синими, как ве¬чернее небо. В руках держала большую корзинку с овощами. Стояла и смотрела себе под ноги, пылая как маков цвет. Тут из горницы вышла её мать, уже принаряжен¬ная, причесанная и, взглянув на дочь, сказала:
- Ты чего к двери присохла? Разве так мужа своего встречают? Ты бы хоть поздо-ровалась с людьми, аль язык проглотила? - шутливо строжилась тётя Настя.
- Здрасьте! - чуть слышно пролепетала Таня, и бочком-бочком прошмыгнула в гор-ницу.
- Ну, всё. теперь её трактором не вытащишь оттуда. Уж больно она у меня стесни-тельная, - посетовала тётя Настя, и они принялись с крёстной накрывать стол.
- Ты чего тут столбом стоишь? - напустилась на меня тётя Настя, - Аль тоже из стеснительных? Чтой -то не шибко стеснялся, когда Таньку мою чуть до смерти не заце¬ловал, Давай, дуй к ней, не путайся тут под ногами.
Я вошёл в горницу. Таню было не узнать. За считанные минуты она преобразилась настолько, что я стоял с открытым ртом. Уже не Золушка, а юная принцесса в ярко-красном платье с оборочками и рюшечками, белые туфли-лодочки на ногах и венком на голове уложена коса. Я подошёл к ней, вытащил из кармана коробочку, и подал ей.
- Ой, - вскрикнула она, открыв коробочку, - какие красивые! Спасибо тебе, вот ух не ожидала. А я тебя сразу узнала, когда ты ещё к тёте Тане шёл, Как это ты надумал к нам-то зайти? - спросила она, уже примеряя серёжки, которыми пожертвовала моя крёстная ради моего престижа. «Вот тебе и шибко стеснительная» - подумал я, слушая уверенный и даже чуточку насмешливый голос. Тут уже я оробел, хотя такое за мной не водилось.
Нет смысла рассказывать про застолье и проводы, но Таня мне очень понрави-лась, и я даже подумал тогда: «Если буду жениться, то только на ней». Судьба распоря-дилась иначе. Я уехал далеко и надолго, жизнь закрутила, завертела меня, и про Таню я забыл навсегда.
ЮБИЛЕЙНЫЙ «ОРДЕН»
Трудовых и боевых подвигов за свою жизнь не совершил и родное государство ни-чем, кроме пенсии, не наградило, зато гости, которые пришли поздравить меня с 60-летием и вступлением в ряды пенсионеров, наградили меня роскошным уникальным ор-деном. Сделан он из керамики в виде мальтийского креста, на широких лучах которого изображены: книга, мотоцикл, лира и грудастая баба. В центре рельефные цифры 60 и всё это подвешено на красивой муаровой ленте. Как видите, друзья хорошо меня знают, коли обозначили главные ценности моей жизни. Кое - что узнал и ты, читатель, если доб-рался до этого места. О книгах и женщи¬нах в моей жизни я уже рассказал, упомянул о мотоцикле и музыке. Теперь подробнее. Сначала про мотострасти Моя любимая «Ява» не просто средство передвижения, а моя верная, красивая и надёжная подружка. Мы с ней намотали на спидометр 26 тысяч километров и побывали во всех концах СССР, кро-ме Камчатки и Сахалина. И за все эти годы не было ни единой серьёзной поломки, ни разу «Ява» меня не подвела. Только поэтому мотоцикл у меня здесь фигурирует в жен-ском роде, нарушая прави¬ла грамматики. Умеют чехи делать мотоциклы! Наши мотоцик-лы и смотрелись уродцами, и по всем техническим данным безнадёжно отставали. Толь-ко по весу они были намного впереди. «Урал» и «Днепр» по сей день называют тяжёлыми мотоциклами.
Катался я как правило не один, Тогда в каждом городе были авто-мото клубы и на-значение у них было одно: туризм. Самое удивительное и приятное было то, что госу¬дарство оплачивало нам все расходы за время путешествий, даже командировочные и гостиничные платили. Взамен мы рассказывали о нашем городе, о нашей рес¬публике и наших достижениях в труде и спорте. Слайд-фильмы показывали и даже концерты уст-раивали там, где нас ждали и встречали. Но и в одиночку, точнее с женой или с сыном, поездил немало. По маршруту «Ленинград - Кавказ» трижды прокатился, на Урале побы-вал, на малую родину ездил. За что я люблю мотоцикл, и не променяю его даже на «кру-тую» иномарку? Прежде всего за то, что на нём я смог забраться даже на Эльбрус. Не на самую вершину, конеч¬но, а очень близко к ней, куда путь любой машине недоступен. Не проедет она по горной тропе. На мотоцикле я мог свернуть с дороги в любом месте, про-ехать и по лесу, и по кромке моря, и в лютое бездорожье.
Второе достоинство - ощущение скорости. В салоне машины скорость не воспри-нимается телом, нет ощущения полёта, нет всплесков адреналина, Шутники добавляют и третье преимущество мотоцикла перед машиной: когда едешь на мотоцикле, можно плю-нуть в любую сторону.
Сегодня мотоциклов на дорогах не видно. Наша промышленность их почти не выпускает, а японские просто недоступны по цене, хотя являются шедеврами мотострое¬ния. Про бензин я уж и не говорю. Запредельная цена на него - это не экономика, а политика, но не буду о грустном. Теперь о лире. Не о птице лирохвосте, не об итальянской валюте, а о музыке.
После операции на глазах я неделю лежал с забинтованными глазами, и эта неде-ля показалась мне вечностью, Слепота - это большое несчастье, но если бы оказался пе-ред выбором - слепым жить или глухим, то выбрал бы слепоту. Я не мыслю жизни без му-зыки. Она звучит у меня в доме, не умолкая не на минуту. Она звучит во мне и тогда, ко-гда её никто не слышит. Я даже во сне слышу музыку. Наверное, своё дело сделали гены, наследственность. Отец был гармонист и баянист, мать играла на гитаре и пела неплохо. Поневоле музыкантом родишься.
В детстве я по средам не учился в школе. Этот день недели в нашем городке был базарным днём. Я брал портфель, доходил до школы, прятал его в кустах и шёл на ба-зар, в тот ряд, где продавали гармошки, баяны и трофейные аккордеоны. Домой уходил вместе с последним продавцом. Именно он не мог не заметить с каким востор¬гом, напря-жённым вниманием смотрел я на тех, кто брал в руки инструмент и пробовал играть. Особенно, если играли на аккордеоне. Для меня это была волшебная, неземная музыка и у меня сами по себе текли слезы. Я как бы растворялся в ней, улетая в небесные выси.
- Ну, что, пацан? Хочешь поиграть? - спрашивал мужик и протягивал мне гармонь. - Не поломай только, не урони, смотри!
Сказать, что в такие минуты я был счастлив - всё равно, что ничего не сказать Осторожно и бережно, как хрустальную вазу брал в руки этот пусть временный, но рос¬кошный пода-рок, и начинал играть.
- Вот дает! Гляньте, люди добрые, сопля зелёная, а как играет! - восхищался хо-зяин гармошки
. Не знал он, что я родился с абсолютным музыкальным слухом. Кроме того, сосед наш, дядя Миша, частенько давал мне свою старенькую, но голосистую «кромку», кото-рую называли ещё и по-другому - «25 на 25». Скоро я стал нарасхват. Приходили соседи, знакомые и просили:
- Вера, дай Кольку на пару часов. У нас сын из армии вернулся, стол собрали, а музыки нет
- Но у Кольки гармошки-то нет, на чём он вам играть будет?
- Гармошку мы кашли, а вот гармониста нету.
И я счастливый, как на крыльях летел, зная, что удастся поиграть. Именины, крестины, праздники и даже свадьбы были и моими праздниками. Репертуар был беднень¬ким и публика неизбалованная шедеврами. Две-три плясовые мелодии, неизменные «Златые горы», «Катюша» и «Огонёк», но всё равно люди были довольны. Доволен был и я. Не только потому, что приходил домой с ларами, но, прежде всего, наигравшись досыта.
Собственная гармонь появилась у меня только благодаря необычному дару отчи-ма. Я забыл о нём рассказать в главе «Отчим». От дедов и прадедов передавался этот секретный рецепт и неизменно срабатывал. Однажды я увидел в доме высокого статного военного с женщиной, на которую было страшно смотреть. У неё была так называемая «водянка», то есть мокрая экзема. Муж-полковник куда только не возил её, кому только не показывал, но ни лекарства дорогие, ни курорты - ничего не спасало. Тогда стали они ис-кать знахарей, и пришли к нам. Отец посмотрел на женщину, велел раздеться, и только потом сказал:
- Пусть завтра приходит одна на вечерней заре.
Они ушли, а он начал готовить снадобье. Меня он попросил натереть на рашпиле «чёр-тов палец», сам достал порошок вонючей серы, пузырёк с какой-то жидкостью, и закрыл-ся в чулане.
Женщина пришла и раз, и другой, и третий, но мне это было неинтересно, да я и не очень-то верил в целительство отчима. Прошло совсем немного времени и однажды днём, ближе к вечеру, я услышал, как сигналит машина у дома. Выглянув в окно, увидел грузовик. Шофер махал мне рукой, подзывал к себе. Я очень удивился, но вышел на ули-цу.
- Чего стоишь? Открывай ворота, к вам приехал!
Я подумал, что он или пьяный, или адрес перепутал. К нам машины не ездили, не было у нас и шоферов знакомых. Стоял и смотрел на чумазого мужика. Он вылез из кабины, сам открыл ворота, и заехал во двор. Из дома вышла мать.
- Хозяйка, принимай добро, - сказал шофёр, и стал открывать борта грузовика. Мать смотрела ошалело на грузовик, на разбитного шофёра, и ничего не понимала. Я то-же.
Тогда мужик залез в кузов и стал подавать нам вещи. Он привёз столько добра, что нам и во сне не приснилось бы. Там были кровать с никелированными спинками, ящики с посу-дой, какие-то огромные узлы и - я глазам своим не поверил - велосипед «Даймлер». Это сверкающее чудо шофёр прислонил к завалинке, а я стоял с от¬висшей челюстью, смот-рел, как завороженный. Мне в голову не могло прийти, что велосипед этот привезли мне, Но меня ожидало другое потрясение. Пока я любовался трофейным велосипедом, шофёр залез в кабину, и принес завёрнутую в одеяло новенькую гармонь. Как я умом не тронул-ся от такого счастья, до сих пор не понимаю. С этой гармонью я даже спал в обнимку, пы-линки с неё сдувал. Никто в доме пальцем не смел к ней прикоснуться. Вот уж где я ду-шеньку отвёл!
Вечером на легковой машине приехал тот самый военный с женой. Я её не узнал. Хрупкая изящная, в необыкновенно красивом платье и шляпке, она была похожа на ска-зочную фею. Прямо с порога она бросилась в ноги к отчиму и, заливаясь счастливыми слезами, твердила одну и ту же фразу:
- Спаситель мой, спасибо!
Кое-как её успокоили, отпоили водой. Муж её тоже беспрестанно жал руку отцу, называл его волшебником, и глаза у него тоже блестели. Оказывается, женщина полно-стью изле¬чилась, обрела желание жить, а на теле даже следов от ужасной болезни не осталось. Она это продемонстрировала, стащив с себя платье при всех при нас, нисколь-ко не стесняясь. А мать с отцом не знали, как благодарить благодетеля, который в один день вытащил нас из нищеты, подарил столько добра, что нам вовек не купить бы. Смело могу сказать, что в этот вечер на земле было только два счастливых человека: я и эта женщина.
Возвращаюсь к теме: «я и музыка». Дорога на кладбище проходила мимо нашей школы и, если хоронили с оркестром, то я тут же просился в туалет, а сам шёл за оркест¬ром до самого кладбища, где музыка звучала последний раз. Уже взрослого, меня спра-шивали:
- Что же ты в музыкальную школу не пошёл, если такая любовь к музыке была? Тем более, что и способностями бог не обделил.
Денег не было платить за обучение. Как мать моя говорила: «не до жиру, быть бы живу». Но в музыкальную школу я всё же ходил. Если кто помнит рассказ «Филиппок» Толстого, то он про меня. Были сверхсчастливые дни, просто сказочная удача, когда ка-кая-нибудь сердобольная учительница брала меня за руку и приводила в музы¬кальный класс. Тихой мышкой сидел я в уголке и с замиранием сердца наблюдал за этими счаст-ливыми мальчишками и девчонками. А они смотрели на меня чужими глазами. Никто из них ни разу даже близко не подошёл ко мне.
Нотную грамоту я потом сам одолел по самоучителю, научился играть на баяне, на аккордеоне. Пробовал играть на гитаре, на саксофоне, но решил, что лучше играть хо-рошо на баяне, чем кое-как на многих инструментах. Одно время пришлось даже учить ребятишек игре на аккордеоне, и один из них стал профессиональным музыкан¬том. Об этом я узнал много позже, когда встретились с ним случайно на улице, Он узнал меня, а я с трудом признал в могучем бородатом мужчине бывшего своего ученика.
Сегодня я люблю больше слушать, чем играть, и это украшает мою жизнь.
Друзья сделали «орден» в виде креста с четырьмя лучами, а если бы еврейскую шести конечную звезду подарили, то на двух лучах можно было бы изобразить фото¬(кино)аппарат и компьютер. Но и этой звезды не хватило бы, понадобилось бы что-то дру-гое для отображения ещё одного пожизненного увлечения - коллекционирования. В каж-дом мужчине живёт охотник, только объекты охоты разные. Кто-то идёт на рыбалку, кто-то с ружьём последнюю уцелевшую живность добивать, а я всю жизнь охочусь за красо-той. Будь то открытка с цветком, значок с гербом города, необычной формы бутылка или календари с авто-мототехникой. Лишь бы это радовало глаз и
душу. Других критериев нет, как и ощутимой выгоды в рублях.
Почти тридцать лет собираю анекдоты, знаю их тысяч пять. Однако когда зашёл на сайт «Анекдоты» в Интернете, и увидел там десятки тысяч анекдотов, то понял как много сип и времени потратил зря. Написал я эту главу совсем не для саморекламы, не блес-нуть многогранностью, а для того лишь, чтобы показать и доказать, если кто сомневается, что не зря, не скучно и не бездарно прожиты годы моей жизни. Конечно, мог бы добиться большего, если бы этого захотел. Стартового капитала тогда не требовалось.
МОИ ПУТЕШЕСТВИЯ
Ветер странствий всегда дул в мои паруса - вот так красиво и поэтично начну рас-сказывать о своих странствиях. Наверное, я родился бродягой. Ехать, идти, плыть или лететь на самолёте - это у меня в крови.
Первое своё запланированное путешествие совершил в 19 лет, когда был студен-том. Моим кумиром был тогда Максим Горький. Начитавшись его книг, я решил пойти «в люди», как и молодой Пешков. Хотел повидать мир, найти интересных людей, пережить какие-то приключения и всё это осмыслить и описать, чтобы потом, когда стану писате-лем, было о чём рассказать.
На укладке шпал и рельс я за две недели заработал 400 рублей. Для меня это были ог-ромные деньги, чувствовал себя богачом, которому теперь всё доступно. Маршрут был такой: Иваново - Москва - Ленинград - все три прибалтийские столицы - Киев - Одесса - Астрахань - и по Волге домой. План грандиозный, но планы так и надо составлять. Если даже половину выполнишь из задуманного, то и это неплохо.
Горький «в люди» ходил пешком, У него не было моего опыта ездить на пасса-жирских поездах «зайцем». Поэтому деньги я тратил только на билеты в музеи, театры, всякие развлечения и на еду, если не удавалось эту еду отработать. Москва покорила меня сразу и навсегда. До изнеможения бродил по улицам и переулкам, посадам и пар-кам, а сказочно красивое метро осмотрел досконально, каждую станцию. Их тогда не так много было, как сегодня, но день потратил целиком. Не пропускал и музеи, большие ма-газины, где покупать, естественно, не покупал ничего, но зато во все глаза смотрел, как это делают другие. Ночевал в студенческих общежитиях, летом пустых, за «спасибо» или за символическую плату. Впервые в жизни, не боялся милиционеров, не бегал от них, не прятался. Ведь у меня был паспорт, студенческий билет и ... красивая «легенда», как у шпионов. Будто бы я иду последам погибшего отца-солдата и собираю материал для кни-ги о ратных делах его дивизии. Дело благородное, и никто не усомнился в моих намере-ниях, ни разу не проверил их достоверность. В народе ещё свежа была память о недав-ней войне, люди были добрее, и редко кто отказывал в помощи. Особенно, если просил сирота и безотцовщи¬на, каковым я и был тогда.
Ах, как не хотелось покидать красавицу-Москву, как много я ещё не увидел, но скоро я уже шагал по Невскому проспекту. Ленинград поразил меня ещё больше, чем Мо-сква. Как завороженный, подолгу стоял перед роскошными дворцами и соборами, любо-вался кораблями в порту, часами бродил по залам Эрмитажа. Жил в те дни, будто в ска-зочном сне, лавина впечатлений, эмоций обрушилась на меня, и я впервые осознал, как велик человек в деяниях своих. Именно там я поверил, что «человек - это звучит гордо».
В Ленинграде не обошлось без приключения, которое могло положить конец моему путешествию. Под залог паспорта взял на лодочной станции лодку-плоскодонку, чтобы покататься по каналу. Не заметил, как меня вынесло в залив, где гуляли нешуточные волны. Я струсил, запаниковал. Было от чего. То справа, то слева плыли громады паро-ходов, сновали катера и буксиры. Мне казалось, что плывут они прямо на меня и даже не заметят, как потопят. Начал бешено и неумело грести. Лодка крутилась как юла, но к устью канала никак не приближалась. К тому же, я не запомнил, из какого именно канала я попал в залив. На лодке, как на качелях, я то взлетал вверх, то проваливался вниз, и то-гда вообще ничего не видел. Мысленно я уже прощался с жизнью, но мне повезло. Меня увидел рыбак. На своей моторной лодке он подошёл борт к борту и спросил:
- Ты как оказался тут, парень? Ну-ка быстро лови конец, привязывай к носу и вёсла положи на дно. Теперь держись покрепче. Куда плыть-то?
Я назвал канал, лодочную станцию и мы помчались. Через пятнадцать или два-дцать минут сторож лодочной станции уже материл меня и даже грозился побить. Он ре-шил, что я хотел угнать лодку, Никогда я не любил так сторожей, как в эту минуту, а мой спаситель исчез так же быстро, как и появился. Я даже поблагодарить его не успел.
Теперь уже не помню, почему Прибалтика осталась в стороне, зато хорошо помню, что в Киеве у меня украли остатки денег. В кармане «вошь на аркане», в желудке гулкая пустота, город чужой, язык похожий на русский, но всё равно малопонятный. Что делать, куда податься? Мне всю жизнь везёт на хороших людей, повезло и на этот раз. Одна женщина, выслушав мою историю, посоветовала сходить в ЦК профсоюза. Нашёл зда-ние, вошёл в приёмную и секретарше объяснил цель визита. Она отворила огромную вы-сокую, обитую чёрной кожей дверь, и исчезла за ней. А я увидел табличку с надписью «Голова» на этой двери, и меня разобрал смех, Я не знал, что так назывался председа-тель. Он не стал меня слушать до конца, взял из рук заявление, которое я заранее заго-товил, и написал на нём: «Касса. Выдать 150 руб¬лей».
- Иди, хлопчик, на второй этаж, там получишь деньги. Впредь рот не разевай, - и по-доброму усмехнулся.
Когда получал деньги в кассе, то кассирша удивилась, почему я пошёл к этой «го-лове», а не к той, что ведает учебными заведениями. Не теряя времени, я сходил и туда. Добавилось ещё сто рублей. Ну, чем не Остап Бендер? Но совесть меня не мучила, и я на радостях даже пообедал в ресторане. Это было впервые в моей жизни, я чувствовал себя очень неуютно в роскошном зале, стеснялся своей одежды и очень боялся, что меня сейчас попрут отсюда. Нет, не выгнали, и официантка даже сама выбрала мне еду, недо-рогую и вкусную.
Киев мне не понравился. После Москвы и Ленинграда он выглядел, на мой взгляд, скучным и неинтересным. К тому же, я не знал украинского языка, и это очень мешало и раздражало. Поэтому из Киева уехал, не пробыв и трёх дней.
Одесса просто очаровала меня, Особенно порт и море, которое я видел впервые. И тогда, и теперь я совершенно не понимаю, откуда у меня любовь к морю и кораблям взялась. Вырос я на тихой речке, в роду никого моряков не было, море и корабли видел только на картинках да в кино. По сей день, я завидую и морякам, и тем, кто живёт у моря. А тогда, в самое первое свидание с морем, я смотрел и смотрел на сине-зелёные грома-ды волн, и не мог понять, почему это прекрасное море назвали Чёрным. Ох, не напрасно говорят: «Ростов - папа, а Одесса - мама». Рот я всё-таки разинул где-то, и у меня снова украли деньги. Но я не расстроился, знал уже истину - «что легко приходит, то так же лег-ко уходит». Паспорт и мои путевые заметки лежали в чемоданчике, который я никогда не выпускал из рук. Утешал себя присказкой дружка своего - «Не боись, прорвёмся!».
И прорвался. Устроился пионервожатым в лагерь, расположенный прямо на бере-гу моря. Там отдыхали дети китобоев и отдыхали очень даже неплохо. Кормёжка не хуже ресторанной, свой морской катер, даже свой небольшой кинотеатр. Здесь я впервые ис-купался в море и не просто искупался, а насмешил своих пионеров до слез. Решил пока-зать, как им повезло с пионервожатым и какой я лихой парень. Стоя на берегу, дождался самой крутой волны, которая и в самом деле приходит девятой по счёту, и с разбега ки-нулся на неё Очнулся на берегу, где пионерики мои пытались делать мне искусственное дыхание. Не знал я тогда, что нырять надо ПОД волку, а не бросаться НА неё, как на бро-ню танка, идущему тебе в лоб. Эту простую истину знали даже дети, и потому они поду-мали, что я удачно сыграл роль новичка.
Очень хорошо помню и сегодня Нину Васильевну, шеф-повара в этом лагере. Я никогда не выглядел румяным здоровяком, был тощим, высоким довольно нескладным и не блистал нарядами. Когда Нина Васильевна увидела меня в столовой, то подошла ко мне, повернула к себе лицом и спросила:
- Мальчик, ты когда последний раз ел досыта? Ну-ка, пойдём со мной, - и чуть ли не силой повела за собой. При кухне у неё был свой крохотный кабинетик, в котором её необъятная фигура занимала едва ли не всё пространство. Выслушав, кто я и откуда, с какой целью путешествую, она смахнула фартуком слезу и решительно объя¬вила:
- Питаться будешь только здесь, у меня, и чтоб без фокусов! На тебя без слез смотреть нельзя, довёл себя до ручки, - строжилась эта бесконечно добрая и ласковая женщина.
Никогда больше я так много, вкусно и сытно не ел. Когда вернулся в Иваново, меня не уз-навали - вот до чего откормила меня Нина Васильевна. Потом она несколько раз присы-лала неподъёмные посылки, содержимое которых мы всей студенческой братией не мог-ли съесть за один раз. Она же на свои деньги купила мне билет на поезд, не разрешив потратить заработанные в лагере.
За два месяца я столько повидал, столько пережил, что моя толстая общая тетрадь в сто листов была вся исписана мелким убористым почерком, и на каждой странице стоял час-токол из восклицательных знаков. Первое моё путешествие укрепило желание стать пи-сателем, сделало патриотом необъятной и великой Родины, Но самым большим и цен-ным открытием стало то, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих, и именно на них мир держится. Первое путешествие запомнилось как первая любовь.
Потом было множество других. Длинных и коротких, опасных и не очень, добро-вольных и вынужденных, но все они пошли на пользу и стали самыми яркими страницами жизни. Я приобрёл огромное количество знакомых, каждый из которых был по-своему ин-тересен и неповторим. С некоторыми из них мы переписывались годами, ездили в гости друг к другу. Каждый праздник я писал и получал десятки открыток, телеграмм и теле-фонных звонков. Тогда, в «застойные» времена, это было возможно.
Любой вид туризма был доступен каждому, кто этот вид отдыха считал лучшим. На курорт или в санаторий меня бы и трактором не затащили. Наступал отпуск и я уже смот-рел на карту страны, прикидывал куда бы поехать на этот раз. Посылал письмо-заявку, покупал путёвку за весьма умеренную цену и - вперёд!
Запомнилось путешествие на лодках по реке Чусовой в конце семидесятых про-шлого века, когда целая флотилия плоскодонок, тяжелых и неповоротливых, плыла вниз по течению, оглашая берега шумным гвалтом, песнями и звуками музыки из транзистор-ных приемников. Красоту тех мест трудно описать словами, даже если ты поэт Есенин-ского плана. Даже цветные фотографии отображают лишь частичку красоты, намёк на неё. Всё великолепие, роскошную панораму Уральской тайги видишь тогда, когда стоишь на вершине утеса, и перед тобой, насколько хватает глаз, расстилается «зелёное море тайги», змеящееся русло реки и пологие склоны гор Дух захватыва¬ет! Такое не забывает-ся.
Путешествие омрачали берега. Человек возомнил себя хозяином на планете Зем-ля, даже назвался царём природы, страдая манией величия, и это пусть не сразу, пусть при жизни других поколений, но обязательно аукнется большой бедой. Примеров тому не счесть. Ещё 100-150 лет назад Чусовая была водной магистралью, и по ней вверх и вниз, до самой Камы, сновали пароходы, баржи. Она крутила мельницы и наполняла пруды около железоделательных заводов, поставленных ещё Демидовыми. На берегах Чусовой кипела жизнь, но кто-то решил, что лес важнее и нужнее. Началась варварская беспо-щадная вырубка лесов. Сначала тех, что стеной стояли по берегам. Их сваливали в реку, и она бесплатно доставляла их к пилорамам. Пеньков по берегам больше, чем деревьев. А потом добрались и до основного леса. Река обмелела, забилась топляками, преврати-лась в речушку, которую можно перейти, засучив штанины до колен. В прудах не стало воды, заводы встали. Мельницы слома¬ли за ненадобностью. К этим бедам добавилась самая большая - не стало дороги, и снабжение всем необходимым для проживания стало большой проблемой. Всё это я узнал, пожив в одной из деревень около недели. Пустые полки магазинов, спивающиеся от безработицы мужики, полное безразличие властей к судьбам тысяч людей, тихая смерть сёл и деревень - все эти «прелести» я увидел задол-го до горбачевской перестройки. Начало всем бедам положил топор дровосека. Прило-жила руку и плановая советская экономика. С тех пор словосочетание «преобразователь природы» для меня звучит так же, как «Чикатилло - друг детей и женщин».
Вроде бы совсем небольшой срок пять лет, но это были годы, когда страной пра-вил Горбачёв и результаты «перестройки» и «нового мышления» были налицо. С группой туристов я сплавлялся по реке Белой, что течёт в Башкирии. Турбазы мгновенно обнища-ли, путёвки сильно подорожали, продуктов почти не стало. На ночёвки останав¬ливались в самых глухих местах, надеясь, что сюда воры и хулиганы не доберутся. Другими стали и сами туристы. Уже не развесёлая братия романтиков и бродяг пела песни у костра, а группки по два-три человека сидели в своих палатках, и слушали транзистор. Никто из них не хотел трудиться для других. Собрать дрова, разжечь костёр, сварить в общем кот-ле еду никого невозможно было заставить. Такой «туризм» и такая компания были не по мне, и на шестой день я не выдержал, собрал ма¬натки и пошёл к ближайшей железнодо-рожной станции. В этом путешествии познакомился с интереснейшим человеком. Он объездил весь Север страны, жил с чукчами, якутами и рассказал много интересного, не-обычного. Я досадовал на себя, что не догадался взять адрес этого замечательного рас-сказчика и бывалого человека.
Последним большим и опасным путешествием был мотопробег по маршруту «На-вои - Кавказ- Навои». За месяц одолели восемь с половиной тысяч км, побывали в пяти республиках, искупались в двух морях.
Пять человек на трёх «Явах» стартовали из родного города навстречу приключе-ниям. У нас был план-график, опытный командир Олег Киселёв, и всё необходимое для дальних путешествий. Лёня Козлан и его жена Зоя были туристами со стажем. На спидо-метре их мотоцикла было 26600 км и все эти километры пройдены в походах. Мы с Люд-милой рядом с этими асами бледно выглядели. Если я уже к той поре наездил 15000 км, то жена моя впервые в жизни решилась сесть на мотоцикл, да ещё в такой дальний путь. Она доверилась моему опыту и опыту друзей наших.
Самый трудный этап ждал нас уже к концу первого дня пути. Началась пустыня Каракумы. Для меня пустыня не была экзотикой и в новинку. Я пять лет прожил в Учкудуке. Он как раз стоит посреди другой пустыни - Кызылкумы, то есть Жёлтые пески. Но одно дело, ко-гда живёшь в посёлке, и совсем другое, когда надо проехать полторы тысячи километров, днём изнемогая от жары, а ночью замерзая в палатке. К тому же, в палатку запросто мог и тарантул заползти, и змея не редкость. Когда мы об этом сказали своим женщинам, они наотрез отказались спать в палатке. Слово «пустыня» содержит в себе понятие «пусто», и кто там не бывал, думает, наверное, что ничего в пустыне кет. Как не удивительно, но там есть всё: растения, цветы и даже грибы. И живность всякая, начиная от жука-скарабея и до варана. Зато нет воды. Нигде и никакой. Мы это знали и запаслись, как го-ворится «под завяз¬ку», но не учли, что наши железные кони тоже потребуют воду. Жара под 60 градусов, скорость по отличной и пустой дороге за 100 км/час и двигатели пере-гревались так, что вот-вот заклинят и тогда... Об этом даже подумать было страшно. Мы останавливались, мочили тряпки драгоценной водой и накрывали ими раскалённые ци-лин¬дры двигателей. Поэтому вода у нас кончилась на третий день. Теперь мы узнали, что такое миражи, когда видишь голубые озёра и фонтаны воды, а в глотке будто наждачная шкурка застряла.
Когда мы подъезжали к городу Небит-Даг, и увидели у поста ГАИ трубу, из которой лилась вода, то тоже приняли было за мираж. Но когда Олег заорал «Братцы, ВО¬ДА!!!», то дальнейшее описать словами трудно. Гаишники, наблюдавшие нашу оргию, просто онемели от изумления. Прежде всего потому, что впервые за многие годы увидели три мотоцикла, одолевшие раскалённую пустыню в самое жаркое время года. А ещё и пото-му, что мы не обращали никакого внимания на их просьбы угомонить¬ся и через 15 минут в городе пить хорошую воду, а не эту, годную только для мытья машин. Но и в городе мы никак не могли напиться. Наверное, долго будут помнить горожане, как пятеро сума-сшедших, побросав мотоциклы, прямо в одежде купались в фонтане, визжали, орали песни, веселились, как дети, Это был как раз тот день, когда мы на всю жизнь поверили, что вода - это жизнь.
Ещё одно яркое впечатление - комары. С этой тварью мы были, конечно, знакомы и раньше, но дышать комарами, давиться ими и позорно сбежать от них - это про¬изошло на берегу Каракумского канала, где мы хотели переночевать. Сбежали в пустыню, которая нам показалась раем, землёй обетованной после комариного ада. На морском пароме переплыли Каспийское море, и в Баку начался этап «Кавказ». Здесь всё для нас было ин-тересно, в новинку, и наши запасы фото и киноплёнки ката¬строфически таяли. За каждым поворотом нас ждало открытие, настолько жизнь, быт, обычаи и сами люди были непохо-жи на нас и каши устоявшиеся представления. Но и нас встречали как инопланетян. При-чин было две: первая - мотоциклы на Кавказе большая редкость, а наши красавицы «Явы» тем более. Вторая - никто не верил, что мы проехали пустыню и собираемся пере-сечь её ещё один раз. Где бы мы не останавливались, будь то горный аул или столичный город, рядом тут же собиралась толпа, и вопросы сыпались как из рога изобилия. Ухо приходилось держать востро, ибо мальчишки всякий раз пытались отвинтить что-нибудь на память. И ещё надо было спасаться от чудовищного, неукротимого, навязчивого госте-приимства. Однажды мы не устояли и приехали в горный аул посмотреть, как делают овечий сыр. Посмотрели. И только на вторую ночь, пьяные, сумели тайком удрать от этих бесконечно добрых и милых людей, Они азартно, как бы соревнуясь, кормили и поили нас, почти силой затаскивая в свои дома. Отказ был равносилен оскорблению, и выбора у нас не было. Подаренные нам сыры надо было увозить на грузовике, а не на мотоциклах,
Я написал, что это было опасное путешествие. Да, опасностей хватало. Камнепа-ды на Военно-грузинской дороге, пьяные лихачи на «Жигулях» и «Волгах», серьезная по-ломка хотя бы одного из трёх мотоциклов. У меня на серпантине горной дороги заклинило руль, и если бы я не упёрся ногой в придорожный столбик, то нам с женой долго при-шлось бы лететь на дно пропасти. Всякое бывало, но вернулись живы - здоровы, и впе-чатлений хватило на многие годы. Дико, странно слышать сегодня, что Грузия стала вра-ждебной, чужой страной. Не хочется в это верить.
КОРОЛЕВА КРАСНОЯРСКОГО КРАЯ
Самое яркое, самое памятное и счастливое путешествие состоялось летом 80-го года на теплоходе «Антон Чехов» по реке Енисей. Впечатлений и событий хватило бы на целую книгу, но я расскажу лишь об одном эпизоде. Ближе к вечеру наш теплоход прича-лил к берегу на плановую стоянку и туристы хлынули кто куда. Одни сразу в лес, другие с удочками рыбу ловить, третьи с мячом на поляну в волейбол играть, А я спал. Была бур-ная ночь, с хорошим «допингом», с песнями и, конечно, с женщина¬ми. Спать лёг в пять утра. Разбудил меня резкий настойчивый стук в каюту и голоса;
- Хватит дрыхнуть, вставай!
На пороге увидел не только своих земляков-туристов, но и «культурного эмиссара», как в шутку называли мы Эллу Борисовну. Она отвечала за досуг туристов на тепло¬ходе и уже провела несколько конкурсов, викторин, лотерей и концертов самодеятельных. Наша ко-манда неизменно занимала призовые места и потому меня, как орга¬низатора, участника и режиссёра наших выступлений Элла Борисовна считала уже своей правой рукой.
- Забыл? - спросила она меня.
- О чём? - удивился я, слушая перезвон колоколов в похмельной своей головушке.
- Как это о чём?! - возмутилась Элла Борисовна. - Мы же с тобой договорились, что проведём здесь конкурс «Мисс Енисей», и выберем первую красавицу среди тури¬сток.
Да, был такой уговор дня три назад, но я о нём напрочь забыл. Нехорошо получа-лось, надо было как-то выпутываться из этой ситуации, времени уже не было, первые две команды выступили. Оставалось ещё пять и моя была предпоследней. Я запаниковал, А мне с высокого берега уже махали руками, приглашая на поляну-сцену. Надо сказать об одной немаловажной детали. Хитрая и коварная Элла Борисовна сказала, что в роли «мисс» будут выступать не женщины, а мужчины, хотя нас было в десять раз меньше. Не очень-то хотелось изображать женщину, но и обижать отказом тоже было нельзя. «Семь бед - один ответ», где наша не пропадала!» - подумал я и, хряпнув стакан «пшеничной» для храбрости, приступил к перевоплощению в «мисс». Включился коллективный разум, нашли платье, панталоны, шляпу с бантом, а вот женских туфель 44-го размера не на-шлось, Пришлось остаться в кедах. В рюкзак побросал то, что подвернулось под руку.
И вот я появляюсь на поляне. Народ увидел высоченную даму в очках, в ярком длинном платье, шляпа на голове, пылесос в руке и рюкзак за спиной Хохот и аплодис¬менты придали мне уверенность, я подумал: «Первого места мне не видать, но и хуже всех не окажусь». Успел разглядеть слева по ходу столик и пять или шесть человек за ним. «Жюри, наверное» - догадался я и направился в центр поляны, где был разложен огромный, но ещё не зажженный костёр. Условия конкурса я помнил. Надо было спеть ту-ристскую песню, объяснить назначение каждого предмета в рюкзаке, назвать лучшее средство от комаров и изобразить туристку 21-го века. Вокруг костра 220 туристов и 150 человек команды, во мне 200 граммов водки и настроение типа «пан или пропал».
Теперь, когда прошло 25 лет с того дня, я уже не помню, что и как говорил и изо-бражал, но зато хорошо помню три момента. Первый - когда закончил выступление, чле-ны жюри не сидели за столом, а катались по траве около стола. Второй - мне тут же при-своили звание, но не «Мисс Енисей», а «Королева всего Красноярского края» с вручени-ем диплома. Третий момент - меня долго качали восторженные зрительницы, пока кто-то из наших не догадался вырвать меня из их ласковых рук.
Откуда такой успех? Может быть, я такой талантливый юморист? Нет, конечно. Человек весёлый, шутки люблю и сам пошутить умею, но не настолько, чтобы на руках качали. Ларчик открывался просто. До моего выхода действительно прошёл конкурс к на нём уже выбрали настоящую «Мисс Енисей». Не обидели и других участниц. Я же был единственным мужчиной, который удачно спародировал туристку и 20-го и 21-го века. Ка-питан теплохода признался на другой день, что он давно так не смеялся, и выдал мне приглашение на следующий сезон, где я бесплатно, на правах гостя, мог ещё раз побы-вать на Енисее. Рассказали мне и то, что на шум хохочущей толпы
приехал лесник верхом на лошади. Вот на этой лошади я ездил вокруг горящего костра, играл на аккордеоне и пел матерные частушки. Но это уже не моя вина. Не надо было на-перегонки поить «Королеву».Закончился мой триумф весьма прозаически. Подошло вре-мя отчаливать, а «Королевы» нет, пропала. Искали всем миром, и нашли мирно спящего, невменяемого, под кустом. Как положено королям и королевам, принесли в каюту на ру-ках. Теплоход простоял лишних два часа, но наказания никакого не последовало. Побе-дителей, как известно, не судят.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
Не люблю политиков и политику, но «жизнь - индейка, а судьба - злодейка». При-шлось и мне окунуться с головой в эти бурные и мутные воды. Нe от хорошей жизни и со-вершенно неожиданно для меня.
Шёл 1999-й год, не лучше предыдущего, не хуже следующего. Стало очевидным, что самым униженным, оскорблённым и ограбленным после всех антинародных ре¬форм оказались пенсионеры, то есть старики. Ушлые и проворные КГБшники додумались про-браться во власть, используя недовольство стариков, и создали Партию Пенсионеров. На самом деле это была пародия на партию, что-то вроде пробного шара. Всех - и меня в их числе - соблазнил лозунг «Защитим себя сами». От бандитской власти, от чиновничьего беспредела и засилья монополистов. Сорок миллионов пенсионеров - это каждый чет-вёртый житель страны и я подумал так: «Если даже один из десяти вступит в партию и включится в борьбу, то армия в четыре миллиона обездоленных людей свое вернёт. К тому же, нас будет в пять раз больше, чем все партии вместе взятых». А партий тогда было, как у дурака махорки, не счесть. Всем хотелось урвать свой кусок от пирога власти. Была даже Партия любителей пива и Партия дураков, официально зарегистрированные в Министерстве юстиции.
За новое, и как мне тогда казалось, благое дело взялся с азартом первооткрыва-теля и в результате бурной деятельности в нашем маленьком городке создал самую крупную организацию в регионе. В списках значилось 652 члена партии, и я уже два года был председателем городского комитета. Побывал в Москве на помпезном съезде нашей партии, который проходил во Дворце съездов в Кремле. Даже должен был речь произне-сти во славу партии, но что-то там не сработало, и речи говорили другие.
На этом грандиозном спектакле я прозрел и понял, что на нашем горбу, без осо-бых затрат и усилий во власть попадут вовсе не пенсионеры, а те, чьи роскошные ино¬марки дружной стайкой стояли у стен Кремля. Эти холёные мужики с бычьими шеями и с военной выправкой то и дело отдавали приказы по мобильникам, а в буфетах Дворца расплачивались долларами. Они давно забыли, как выглядит наш убогий рубль, и им с высокой колокольни было наплевать и на пенсионеров, и на их беды. Мы были для них всего лишь будущим электоратом. Горько было сознавать, что вляпался, и ещё горше, что заманил в эту ловушку сотни других, таких же наивных оптими¬стов. Зря я терзал себя муками совести, Очень быстро выяснилось, что девяносто процентов вступили в партию вовсе не для борьбы, а в надежде что-то ПОЛУЧИТЬ от партии. Желательно бесплатно и не выходя из квартиры. Поэтому на собрания приходили 40 - 50 человек активистов, а ос-тальные ждали, когда им отвоёванные блага принесут на золотом блюдечке с голубой каемочкой. Советская власть воспитала моё поколение иждивенцами и потребителями бесплатных благ. Но самым грустным открытием стало то, что наш партийный лозунг «Защи¬тим себя сами!» надо было писать не с восклицательным, а с вопросительным зна-ком в конце.
В коридорах власти, в редакциях газет и телевидения никто «Партию нищих», как говорится, в упор не видел. Другие партии, вдруг, сочли нас конкурентами, и даже «кар-манной партией» Ельцина, не скупились на хулу и компромат. Пустили слух, что финан-сирует меня Кремль. Вот смеху-то было бы, если б они узнали, что моя дох¬лая пенсия была единственным финансовым источником, пока не взбунтовалась жена, и не прикры-ла лавочку. Члены партии никак не хотели платить взнос в размере три рубля в год. Цена двух стаканов семечек показалась им непосильным бременем. И тогда я понял, что эти люди никогда не будут жить достойно. Не готовы, и не умеют так жить, даже не догады-ваются, что для этого надо хоть что-то ДЕЛАТЬ. Тихо, без лишнего шума, сдал дела сво-ему заместителю, и распрощался с партией, с политикой и с надеждой на перемены к лучшему. Убедился и в том ещё, что политика, действительно, грязное дело, и человеку с чистыми руками там не место. Так же, как и с пустым кошельком, даже если ты семи пя-дей во лбу и святее Папы Римского. Но ни о чём не жалею. Ведь и хорошего было нема-ло. Пусть не так уж много, но все же были честные, умные и благородные люди, которые и помогали, и ругали, и делали общее наше дело не коры¬сти ради, а по принципу «если не я, то кто же другой?» И сегодня говорю им спасибо.
Партия ещё жива, хотя сильно поредели её ряды. За семь лет мало что измени-лось, она так и осталась «партией нищих», которую по-прежнему не признают. В основе этого неуважения лежит наше, увы, традиционное неуважение к старости и старикам. Вряд ли эту грустную истину надо кому-то доказывать. Для этого достаточно войти в лю-бой автобус. Много должностей в моей жизни было, но одна совсем уж необычная, можно сказать даже курьёзная. Почему? Тогда читай следующую главу.
ДИРЕКТОР
Не просто директор, а директор Музея Сельской Цивилизации - это вам не баран чихнул! Тут дело пахло мировой известностью, многомиллионными вливаниями ино¬земных меценатов и в перспективе Нобелевской премией. Однако, скоро сказка сказыва-ется, да нескоро дело делается. Как любая другая авантюра, моя директорская карьера начиналась легко и просто. Богатый и умный еврей, который пусть на вторых ролях, но побывавший в правительстве России, решил туда вернуться. Туда - это значит во впасть, пусть даже законодательную. Так у Партии пенсионеров появился ещё один кандидат в ГД. Тогда-то я и познакомился с этим человеком, даже снял о нём предвыборный ролик.
Респектабельный вальяжный дядька, косил под хлебосольного барина. Мог и с че-лядью за один стол присесть, если для дела польза была, и даже анекдотец травануть солёный. Очень красиво, грамотно и убедительно говорил и писал о своих планах возро-ждения русской деревни,
Святое дело, и как сказал бы товарищ Ленин, «архиважное и архисрочное». Никто тогда и не задумался даже, с чего это вдруг ЕВРЕЙ озаботился судьбой РУССКОЙ деревни. Мы ведь не антисемиты какие-то, нам что еврей, что узбек - все братья. Так нас советская власть воспитала.
Деревню спасать надо было давно, ещё лет двадцать назад, но... лучше поздно, чем ни-когда. И хотя деревня давно уже живёт как город - всё равно считается корми¬лицей. Ка-кая уж там кормилица, если сами сидят на ступеньках магазина, и ждут хлебовозку. Приедет - будут с хлебом, не приедет - не привыкать, подождут денёк-другой, Отремон-тируют колонку - будут с водой, а если ещё и электричество не отключат, то и вовсе жить можно. Заросшие бурьяном и дурниной некогда урожайные поля, разорённые до фунда-ментов фермы и пустые подворья - это и есть нынешняя деревня.
Знал об этом и новоявленный спаситель, еврей-академик, умный, но недально-видный, чересчур самоуверенный человек. В крошечном посёлке с красивым поэтичным названием Луговой он скупил у стариков и старух их земельные паи, и организовал кре-стьянско-фермерское хозяйство. Назеал «Земля обетованная» возомнив себя Моисеем, который в библейские времена привёл туда евреев. Надо отдать ему должное, он сделал для сельчан, брошенных на вымирание, немало. .Заработал водопровод, перестали от-ключать свет, построили постоянный мост через речку и отремонтировали клуб. Но самое главное - засеял поля пшеницей и ячме¬нём. Не кубанские просторы, а всего-то 40-50 гек-таров, но всё равно поля радовали глаз и вселяли надежду. Барину поверили ещё боль-ше, когда на пасеке пчёлки стали приносить мёд, когда прямо во двор трактор привозил бесплатно сено, а на краю посёлка заработала пилорама. К тому же, более двадцати че-ловек обрели работу и пусть мизерную, но давно забытую зарплату. В конюшне стояли две молодые необъезженные ещё лошадки. Потихоньку рос и машинный двор. Техника была старая, купленная за гроши, но у нас Кулибиных всегда хватало. Подвинтили, под-варили, подлатали и - глядишь - техника заработала.
Эти весьма скромные успехи породили эйфорию, и проект незаметно перерос в прожект, в утопию под названием «Ноополис Луговой». Никто до сих пор не знает, что оз-начает первое слово в этом названии, но поняли - что-то грандиозное. В этих планах на-шлось место и Музею сельской цивилизации, Не скрою - план этот меня вдох¬новил. Ешё бы! Через 5-6 лет любой, кто посетил бы наш даже не Музей, а целый музейный ком-плекс, увидел бы, как и чем жила русская деревня на Пензенской земле последние сто лет. И что с нею стало, имея ввиду преображённый и возрождённый Луговой.
Для меня, всю жизнь что-нибудь собиравшего, новая работа пришлась по душе, и я с энтузиазмом приступил к сбору экспонатов. Заодно написал историю посёлка, про¬вёл видеосъёмки в каждом доме. Лазил по пыльным чердакам, по заброшенным сараям и по-гребам, собирал старую рухлядь, а потом придавал ей вид экспоната. Ста¬рушки открыва-ли сундуки, и бесплатно отдавали сарафаны, старые фотографии, иконки. Даже три ткац-ких стана, вполне пригодных к работе, привезли. Был куплен и выделен для музея боль-шой дом-пятистенок, и я тут же приступил к косметическому ремонту, так как на капиталь-ный пока не было денег. Кстати, о деньгах. Наш «барин» (по-другому его никто и не назы-вал в посёлке) за мой труд полугодовой заплатил мне 200 долларов. Вот тогда-то я уви-дел впервые доллары эти проклятые. А потом он решил, что я, увлеченный новым инте-ресным делом, и бесплатно буду работать. И не ошибся. Но время работало против нас. Кому-то мы очень мешали со своими грандиозными планами и делами. Чтобы наш хозя-ин-преобразователь не сомневался в этом и убрался из Лугового, среди белого дня со-жгли дотла его дом-усадьбу. Эти был первый и единственный пожар в Луговом за всё время его существования. Сожгли не дом, сожгли барина. У нас на Руси богатых никогда не любили, а уж богатых евреев тем более. Даже если он и благодетель, и спаситель русского села.
Но он не сдался и тогда подожгли клуб-дворец, в котором только что с помпой от-метили 75-летие посёлка. В этом клубе сгорели и все мои музейные экспонаты. Так за-кончилась моя директорская карьера, и не видать мне теперь Нобелевской премии как своих ушей. Барин уехал к себе домой, в Москву, и в посёлок больше носа не кажет. И правильно делает: получить дырку в голове в наши дни проще простого. Доживает по-следние дни и «Земля обетованная», а это значит, что и посёлок Луговой вскоре разде-лит судьбу тысяч российских деревень, то есть исчезнет с лица земли. Обидно до слез. Не за Музей несостоявшийся, а за село и людей, его населяющих.
СВИДАНИЕ С РОДИНОЙ
Если речь идёт о своей стране, то принято писать слово «родина» с большой бук-вы. Я не согласен с этим. Там, где родился и вырос, где могилы твоих предков, где зна-кома каждая тропинка - вот это и есть Родина, милее и дороже которой нет. Именно моя малая Родина научила любить большую страну мою. Когда моему сыну исполнилось три-надцать лет, я решил, что пришло время познакомить его с такими понятиями как Родина, родина и родня. Путь предстоял не близ¬кий, но у нас был мотоцикл «Ява» и месяц отпус-ка, плюс полторы сотни отпускных денег. Больше ничего и не требовалось. Сели и поеха-ли по маршруту "Сосновый Бор - Ленинград - Москва - Пенза - Куйбышев - Бузулук».
Стояло засушливое жаркое лето 1975-го года, когда зерновые скашивали на корм скоту. Сын выполнял штурманские обязанности, а я все остальные. Вести дорожный дневник он отказался, опасаясь наделать в нём кучу ошибок, но заправка «Явы» бензи-ном, подготовка и уборка мест стоянок-ночёвок - всё это тоже делал он. Причём, делал с удовольствием в расчёте на то, что я дам ему сесть за руль на пустой дороге, где нет «гаишников». Сегодня вряд ли кто поверит, что тогда литр бензина стоил СЕМЬ КОПЕЕК, дешевле литра газировки с сиропом. А на 1 рубль мы с сыном в любой придорожной сто-ловке наедались досыта. Это не ностальгия, не всхлипы по прошлому, а информация к размышлению для тех, кто поверил лживой пропаганде «рефор¬маторов» о временах «за-стоя». По большому счёту мы уже жили при коммунизме, если вспомнить первую полови-ну лозунга - «каждому - по потребности». Но мы его прохихикали, на анекдоты разменяли.
На третий день пути мы уже были в подмосковном Ногинске, где жил мой при-ятель. Оставили у него «Яву» и отправились Москву смотреть. Точнее, не смотреть, а хо-тел сыну показать то, что ему будет полезно и интересно узнать. Три дня срок - не боль-шой, но всё же удалось показать многое. На ВДНХ я его чуть ли не силой оттаскивал от машин и тракторов в павильоне «Машиностроение». Он с детства тянулся ко всему, что двигалось на колёсах. Картины в музеях, дворцы и парки, даже роскошные станции метро его не очень-то волновали, В те годы иномарки на улицах Москвы были большой редко-стью, и мы с сыном, с фотоаппаратом в руках, караулили их, чтобы запечатлеть на плён-ке. Много в Москве соблазнов, но надо было ехать дальше.
Пензу и Куйбышев мы миновали по объездной дороге. Запомнилось кафе «Золо-той петушок» на въезде в Пензу. И назвали, и построили его красиво. Внутри всё стили¬зовано под русскую старину, подавальщицы в сарафанах, посуда деревянная, под Хох-лому расписанная. Блюда тоже были с давно забытыми названиями вроде «рас¬стегаи п. «щи купеческие в горшочке», «блинцы с медом». На улице, рядом с кафе, в просторной клетке увидели медведя. На таблички «медведя не кормить» никто не обращал внимания. Мы тоже бросили ему на пол клетки кусок колбасы, но он и ухом не повёл. Закормили мишку. Мы явно были ему неинтересны. Запомнилась ночёвка на Жигулёвских горах. Па-латку поставили на самом краю обрыва и любовались роскошной панорамой. Труженица Волга несла на себе вереницы барж, пароходов. Река работала. В наши дни река опусте-ла и загрязнена настолько, что её называют главной сточной канавой России.
В конце третьего дня, после отъезда из Ногинска, мы уже фотографировались с сыном на фоне указателя с надписью «Бузулук». Приехали в город моего детства. О чув-ствах писать не стану. Меня всякий поймёт, кто возвращался на Родину через двадцать с лишним лет. Город вырос и изменился, я с трудом нашёл дорогу к родному лому, на ули-цу детства. Стоял рядом с маленьким домиком в два окошка по фасаду, и глазам своим не верил. «Боже мой, неужели это наш дом?» - думал я. Ведь уехал я из дома, когда мне было 15 лет, чуть больше, чем теперь моему сыну, который гордо восседал за рулём «Явы» и, наверное, очень жалел, что не видят его сейчас ребята-одноклассники. На шум работающего мотора вышла из ворот девчушка лет двенадцати и уставилась на нас
- Девочка, кто тут живёт? - спросил я её.
- Барсуковы, - коротко ответила она, - позвать?
- Позови, милая, позови, - попросил я,
Сын заглушил мотор, и мы вошли во двор. С крыльца спускался дядя Миша Барсуков, я его сразу узнал по шраму на лбу, багрово-красному.
- Здравствуй, дядя Миша, - поздоровался я, протягивая руку. - Вижу, что не при-знаёшь меня, Забыл, поди-ка, за эти годы и Веру Дмитриевну, и её сына Кольку? Он креп-ко сжал ладонь мою и, не отпуская, подслеповато всматривался в моё лицо.
- Где ж тут признаешь, если видел мальчишку сопливого, а теперь мужик стоит пе-редо мной, да не один. Сын что ли твой? - спросил, по-доброму улыбаясь, и пожал руку смущённому сыну. Сбежались соседи, все охали и ахали, удивляясь, каким я стал, какой у нас красивый мотоцикл, какие мы с сыном отчаянные, если не побоялись проделать та-кой путь. Они с трудом узнавали во мне прежнего, вечно голодного, тощего и длинного, как хворостина, мальчишку. Мне тоже было непривычно и грустно видеть их постаревши-ми, с сединами и морщинами. Всё-таки 21 год срок не малый. Все стали наперебой звать к себе переночевать. Дядя Миша сразу пресёк все эти разговоры.
- Он приехал в свой родной дом, и зачем ему спать в чужом? Коня его железного я уже в стойло поставил, да и сынок его время зря не терял. Вон они уже со Светкой нашей в шашки играют.
Конечно, остались. Долго ещё вспоминали давние времена, нужду беспросветную и как выживали вместе. Именно семья Барсуковых была нам роднее рядных. Такое не забывается. Спать разошлись далеко заполночь .На следующий день поехали на своей «Яве» искать и удивлять моих одноклассников.. В классе нас было сорок человек, а в го-роде остались меньше десятка. Почти всех разыскал, наговорились вдосталь, и посмея-лись, и взгрустнули, вспоминая ушедшее безвозвратно детство. Побывал и в доме быв-шего директора нашей школы. Фёдор Никифорович стол рядом со мной, и седая его го-лова уткнулась мне в грудь. Маленький щуплый старичок то и дело вытирал набегавшую слезу:
- Коленька, дорогой мой, да как же я тебя не помню?! Мы ведь с женой хотели усыновить тебя, но твоя мать не согласилась.
А ведь когда-то был он для меня самым грозным и суровым дядькой. Даже порол меня ремнём в своём кабинете по просьбе матери. Но похвальные грамоты каждый год тоже он вручал.
Увидел сын и речку моего детства, в которой я тонул однажды. Теперь её можно было перейти вброд в любом месте. Посидел он и на той парте, что стояла первой у стены, ря-дом с окошком. Парта, конечно, была другая, но стояла на том же месте. Только не было уже круглой печки в углу класса, которая топилась дровами и углём, и потому класс пах-нул дымом. Здесь же, на станции, в дальнем тупике, сын увидел «паровозное кладбище». Два десятка паровозов стояли памятниками нашего детства, и не казались уже такими ог-ромными и мощными. Не сдали их и в переплавку, надеясь, видимо, что когда-то и они пригодятся.
Мне не терпелось скорее поехать в деревню, к своей любимой тётке. И вот стоит наша «Ява» на вершине пологого холма, на той самой пыльной дороге моего босоногого детства. Я смотрю на незнакомую панораму окрестностей, вижу внизу деревенские избы, и не могу сдержать слез.
- Что с тобой? - обеспокоился сын.
- Ничего, сынок, сейчас пройдёт, - устыдился я своей минутной слабости.
И вот мы уже едем по деревенской улице, распугивая кур, коз и собак. Деревню не узнаю, будто первый раз её вижу. Вспомнил, что именно здесь, в трёх километрах отсюда, в 1956 году взорвали первую атомную бомбу. Мало что уцелело после взрыва. Всё вокруг было новое: и дома, и пес, и даже пруд был в другом месте. Не было и церквушки, что ук-рашала село, и где крестились все мои предки. Сравняли с землёй и кладбище старое.
Дом тёти Нюры стоял на том же месте, но выглядел уже не избой, а именно домом почти городского типа, под железной крышей, с верандой, телеантенной на крыше. Во дворе на лавочке сидел дядя Гриша, муж тёти Нюры, которого я в детстве боялся, как ог-ня. Он дымил папироской, и как-то странно смотрел маленькими своими глазка¬ми. (Позже выяснилось, что он совсем слепой стал) Тётя Нюра вышла из сарая с двумя вёдрами в руках, и когда увидела меня в десяти шагах от себя, упустила эти вёдра, охнула, и стала оседать на землю. Я подбежал, подхватил её, не дав упасть. Она запричитала, то плача, то смеясь.
- Господи, радость-то какая! Вот уж не ждала, не гадала, что доживу до такого дня. Родной ты мой, да как же ты надумал приехать, неужто тётку свою не забыл!, А вы¬рос-то как, век бы не узнала, если б ты на отца своего не был так похож. Вон и сынок твой тоже одно лицо с тобой, твой портрет. И засуетилась, забегала старенькая и сухонькая, с дро-жащими руками, которые все норовила спрятать под фартук, будто стыдясь их.
Дядя Гриша особой радости не выказал, и похоже так и не понял, кто же заявился к нему в дом. Двумя днями позже он попроси свозить его в соседнее село к родственнику. Ехали по лесной дорожке. скорее тропинке, и я его потерял. Выронил по дороге. Ужас объял меня, жуткий холодок попопз по спине. «Ни хрена себе! - подумал я. - Мужик войну прошёл и жив остался, а я его угробил». Вернулся назад и - о, счастье! - увидел его си-дящим на пеньке около дороги.
- Дядя Гриша, не расшибся, руки-ноги целы? - первым делом спросил его.
- Живой я, живой, только зад малость отшиб, когда приземлялся, - успокоил он ме-ня и снова забрался на сиденье, чем немало удивил меня. Обхватил меня руками, при-жался ко мне, и мы поехали дальше. Теперь я ехал уже предельно осторожно, чтобы моего деда-одуванчика не выкинуло на очередной кочке. В деревне навестил всех и был счастлив, что люди помнили и меня, и мою родню, хотя лет прошло немало. Самым сча-стливым в те дни был мой сын. Он лихо раска¬тывал по деревне на «Яве», которую тут отродясь никто не видал. Мало того, он ещё в тайне от меня и мототрюки демонстриро-вал, и девчонок катал. Но самым ярким его воспоминанием надолго осталось катание верхом на лошади. Друг моего отца, дядя Алексей Агапов, возил на ней почту по дерев-ням, а вечерами распрягал, и насту пал счастливый час для моего сына. Пока он катался, я слушал рассказы дяди Алексея про отца, про их молодость, про нечаянную встречу на фронтовой дороге. Как бесконечно дорог был мне этот человек, как я молил Бога мыс-ленно, чтоб жил он как можно дольше.
Сын вряд ли понимал и разделял мои чувства, но я утешал себя тем, что теперь он ЗНАЕТ, где истоки нашего рода, где возрастал его отец. В душе надеялся, что когда-нибудь и он привезет сюда своего сына.
КРАТКИЕ РАССУЖДЕНИЯ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Не знаю как выглядит и где живёт мой ангел-хранитель, не знаю даже, как обра-титься к нему, но мне очень хочется сказать ему:
- Дорогой мой! Сколько же хлопот я доставил тебе за долгую свою жизнь! Сколько раз ты спасал меня от неминуемой смерти, а я отделывался лишь лёгким испугом, гипсом на руке или ноге. Спасибо тебе за всё, за счастье жить на этой земле, в этом прекрас-нейшем из миров.
Нас, мотоциклистов, не зря называют «самоубийцы в отпуске». Есть даже такой анекдот из «чёрной» серии. Заведующий городским моргом звонит своему приятелю, директору спортивного магазина:
- Ты сколько вчера продал мотоциклов?
- Пять штук. А что?
- Ничего. Значит, один ещё где-то катается
«Какой же русский не любит быстрой езды» - писал Гоголь. Я же не просто любил быстро ездить, но считал такую езду нормой для «явиста». Поэтому второй раз ко мне на мото-цикл никто не садился, каждый хотел умереть своей смертью. Не имея других талантов, и будучи человеком тщеславным, чем ещё я мог удивить людей? Только лихачеством на грани безумия. Но за многие годы только руку и ногу по одному разу сломал. Главной причиной такого везения было то, что я не боялся смерти. Знал, что ока будет мгновен-ной, и я даже испугаться не успею. Часто читал в книжках, что в минуту смертельной опасности перед глазами проходит вся жизнь. Ерунда полнейшая. Успеваешь только два слова произнести вслух или мысленно: - «Всё! Конец». И только оставшись живым и не-вредимым, медленно оправляясь от шока, начинаешь верить в чудо, в ангела-хранителя своего.
В детстве тонул в речке. Спасли взрослые парни. Оклемавшись, больше всего бо-ялся, что мать об этом узнает. Работая электриком, дважды попадал под напряжение, и опять же отделался лишь ожогами да ушибами при падении. На самолёте попал в пере-делку, когда при подлёте к ташкентскому аэропорту у него не вышло левое колесо шасси. Самолёт круто взмывал вверх, а потом пикировал к земле. Мы, пассажиры, при этом ви-сели на ремнях безопасности. Колесо выскочило после третьей попытки, и мы приземли-лись. Вряд ли стоит рассказывать в каком виде. После этого случая пять лет только на поезде ездил, что-то не тянуло в аэропорт. Был и вовсе случай, достойный пера детек-тивщика. Не люблю этот жанр и не хочу описывать подробности, раскручивать сюжет, но хочу, чтобы ты, читатель, поверил мне на слово. Мне уже приставлен был нож под ребро, и надеяться было не на что. Но не зря же я прочитал столько книг. В том числе и про бан-дитов. Знал, что, обща¬ясь с ними, надо соблюдать основное правило: не верь, не бойся, не проси. Удачно сыграл роль блатного, видавшего виды, прошедшего «Крым, Рим и медные трубы». Сработало. Мне на время подарили жизнь. Этого времени хватило, что-бы я сам сбежал из бандитского логова, и девчонок спас. Собственно из-за них я и попал в эту передрягу.
Моё отношение к смерти философское, выражается одной, всем знакомой фразой - «все ТАМ будем». Об ангеле-хрангителе вспомнил потому, что дожил до старости, когда ему уже не уберечь меня от финишной ленточки чёрного цвета, на которой будут слова «от жены», «от друзей» и «от тёщи». Чтобы понятно было, почему умер. Смерть других переживаю тяжело и мучительно. В голове не укладывается, как же это так случилось, что только два дня назад мы с ним водку пили у меня за столом, анекдоты травили, и вот, на тебе! Поэтому не хожу на похороны, не могу потом долго войти в колею. Спасаюсь тем, что даже после четырех инфарктов продолжаю жить так, будто сегодняшний день последний. Мне вечно не хватает времени, я много ещё не успел сделать. И когда придёт костлявая с косой, я скажу ей
- Подожди, у меня еще столько дел несделанных. Успеешь, никуда не убегу от те-бя! Надеюсь, она поймет и придёт в другой раз.
СУД БОЖИЙ
В разговоре с соседкой по деревенскому моему дому Серафимой Петровной я как-то признался, что больше всего боюсь суда, милиции и тюрьмы, Не зря ведь на Руси дав-но бытует поговорка «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Она и сегодня не устарела. Суму мне уже пришлось поносить в далёком детстве, но со временем из нищеты поти-хоньку выбрался, и было время, когда я сказал себе: - Ну, теперь у меня всё есть! Не ус-пел оглянуться, а тут уж и пенсия подоспела. Опять нищета, но она уже не пугает. Сера-фиме уже 83-й годочек идёт, и она меня предостерегла:
- Ты, милок, не земного суда бойся, а Божьего. Там адвокатов нету, и судье взятку не сунешь.
Конечно, я как-то отшутился и словам ее значения не придал тогда, а теперь вот призадумался: - Не зря, ох, не зря люди боятся этого Суда! Помня всегда, что «все ТАМ будем», страшась и мирясь с этой неизбежностью, каждый старается всё же об этом Страшном Суде не думать. Рыльце-то у всех в пушку.
После таких мыслей захотелось отрепетировать сцену Суда заранее, подготовить ответы, но помнить при этом, что Он всевидящий и всезнающий. Не соврёшь, не схит¬ришь. Наверняка будет вопрос о десяти заповедях и семи смертных грехах. А я и полови-ну назвать не смогу. На слуху только «не убий», «не пожелай жены ближнего». Тут я чист, как стёклышко, ибо никого не убивал. Что касается жены ближнего, то это даже об-суждению не подлежит. На мой взгляд это уже из области патологии. Следующая запо-ведь - она седьмая по счёту - гласит «не прелюбодействуй». По этому поводу даже есть анекдот. Цифра 7 в написании имеет посредине чёрточку, как бы перечёркивающую её. Как это произошло? Оказывается, когда впервые оглашали весь список на площади, и дошли до этой заповеди, то народ дружно закричал «Вычеркни её! Вычеркни седьмую!». Можно смело сказать, что и я был в той толпе. Убеждён, что эту заповедь придумал или великий притворщик, или безнадёжный импотент. Не знаю, как она звучит на других язы-ках, а на нашем, на русском, она слышится как призыв, и воспринимается как команда: - «при любви - действуй!». А команды надо выполнять, на то она и команда. Конечно, здесь главные слова «при любви». Без любви любые действия косят чёткие названия в Уголовном Кодексе и, кроме того, ещё и стоят они дорого: от трёх и до пятнадцати лет сами знаете чего. Но если забыть про кодексы, то в народе такие действия называются коротким, хлёст¬ким и ёмким словом БЛУД. (Моя жена пошла ещё дальше и придумала новое -«кобепизм»). Если же речь идёт о женщине, то тоже очень похожее слово, но зву-чит мяг¬че, так как на конце имеет мягкий знак. Именно эта заповедь нарушалась ещё до её написания. Нарушается она и сегодня. С удовольствием, азартно и самозабвенно. Как мужчинами, так и женщинами. Одновременно она служит благодатной почвой для напи-сания трагедий, драм и комедий. Если бы это была не седьмая заповедь, а седьмая ста-тья вышеупомянутого УК, то каждого второго можно сажать без суда и следствия. А каж-дого первого - после суда, если он будет на этом настаивать.
Самая серьёзная и мудрая заповедь - это «почитай отца своего и мать свою». Почти половину своей жизни я прожил в Средней Азии и всегда видел, как дети относятся к родителям. Нам - русским - есть чему поучиться у азиатов. Там слово и желание роди-телей - закон, который даже не обсуждается. Дети безоговорочно, без тени неудо¬вольствия делают так, как велят родители. Если же это велят дети или бабушка, то вы-полняют наперегонки, соревнуясь, кто быстрее и лучше сделает. Самое почётное место за столом - для родителей. Самое тёплое одеяло и самая мягкая подушка - тоже для них. А у нас? У нас дети запросто могут сказать:
- Мать, ты просто ничего не понимаешь!
Сейчас другое время, другие правила игры. Если тебе трудно с нами, молодыми, то иди в свою комнату, и там вместе с бабуш¬кой можете промывать наши косточки. А в другой ситуации пьяный сынок может папаше и по шее дать, из дома выгнать или другую пакость учинить. Но при этом осудят не сына, а отца: не лезь под пьяную руку!
Многие, читая эти строчки, уже ругают меня предпоследними словами и даже кле-ветником могут обозвать. Ах, как я хочу, чтобы ОНИ были правы, а не я! Но, увы, я по пальцам одной руки могу пересчитать семьи, где дети почитают отца и мать. Не показуш-но, не из корысти и не из страха лишиться наследства. Чаще же всего родителей снисхо-дительно терпят. Особенно, если живут в их квартире и на их пенсию. О случаях откро-венного хамства, чёрной неблагодарности и говорить не хочется. Но не могу удержаться, чтобы не поведать тебе, читатель, о том, что в нашем маленьком городке тоже есть дом престарелых. Его лицемерно именуют Дом ветеранов, но на Руси такие дома назывались богадельней. Этот дом переполнен и в очереди стоят десятки стариков и старух. Почти у всех есть дети и внуки. Живут они здесь же, в нашем городке и родителей своих не забы-вают. Они никогда не забудут приехать в тот день, когда старикам выдают остатки пенсии (75 процентов забирает у них государство). У дома стоят рядами легковушки, на которых они приехали к родителям, которых сбагрили сюда. А родители, вместо того, чтобы плю-нуть в их мерзкие рожи, лезут в свои тощие кошельки и достают денежки, чтобы у люби-мого внука появился компьютер или внучке купили модные сапожки,
Я не социолог и даже не буду пытаться объяснять, почему такое происходит, кто виноват, и что делать. Не моё это дело. Однако подозреваю, что виноваты не только де-ти. Согласен и с тем, что не бывает плохих детей, а бывают плохие родители. Я сам та-кой, и сын мой не лучше. Но память о своём погибшем отце я свято чту, и всё отдал бы за счастье увидеть его живым. Моё отношение к матери увидит каждый, кто прочтёт мои за-писки, не пропуская страниц. Жалуясь на своих детей, обвиняя их, мы почему-то забыва-ем, что «яблоко от яблони далеко не катится». Грустная закономерность, но никуда от неё не денешься. Так и скажу на Суде, ОН меня поймёт.
Единственное, чем я могу удивить Суд Божий - я никогда не нарушил заповедь «не укра-ди». Тут я кристально чист, даже в помыслах не было, хотя возможностей ук¬расть - хоть пруд пруди. Тем более, что рядом тащили всё, что плохо лежит. Особенно, если это доб-ро «ничье», то есть государственное. Тут вроде бы сам бог велел украсть, но я всю жизнь люто ненавижу воров. Будь моя воля, я бы им руки поотрубап. Самое подлое племя, хотя есть теоретики, утверждающие, что человек не может не красть. Это, мол, всего лишь проявление охотничьего инстинкта, стремление добыть, притащить в жилище. Хотел бы я взглянуть на этого грамотея, когда он придёт домой, полезет в карман, чтобы отдать жене зарплату, а кошелька-то и нету, спёрли. Поэтому подобные «теории» - это чушь собачья. Всё, что есть у меня в доме мною ЗАРАБОТАНО. Я как-то обошелся без воровства. И - слава Богу!
Если же говорить о стране в целом, то остается только пожалеть, что не проводят-ся международные чемпионаты по воровству. Сколько золотых - и только золотых! - ме-далей мы там огребли бы. Один только Чубайс на века вписал бы своё имя в историю во-ровства и грабежа.
Ну, и, наконец, ещё одна библейская заповедь - «не лжесвидетельствуй», проще говоря, не ври. Боже праведный! Покарай меня в эту же минуту, если укажешь челове¬ка, который не соврал хотя бы раз в жизни. Есть даже такая шутка: «он говорил правду только тогда, когда врал-врал и нечаянно ошибался». Понятия «правда - ложь» того же ряда, что и «любовь - ненависть» или «жизнь - смерть», то есть две стороны одной медали. Мне да-же нравятся люди, которые умеют красиво врать. Если же меня спросят на Суде, то скажу честно: - Стараюсь врать как можно меньше, ибо врать надо, когда память хорошая. Гре-шен, батюшка! Не больше, но и не меньше, чем другие.
Так что Суда Божьего я не боюсь. Если определят на сковородке жариться или ещё какое наказание назначат, то и там я буду не одинок. Рядом будут те же, с кем и на земле жил. Я не все заповеди назвал. Остальные призывают забыть про себя и помнить только о Бо-ге, не поклоняясь его конкурентам. Эти заповеди не для меня, ибо воспитан безбожником. Интересная ситуация: евреи всего мира свято чтят субботу, не работают в этот день. Нам на Руси всегда хватало воскресенья. Наши деды и прадеды шли в этот день в церковь, крестили лбы натруженными руками, во грехах каялись. Но в 1917-м году евреи организо-вали революцию, пришли во власть и пода¬рили нам ещё один выходной день. По-моему это единственное благо, что они сделали для русского народа. Но это так, к слову. А мы - неблагодарные - вместо церкви бежим в пивнушку или норовим в гараже «на троих сооб-разить». Стало быть, тоже Суда Божьего не боимся.
ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
К написанию этой главы подвинул меня автор книги «Гуманная пуля» Захара Ос-котского. Вдруг, как вспышка молнии, мелькнула мысль: - «А ведь я живу уже ВТОРОЙ век! Родился в 20-м, а умирать придётся в 21-м веке». Хотя, если честно, умирать что-то не очень хочется. Порой даже кажется, что я заслужил бессмертие, Нет, не деяниями своими во благо человечества, не подвигами ратными, а просто потому, что матушка-природа заложила в нас всё, чтобы мы жили долго-долго, сотни лет. А я прожил всего-то 67 лет и получается так, будто только начал жить. Едва-едва начал понимать законы и правила, кое-чему научился, опыт и знания появились, а вот уже и финиш виднеется. Те-ло износилось, отработало своё, состарилось и песок сыплется. В прямом и переносном смысле. Обидно.
И тем более обидно, что та же матушка-природа, наградившая нас основным ин-стинктом (продолжения рода) почему-то обделила инстинктом бессмертия, отдав его од-ноклеточным, которых и в микроскоп-то не всегда разглядишь. На планете Земля сегодня живут шесть миллиардов человек. Живут - это громко сказано. Живут очень немногие, а остальные стараются изо всех сил как-то выжить, прокормиться, детей вырастить. А за-чем?! Не лучше ли было бы оставить на Земле 10-15 миллионов здо¬ровых, умных, та-лантливых и пусть живут вечно. Эти люди, забыв про войны, про болезни, про все «мину-сы» грешной нашей жизни, превратили бы нашу планету в тот самый сад Эдема, в зем-ной рай. А свою жизнь сделали бы сплошным праздником Творчества и Созидания. Бла-го, что на это у них хватило бы и ума, и времени, и сил. Вот уж когда Мать-Природа смог-ла бы гордиться своим детищем.
- Эка, размечтался! - упрекнут меня те. Кто в человеке видит только звериную сущность. - Человек по природе своей хищник, он не может не убивать. Значит, зоны бы-ли, есть и будут. Но только не простые, а звёздные.
- Неправда! - возражу я им. - Я жизнь прожил и никого не убил.
Но тут же внутренний голос одёрнул: «Ну-ну, парень, не заливай! Вспомни-ка, дорогой, сколько раз за свою жизнь ты хотел убить, растерзать, расщепить на молекулы своих су-противников. Но тебя удерживал страх перед тюрьмой, перед неизбежной расплатой». Грешен, бывало и такое, но это не моя вина, а следствие несовершенства нашего обще-ства. Человек по-прежнему думает прежде всего о себе, потом снова о себе, и всегда только о себе. При этом он топчет, пинает, расталкивает других. А бывает, что и по тру-пам шагает. В такой ситуации моё желание пришибить кого-то всего лишь жест самообо-роны. Не более.
Совсем другое дело, если бы мне сегодня было не 67, а 438 лет. Но чтобы моим соседям, сослуживцам, друзьям-приятелям было примерно столько же. Нам бы и в голову не пришло что-то делить, отнимать, воровать друг у друга. Во-первых, потому, что у нас все было бы для нормальной жизни, а ещё и потому, что вражда порож¬дает негативные чувства - гнев, злость, ненависть - то есть то, что укорачивает жизнь, ухудшает её качест-во. Прожив 438 лет, я такую роскошь себе вряд ли позволил бы.
Из красивой сказки, из счастливого будущего возвращаюсь в день сегодняшний. Нет, даже во вчерашний. Я принёс из библиотеки книжку «Сказки мира» и там, затаив ды-хание, с восторгом и удивлением прочитал сказку «Волшебный камень», где мальчик на-шёл камень с гладкими отполированными гранями. Он поворачивал камень в разные сто-роны и любовался картинами жизни в других городах и странах. Как на экране кинотеат-ра. Шёл 1949-й год, мне было десять лет, и жил я тогда в маленьком городишке, в самой серединке России. Для нас, пацанов, американский грузовик СТУДЕБЕККЕР был чудом из чудес. Мог ли я тогда даже предположить, что в сказке той был описан многоканальный цветной телевизор, а на стене в передней избе висела «тарелка» радио. А спустя каких-то двадцать лет мой сын этот телевизор восприни¬мал как домашнюю утварь вроде утюга или холодильника. Сегодня мы уже знаем, каким будет телевизор через 10-15 лет.
То же самое можно сказать и про автомобили, про самолёты, про телефоны. От примитивных, неуклюжих, маломощных и некрасивых выросли до «супер-пупер». Тут те-бе и скорости невиданные, и мощности неслыханные, и красота неописуемая, что ныне дизайном называется. Всему этому великолепию я был не просто свидетелем. Посмею сказать, что и моя доля - пусть крошечная - есть в достижениях этих. Всё-таки много лет работал для создания ядерного щита Родины, выражаясь высокопарно. Да, наука и тех-ника даже за мою короткую жизнь шагнула так далеко и стремительно, что порой даже страшновато становится. Особенно, когда учёные предрекают «ядерную зиму». Ну, а что же человек? Далеко ли он ушёл по пути прогресса? Увы, тут похвастаться особо нечем. Подросли немного японцы, повысилась планка спор¬тивных рекордов, но зато едва ли не каждый третий сегодня носит очки. С физиологией разобрались, а как в остальном? Без перемен. Всё те же пороки, и те же досто¬инства. Да и пропорции между ними вряд ли сильно изменились в лучшую сторону, если послушать любую новостную программу по радио или по «ящику». По большому счёту человек всё тот же, что и при фараонах жил.
Что касается нас - русских, советских, ныне россиян - то здесь изменения очень даже заметные. Былая общинность, советский коллективизм, к которому нас почти уже приучили, ушли в прошлое и, похоже, навсегда. Сегодня каждый сам за себя. Отгороди-лись от мира и от соседей стальными дверями, и самая ходовая фраза стала - «это ТВОИ проблемы». Такие нравственные категории, как сострадание, доброта, сочувствие, взаимовыручка давно уже не в чести.
Совсем недавно в нашем многоквартирном подъезде, где-то около семи часов ве-чера, стая юных отморозков до полусмерти избила мужчину, не захотевшего «купить кир-пич» у них, Вот этим кирпичом и били. Он, конечно, кричал, звал на помощь, но ни одна стальная дверь не открылась. Подлая поговорка «моя хата с краю» сработала. Наверное, только у нас, у русских, есть ещё одна такая же «мудрость» - «чужую беду рукой разве-ду». И на своём горьком опыте я убедился, насколько наши люди зачерствели душой, равнодушны и глухи к чужой беде. По дороге домой прихватило сердце. Да так сильно, что пришлось сесть прямо на дорожку пешеходную. Время было обеденное, и народ шёл кто на обед, а кто уже с обеда. Никто, ни один человек не остановился, не спро¬сил даже в чём дело. Обходили как препятствие, как бревно. Если бы не сумел дотянуться до задне-го кармана, где лежал спасительный нитроглицерин, этих строчек не написал бы.
Что произошло с нами? Кто и когда вытравил из наших сердец теплоту, душев-ность, совесть? Не знаю. Некоторые говорят, что сработала формула «бытиё определяет сознание». Если, мол, мы всю жизнь жили в материальной нищете, то она автоматически порождает и духовную нищету. Тысячу раз не согласен! Я после войны, в 1947-м году, ходил с нищенской сумой по дворам. Богатые и тогда двери не открывали, а вот бедные от последней горбушки хлеба отламывали кусочек и отдавали. Скорее наоборот, мы ста-ли жить намного богаче, есть что прятать и скрывать. Поселился страх потерять нажитое. Отсюда и жадность, и зависть, и подозрительность. Никто не ходит в заплатках, не носит перелицованное пальто, даже дети давно босиком не бегают по улице. Пенсионеры жа-луются на мизерную пенсию, остальные на малую зарплату, на бешеные цены, а город забит легковушками до предела. На 60 тысяч населения у нас 16 с половиной тысяч ма-шин, но психология бедности и нище¬ты живёт и здравствует. Хотя в каждом доме два, а то и три телевизора, даже компьютер перестал быть роскошью и привилегией богачей. Вот и стал наш человек ду¬мать о себе лучше, чем он есть на самом деле, выбрался «из грязи в князи». На других стал смотреть свысока, а порою и вовсе старается не замечать, или как говорят «в упор не видит». Именно потому я и сидел на дорожке, погибая от при-ступа, на глазах десятков людей.
И ещё одно грустное наблюдение: под моим окном каждый день катятся караваны детских колясок. Это юные мамаши едут со своими малышами за коровьим молоком на молочную кухню. На коровьем молоке телята хорошо растут, а ребятишкам надо бы ма-теринское. Да где ж его взять. Если только три мамы из десяти кормят грудью, да и то недолго. Откуда же взяться здоровым детям? Даже в армию набрать здоровых парней стало просто невозможно и берут относительно здоровых. Опять в публицистику затяну-ло, хотя цель у меня совсем другая - показать каков стал человек, как на нём отразился технический прогресс. Убеждён, что лучше человек не стал и вряд ли скоро станет. Охот-ников разубедить меня что-то не вижу.
Моё вчера - это 50-60 лет назад, моё завтра - хорошо, если доскребусь до 70-летия, но всё равно хочется верить, что человек из всех научных направлений выберет главное - человеческое бессмертие. Чтобы человек не мечтал о рае небесном, не просил его у богов, а сам стал создавать этот рай на Земле.
- Ну, вот ещё один утопист выискался! Тоже мне - второй Кампанелла, - съехидни-чала моя жена. - Может тоже «Город солнца-2» напишешь?
- Написал бы, да не успею. И не сумею, прожив жизнь в позорной унизительной нищете, (от получки до получки), в атмосфере секретности и запретов, я был лишен пу-тешествовать по миру, мне не с чем было сравнивать. Поэтому полёт моей фантазии бу-дет проходить на очень малой высоте и я мало чего разгляжу.
- Тогда сиди и не курлыкай! - сказала, как отрезала, моя благоверная.
Однако, не зря первая заповедь мужчины велит выслушать жену, а поступить наоборот. Вот и я опять возвращаюсь к теме человек и время, чтобы сказать, что значат для меня три понятия, вынесенные в заголовок этой главы. Казалось бы, что «вчера-сегодня-завтра» - это звенья одной цепи, начало и конец которой нам всем хорошо известны. Так оно и есть. Только звенья эти очень уж разные. Самое короткое из них - это сегодня. Оно уже завтра станет вчерашним днём, как бы потеряет свою цен¬ность и значимость. Но это не так. Наше «вчера» станет ещё богаче, ещё мудрее и тем самым намного ценнее
Нас, стариков, частенько высмеивают и поругивают, что мы, мол, идеализируем наше прошлое. Будто в наше время и трава была зеленее, и небо голубее. В том-то и де-ло, что наши дети и внуки теперь не смотрят на траву и на небо. Они следят за курсом доллара и евро, следят за модой и стараются не пропустить день, когда нам принесут пенсию домой. Им не до лирики, они торопятся жить, спешат ухватить птицу удачи за хвост. Нам они дозволяют доживать. Наше «вчера» им кажется как «по¬завчера» или даже что-то близкое к эпохе динозавров. Социализм - коммунизм, Ленин-Сталин, колхоз-совхоз - всё это для них всего лишь тема для анекдотов. Их легко понять и ещё легче простить. Ведь они ещё и не начинали жить, если иметь ввиду бессмертие. Они только-только ро-дились на белый свет, мало чего видят и ещё мень¬ше понимают. Не будем же на них обижаться, но убедить их, внушить им, что наше «вчера» - это их «завтра» как раз и есть главная цель кашей оставшейся жизни. Как говорит мой сосед, чтобы они на наши грабли не наступали. Только вот времени-то у нас в обрез, торопиться надо. Время спрессовано так плотно, что не успеешь при¬выкнуть к календарю, купленному вроде бы совсем недав-но, как надо уже покупать на следующий год. Вот и приходится жить так, будто сегодняш-ний день - последний.
НАХОДКИ И ПОТЕРИ
Всё познаётся в сравнении. Вряд ли кто станет спорить с этой старой истиной. Мне есть, что и с чем сравнивать, но зачем? Зачем же сыпать соль на рану, которая ещё бо-лит?
Вот вам и ответ - у кого что болит, тот о том и говорит.
Когда в конце семидесятых я переезжал из Ленинградской области в Киргизию, то все свои вещи, включая мебель и одежду, отправил в контейнере. Он пришёл пустым, и я стал «гол, как сокол». Потеря? Конечно, ещё какая! Переживал? Да, но недолго и не сильно. Знал, что всё это наживу снова. Мне было всего 40 лет, полон сил и здоровья, недостатком оптимизма не страдал. И страна тогда была другая. Нынешние потери без-возвратны, невосполнимы.
- Ну, вот - вздохнёт сейчас недовольный читатель. - Опять про политику, неужели не надоело?
Ещё как надоело! Но нельзя жить в насквозь политизированном обществе и не го-ворить о политике. Только дети в детсаду сейчас не говорят о ней. И это очень плохо, просто губительно, когда даже бабки на лавочке не о внуках говорят, а спорят какой пре-зидент лучше - Ельцын или Путин, и вступать России в ВТО или малость пого¬дить. Я да-леко от этих бабок не ушёл и мои рассуждения, конечно, не блещут новизной и ориги-нальностью. Душевное здоровье сберегаю тем, что давно уже не включаю ра¬дио и «ящик», чтобы не слушать плохие и лживые новости. Пошлая бездарная эстрада, агрес-сивная обрыдшая реклама, культ силы и наживы, пропаганда секса - этим переполнен эфир, газетные и журнальные страницы. Но нас убеждают, что это и есть приобщение к цивилизованному миру. Разве понять нам, дикарям с тысячелетней собственной культу-рой, как необходимы в нашей жизни пирсинг и шопинг, свадьбы «голубых», газета «Спид-инфо» и телепередача «Дом-2». И не единого слова о трёх миллионах беспризорников, об эпидемии туберкулёза в стране, о планомерном уничтожении села и сельского хозяй-ства. Тишина, благодать и президент бодро вещает на весь мир, что мы растём и креп-нем, и скоро нам будет не стыдно перед просвещённым Западом.
Услышать по радио или увидеть на экране пуск новой гидроэлектростанции, от-крытие шахты, завода или фабрики, спуск на воду кораблей, вручение орденов Героям труда - всё это из области фантастики. Скорее увидим отставку непотопляемого Чубайса или арест Черномырдина.
Как такое могло произойти? Как с этим бороться? Можно ли вернуть страну и её былое могущество? Можно ли сберечь то, что ещё не успели разворовать и разрушить? Все эти вопросы пока остаются без ответа. Чтобы бороться и побеждать, надо как минимум иметь врага и оружие. Врагов у нас не счесть, оружия тоже хватает, но оно у бандитов, не у нас. Бандиты всех мастей как раз и процветают ныне. Их по-разному называют - «оборотни в погонах», таможенники, воры в законе, олигархи - но суть одна: отнять или украсть. У них в руках и другое оружие – деньги. Огромные деньги, какие нам и не снились. Поэтому они сегодня правят бал. Но если бы и случилась наша победа, то рано радоваться Жизнь по-казала, что и победой мы распорядиться не умеем. Посмотрите, как живут побежденные нами фин¬ны, немцы и японцы. И как живём мы, победители. Весь мир не понимает, как такое может быть, что в самой богатой стране живёт самый нищий народ. Не понимаю это и я. Теперь о потерях.
Наша повседневная жизнь состоит из находок и потерь с перевесом в ту или иную сторону, а горе и радость - это оценки и меры двух составляющих. Вот я и хочу под¬вести некий итог, установить баланс, выяснить каких полос больше в нашей жизни-тельняшке, чёрных или белых. Начну с потерь. Первая и самая весомая - это здоро¬вье. Букет боля-чек, пухлая двухтомная медицинская карта в поликлинике, вторая группа инвалидности - всё это мало радует, но врачи утешают:
- Это возрастное. Не вы один такой. У нас среди молодых уже нет здоровых. Есть более или менее здоровые.
Слабое утешение. Конечно, «на миру и смерть красна», но почему-то пожить охо-та, у внуков на свадьбе погулять. Японские мужики в среднем 72 года живут, а почему по-бедители-русаки только 59 лет - этого мне не понять. Но я догадываюсь. Есть такая раз-весёлая песенка со словами: -«кто-то теряет, кто-то теряет, а кто-то находит». Итак, если я потерял здоровье, то кто же его нашёл? И что он поимел от этой находки? Во-первых, совсем неплохо заработали на мне аптеки. Они сегодня процветают. Но и врачи не в обиде остались. Не зря ведь именно терапевтам резко повысили оклады. Мы не нужны терапевтам здоровыми, они тогда без куска хлеба останутся. Моё нездоровье для обще-ства не трагедия и не обо мне речь. Больше всего мне не нравится, даже пугает слово СРЕДНЯЯ. Имею ввиду продолжительность жизни муж¬чин в России 59 лет, Это означа-ет, что кто-то уходит из жизни и в 30-40-50 лет, то есть в самом цветущем возрасте. Са-мое страшное, что эти люди не умирают. Их уби¬вают. На работе (несчастный случай, авария), на улице (бандиты, пьяный водитель), в отделении милиции или в солдатской казарме (забили до смерти или довели до самоубийства), дома (пьяная драка, «палёная» водка) и даже на отдыхе (утонул пароход, взорвался самолёт, загорелась гостиница, те-ракт в театре).
Утомил я тебя, читатель, этим длинным списком. Но я его не придумал. Одного брата у меня убили в армии, другого в милиции, а отца - дома, в ванне купался, когда пьяный сосед ток к ней подключил. Никто за эти преступления повестки в суд не получил, а когда я попытался привлечь убийц к суду, мне сказали:
- Успокойся, если не хочешь лечь рядом с братьями.
Назову самого страшного убийцу, виновницу вырождения нации, разрушителя семей, мать всех сирот и беспризорников, и в то же время источник сказочных барышей. Дога-дываетесь, о чём это я? Да, о ней, родимой. О водке, которую пили, пьём и будем лить, как гордо заявляют алкаши, Если во всём мире 8,5 литра «на нос» в год, то это уже де-градация нации, а у нас приходится аж 14,5 литра. Тут, казалось бы, во все колокола надо бить, нацию и государство спасать. Что-то не слышу я набатного звона, но думские пусто-звоны уверяют, что борьба с алкоголем, то есть с производителями и продавцами, обре-чена на неудачу. Они правы, к сожалению. Бороться надо с бедностью всенародной, а они борются с бедными, чтобы богатые стали сверхбогатыми, а бедные - ещё беднее.
Вторая потеря - могучая держава с названием СССР. Не советскую власть, не КПСС оплакивает моё поколение. Туда им и дорога, а вот за державу обидно. Мы не хо-ди¬ли по миру с протянутой рукой, не ждали спасительных инвестиций, а сами кормили, одевали и вооружали полмира. Вместе со страной мы потеряли истинное братство наро-дов, веру в завтрашний день и даже национальность. Теперь у нас одна кличка на всех - РОССИЯНЕ. В ту же графу «потери» можно смело вписать армию, науку, промышлен-ность, бесплатное образование и лечение, культуру. Всё это пребывает в жалком состоя-нии или вот-вот рухнет окончательно. Как рухнуло село и сельское хозяйство.
Третья и самая страшная потеря - это духовность. Моё поколение жили одурма-ненные фальшивой идеологией типа «наша цель - коммунизм» и«партия и народ едины» Но были и не плохие лозунги. Например, «Труд - дело чести, доблести и геройства». Что касается культуры, то у дикторов радио и телевидения мы учились правильно говорить. На сцене позади Клавдии Шульженко, Муслима Магомаева и Людмилы Зыкиной не дёр-гались полураздетые девицы, не было у них и телохранителей, собст¬венных директоров, спонсоров. Зато была заслуженная всенародная любовь, а не толпы оголтелых фанатов. Фильмы не проповедовали культ силы, наживы и секса. У нас и наших детей не было по-кемонов, жвачки и кукол «барби». Книги, газеты и журналы были даже в самой бедной семье.
Сегодня даже написать пару писем и послать три - пять открыток поздравительных стало непозволительной роскошью. Наш прекрасный русский язык изгажен воровским жаргоном. У нас даже президент собирался «мочить» чеченцев в сортире. Убогая, куцая речь молодёжи приводит в уныние. Все эмоции, чувства, настроения выражают¬ся всего тремя словами: клёво, классно и прикольно. Высшая степень - словом круто. Ещё добав-ляют «конкретно», «чисто» и «как бы». Я уж не говорю о косноязычии дикторов и телеве-дущих, об армии юмористов, весь юмор которых выше пояса не поднимается.
Хватит о грустном, пора переходить к находкам, к позитивным переменам. Без всякой иронии говорю, что главным достижением последних двух десятилетий стала сво¬бода слова. При советской власти я эти свои рассуждения не только написать, но и вспух произнести побоялся бы. А если осмелился бы, то бензопила «Дружба» стала бы моей спутницей на долгие годы. Сегодня я могу говорить и писать почти всё и почти безнака-занно. Оно и правильно. Дай нам полную свободу, так мы такое нагово¬рим и понапишем, что никаких бензопил не хватит. Сегодня свобода слова не опасна, лишь бы про евреев плохо не писал. Словом мы ничего не изменим, а на дела, поступки мы давно уже не спо-собны. Зато выговориться, спустить пар, отвести душу - это, пожалуйста, не возбраняет-ся.
Второе достижение - нет уравниловки. Вовсю заработал главный закон эволюции, когда выживает сильнейший. Закон джунглей заставил оторвать зад от кресла, шеве¬лить мозгами, не жалеть себя любимого, а искать свою нишу, своё дело, свое место в жизни. Как раз такие люди и живут сегодня хорошо, достойно. Их называют «новые русские», анекдоты про них слагают, но плевать им на эту суету. Они живут хорошо, и дети у них будут жить не хуже. Ругать правителей наших, стонать и жаловаться - на это ни ума, ни таланта не надо. Отнять и раздать всем поровну - это отрыжка советского воспитания, ко-гда мы все жили одинаково бедно, а слово «карьерист» было бранным, ругательным. Да-же получая орден, надо было говорить, что «это заслуга всего коллектива».
Третье благо - снят «железный занавес» и теперь любой человек, если у него есть деньги, может отправиться в любую точку планеты. И не будет за ним тащиться «хвост» из ФСБ. Сегодня даже я, проработавший всю жизнь в номерных «почтовых ящиках» могу купить заграничный паспорт у государства и ... повесить его в рамочке на стенку. Я не американский, а российский пенсионер и мотаться по миру туристом - это из области фантастики. У меня не только долларов, а даже тугриков и тех нет. Но в этом никто, кро-ме меня не виноват. Надо было, как говорит мой сын, не о Родине думать, а о себе,
Четвёртое и последнее завоевание - выборы. Во времена СССР они тоже были, и даже обставлялись как праздник, то есть дефицит «выбрасывали», концерты показы¬вали. Нe было только выбора. Кандидат был один, и не выбрать его было невозможно даже теоретически. Но народу на это было наплевать, нас мало волновало, кто там будет у власти. Сегодня кандидатов много, порой даже очень много, и выбрать есть из кого. По-этому у народа появилась надежда как-то повлиять на ход событий. Но люди с чувством юмора утверждают, что если бы выборы могли хоть что-то изменить - их давно бы отме-нили. Так уж получается, что во власть попадают не лучшие из лучших, а те, кто больше заплатил, кто по сути дела купил депутатский мандат. У людей остаётся маленькое уте-шение в виде такой вот сентенции: «сумел сам разбо¬гатеть, значит и нам поможет». Нет, не помогает. Он уже на следующий день напрочь забывает и обещания свои, и тех, кому обещал. Но это и есть демократия по-русски, тут обижаться не на кого. Дело новое для нас, незнакомое, считай «первый блин» испекли. А он, как известно, всегда комом. По-следняя радость наших дней в том состоит, что нас - русских - отовсюду гонят домой, в Россию. Так и говорят открытым текстом: - Убирайтесь в свою Россию!
Они ведь не знают, что она для русских давно не своя, что никто нас тут не ждёт, Это вам не Израиль, где евреи, приехавшие на историческую родину, получали не толь¬ко жильё и работу, а даже домашние тапочки по размеру ноги. И всё это бесплатно! Мы же, русско-советские, были всегда людьми без родины и жили везде, куда партия пошлёт или нужда загонит. А таджик или узбек почему-то не рвались в Рязань, латыш или эстонец в Сибирь ехали только по приговору суда. Они все предпочитали жить на своей родине, со своей культурой, со своим языком. Мы, пришельцы, хоть и считались «старшими братья-ми», но нас просто терпели, как сводных братьев. За годы советской власти построили казахам космодром Байконур, узбекам урановые и золотые залежи освоили, литовцам АЭС возвели и отовсюду получили пинок под зад. Вполне заслуженно. Всё это надо было у себя в России делать, для своего народа. Теперь картина ещё нелепее: десятки тысяч иностранцев строят в России и дома, и дороги, и прочие объекты, а наши «русаки опять сбоку-припёку, опять не у дел, в безработных числится.
Вот, пожалуй, и все «плюсы», которые принесла новейшая история. И хотя в них есть свои «минусы» - всё равно хочется верить, что затянувшиеся роды не кончатся вы-кидышем. Смутные времена на Руси и раньше случались, но великая держава их пере-жила, сберегла и себя, и народ, и язык. Верю, что время потерь, утрат кончится, и мы ещё покажем миру «Кузькину мать», как обещал когда-то незабвенный Никита Хрущев.
г. Заречный
2005 -2006 годы
КЛЯТВОПРЕСТУПНИК
Теперь, когда прошло почти пятьдесят лет, об этом рассказать можно, и я свою клятву молчать могу нарушить без ущерба для героини рассказа и её семьи. Итак, место действия – Ташкент, время – середина 50-х прошлого века, а я на ту пору – студент тех-никума. В шестнадцать лет все влюбляются, не миновала чаша сия и меня. Я не просто влюбился, а как говорят «втюрился по-уши», то-есть до состояния, когда совершаешь глупости и безрассудства во имя этой любви.
Моя любимая вместе с подружкой жила на квартире у древней, как мне тогда каза-лось, старушки. Мало того, эта старушка была ещё и вредной. Она сказала девчонкам
- Денег я с вас брать не буду, но если в доме увижу хотя бы одного мальчика, мы с вами простимся.
В доме мальчиков она так и не увидела, но зато увидела меня на дереве, что росло напротив окон её дома. Там, в густой листве на сучьях, я свил себе гнездо и часами си-дел на рваной телогрейке, любуясь в окно своей красавицей. Подсматривать, конечно, нехорошо и стыдно, но я ведь не подсматривал, а любовался своей богиней. Она и не подозревала, что вся её домашняя жизнь после занятий в техникуме, где она училась в параллельной группе, у меня проходит как на телеэкране, только без звука. Но зачем мне нужен был звук, если её голос я узнал бы и в тысячной толпе.
Помню, что слез с дерева и стоял перед ней красный, как варёный рак, и что-то ле-петал, сгорая от стыда и смущения. Бабушка, конечно же, смекнула какая сила загнала меня туда, корысти в этом не усмотрела, и даже пригласила войти в дом. И девчонки, и я не ожидали такого поворота событий и потому поначалу робели и смущались, хотя я был не из робкого десятка. Шло время и очень скоро я освоился настолько, что уже не стес-нялся присутствия хозяйки дома.
Звали её Анна Даниловна, а нас она называла «сударь» и «сударыни». Нас это смешило, но не обижало. Тем более, что она не скупилась на печенье и пирожки к чаю. А когда она узнала, что я детдомовец, сирота, и живу один-одинёшенек, то я стал в доме желанным и даже привилегированным гостем. Слушая мои рассказы о годах беспризор-ничества, о лишениях и приключениях, выпавших на мою долю в лихое послевоенное время, Анна Даниловна тайком промокала глаза кружевным платочком и всё норовила подсунуть мне кусочек побольше и послаще. Но когда она узнала, что мой дед по отцу со всем семейством загремел на Соловки, а отец как «сын кулака» оказался в ссылке на шахтах Караганды, то и вовсе стала опекать меня как родного. Даже предложила пере-ехать из общаги к ней в дом.
Соблазн жить рядом с любимой был велик, но я отказался. И случилось так, что од-нажды, когда девчонки уехали на каникулы к своим мамам-папам, Анна Даниловна оста-вила меня ночевать, не пустила в общежитие. Закрыв все двери на крючки и запоры, за-шторив окна, она позвала меня в свою комнату и сказала:
Ты никогда и ничего не скрывал от меня, я восхищаюсь твоей честностью и люблю как родного. Хочу, чтобы и ты узнал обо мне побольше. Только ты, сударь, должен покля-сться, что никогда и никому не расскажешь о том, что сейчас увидишь и услышишь.
После такого торжественного и таинственного вступления мне ничего не оставалось делать, как дать такую клятву. Могу с чистой совестью сказать, что клятву эту я сдержал.
Анна Даниловна открыла старинный огромный сундучище, поманила меня пальцем, и я заглянул внутрь. Сказать, что я был удивлён – всё равно что ничего не сказать. Я был почти в шоке. Боже мой, чего там только не было! Шкатулки разных форм и размеров, ва-зы и вазочки, коробки и коробочки, роскошные платья и множество альбомов. Всё это было похоже на то, что до той поры я видел только в музеях и в исторических фильмах о жизни царей и королей. Всё это богатство на фоне убогой мебели в комнатушке Анны Да-ниловны, при виде её простецкой одежды выглядело как роскошный бриллиант в куче на-воза. Но когда она достала невероятных размеров альбом с золочёными крышками, когда щёлкнули золотые замочки-застёжки, и зазвучала мелодия внутри, я был в полной про-страции.
«Украла!» - была моя первая мысль, - Поэтому и заперлась на все замки» - про-должал я накручивать детективный сюжет в своём воспалённом воображении. Но всё оказалось куда проще и круче любого детектива. Анна Даниловна переворачивала листы пудового фолианта, а я смотрел на прекрасно сохранившиеся фотографии, где прима-балерина Мариинского Императорского театра А.Д. К-ская была снята с Николаем Вто-рым, с королями и императорами Европы. Там же я увидел её с Львом Толстым, Шаляпи-ным, Чайковским. Будто во сне, с замиранием сердца, я глядел на лица, которые до этого видел лишь в учебниках истории и литературы. У меня просто в голове не умещалось, что вот эта сухонькая, вся в морщинках. с трясущимися руками старушка и есть та самая роскошная красавица-балерина, объездившая полмира, обласканная царями и короля-ми.
Наверное, я был благодарным слушателем, вызывал доверие, и потому Анна Да-ниловна поведала мне свою биографию, о которой, будь у меня дар писателя, можно на-писать не один роман. Но суть сводилась к тому, что советская власть не позволила бы любимице царя, аристократке со знанием трёх языков, выпускнице Смольного института благородных девиц жить в СССР вольготно и радостно. И если бы после долгих и опас-ных мытарств она не оказалась в Ташкенте в начале 20-х годов, то сгинула бы где-нибудь в ссылке.
Но и жизнь в Ташкенте, под чужой фамилией, без родных и друзей, без любимого искусства, в вечном страхе быть узнанной тоже была не сахар. Утешением и радостью был этот сундук, хранилище прошлого, памятник той безвозвратно ушедшей жизни. Вре-мя от времени она открывала его и в одиночестве, поливая слезами, перебирала эти ве-щи, разговаривала с ними, жаловалась им. О содержимом сундука не знал даже муж, по-гибший на войне в сорок втором году. Долгое время не знал и сын, родившийся в начале двадцатых годов там же, в Ташкенте. Замуж Анна Даниловна больше не выходила, рабо-тала в школе учителем музыки, пока годы и здоровье не обрекли её на участь советской пенсионерки. Но она не жаловалась, не проклинала советскую власть, не озлобилась и была твёрдо убеждена, что «на всё воля Божья». Когда я спросил её, почему она так бедно живёт, владея таким богатством, она ответила:
-Здесь, в сундуке, моя судьба, а судьбой не торгуют. Вот когда умру, тогда сын пусть сам решает продавать содержимое или всё-таки сберечь. Ведь всё равно отберут и поса-дят.
К великому сожалению, я ничего сейчас не знаю о судьбе Анны Даниловны, её сына Алёши, с которым она меня тоже познакомила. Но хочется верить, что Алёша сберёг сун-дук, как память о своей необыкновенной матери, и что внуки и правнуки могут и сегодня гордиться ею. А я благодарен Её Величеству Судьбе за подаренную мне в юности встре-чу с такой необыкновенной женщиной.
ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
/Всё в мире относительно. Банный лист, к примеру, считает, что человек к нему при-лип./
После десяти суток в пассажирском поезде «Москва – Владивосток» мы, наконец-то, прибыли на «край света», и сразу же пошли искать гостиницу. Мы – это я, и ещё семь девчонок, получивших вместе со мной дипломы техников-электриков.
Я соблазнил их перспективой ВУЗ, то есть «Выйти Удачно Замуж» за богатого шахтёра или капитана дальнего плавания. Для недавних жительниц «города невест» (Иваново) такой шанс упустить было бы грешно.
Из Владивостока наш путь лежал на остров Сахалин, где в комбинате «Сахалин-уголь» нас должны были направить по разным шахтёрским городам и посёлкам. А пока мы отсыпались на гостиничных койках и всё ещё слышали под собой перестук колёс по рельсам – вот до чего привыкли к вагону за долгую дорогу. Утром купили билеты в порту на пароход «Чехов» и ближе к обеду уже были на борту. Ещё стоя на берегу, рядом с этим пароходом, я был поражён размерами
этого огромного судна. Раньше я видел только речные пароходы на Волге, и един-ственный раз, да и то издалека, смотрел на морской пароход в Одессе. Я прошёл по пирсу и измерил шагами длину «Чехова», попытался определить и высоту: получалось этажей пять, а то и больше. «Да-а-а…Вот это громадина!» - восхитился я тогда.
Оказавшись на борту, я сначала проводил девчонок к их каютам, потом бросил свой чемоданишко в своей каюте и пошёл искать пароходное начальство, чтобы разрешили посмотреть машинное отделение. Мне повезло – первый помощник капитана, разглядев мои «корочки» техника-электрика, пригласил механика, а тот уже привёл меня в грохо-чущее нутро парохода. Отсюда началась моя экскурсия по пароходу и, будучи парнем любознательным и неугомонным, я облазил все углы и закоулки. Даже устал и решил подняться на вторую пассажирскую палубу, отдохнуть и заодно полюбоваться морским пейзажем. Оказывается, мы уже третий час плывём в открытом море при четырёхбалль-ном шторме. Сказать, что я удивился или испугался – всё равно, что ничего не сказать. Все мои восторги по поводу размеров нашего парохода улетучились как дым. То, что три часа назад казалось мне несокрушимым гигантом, теперь выглядело жалкой скорлупкой, хрупкой и готовой вот-вот развалиться пополам. Картина была такая. Сколько видел глаз, от края и до края, на наш несчастный пароходишко надвигались горы, то-бишь, оке-анские волны, вал за валом. Наш «Чехов» со скрипом и стоном карабкался вверх на оче-редной волне, на какую-то секунду как бы замирал неподвижно, и стремительно скаты-вался вниз. При этом казалось, что следующая волна его прихлопнет, как муху, и мы прямиком пойдём на дно. Я тогда, честно признаюсь, струхнул, и любоваться морским пейзажем что-то сразу расхотелось.
« А как же мои девчонки?» - вспомнил я о своих подопечных, и бегом к ним в каюту. Картина была не для слабонервных. Девчонкам было не просто плохо, а очень даже плохо. Жёлто-зелёные лица, потухшие зарёванные глаза и скрюченные тела на койках – вот что такое, оказывается, морская болезнь. К великому моему удивлению и радости, я попал в число тех пяти процентов людей, кому морская болезнь не ведома, и потому фи-зически чувствовал себя прекрасно. А вот морально…Ведь это я уговорил девчонок ехать со мной на Сахалин, это по моей вине они теперь так жестоко страдают. Тут я вспомнил о банке с клюквой, что лежала у меня в чемодане, и бегом за ней. Этим лекар-ством от морской болезни меня ещё в Иванове кто-то снабдил. Отдал девчонкам и вер-нулся на палубу: не было сил смотреть на их муки, да и побить ведь могли…
На палубе мне ещё раз пришлось убедиться, как всё относительно в мире. Навстре-чу нам параллельным курсом шёл теплоход «Советский Союз». В то время – это был 1959-й год – он был флагманом Тихоокеанского пассажирского флота и одним из самых крупных судов мира. Когда мы поравнялись с ним, я потерял всякое уважение к нашему старому, грязно-серому и тихоходному пароходу. Долго-долго смотрел я вслед действи-тельно огромному белоснежному красавцу, рассекавшему волны, и почему-то испытывал гордость и за судно, и за нашу страну, которая тогда тоже называлась Советский Союз, и была такой же огромной и могучей.
Второй случай произошёл уже на Сахалине, когда я жил и работал в крошечном шахтёрском посёлке Мгачи, что в 12 километрах от Александровска. Посёлок был на-столько мал и малолюден, что даже захудалый городишко Александровск казался нам едва ли не столицей мира. Путь туда лежал по берегу океана, и открывался он только во время отлива, когда образовывалась широкая и плотная песчаная полоса. По ней, как по асфальту, легко и быстро ездили даже грузовики. Отлив длился шесть часов, и мы пеш-ком успевали сходить туда и обратно, да ещё и по магазинам пошататься.
Но мне, однажды, времени почему-то не хватило, и я возвращался домой, когда прилив уже начинался. Меня предупредили, что лучше не рисковать, переждать. Однако я понадеялся на свои длинные ноги. К тому же, какие-то 12 км мне тогда не казались серьёзным расстоянием, но всё же шёл я быстрее обычного, и время от времени погля-дывал на пока ещё далёкие волны. Они с шипением, неторопливо, накатывались на бе-рег. Я оглянулся назад, но никого из попутчиков не увидел. Впереди тоже никого не было. Я прибавил ходу, но чем ближе подвигался к цели, тем быстрее сужалась полоса сухого песка. Скоро она стала не шире обычной дороги, потемнела, из светло-жёлтой преврати-лась в грязно-серую, как мокрый асфальт. Ноги стали оставлять глубокие следы, которые тут же заполнялись водой. Я уже не шёл, а бежал трусцой. Попробовал было бежать бы-стрее – ноги стали вязнуть в песке. Стало страшно. Слева по ходу неумолимо надвигают-ся волны, а справа - высоченный отвесный берег, по краю которого растут сосны. Тоже высокие, но отсюда, снизу, они смотрелись как кустики. Уже показался вдали наш посел-ковый пирс, и это обрадовало, придало сил и уверенности. Но радовался я недолго: по-лоса мокрого и грязного песка сузилась до трёх—четырёх метров, и я бежал, уже задевая правым плечом берег.
Сразу вспомнились рассказы о том, как прилив уносил не только человеческие жиз-ни. Даже тяжёлые грузовики кувыркались в приливных волнах, как спичечные коробки. Свой чемоданчик -«балетку»- с покупками я уже выбросил. Он занимал руки, которые пы-тались вытащить меня на берег, но каждый раз я срывался вниз, не добравшись и до се-редины обрыва. Только зря терял драгоценное время. Но новые ботинки, купленные в Александровске, болтались на шее связанные шнурками, а штаны засучил до колен. Вот он и пирс, совсем рядышком, каких-то 300 – 400 метров. Разве это расстояние? По сухо-му-то песку за минуту бы добежал. Но бежать уже было нельзя. Даже трусцой. Волны уже лизали берег, и шёл я по щиколотку в воде. Стало по-настоящему страшно. И тут я уви-дел дерево. Комель его был наверху, на берегу, а вершина прямо над моей головой, но до неё ещё надо было как-то дотянуться. Подпрыгнуть, разбежавшись, я не мог, и оста-валось только карабкаться вверх. Не зря говорят, что страх придаёт силы. Уже не страх, а ужас надвигающейся гибели овладел мной и, может быть, поэтому я каким-то чудом ух-ватился за вершинку дерева. Молил Бога, чтоб хрупкая эта веточка не обломилась. Стал осторожно подтягиваться и, когда ухватился за ствол, понял – спасён!! Чуть передохнул и быстро-быстро по стволу выбрался на спасительный берег.
До пирса я не дошёл всего сто шагов. Это потом я измерил расстояние и удивился: неужели какие-то сто метров могли стоить мне жизни?
Послесловие.
Прочитав описание этих двух событий в моей жизни, читатель спросит:
- А в чём соль? Зачем рассказал-то об этом?
А затем, что очень часто мы в своей жизни о происходящем, об увиденном или ус-лышанном, судим слишком категорично. При этом свято верим, что по-другому вроде бы и быть не может. Забываем – всё в мире относительно, всё познаётся в сравнении. Бо-лел, к примеру, у вас зуб, вы не спали ночь, и казалось вам тогда, что нет на свете чело-века несчастнее вас. В эту же ночь, в вашей же многоэтажке и, может быть, в вашем же подъезде умирал другой человек, доживал последние часы на земле. Вашу зубную боль он принял бы как подарок судьбы.
НЕ СУДЬБА
Мать часто говорила мне: - Ну, сынок, видно Бог язык семерым нёс, а тебе одному достался». Это был явный упрёк и в то же время скрытая похвала. Многим меня Господь обделил, но зато дал прекрасную память, буйную фантазию и неистребимое желание всегда быть в центре внимания или, проще говоря, быть душой компании. В детстве мои сверстники, друзья-товарищи и, конечно же, девчонки слушали меня, затаив дыхание. Мать-учительница, тётка-учительница уже в шесть лет научили меня читать, о чём потом горько жалели. Чтение стало моей страстью. Мои ровесники гоняли мяч, лазали по са-дам-огородам, играли во всевозможные игры, а я пропадал в библиотеках, набирал кипы книжек и дома взахлёб читал, читал, читал. Больше всего любил сказки. Там свободно можно было своё добавить, приврать, приукрасить. А если среди слушателей были и девчонки, то сказки и истории становились одна страшнее другой. Тем более, что я не только рассказывал, но и изображал всё в лицах.
В юности, будучи студентом, основной публикой у меня были девчонки. Тут уже в ход шли стихи и романтические истории про любовь. Парни покоряли сердца студенток, приглашая их то в кино, то в театр, кормили их там всякой вкуснятиной, а иные могли и вином побаловать. У меня, студента-детдомовца даже стипендии не было, и выручал ме-ня только язык: я умел и любил рассказывать. От одиночества я не страдал,.и девчонки говорили: - Да, Коленька, с тобой не соскучишься!
В ту пору я начал собирать (записывать) анекдоты, пародии, байки и всякие смеш-ные истории. Помнил их великое множество и, к тому же, с чувством юмора было всё в порядке. Поэтому на всех концертах в заводском клубе стал бессменным конферансье или как теперь говорят – ведущим. Видимо не плохо получалось – на улицах стали здо-роваться незнакомые люди. Врать не буду: автографов не просили, но многие говорили: - Ну, Коля, ты просто прирождённый артист!» И матери моей уши прожужжали: -Колька-то твой видать артистом родился.
Капля камень долбит. Наконец и я уверовал в это, но в то же время понимал, что самородком быть неплохо, а обученным профессиональным артистом – куда лучше. Ре-шил всерьёз заняться театром путём самообразования. Опыт уже был - я с помощью са-моучителя выучился играть на баяне. Для начала сколотил драмкружок при заводском клубе и стал ставить простенькие одноактные пьески-юморески. Там не нужны были сложные декорации, дорогие костюмы и реквизит. Прочитал горы театральной литерату-ры, в том числе и специальной. Даже ездил в соседний Ташкент посмотреть на настоя-щие репетиции в настоящем драмтеатре. Короче учился рьяно и самозабвенно. Дошло до того, что на республиканском конкурсе самодеятельных театров мы заняли второе ме-сто, а фрагмент моей пьесы показало Ташкентское телевидение. В этой пьесе я играл роль солдата. Домой, в свой город я вернулся уже «звездой». Мне тут же официально присвоили звание «Режиссёр народного театра»,стали писать в местной газете и даже взяли интервью на радио. Ну, чего ещё человеку надо? Тут бы мне греться в лучах не-ожиданно свалившейся славы, умножать число поклонниц, жить да радоваться. Наобо-рот, я чувствовал себя разнесчастным человеком, неудачником и самозванцем. Чтобы не мучиться, не страдать решил навсегда расстаться с театром.
-Что с тобой? Почему? Ты с ума сошёл! У тебя «звёздная болезнь началась! – толь-ко и слышал я от тех, с кем создавал тот самый народный театр. Но только теперь, сей-час, когда я пишу эти строчки, я могу открыть тайну. Хотя какая уж там тайна? Дело в том, что, вручая мне диплом за второе место, очень старая и заслуженная артистка сна-чала прилюдно расцеловала, а чуть позже отозвала в сторонку, и тихонечко мне на ушко прошептала:
- Коленька, голубчик, поверь моему многолетнему опыту. Как режиссёра тебя ждёт великое будущее, а вот артист ты никудышный.
Лучше бы она меня пристрелила! Её оценка-приговор прозвучали для меня как, гром среди ясного неба, и желание стать артистом умерло мгновенно и навсегда. Но не зря говорят «чем играешь – тем и ушибёшься» Мне и сегодня, когда уже видна финишная черта, когда жена дразнит «пескоструйщиком», люди говорят:
- Да-а-а…Вам бы, Николай Данилович, только со сцены выступать!
Я помалкиваю, а про себя думаю: - Нет уж, фигушки! И я, и сцена, как-нибудь про-живём друг без друга» И не жалею об этом. Как говорят интеллигентные люди в Мордо-вии – «судьба такой…»
КОНЕЦ СВЕТА
О конце света писали много и часто, даже называли точные даты, но конец света так и не наступил, слава Богу. Я не астролог, не пророк, не священник и запугивать никого не собираюсь. Зато расскажу как я сам, своими глазами, каждой клеточкой своего тела ощу-тил весь этот ужас. До сих пор удивляюсь, как умом не тронулся.
Случилось это летним днём, ближе к обеду. Мне в ту пору было лет 12 или 13, не больше, но парнишкой я был начитанным и в сказки, в нечистую силу, а тем более в Бога уже не верил, А вот в доброго и мудрого дедушку Ленина верить научили и от Бога отва-дили навсегда. Поэтому то, что случилось тогда, я не смог приписать ни божьим силам, ни дьявольским козням. А случилась гроза, да такая, что и поныне вспомнить страшно.
За какие-то полчаса день превратился в ночь, со всех сторон гремели раскаты гро-ма, а темное непроглядное небо полосовали длинные, ослепительно яркие молнии и всё это происходило без пауз, непрерывно. Казалось, что небо сейчас треснет и расколется на тысячи кусочков. Гром тоже был необычным - оглушительный сухой треск, словно ка-кие-то великаны яростно рвали небо, как полотно. Всё это, повторяю, происходило в летний тёплый солнечный день и до грозы деревня жила обычной жизнью. Избы стояли на возвышенном берегу маленькой речушки, как говорят «воробью по колено», а чуть ни-же тянулась улица-дорога. Ещё ниже, почти на берегу речушки стояли сарайчики, погре-бицы и баньки. А дальше, за речкой, была колхозная ферма, куда как раз пригнали коров на обеденную дойку. Чуть поодаль стояла конюшня, но без лошадей. Они паслись на лу-гах просторных и кормных.
…И вот я вижу, как сверху падает сплошная стена воды, как речушка в считанные минуты превратилась в бурный ревущий поток, а в нём плывут те самые сарайчики и баньки. И не только они, а ещё и телёнок с верёвкой на шее, телега без колёс и ещё что-то, чего не разглядеть было в этом грохочущем и сверкающем аду. В деревне горели до-ма, сразу несколько. Горели не пламенем, а ослепительно белыми столбами, как гигант-ские свечи. Женщины с малыми детьми на руках метались между домами, старухи на ко-ленях молились, простирая руки к небу, а мужиков в ту пору почему-то в деревне не бы-ло. Пожары никто не тушил, да и чем было тушить, если сверху и так падала стена воды. По всем разумным законам дома не должны бы гореть, а они горели. Да ещё как горели!
Люди метались между домами, кто-то пытался вытаскивать на двор неподъёмные сундуки – чемоданов в то время деревня не знала - а многие стояли окаменевшими от ужаса. И я в их числе, пока бабушка не схватила меня за брючной ремень и не повалила на землю рядом с собой. Прямо в ухо она прокричала: -молись, сынок ! Молись, конец света пришёл! И я молился, не зная ни одной молитвы. Твердил, цепенея от страха, «Господи, прости! Господи, прости!» Именно это я чаще всего слышал в молитвах своей бабушки и потому запомнил. Я лихорадочно и неумело крестился, тоже глядя в грохочу-щее и сверкающее небо. Я поверил, что вижу конец света и живу, наверное, последние минуты.
Потом, когда всё это закончилось, я очень переживал, что меня – пионера!- видели крестящимся. О последствиях этой грозы даже вспоминать не хочется. Убытки колхоз по-нёс страшные. Сгорело живьём почти всё стадо, урожай зерновых смыло с полей так, будто ножом бульдозера срезало, а в деревне сгорели восемь домов и правление колхо-за – самый красивый и большой дом. Весь этот кошмар длился не более получаса, но мне и другим он показался вечностью. Время как бы остановилось. Когда ушли тучи, за-тих гром, и выглянуло солнце, то деревню было не узнать. Дымились догорающие дома, снесло почти все постройки ниже дороги по-над речкой, и сама эта мирная речушка всё ещё несла на себе свои «трофеи». Ревела уцелевшая скотина на ферме, выли собаки, рыдали женщины, плакали дети. И только старухи продолжали молиться, не вставая с колен. Жуткая незабываемая картина разгула стихии. Я долго-долго потом не верил, что человек – это царь природы. Уж очень жалкими и беспомощными были мы тогда, совсем не цари…
А бабушка моя до конца дней своих наставляла меня:
- Вот видишь, Колюня, как Бог помогает! А если б ты тогда его не попросил, лоб свой пионерский не перекрестил, то уже и в живых-то тебя не было бы. Верь, верь в Бо-га! В Бога я поверил только теперь, на склоне лет, хотя его и не видел. А вот в конец све-та не верю, хотя видел его генеральную репетицию.
Время лечит?
Давно известно ,что в поезде если дорога длинная, а попутчики разговор чивые, то чего только не услышишь. И «солёный» анекдот и всякие житейские ис-тории, и даже исповедь. Человек расскажет самое сокровенное, ничем не рискуя. Он знает, что людей этих вряд ли когда ещё встретит. И они, в свою очередь, ни-чем не рискуют, как слушатели: могут осудить, а могут и одобрить.
Нас в купе плацкартного вагона было пять человек Мужчина явно выраженного авказ-ского типа, сразу же, ни слова не говоря, забрался на свою боковую верхюю полку и уже через минуту начал похрапывать. Ночью он сошёл на какой-то станции и никто из нас этого не видел. Напротив меня на нижней полке сидела женщина настолько полная, что нагнуться за тапками не могла и нащупывала их короткой и толстой ногой. Дышала она с трудом, шумно, и непрерывно обмахивалась сложенной газетой, как веером. Голос у неё был низкий с хрипотцой, но речь грамотная, образная и неторопливая. Определить сколько ей лет было трудно, хотя я славился тем, что очень точно угадывал возраст лю-бого человека. Ей можно было дать и 60 лет, и все 70. Особенно старили её жиденькие, какие-то не седые, а серенькие волосёнки на голове, стянутые гребёнкой, каких давно уже никто не носит. Молодыми у неё были только глаза синего цвета, какой не часто встретишь. Даже обычных морщинок в уголках глаз не было. В них, как в зеркале, отра-жались все чувства, оторые она переживала во время рассказа.
Тему разговора задала нам парочка молодых, которые устроились на боко-вых полках вдоль вагона. Они обнимались, целовались, что-то шептали друг другу на ухо, ворковали, как голубки. Похоже, что мы для них просто не существовали.
Другая наша попутчица (назову её для удобства повествования Светланой Ива-новной) то и дело ворчала, глядя с неприязнью в сторону молодых:
- Ни стыда, ни совести у нынешней молодёжи!
- А чего же им стыдиться-то? – заступилась за них толстуха. – Не воруют, не мате -рятся. Наверное, любят друг друга без памяти.
Я тоже поддержал её:
- Может быть у них это первая любовь. Посмотрите-ка на них, им ведь лет по 18,. не больше.
Толстуха посмотрела на меня как-то недобро и тут же осудила и меня, и весь наш мужской род:
- Это у вас, у мужчин, бывает первая, вторая и даже третья любовь. Потому вам легко в этой жизни всё даётся.
- А вам? – спросил я.
- А нам трудно. За других говорить не буду, а что касается меня, то у меня была и есть одна-единственная любовь. С ней живу, и с ней умру, наверное.
- Можно только позавидовать вашему мужу, - слукавил я, ибо с трудом представлял, что у ТАКОЙ женщины может быть муж.
- При чём тут муж? – как-то грустно произнесла она в ответ. – Редкая женщина может похвастаться, что замуж вышла по любви. Как правило, любила одного, а вышла за другого.
- И у вас так же? – в лоб, не стесняясь, спросил я у неё.
- Да, я не исключение. Брак случился по расчёту. Только расчёт был не мой, а моей мамы. Отдала за богатого и красивого. Я к той поре уже все слёзы девичьи выплака-ла. Мой любимый пропал, как в воду канул. И мир для меня опустел, сиротой себя ощущала. Но и замуж пора было идти, чтоб в девках не засидеться.
Тут в разговор вступила и Светлана Ивановна:
- Ой, и не говорите! Меня мать тоже замуж выпихнула. Сказала «сколько мы тебя ещё кормить будем? Пусть муж кормит». А я этого мужа и видела-то всего два раза, да и то мельком. Такая уж наша бабья доля. Вот и маюсь, уже 30 лет скоро будет.
Чтобы поддержать разговор и как бы принять её в собеседники, я спросил Свет-лану Ивановну:
- У вас тоже была первая любовь?
- Была, дорогой! Была, да сплыла. Женой стала – дети пошли, свекруха рядом, мужик с бутылкой не расставался. Тут не то что про первую любовь, как тебя самою зовут забудешь.
- А я вот рада бы забыть, а не могу. Да и не хочу, если честно, - продолжила свою исповедь Вера Петровна. (Это тоже для удобства повествования, чтобы не называть и дальше толстухой).
- Зависть, конечно, не самое лучшее чувство, но теперь я завидую тому, кого вы до сих пор любите, - совершенно искренне признался я Вере Петровне.
- Ничего удивительного. Мне и тогда все завидовали, ахали и охали. Я тогда студенткой была, жила в другом городе и снимала комнату у одной вдовы. Она стала мне второй матерью и я ничего от неё не скрывала.Редкий день не получала от него письма. Сначала читала сама, а потом уже отдавала хозяй-ке. Она читала и плакала от умиления.
- Господи, какая же ты счастливая! – завидовала она мне. –Да неужто в наше время такая любовь бывает, и такие парни водятся, как твой?
Подружки тоже завидовали и просили хоть одно письмо дать прочитать. Но я не давала. Суеверной была, боялась, что сглазят, помешают нашей любви.
Вера Петровна ненадолго умолкла. В глазах предательски заблестели сле-зинки, но она промокнула их рукавом халата. Дольше она ещё что-то говорила, но я уже не слушал. Меня и в купе не было.
Я стоял в тамбуре у двери, прислонившись лбом к стеклу, и смотрел как за окном проплывают деревья, далёкие огни фонарей. Время приближалось к полу-ночи. Рассказ Веры Петровны разбередил мне душу. Мне тоже было что вспом-нить. Да, она права: была у меня и вторая, и третья любовь. Но разве можно их сравнить с первой?
Звал я её Алёной, а фамилию уже подзабыл, но вроде бы Блинова. Много лет прошло с той поры, почти полвека, но память сохранила облик стройной, хрупкой синеглазой девчонки. Природная, а не крашеная блондинка, она носила длинную, ниже пояса, косу. Когда мы с ней шли по улице, то не только парни, но и взрослые мужики шеи сворачивали, глядя нам в след. Редкой красоты была моя Алёнка! Я самому себе завидовал. Рядом с ней я смотрелся , как лапоть рядом с туфелькой и потому страшно боялся, что какой-нибудь красавчик, да ещё и при деньгах, уведёт её у меня. Письма писал каждый день и порой они не влезали в один конверт. Тогда приходилось на конвертах писать 1 и 2.
О моей пламенной любви вскоре узнали не только однокурсники, но даже директор техникума. Именно он разрешил мне по субботам не посещать занятия. Как раз по субботам, рано утром, я садился в поезд и ехал из Иванова в Костро-му.( Подозреваю, что мой дружок Герка, втайне от меня, дал директору какое-нибудь письмо от Алёнки прочитать и тот решил помочь нашей любви). В Кост-роме жила и училась в торговом техникуме на первом курсе моя Алёнка. А я уже на третьем курсе учился. Стало быть, был старше её года на два, а то и на три. Денег на билет у меня никогда не было, и я ездил «зайцем. Бывало и так, что ре-визоры ссаживали с поезда. Тогда я садился на товарняк и ехал дальше.
Алёна жила на частной квартире и с вокзала я прямиком шагал туда. Знал, что меня ждут. Хозяйка первым делом усаживала меня за стол и кормила как на убой. Каждый раз горестно вздыхала:
- Боже мой, до чего ж ты худой да бледный! Что ж вас там совсем не кормят что ли?
(Нет, кормили нас, детдомовцев, хорошо. И даже 6 рублей в месяц выдавали. Не ах какие деньги, но тогда ведь и билет в кино стоил 20 копеек. Столько же и моро-женое стоило. Не мог же я к Алёнке ехать без подарка. Талоны на питание прода-вал, а денежки копил к субботе. Потому сытым редко бывал. Отсюда худоба и бледность, но меня это не печалило)
Наевшись, я брал из «балетки» (чемоданчик такой небольшой) свой не-изменный фотоаппарат «Смена» и мы с Алёнкой шли гулять по городу. Если был при деньгах, то шли в кино, где я даже мороженое ей покупал. Чаще всего гуляли по набережной Волги. Там была красивая чугунная ограда на белёных кирпичных опорах. На каждой из них я куском цветного мела писал две буквы – А и К. Но не с наружной стороны, а с той, что к Волге была обращена. Чтоб не увидели и не стёрли.
Надо ли говорить, что мы оба и помыслить не могли, чтобы прилюдно обни-маться и целоваться. Вряд ли сегодня кто поверит мне, но тогда, если я нечаянно касался рукой её груди или голой коленки, то сердце уходило в пятки. Боялся, что увидит в этом умысел. Рука в руке – это всё, что мы позволяли себе, но и это дела-ло меня самым счастливым человеком на земле.
Вечером я уезжал назад, в Иваново. Алёна меня никогда на вокзал не прово-жала. Видимо, догадалась, что езжу я «зайцем». Шло время. Нет, тогда оно не шло, а летело. Неделя за неделей, месяц за месяцем. Пришла пора писать ди-пломную работу, и думать где и как жить дальше. Конечно же, все мои мечты и планы были связаны с Алёной. Но надо было узнать как к ним отнесётся мать Алёны.
Тайком от Алёны я поехал в Вичугу, где в своём небольшом и ветхом домике жила её мать. Работала она на местной ткацкой фабрике, деньги получала не-большие, мужа не было, а ещё и дочери надо было помогать. Так что бедность смотрела на меня из всех углов.
Мать – спасибо ей за это – хитрить и словоблудить не стала.
- Сынок, я всё знаю про вас и про вашу любовь. Ленка мне давала твои пись-ма читать. Прямо скажу – парень ты видать хороший, неизбалованный, умный. Но сам подумай хорошенько, где, как и на что будете вы жить, если поженитесь? У тебя, у детдомовца, ни кола, ни двора. И я вам не помощница. Сам видишь – в нищете живу. Прошу тебя, сынок! Хочешь, на колени встану? Оставь Ленку, если любишь её и добра желаешь.. Ты молодой, свет клином на ней не сошелся, най-дёшь другую. Я уже нашла ей жениха. И с его родителями сговорились, что придёт он из армии и мы их поженим. Отец этого парня обещал им сразу дом построить. Пусть хоть дочь моя в достатке поживёт.
Я молча выслушал этот монолог, не сказал ни слова, встал и ушёл. Первая мысль была пойти на Волгу и утопиться, благо она рядом. Но сработал инстинкт самосохранения. К тому же я должен был выяснить, как Алёнка отнесётся к пла-нам матери. Не зря ведь говорят, что надежда умирает последней. Был уверен, что никогда Алёнка не променяет нашу любовь на сытую жизнь в богатом доме. С этими мыслями и вернулся к себе в общагу.
Однако, победил здравый смысл. Что такое бедность и нищета я знал не по-наслышке. Хлебнул полной чашей. Понимал и то, что кроме пламенной любви я пока ничего Алёнке дать не смогу. Как писал Маяковский, любовная лодка может разбиться о быт. Убедил себя, что если я мужчина, а не тряпка, если и в самом деле люблю, то должен оставить её. А вот как это сделать, чтобы и она не побе-жала топиться в Волгу, я не знал. И спросить было не у кого..
Помог Герка. Он был горазд на выдумки, просто гений какой-то. Он напи-сал Алёнке письмо и наврал, что мне даже не дали закончить техникум и при-звали в Армию. Причём в какие-то сверхсекретные войска. Будто даже он, лучший друг, не знает теперь где меня искать. И пусть она тоже не ищет и пи-сем не ждёт. Хотя бы первое время. И отослал эту фальшивку. Как не стран-но, но она сработала: писем от Алёны больше не было. Тяжело, очень трудно пережил я это время. Была и обида на Алёну, которая так легко поверила в нашу выдумку и не стала даже проверять, бороться за нас, за нашу любовь.
Вскоре получил диплом, и чтобы она меня уже никогда не нашла, уехал в прямом смысле на край света, на остров Сахалин. Надеялся, что время хоро-ший лекарь и рана моя душевная заживёт. Так оно и случилось. Потом была вторая любовь и третья, но ни одна из них Алёну мне не заменила. Такое чувст-во, будто я и сегодня, в свои 70 лет, всё ещё люблю её.
…Долго я ворочался на своей полке, переживая заново те далёкие годы и вос-поминания. Мои попутчицы уже спали и только молодые стояли в другом тамбу-ре. Видно не налюбились ещё. Утром на конечной станции я вызвался помочь Вере Петровне дотащить её здоровенный чемоданище.
- Ой, что вы! Я сейчас носильщика позову, - отказывалась она.
Но я был непреклонен:
- Поберегите деньги. Они ещё вам пригодятся.
Чемодан я всё же допёр до автобусной остановки. Отдышавшись, я спросил:
- А как вас зовут?
- Елена Фёдоровна, - ответила она. – В девичестве Блинова.
.
Франтик
Сын давно просил у меня собаку, но я каждый раз говорил «нет» и объяс-нял почему против. Запах псины, клочки шерсти, гавканье в самое неподходящее время – все эти «радости» не прельщали меня. Тем более, что я и по сию пору убеждён: держать в городской квартире собаку – это издевательство и над соба-кой, и над соседями. Сын вроде бы смирился и перестал приставать с просьбами.
И вот, однажды, идём мы с ним по улице, а навстречу мужик с корзиной в руках. Из неё выглядывают две мордочки крохотных щенков. Поравнялись, и я спросил:
- И куда же вы несёте этих красавцев?
- Топить в речке. Троих раздал, а этих никто не берёт.
Услышав эти слова, мой сын будто окаменел, стоял бледный, а по щекам тихо сползали слезинки. Но молчал. Я ещё раз повнимательнее посмотрел на щенков и один из них мне очень даже понравился. Весь снежно белый и только на грудке черное пятно похожее на галстук-бабочку. А на двух передних лапках тоже черные «носочки».
- Ну, па-а-а-п! – заныл мой сын, - давай одного возьмём.
Мужик вопросительно посмотрел на меня и сказал:
- Чего задумался? Бери, не объест он тебя. И пацан твой будет радёхонек.
Пришлось взять. Сын тотчас схватил своё сокровище и помчался домой устраивать щенка на постоянное место жительства. Я его сразу предупредил:
- Женя, при первой же луже или кучке на полу щенка в доме не будет.
- Пап, вот увидишь, этого никогда не будет! – горячо заверил меня сын.
Надо отдать ему должное – за щенком он не просто ухаживал, а фанатично любил его. Даже из школы прибегал во время большой переменки, чтобы пооб-щаться со своим любимцем. С первого дня встал вопрос как назвать собачку. Я говорю:
- Смотри, Женя, какой у него галстучек на груди, как он элегентно выглядит.
Давай его назовём Франтик.
- Давай, - согласился сын без колебаний.
Но когда щенок подрос, выяснилось, что это не ОН, а Она. Кличку мы чуть-чуть изменили и стали звать Франтя.
Прошло что-то около трёх месяцев, Франтик подрос и, однажды, вернув-шись с работы домой, я увидел на диване кучку дерьма, а на полу разбитую вазу. Она была дорогим подарком, я очень ценил и берёг её, а тут лежали только ос-колки от неё. Приговор был так же скор, как и суров. Я засунул Франтика в рюкзак, сел на мотоцикл и отвёз его за 20 км от города, на берег лесного озера. Убивать или утопить его и в мыслях не было. Я был уверен, что такого красавца подберут кто-нибудь из рыбаков или туристов, которые тут бывали едва ли не каждый день.
Вытряхнул щенка из рюкзака и со спокойной совестью уехал, полагая, что избавился от него навсегда. А дома траур и трагедия. Сын, весь в слезах и соп-лях, уже обегал все соседние улицы, облазил все подвалы и подъезды, но Фран-тика, естественно, не нашёл. Как только я вошёл, он сразу же кинулся ко мне.
- Папа, где Франтик?
При этом выглядел он самым несчастным человеком на всём белом свете. Конечно, мне его стало жалко, но осколки вазы всё ещё лежали на полу, и Женя их не заметил. Иначе он сразу догадался бы какова судьба Франтика.
- Не знаю, сынок, - соврал я – наверное, сбежал, когда дверь была открыта. Не переживай, он сам найдётся.
Сын понемногу стал успокаиваться, но поиски не прекращал ещё долго. А я был уверен, что время хороший лекарь и сын смирится с потерей.
Прощло больше месяца. Выходной день, вечер, мы с женой и сыном стоим на балконе третьего этажа. Балконная дверь открыта, чтобы впустить в квартиру прохладный вечерний воздух. Внизу под нами подъезд. Дом у нас большой и в нём ещё пять подъездов. И вдруг я вижу Франтика. Худющий, весь грязно-серый, он бежал вдоль дома и непрерывно обнюхивал землю. Я обомлел, глазам своим не верил. Как смог щенок, увезённый за 20 км в лес больше месяца назад, найти свой дом?! Ведь он от дома за всю свою маленькую жизнь дальше километра не отходил. Жена и сын Франтика ещё не заметили, смотрели в другую сторону. Франтик поровнялся с нашим подъездом, остановился, присел и задрав мордочку, посмотрел на наш балкон. Мне показалось, что смотрит он именно на меня и как бы спрашивает:
- И не стыдно тебе?
У меня комок в горле, сердце сжалось от жалости к этому крохотному, но героическому существу. И, конечно же, жгучий стыд за подлость свою, за преда-тельство. Франтик будто понял , простил меня и радостно залаял. Тут уж и сын увидел его, мгновенно скатился вниз, схватил пришельца на руки и вряд ли в этот момент был на земле человек счастливее, чем он. А жена даже прослезилась от радости и умиления. Так наш Франтик стал героем дня, и едва ли не все дети на-шего двора приходили посмотреть на него. Я же был готов простить Франтику не только вазу, но даже если бы он перебил в доме всю посуду.
Прожил Франтик у нас почти год. Сын закончил 8-й класс и на каникулы всем классом они оправились туристами в Карелию, по озёрам на лодках плавать. Конечно, Франтю – теперь уже все её так звали – сын взял с собой. В походе она стала «яблоком раздора». Каждый хотел, чтобы она плыла в их лодке. Даже жре-бий бросали. Но на одном из островов, где мы остановились на ночёвку, Франтя пропала. Как в воду канула. Долго искали дети, искали и мы с инструктором, об-шарили весь островок, но так и не нашли. Девчонки ревели, мальчишки тоже очень сочувствовали Женьке моему и ходили весь день хмурые. Сын мой даже с лица спал, дня два не ел.
Если честно, то и мне собачку было жалко.
-
Чемпион поневоле
Давно и хорошо известно, что в экстремальной ситуации человек может творить чудеса. Матушка-природа за миллионы лет заложила в наш организм такие мо-гучие резервы, что человек способен поднимать невероятные тяжести, бегать быстрее чемпиона мира, прыгать на небывалую высоту.
Случилось подобное и со мной. Был я тогда совсем молодым, работал на-чальником смены на электростанции. Шёл обычный рабочий день, всё шло по плану. Только что мимо меня прошла бригада ремонтников во главе с бригади-ром. Они пошли на обед, прервав работу на АТ-6 400.( Это огромной мощности трансформатор и размерами с хороший двухэтажный дом. При работе его секции обдувают 12 мощных вентиляторов, гул от которых слышен даже в соседнем по-мещении.) Один из двух рядом стоящих трансформаторов как раз был выведен в ремонт, то-есть отключен с соблюдением всех мер безопасности.
Вдруг, я вижу бригадира ремонтников, который торопливо и молча проша-гал мимо меня, возвращаясь на открытую часть электростанции, где только что он работал. Я почему-то не придал этому никакого значения, даже не удивился, не заподозрил ничего плохого. Бригадир у нас считался асом, супер-спецом и, к тому же, вот-вот должен был уйти на пенсию. Он был старше любого из нас и был спо-койным, степенным дядькой. Звали его Степан Егорович, но мы сокращали до просто Егорыч.
И тут будто кто-то на ухо мне шепнул:
- Встань, посмотри, куда и зачем он пошёл!
Я встал из-за стола, открыл дверь, ведущую на открытую часть подстанции, по-смотрел в сторону трансформаторов и… обомлел. Ноги сразу стали ватными, а в мозгу только одна мысль: «это конец!» Егорыч медленно поднимался по ступень-кам металлической лестницы на крышку трансформатора. А там стоят изоляторы, к верхушкам которых подходит напряжение 220 тысяч вольт. Я глазам своим не поверил, но Егорыч поднимался на РАБОТАЮЩИЙ трансформатор, а не на со-седний, где только что работал.
До крышки трансформатора оставалось 7-8 ступенек (около трёх метров), а там он даже на колени встать не успел бы. За доли секунды превратился бы в обуг-ленную головёшку.
Расстояние от порога , где я стоял, до трансформаторов было почти 60 метров и на пути ограждение высотой более полутора метров. Всё это я преодо-лел за считанные секунды. Егорыч уже заносил колено правой ноги, чтобы встать на крышку, но услышал, как я заорал внизу что есть мочи:
- Слезай! Быстро слезай!!
Егорыч опустил ногу и,стоя на предпоследней ступеньке лестницы, прокри-чал недовольно:
- Чего тебе, пожар что ли?
Я закричал ещё громче, замахал руками, уже приказывая ему:
- Быстро, немедленно слезай!
Егорыч нехотя, с недовольным видом, бурча что-то, стал спускаться. И вот он уже на земле, стоит рядом со мной, а я уже стоять не могу и без сил сажусь на землю.
- Что с тобой, парень? – забеспокоился доблестный бригадир
- Я не знаю что со мной, а вот узнать, что с ТОБОЙ я очень хочу! Ты что – ослеп, оглох, умом тронулся? Оглянись, посмотри, где ты был.
Егорыч медленно повернулся к гудящему, пышущему жаром, перегретому от летнего зноя трансформатору и… сел рядом со мной. На него было жалко смотреть. Он плакал. Молча, беззвучно и слёзы скатывались по морщинкам лица на вислые запорожские усы и дальше на волосатую загорелую грудь. Он был в шоке.
Не знаю, сколько мы так просидели, но вот он заговорил:
- Сынок, я на коленки встану, Христом Богом тебя прошу: не рассказывай нико-му о моём позоре. Я этого не переживу. Век благодарить тебя буду, проси, что хо-чешь.
И вот ведь диво дивное: не смерти он испугался, не за спасение от неё го-тов был благодарить, а за моё молчание. Но если бы я и рассказал кому, то меня бы на смех подняли, не поверили бы , что Егорыч с его тридцатилетним стажем, опытом и аккуратностью во всём мог перепутать работающий трансформатор с отключённым. (Кстати, случись с ним тогда беда, я бы оказался на скамье подсу-димых, так как обязан был остановить его, не пустить к месту работы одного)
Оказалось, Егорыч вернулся за именными, хромированными пассатижами, которыми был награждён недавно. Боялся, что «эти архаровцы» упрут их. Он ос-тавил дорогой его сердцу инструмент на крышке трансформатора и настолько за-циклился на этой мысли, что не увидел запрещающие плакаты, своей рукой снял заградительную цепь на лестнице, и не услышал рёв двенадцати огромных вен-тиляторов. Вот вам одна из загадок человеческой психики.
Что касается меня, то мой бег на 60 метров и прыжок через забор за какие-то 5 или 6 секунд могли бы попасть в Книгу рекордов Гидесса, окажись там чело-век с секундомером. Не попал. Но я об этом не жалею. Своё обещание молчать я нарушил только сегодня, написав этот рассказ. С того дня прошло ровно 40 лет, да и Егорыча давно уже нет в живых.
Читатель! Если ты привык к классической литературе, то закрой эту книгу, ибо привыч-ного сюжета, фабулы, интриги и прочих канонов литературы ты здесь днём с огнем не найдёшь. Любители детективов тоже могут отдыхать - нет здесь бешеных погонь, стрель-бы и ни одного трупа. Даже «клубнички» - и той нет, «Боже, да о чём же в наши дни мож-но ещё написать?» - удивишься ты. Отвечаю - о том, как прожил свои годы, где бывал, что видал и, конечно, о любви. Без неё никак не обойтись, без неё и жить-то неинтересно, «Так, понятно, - скажешь ты. - Значит, мемуары настрочил». И опять не угадал. Мемуары пишут великие люди, а я самый, что ни на есть простой человек, такой же, как и ты, чита-тель. На тебя и рассчитана моя книжка. И если на двадцатой странице не уснёшь от ску-ки, то уже хорошо, значит можно читать и дальше. Потому что у всякого человека за семь десятков лет хоть что-то интересное происходило, есть о чём рассказать.
Вот и я решил поведать миру, какую бурную, красивую, интересную и нелёгкую жизнь прожил на этом свете. Пока не переселился на тот, где Чубайсу уже не надо пла¬тить за свет. Как тебе мой каламбурчик? Я и дальше буду шутить, когда уж совсем невесело бу-дет. Вот и всё, считай, с предисловием покончил, отнял кусок хлеба у какого-нибудь име-нитого писателя. Деваться некуда, приходится писать.
ЭПИГРАФ
Я выбрал изречение, которое было моим девизом многие годы и вполне оправдало себя: «Живи так, будто сегодняшний день - последний», У Владимира Солоухина написаны «Камешки на ладони», у Виктора Астафьева - «Затеси», а что же мне придумать такое? Ведь сюжета-то у меня нет. Тогда я решил давать заголовки-ориентиры, которые, как до-рожные указатели, не дадут тебе, читатель, заблудиться.
ПЕРЕКАТИ – ПОЛЕ
" Жизнь прожить - не поле перейти".
Судя по эпиграфу, поле перейти легко. Наверное, так оно и есть, если это не мин-ное поле. Но жизнь каждого из нас очень похожа на минное поле. Не наступить на смер-тоносную мину - это вопрос удачи, везения. Иногда и знания, где эти мины расставлены. Самое время сказать, почему у этой главы такой заголовок. Всего один раз в своей жизни видел я шар из сухой выгоревшей на солнце травы, который в народе метко назвали «пе-рекати-поле». Он действительно катился по полю туда, куда дул ветер, то замедляя, то убыстряя свой бег. А рядом с ним и чуть дальше легко, играючись, катились другие такие же светло-желтые и бурые кружевные шары. Зрелище для меня было новое, интересное и даже забавное, но никаких мыслей-ассоциаций тогда не вызвало. Только теперь, на за-кате жизни, когда уже отчёт¬ливо видна финишная ленточка, вдруг вспомнилась эта кар-тина. Будто ангел сел на плечо и тихонечко шепнул: - Парень, а ведь это твоя Судьба, ты её тогда видел! Так оно и есть, ангел не ошибся. Оглядываясь назад, в прошлое, вспоми-ная, где жил и работал, где отдыхал или лечился, понимаешь, что похож на это самое «перека¬ти-поле». Захотелось рассказать, какие ветры гнали меня, где я останавливался надолго, а где сразу поворачивал назад.
Бывало и так, что в тупик попадал, бывало и по-над пропастью катился, но уцелел, выжил мой шар, хотя пообломался изрядно. Не кинозвезда, не известный политик и даже не ветеран труда (не удостоился), а всего лишь малая песчинка, но в то же время я граж-данин великой страны и пережил уже пять «царей». Так говаривала моя покойная бабуш-ка Катя, имея в виду генсеков, начиная с Ленина. Сама она родилась при Николае Пер-вом, и для неё Ленин, Сталин тоже были царями. Кстати, о бабушке Кате. Именно ей я обязан тем, что всю жизнь менял города, работу, жён и друзей-товарищей. С малых лет она учила меня:
- Коляня, запомни, заруби себе на носу: под лежачий камень вода не бежит.
Исповедуя сама эту веру, она выгнала свою пятнадцатилетнюю дочь (мою будущую мать) из дому, чтобы научилась сама добывать себе кусок хлеба. Так моя мать стала «перека-ти-поле». Здесь я сделаю маленькое отступление, чтобы высказать твёрдое своё убеж-дение: дети наследуют от родителей не только внешность, характер, болячки, но и судь-бу. Я судьбу матери повторил почти один в один, к великому моему сожалению.
В тридцатом году прошлого века моя мать поступает в педучилище города Саран-ска и, закончив его, получает направление в родные места - в Оренбургскую область, в Бузулукский район. С дипломом сельской учительницы в кармане она сидела с подружкой на скамейке у саранского железнодорожного вокзала, и ждала свой поезд. Вдруг подруж-ка вскочила на ноги и закричала:
- Вера, Вера! Посмотри под скамейку, там кто-то пищит!
Вера посмотрела, увидела тугой свёрток, а когда развязала все тряпки, увидела плачуще-го ребёнка. Это была девочка, на вид годочка три-четыре, живой скелет. При¬смотревшись внимательно, она ахнула:
- Да это же сестра моя, Надька!
Здесь необходимо пояснить, что на дворе стоял 1933-й голодный год, когда люди умира-ли тысячами, и матери, желая спасти хотя бы детей, подбрасывали их, кто, куда в надеж-де, что люди подберут и не дадут умереть с голоду. Так поступила и моя бабушка Катя. Для меня до сих пор её поступок загадка. Ведь в деревнях тогда легче было выжить, и почему баба Катя привезла младшую дочь за сотни вёрст именно в Саранск - непонятно. Не думала - не гадала баба Катя, что старшая дочь привезёт назад младшую, и потому сразу сказала, как отрубила:
- Сама привезла - сама и корми.
Но всё-таки и перепугалась как бы Вера не заявила «куда следует». Пришлось бы ехать на лесоповал. Следуя своей заповеди про лежачий камень, баба Катя не задер¬жалась в деревне, и тайком сбежала в Среднюю Азию, в Ташкент. Так из старшей сестры моя мать превратилась в «мать-одиночку». О том, что и сколько она пережила надо писать отдель-но, но скажу лишь, что сумела сестрёнку и выходить, и выучить, и даже замуж выдать за хорошего человека. Тётка моя - Надежда Степановна - тоже стала сельской учительни-цей. Именно она научила меня и читать, и писать, когда мне было всего-то пять лет, сде-лала деревенским «вундеркиндом». Очень полюбил книжки. Вырывая из них листок за листком, я делал целые эскадрильи самолётиков и щедро раздавал их своим сверстни-кам. Тётка порола меня ремнём, я частенько стоял в углу на коленях, но и это не помога-ло. Но когда я стал школьником и начал понимать прочитанное, то стал заядлым книгоче-ем, и тут уже моя мать боролась, сражалась со мной и библиотекарями, чтобы я не читал так много. Книги как раз и породили во мне страсть к перемене мест, к путешествиям. «Помог» мне в этом и голодный послевоенный голодный 47-й год. Мой родной отец «пал смертью храбрых», как в похоронке было написано, и моя мать в 46-м году вышла замуж. Это был четвёртый по счёту её брак. Первый муж умер от скоротечного тифа, не прожив и года с молодой женой. Вторым был мой отец, а третий оказался мелким жуликом. За-брал все деньги магазинные, где мать работала продавцом, и смотался куда-то.
В следующем году родила брата Сашу. Братец родился не хилый - весом в пять с лишним килограммов, а кормить его было нечем. Отчим сбежал к какой-то женщине, и - самое страшное - забрал продовольственные карточки. Для нас троих это был смертный приговор. В доме ни куска хлеба, ни полена дров, ни копейки денег, а на дворе, повторяю, голодный год. Сшила мне мать суму нищенскую, и пошёл я по дво¬рам «ради Христа» просить. Подавали плохо. Нас, таких, в городе много было, на всех не напасёшься. Мать уже не могла ходить, лежала на кровати опухшая с голодухи, а за пустые груди тянул её наш богатырь, просил есть. Пришлось мне надевать вторую суму, садиться на товарные поезда (на пассажирские нас не пускали) и ехать на ближние станции. Оттуда уже пешоч-ком до ближних деревень, Там нас жалели и подавали очень даже хорошо, я привозил полные сумки. Так мы и выжили, Зато я стал настоящим беспризорником, отвык от дома. Каждый раз уезжал всё дальше и дальше от дома. Теперь уже неделями и месяцами ме-ня искали мать и мили¬ция. Мне давно пора было идти в школу, а на ногах нет обуви, нет хотя бы сносной одежды, Я уж не говорю об учебниках и портфеле. Меня находили, при-водили домой, но я снова убегал, словно одичал от вольницы. Никого и ничего не боялся, знал, как прокормиться, где лучше переночевать и от кого надо держаться как можно дальше. Как тут не вспомнить фильм «Судьба человека». Первый раз я не смог его дос-мотреть до конца. Там есть эпизод с мальчонкой, когда он в кабине грузовика признал в шофёре своего отца. Михаил Шолохов явно списал этот случай из моей судьбы, один к одному. Слезы душили меня, я узнал себя, долю свою горькую, и сбежал из зри¬тельного зала.
Судьба берегла меня: я не попал ни в одну воровскую шайку, не попал под поезд, не замёрз зимой. Своё дело сделали и прочитанные мной книги. Я уже знал, что воро¬вать, грабить, жить обманом нельзя, грешно и подло.Жизнь в стране потихоньку налажи-валась. Сегодня модно и выгодно клеймить Сталина, наше прошлое и коммунистов, но тогда страна за какие-то 10 -15 лет встала из руин, из пепла. Уже давно не было карточек, работали заводы и фабрики, засевали поля колхозные, все дети учились. Таких слов, как «инфляция», «дефолт», «инвести¬ции», «приватизация», слыхом не слыхивали. Такое по-нятие, как «безработица», были просто не известно советскому человеку. Я уж не говорю о наркотиках, проститу¬ции и прочих «голубых». В страшном сне не могло такое приснить-ся. Сегодня - это наши будни.
Не удержался, прости меня, читатель, за такие суждения. Грешен, никакие «пере-стройки» меня не сломали, никакие «реформы» дерьмократов не убедили меня, что РФ лучше СССР.
Моя жизнь тоже наладилась. Я уже не был «перекати-поле», учился в школе-семилетке, ел досыта, не щеголял заплатками на штанах и рубахе. Мне даже костюмишко справили, когда я пошёл в 6-й класс, а в доме появились тарелки и ложки железные вместо дере-вянных. Школу закончил с отличием, и надо было учиться дальше. Из горькой и позорной нищеты наша семья вырвалась, но зато прибавилась на два брата — Витю и Вову. Отчим нагулялся на стороне и в 1948-м году вернулся домой. Но уже без коровы. Бедность жила вместе с нами ещё долго, пока отчим не научился валять валенки, За учёбу платить было нечем, и мы с матерью стали выбирать техни¬кум, где была хорошая (по нашим понятиям) стипендия. В нашем Бузулуке такого техникума не оказалось, а другие были далеко. Дое-хать в те города было не на что. Всё же нашли «золотую середину» - горно-металлургический техникум в Башкирии, где и стипендия была максимальная, и даже форму давали. Но самое главное - мать наскребла денег на билет, и я поехал с огромным деревянным чемоданом, где кроме пары белья и ведра картошки ничего не было.
В техникум поступил легко. Так же легко учился за счёт прекрасной памяти и же-лания узнать как можно больше полезного и интересного. К тому же, я всегда стремился к лидерству, самолюбие не позволяло болтаться где-то в «середнячках».Знания впитывал, как губка, и даже башкирский язык выучил за два месяца, общаясь с местными мальчиш-ками, а с детьми директора техникума крепко подружился, в их доме я быстро стал своим человеком, а красавица - дочка даже братом меня называла. Мне было уже 15 лет, сло-жился характер, и характер далеко не сахар, кон¬фликтный и неуживчивый. Как раз тот случай, когда говорят «язык мой - враг мой». Все беды были оттого, что я не терпел лжи, несправедливости, подлости. От кого бы они не исходили. Авторитетов не признавал, ни-кого и ничего не боялся, всегда шёл напролом, как говорят «с открытым забралом». За-брало от этого нисколько не стра¬дало, зато я получал неприятностей предостаточно. Зря поговорка утверждает, будто на одни грабли два раза не наступают. Я только это и де-лал, но уроки впрок не шли. Так случилось и с директором техникума, в которого я швыр-нул тяжеленную стеклянную чернильницу, что стояла у него на столе. Попал в лицо, об-лил всего чер¬нилами, но успел не только сбежать, но и закрыть его на ключ, который тор-чал в двери кабинета. Так я перестал быть студентом техникума, хотя до окончания пер-вого курса оставались считанные дни, и я перешёл бы на второй курс без особых усилий, благо, что учился на одни пятёрки.
Совсем коротко об истории с чернильницей. У директора техникума в ту пору было двое детей: десятилетний сын и дочь Роза. Имя своё она оправдывала на двести процентов. Ей шёл пятнадцатый год, но она уже выглядела вполне сложившейся девушкой, и за ней пытались ухаживать наши студенты-старшекурсники. Все их усилия были обречены на провал. Роза была ещё ребёнком и просто не понимала, чего от неё хотят эти надоедли-вые поклонники. Роза с братом, я и Яша - сын одного из пре¬подавателей техникума - все-гда играли вместе и были настолько неразлучны, что отец Розы частенько говорил:
- Не ходи в общежитие, оставайся у нас ночевать. Всё равно ребята к тебе убегут.
Со временем я стал почти членом семьи директора, дети очень привязались ко мне, да и я не был к ним равнодушен. И хотя я был на год старше Розы, я в ней не видел девушку, для меня тогда понятия «любовь», «свидания», «поцелуй» были абстрактными, и Роза для меня была товарищем по играм, подружкой и почти сестрой. Кстати, я с детства меч-тал, чтобы у меня была сестрёнка.
И вот однажды разъярённый, красный от гнева, директор забирает меня прямо из ауди-тории и ведёт к себе в кабинет. Я сразу вспомнил, что мы вчера вместе с Ильдаром (сы-ном директора) нечаянно разбили сразу две пиалы. Однако, услышал совсем другое об-винение:
- Негодяй, подлец! - обрушился на меня директор. - Как ты посмел обесчестить мою дочь?! Я считал тебя вторым сыном, ты ел и пил в моём доме, а теперь опозорил и себя, и всех нас!
Сказать, что я был возмущён или оскорблён этим диким обвинением, значит, ниче-го не сказать. Выражаясь научно, я был в состоянии аффекта и уже не слышал, что орал директор, нервно расхаживая по кабинету, то садясь на стул, то вскакивая с него. Я схва-тил со стола увесистую стеклянную чернильницу (тогда даже у директоров не было авто-ручек) и кинул в обидчика.
На следующий день я уже был дома, чем немало удивил свою матушку. Она встретила меня словами:
- Ну, вот! Ещё один дармоед в доме объявился. Что так рано - то?
Я что-то красиво соврал, но слово «дармоед» меня не просто обидело, а оскорбило до глубины души. Мать быстро забыла голодный 47-й год, когда именно я спас её и брата от голодной смерти. Родной дом сразу стал чужим, и даже подросшие братья не радовали. Я крепко и надолго обиделся. На следующий день я забрался на крышу поезда «Москва - Ташкент» и уехал из дома, никому ничего не сказав. Без денег, без вещей, с портфелем, в котором лежал недавно полученный паспорт и книжка «Под¬виг разведчика». Даже сме-ны белья не было, но на дворе стояло лето, Ташкент не Воркута и я не унывал.Почему я выбрал Ташкент? А я не выбирал, пришёл на вокзал и сел на первый поезд, который пришёл на станцию Бузулук. Мог быть и другой поезд. Тогда, глядишь, и судьба по-другому повернулась бы. Но что удивительно - Средняя Азия для нашего семейства ста-ла как бы убежищем, где мы спасались от житейских бурь. Туда сбе¬жал мой дядя по отцу, когда пришли раскулачивать моего деда, и тем самым спас себя от Соловков, куда загре-мела вся семья моего деда в 30-м году. Туда же сбежала и моя бабушка Катя, опасаясь тюрьмы за дочь - подкидыша. Несколькими годами позже переехала туда и вся моя семья в надежде на лучшую жизнь. Теперь ехал и я, но не на одном поезде. Билета у меня, ко-нечно, не было, но зато был богатый опыт «зайца». Однако, ревизоры были тоже опыт-ные и регулярно выки¬дывали меня из поезда. Спасибо хоть в милицию не сдавали и я, дождавшись следующего поезда (не обязательно пассажирского), ехал дальше, Кормил-ся тем, что люди дадут, сироту жапеючи. Да, теперь я счёл себя круглым сиротой, и ре-шил никогда даже не вспоминать, что у меня есть мать. Врал, обманывал? И да, и нет. Формально мать была, но, если сложить в кучу все беды и неприятности, что привнесла она в мою жизнь и тогда, и потом - лучше бы её не было.
Ташкент показался мне городом из восточных сказок, где всё было в диковинку: смуглые лица, пестрота халатов на мужчинах, обилие осликов, женщины в парандже. По-ражало буйство зелени, фрукты прямо над головой висят, когда по улице идёшь, и всё это перемежается шумными разговорами, криками вездесущих продавцов, перезвоном трамваев, гудками машин. Надо сказать, что Ташкент в далёком теперь 55-м году был мало похож на нынешний красавец-город. Только в центре были большие трёх и пяти-этажные здания, с царских времён сохранившиеся. Асфальта в помине не было, только булыжник, да и то не везде. Пыль в воздухе висела посто¬янно. Жара стояла жуткая, всё время хотелось пить, но воду надо было покупать, а «финансы пели романсы». Спасали многочисленные арыки. В какую бы сторону от центра не пойдёшь - видишь сплошную стену глинобитных заборов (дувалов), пыльные дороги-улицы, стаи лохматых собак и оравы узбечат. В редкой семье узбека было два - три ребёнка. Как правило, семь - де-сять. В годы войны эти семьи умудрялись принимать к себе на прокорм и наших детей-сирот.
Ещё немного об арыках. Только прожив какое - то время в Ташкенте, я узнал их огромную пользу для горожан. Вот уж поистине «вода - это жизнь». Если бы в одночасье арыки пересохли, то Ташкент (да и любой другой азиатский город) через неделю стал бы пустыней, мёртвым городом. Арыки - это сложнейшая ирригационная система, в сравне-нии с которой городской водопровод - просто детский лепет. Поэтому самые почитаемые и уважаемые люди - это те, кто следит за арыками. Русских в городе было много и потому было, кого спросить, как проехать или дойти до нужного места. При моей прекрасной па-мяти нетрудно было запомнить адрес некоей тёти Клавы, о которой кому-то рассказывала моя мать ещё в Бузулуке.
- Как мне найти 3-ий Оборонный тупик? - спросил я у прохожего.
- Очень просто, - ответил тот. - Садишься вот здесь на седьмой трамвай и на пятой остановке сходишь.
Тут и случился у меня казус. Я аккуратно отсчитал шесть ушедших трамваев, и сел на седьмой по счёту. Вышел, как и подсказали, на пятой остановке и. естественно,
никакого Оборонного тупика там не обнаружил, но зато мне популярно объяснили, что седьмой трамвай - это маршрут №7, а табличка висит на вагоне впереди и сбоку.
- Из деревни поди-ка приехал? - спросил меня тот, кто просветил по поводу трам-вая.
- Да, - соврал я, хотя и считал себя городским.
Нашёл я всё-таки этот тупик и тётю Клаву, которая оказалась вовсе не тётей, а древней старушкой, да ещё и глухой, как стенка. Всё же докричался, что я внук бабушки Кати, с ко-торой они когда-то дружили. Меня впустили в дом, накормили и показали сундук в углу комнатушки, на котором разрешили спать. Половина дела была сделана, и осталось ре-шить - что я буду есть. Денег у меня не было, просить «Христа ради» стыдно, а воровать не умел и не хотел. В большом городе всегда можно заработать на мелких услугах. Я подносил чемоданы и мешки на вокзале, разгружал овощи и фрукты на рынках, мыл по-суду в чайханах или там же разносил подносы с чайниками и пиалушками. На хлеб хва-тало, и пусть не всегда досыта, но ел я каждый день. Однако, я приехал сюда учиться, надо было найти техникум, где мне разрешили бы сдать экзамены, пока не придут по поч-те мои документы из Башкирии. Обидное правило «без бумажки ты какашка, а с бумажкой человек» и в те времена работало безотказно. Мне никто не верил, что документы есть, что их скоро пришлют мне по почте. И неудивительно. Моя худоба, заношенные до дыр штаны и видавшая виды рубашка, да ещё и босиком - всё это мало располагало к дове-рию. Именно поэтому меня на вокзале забрали в милицию. Там они поняли, что напрасно сочли меня шпаной, и остави¬ли жить у себя, то есть слать на нарах вместе с теми, кого вылавливали на вокзале и в окрестностях. Такая доброта объяснялась просто: я развле-кал милиционеров во время ночных дежурств сказками и историями, которых знал во множестве, и умел рассказывать. Самые добрые даже тайком подкармливали меня. Я всё же уговорил одного директора техникума, и он разрешил мне сдавать вступительные экзамены. Сдал два экзамена на «отлично» и - о, счастье! - пришли из Баш¬кирии мои до-кументы. Сдал ещё два и был зачислен на первый курс электромеханического техникума. Вовсе не потому, что я мечтал стать электриком. Это мог оказать¬ся и мукомольный, и строительный, и какой угодно другой техникум. Мне тогда было не до выбора профессии. Самое неприятное заключалось в том, что у этого техни¬кума не было своего общежития, и я просто не представлял, где буду жить
. Как всегда помог Его Величество Случай, но об этом чуть позже.
Самое время рассказать о том, что я всё-таки решился написать тому самому директору, в которого бросил чернильницу. Очень боялся, что меня арестуют и потащат в суд, но удивлению моему не было конца, когда вместе с моими документами пришло и письмо. В нём директор сам, своей рукой написал следующее: «...Коля, сынок, возвращайся скорее. Ты переведён на второй курс без экзаменов. Прости меня, дурака старого, что возвел на тебя напраслину. Я не в обиде на тебя, приезжай!»
- Ага, нашёл дурачка, - подумал я тогда. - Вернусь, а меня тут же и скрутят. Нет уж, фигушки!
И не поехал, остался в Ташкенте. Живу в вокзальной милиции, учусь в техникуме, корм-люсь, где придётся. Но однажды нагрянуло милицейское начальство с проверкой ночной, и обнаружило в числе прочих и меня.
- А этот доходяга за что задержан? - строго спросил милицейский чин у дежурного милиционера.
- Он не задержан, он живёт здесь, - ответил тот.
- Что значит «живёт»? - возмутился начальник. - Здесь гостиницу устроили?
Чуть позже он сменил гнев на милость, вышел со мной на улицу, расспросил, что и как, а потом сказан:
- Вот что, дорогой мой. Тебе надо в детдом определяться, ты имеешь на это пол-ное право, хотя тебе уже 16 лет. Вот тебе адрес, сходи туда. Там знают что делать,
Уже на следующий день я был в кабинете заведующей городского отдела народ-ного образования (Гороно), где мне популярно строгим казённым языком растолковали, что без таких-то и таких документов даже говорить со мной никто не будет.
- А что же мне теперь делать, где я эти документы возьму? - спросил я у этой тети весом не меньше центнера.
- Не знаю, - развела она руками. - Сходи в Облоно, может там помогут.
Я сходил. Там другая тётя очень вежливо и душевно тоже отказала мне, сетуя на стро-гость законов. Я спросил её:
- А над вами есть начальник?
- Конечно, есть, а зачем тебе? - удивилась она.
- Надо! - отрезал я и прямиком туда, к её начальнику.
Но на порог Министерства культуры (оно тогда и образованием ведало) меня не пустил швейцар. Его можно было понять. Уж очень я смахивал на бродяжку, хотя и с портфелем в руках.
- Обед у нас, понимаешь ты или нет! - орал на меня строгий и неприступный страж приворотный. - Нет министра, обедает!
Я понимал, что он обедает, но и я есть хотел. И не уходил. На моё счастье, на высокое крыльцо подъезда поднялась женщина-узбечка маленького росточка, и спросила швей-цара;
- С кем воюешь, Кузьмич?
- Вот шпана какая-то к вам рвётся, а я не пускаю. Ещё вшей нанесёт.
Женщина взяла меня за руку, Кузьмич услужливо распахнул перед ней массивные двери и мы по лестнице молча поднялись на второй этаж. Вошли в огромную приём¬ную устлан-ную коврами, на которые мне даже страшно стало наступать. Там за барьером сидели пять или шесть секретарш, а в креслах посетители, которые вскочили при нашем появле-нии, но так и остались стоять с открытыми ртами. Видно, не часто такое видели, растеря-лись с непривычки, но женщина, не выпуская моей руки и не отвечая на приветствия, от-крыла дверь в кабинет.
Тут уж и я растерялся от роскошного убранства кабинета, от его огромных разме-ров и батареи разноцветных телефонов на гигантском стопе. Женщина, и без того ма-ленького роста, на фоне этого стола вовсе терялась. Она уселась в кресло, больше по-хожее на царский трон, показала на стул рядом с собой и на плохом русском языке, с сильным акцентом спросила:
- Ну, зачем тебе министр понадобился, рассказывай.
- А где министр? - спросил я.
-Как это «где»? Я и есть министр.
- Вы?! - изумился и не поверил я.
Министра я представлял себе здоровенным мужиком с огромным пузом, с громоподоб-ным голосом, но никак не эта пигалица.
- Да ты вроде не веришь мне, - тоже изумилась она, и нажала на кнопку. Тут же вошла одна из секретарш.
- Милая, ну-ка скажи этому молодцу, кем я тут работаю, - и улыбнулась.
- Как это «кем»? Министром образования и культуры, - ответила опешившая де-вушка.
- Ну, спасибо! Выручила ты меня. Иди, работай, - отпустила она вконец растеряв-шуюся сотрудницу. - Ну, давай знакомиться. Меня зовут Насриддинова, а тебя?
Я рассказал ей кто я, откуда, все свои мечты и планы, а заодно и о посещении Го-роно и Облоно. Биография моя вряд ли её удивила. Нас, таких горемык, в Ташкенте ещё со времён недавней войны хватало, а вот бездушие чиновниц возмутило её до крайности. Она тут же приказала привезти их к себе в кабинет, и пока они ехали, успела напоить ме-ня чаем, сунула мне в портфель деньги, и не отходила от меня ни на шаг. Появились те самые начальницы, которые не захотели мне помочь. Насриддинова даже не предложила им сесть и спросила, обращаясь сразу к обеим:
- Скажите, у вас есть дети?
- Да, двое, - ответила одна из них,
У другой их оказалось трое, но они, видимо, так и не поняли, куда она клонит, к чему эти вопросы
- А мужья у вас есть?
- Да, конечно
- И ваши дети могут каждый день говорить «мама» и «папа», они сыты, обуты-одеты. Этого мальчика помните? - спросила Насриддинова, указывая на меня, и продол¬жала говорить, не дожидаясь ответа. - Он круглый сирота, он не каждый день кушает. По-смотрите, как он одет, какой худой и бледный! И вы не захотели ему помочь. Не к себе в дом, а в государственный, не смогли пристроить, бумажки вам понадобились. Мы в годы войны без всяких бумажек брали таких ребятишек к себе домой, жале¬ли. Всё, вы обе свободны. Идите в канцелярию и оставьте там заявления об уходе. Вам нельзя работать с детьми.
...Через полчаса на правительственном «ЗИМ»е Насриддинова сама привезла ме-ня в детдом №11, хотя до этого хотела определить в детдом одарённых детей, но я кате-горически отказался, не считая себя одарённым ни в коей мере. Жил я в этом детдоме, как коронованная особа: ведь меня сама Насриддинова привезла и сказала директору:
- Запомните, этот мальчик мой и ваш сын. Если что-нибудь будет не так - у него есть мой телефон.
Директор рядового детдома, каких в Ташкенте было несколько десятков, никогда в жизни не увидел бы Министра рядом с собой. Он сделал всё, чтобы персонал работал прежде всего на меня. Ах, как же мне было стыдно и неловко перед другими детьми, ни-чем не хуже меня, как я пытался жить наравне с ними, но директор в букваль¬ном смысле стоял передо мной на коленях и говорил:
- Коленька, дорогой, если меня не жалко, то хоть детей моих пожалей! Их у меня восемь душ. Не могу я поселить тебя в общую палату и посадить за общий стол, пони¬маешь ты это или нет?!
Вол и пришлось жить в сытости, в чистоте, обласканным и ухоженным. У персона-ла тоже были дети, и они тоже боялись потерять работу. Однако, «недолго музыка игра-ла, недолго длился карнавал». Случилось так, что меня взял к себе в дом заслуженный скульптор республики Бреславский Вадим Тимофеевич. Его сын Боря учился со мной в одной группе, и очень полюбил меня за то, что я половину его студенческих работ делал вместо него. Он щедро платил за это, и мы оба были довольны, Боря был стопроцент-ным, прямо-таки эталонным Митрофанушкой, этаким барчуком, баловнем и капризулей. К нему в качестве гувернёра и взяли меня из детдома.
Стал я жить в роскошном особняке с лепными потолками, с мозаичным полом, с сервизом на обеденном столе и с двумя машинами в гараже. Потом выяснилось, что я ещё должен был помогать и по хозяйству по принципу «принеси - подай», но холуем, слу-гой я не стал. Не тот характер. Зато Борю я целиком и полностью подчинил себе. То, чего родители не могли добиться за 15 лет, я сделал за два года. Не беседами, не уговорами, а личным примером, то есть «делай как я, делай вместе со мной, делай лучше, чем я». Боря многое стал делать сам, не капризничал, не закатывал истерики и, кажется, стал понимать, что в жизни надо надеяться прежде всего на себя. Мы очень подружились, жи-ли как братья, и если Вадим Тимофеевич порол нас ремнём, то обоих, не спрашивая, кто прав, а кто виноват.
В этом доме ангелом-хранителем была мать Бориса, Анастасия Ивановна, редкой души человек. Как её угораздило выйти замуж за еврея я, конечно, не знаю до сих пор, но она так и осталась русской женщиной. Борю и старшего сына Вадима она воспитывала в русских традициях, и это очень не нравилось Вадиму Тимофеевичу. V неё был талант улаживать любой конфликт в доме. Ко мне относилась даже лучше чем к родным детям.
Так прошло два года. Мы с Борей перешли уже на третий курс, и тут случилась любовь. Моя Первая Любовь. Я потому пишу с большой буквы это слово, что второй люб¬ви не бывает, как не бывает второй матери. Звали мою любимую Люда Горшкова. С этого момента можно начинать другую повесть, но я здесь пишу о ветрах и бурях, которые гна-ли моё «перекати-поле» по ухабам судьбы.
Первая моя любовь была чистой и светлой. Мы тогда даже не подозревали, что есть такое слово «секс». Ведь именно это имела в виду депутат - женщина, когда сказала «в СССР секса не было». Более того, любовь была взаимной и мы оба жили как в сказоч-ном сне, сами себе завидуя. Но счастья никогда не бывает много. Очень скоро нас разлу¬чила мать Людмилы. У неё были другие планы по устройству судьбы единственной дочки-красавицы. Я в эти планы не вписывался никоим образом, и потому Люду мою увезла, тайком от меня, в город Иваново. Плохо же она знала меня, если думала, что расстояние меня остановит, и я сдамся на милость победителя. К тому же, давно известно, что ис-тинная любовь не знает преград. Напрасно отговаривали меня и Анастасия Ивановна, и Вадим Тимофеевич. Я написал заявление о переводе в Ивановский индустриальный тех-никум и, не дожидаясь ответа, ринулся на поиски любимой.
На этот раз впервые в жизни я ехал в пассажирском поезде по билету, и даже с солидным запасом еды, Это Бреславские позаботились. Когда в вагон заходил ревизор, я по привычке бежал прятаться. Через три дня пребывания в Иваново я нашёл дом, но там Людмилы уже не было. Только её бабушка. Она лишила меня всякой надежды:
- Милок, я все про тебя знаю, мне Милка рассказала, но где она сейчас, куда её мать увезла, хоть убей - не знаю.
Я сник, впал в глубокую депрессию, выражаясь научным языком, потерял всякий интерес к жизни, и даже собирался на рельсы лечь, но что-то удержало, скорее всего, мой неукротимый оптимизм и уверенность, что я всё равно найду свою Людмилку.
Город Иваново в 57-м году был таким же захолустьем, как Пенза или Саратов, но своё шутливое прозвище «город невест» оправдывал полностью. После шумного мно¬гоцветного, огромного Ташкента этот город казался мне большой деревней. Надо было привыкать к «окающему» говору, к другим нравам, к другому ритму жизни и к одиночест-ву. Скоро пришли документы о переводе, и я стал студентом другого техникума, но по родственной специальности, сохранив статус детдомовца. Два года жизни в Иваново за-помнились ещё и тем, что именно здесь я первый раз женился. Отнюдь не по любви. Об этом событии я тоже расскажу, но позже.
Осенью 59-го года начался Сахалинский этап моей жизни. Диплом техника-электрика получен и по распределению я поехал на Сахалин. Мне как «женатику» и вла-дельцу «красного» диплома предлагали Украину, Урал и Сибирь, где ждали меня «хлеб-ные» должности и даже жилье через полгода, но я настоял на сахалинском варианте. Мо-тивов было два. Первый — я наконец-то увижу Байкал, которым бредил тогда, даже во сне видел. Второй — проеду поездом почти через всю страну от края и до края. Нетрудно догадаться, что умом был не богат, зато романтикой переполнен. Поехал не один. Угово-рил девчонок из других групп, тоже получивших дипломы в наших ивановских техникумах, нарисовал им радужные перспективы ВУЗ (Выйти Удачно Замуж). В «городе невест» они намучились без женихов, и потому клюнули на такую наживку, рассчитывая или на капи-тана дальнего плавания, или на богатенького шахтёра. Позже выяснилось, что я не обма-нул их. Пять девчонок из семи, что поехали со мной, уже через год были замужем. Одна даже успела стать мамой, и звала меня на крестины первенца своего.
Все сбылось. И Байкал увидел (даже успел искупаться, пока поезд стоял на стан-ции Слюдянка), и на краю света пожил, но романтики не убавилось. Скорее наоборот. Се-годня в свободной и независимой России инженеры ходят в сторожах и грузчиках (если повезёт), а тогда даже молодой техник-электрик был в цене. Поэтому я полу¬чил долж-ность начальника ЦЭС (Центральная электростанция) с окладом в 2100 рублей. Узнав об этом из приказа по шахте «Мгачи», я едва заикой не стал. В ту пору я и 500 рублей в ру-ках не держал, а уж о тысячах даже не мечтал. Мало того, меня стали величать по имени-отчеству, что заставляло меня мучительно краснеть и смущённо отводить взгляд в сторо-ну. Тем более, что лет мне было всего-то двадцать, а обращались ко мне люди куда как старше.Заодно выяснилось, что как специалист я и гроша ломаного не стою. На моей электростанции стояло японское трофейное оборудование, и в бразильских джунглях я тогда блуждал бы меньше. Какой уж там начальник, если даже электриком на этой стан-ции я не смог бы работать. Пошёл к начальнику шахты «сдаваться», но он возму¬щённо замахал руками:
- Ты что, хочешь, чтоб меня с работы выгнали? Как я могу молодого специалиста простым электриком поставить? Иди, работай, и голову мне не морочь!
Сошлись на том, что приказ он издавать не будет, а я пойду шахтным электриком по самому высокому разряду, оставаясь формально на прежней должности. Это тоже бы-ло нарушением КЗоТа, но тут начальник не убоялся почему-то ответственности. Получив свою первую в жизни зарплату более двух тысяч, я почувствовал себя Рок¬феллером, не представляя себе, куда же я дену такие деньжищи. Выручила тёща. Она прислала письмо и сообщила, что Таня (моя фиктивная жена) поступила в техникум, и ей теперь надо хо-рошо одеваться, учебники покупать, питаться хорошо. Стало быть, как муж, я обязан по-могать жене, Я никогда не был жадным, не имел больших денег, и потому с лёгким серд-цем стал регулярно отсылать деньги в Иваново. Мужем и женатым себя не считал, спра-ведливо полагая, что фиктивный брак меня ни к чему не обязывает, а Таньку всё равно жалко было.
О жизни на Сахалине, о том, как взрослел и мужал можно много рассказать. Жизнь на острове так сильно отличалась от прежней жизни на материке, что пришлось не только многому учиться заново, но и переучиваться. Там очень ценилось землячество. Если встречались два человека из одной области, не говоря уж о городе, они автоматически становились друзьями, и не разлучались. Вторая особенность - это бескорыстная по-мощь, даже если ты о ней и не просишь. Расскажу, как добирался от Победино до Алек-сандровска на попутном грузовике. За два дня мы преодолели 200 км. Именно преодоле-ли, а не проехали по дороге, которую и дорогой - то грех назвать. Каждый раз, когда мы останавливались перекусить или по другой нужде, около нас останавливались другие машины, и шофера спрашивали, не случилось ли чего и не требуется ли помощь. Никто не проехал мимо! Безмерно удивлённый, я спросил своего шофёра:
- А если бы кто-то из них не остановился?
- Он больше в рейс не выехал бы. Его просто выгнали бы с работы с позором. И об этом мерзавце узнал бы весь остров.
Всех сахалинцев объединяло чувство оторванности от большой родины, от мате-рика и ощущение того, что все мы плывём в одной лодке. Суровая погода, постоянные ветра тоже способствовали сближению и стремлению помочь человеку, если он в этом нуждался. Поначалу странно и непривычно было слышать по радио: - «Спокойной ночи, дорогие радиослушатели!» и 12 ударов часов, когда в 8 утра мы спускались в шахту. Дев-ственная природа, почти нетронутая человеком, разное зверьё в лесах, обилие рыбы в речках, трёхметровые сугробы снега зимой — всё это остров Сахалин, каким я его увидел тогда, в далёком 58-м году.
Почту и продукты зимой нам сбрасывали с вертолёта прямо на землю около по-селкового клуба, а дорогу-тоннель на шахту, случалось, копали всем миром, включая школьников, Самым большим деликатесом и дефицитом считалась водка. За одну бутыл-ку отдавали две, а то и три бутылки спирта, который надоел до чёртиков. Икру красную ели ложками, сколько влезет. Добыть её было так же легко и просто, как развести в лесу костёр. Когда рыба шла на нерест, мы вставляли палку в движущийся косяк, и она не па-дала, двигалась вместе с рыбой. Рыбу хватали руками, выкидывали на берег и тут же ос-вобождали от икры. Браконьерами себя не считали. Мы ведь брали сотую, а может быть и тысячную долю икры. Кроме того, помнили статью, нет, не Уголовного Кодекса, а ста-линской Конституции, где, как и в нынешней, было написано, что земля и недра принад-лежат народу. Значит, своё брали.
Прошло полгода, уже стал привыкать к новой жизни, обрёл друзей и подружку, иг-рал на аккордеоне в нашем шахтёрском клубе. Одним словом, живи и радуйся. Видно, не для радостей родился я и не для оседлой жизни. Стал получать из Иванова от фиктивной жены Тани ласковые письма, где она красочно описывала как тяжко и одиноко живётся ей без меня. Якобы, мать ей житья не даёт, обзывая всяко-разно предпоследними словами. Приезжай, мол, заступник мой любимый, нарожаю тебе кучу детей, и любить буду до гро-ба. Мне стало жалко её. Сразу уехать я не мог, тогда надо было три года отработать там, куда направили. Написал письмо в Москву в нужное ведом¬ство, и мне дали так называе-мый «свободный диплом». Весной 60-го года вернулся в Иваново. Конечно же, меня под-ло обманули, облапошили. Оказывается, Таня писала письма под диктовку матери, и не я был им нужен, а моё согласие на развод. Вернулся из армии давно запланированный же-них для Тани, денег на предстоящую свадьбу я прислал достаточно, и будущего мужа Та-ня успела полюбить. Я не расстроился осо¬бенно, даже не рассердился на этих афери-сток, подмахнул заявление о разводе, и тут же уехал в Саратов.
Почему именно в Саратов, я теперь уже не помню, но работать мне пришлось в соседнем Энгельсе на номерном заводе. Поселился в заводском общежитии, получал 120 рублей. После сахалинских тысяч первые недели ощущал себя нищим, и не пред-ставлял, как буду жить на эти жалкие гроши. Работа тоже была не по душе, с на¬чальством ругался постоянно, а тут ещё и Люба подвернулась. Гуляли с ребятами в со-седнем женском общежитии, хорошо погуляли. Настолько хорошо, что утром я проснулся в одной постели с милой девушкой. Там же, в постели, оказывается, обещал жениться. Пришлось, как истинному джентльмену, идти в ЗАГС и отдать Любе свою фамилию. Жить стало негде, квартира нам не светила, зарплаты у обоих мизерные и решили мы податься в денежные края.
Скорый на подъем и быстрый на решения я легко убедил Любу, и мы на пароходе двинули искать своё счастье на Белоярскую атомную станцию, где по слухам и платили хорошо, и можно было быстро получить жильё. По дороге сосед по каюте перевербовал нас, и мы направились в город Березники Пермской области. Как говорится, «нищему по-жар не страшен, одна деревня сгорит - в другую пойду». Терять нам было нечего, и те-перь уже два «перекати-поле» двигались в неизвестность.
Помыкались мы в Березниках изрядно, поскитались по частным квартирам, и все же нашёл организацию, где обещали квартиру через полгода. Если я соглашусь в ураль-ской тайге строить ЛЭП-35 на должности мастера. Согласился, и уехал с бригадой в тай-гу, а Люба осталась в городе, она уже с животиком ходила. В моём повествовании, силь-но смахивающем на анкету для Первого отдела, что-то не видно других героев, рассказа о событиях в стране и за бугром. Получается пре¬сно и скучно. Потерпи, читатель. Я сей-час исправлюсь на ходу. Имея общительный характер, любознательность и стремление подружиться едва ли не с каждым, я пом¬ню и знаю очень многих. О каждом можно что-то рассказать интересное и поучительное, но тогда моё повествование распухнет до рома-на, но уже не обо мне, не об извилистом и тернистом пути «перекати-поле» Поэтому рас-сказывать буду только о тех, кто сыграл ключевую роль в моей судьбе.
Что касается жизни страны в те времена, то она описана в учебниках истории, и желающих отсылаю туда. До горбачёвской «перестройки» мало кого в стране волнова¬ла политика, кремлёвские дрязги. Мы регулярно читали в «Правде» неправду о выполнениях и перевыполнениях планов, а на майских и ноябрьских парадах носили портреты одних и тех же членов Политбюро и ЦК КПСС. Мы далеко не всему верили, знали, что на бумаге всё прекрасно, а в реальной жизни не совсем так или совсем не так. Однако заводы и фабрики работали, уголёк в шахтах добывали, поля колхозные засевали и даже города строили. Были пионеры и октябрята, было огромное издательств (Детгиз), где для детей печатались книжки и журналы, Стоили они копейки и были доступны даже в самой бедной семье. Я, кстати, выписывал тогда 4-5 «толстых» журнала, два - три «тонких» для жены и две - три газеты. В почтовый ящик всё это не влезало и пришлось на почте купить себе именной ящик. Имея в кар¬мане ОДИН РУБЛЬ, можно было зайти в магазин. Любой, кроме ювелирного. Такую нашу жизнь «перестройщики» и «реформаторы» обозвали «застоем», и стали вну¬шать народу, что только демократия нас всех спасёт.
Не обманули родимые. Жизнь действительно стала неузнаваемо новой. Порой даже непредсказуемой. Наркомания, токсикомания, детская проституция, шопинги и пир-синги, детские самоубийства и беспризорность — все эти «блага» пришли вместо «за-стоя». Дерьмократам есть чем гордиться: нет великой страны СССР, нет КПСС, и нашими президентами очень довольны извечные и лютые враги наши. Теперь они, оказывается, лучшие наши друзья, а тех, кто сомневается в этом, тут же причисляют к шовинистам или националистам. Сегодня мы потеряли детей. У них отобрали пионерские галстуки и «Пионерскую правду», их лишили идеалов, а взамен дали жвачку, и стали учить безопас-ному сексу. Уже есть результаты. Сегодня «крутой» мальчик уже не скажет, краснея и смущаясь «я люблю тебя». Он смело и уверенно говорит девочке «я хочу тебя» и, если она сомневается, то достанет из кармана презерватив. Для мальчиков в изобилии откры-лись школы самбо и восточных единоборств, где культ силы принимает конкретные фор-мы. В телеприставках типа «денди» дети вставляют картриджи со стрелялками и убивал-ками, там тоже царит культ насилия и разрушения. В магазинах сразу исчезли детские конструкторы, где ребёнок учился строить и создавать
. Не забыли и девочек. Для них появились конкурсы красоты, салоны фотомоделей и «досуг с сауной» круглосуточно. В любом киоске можно увидеть роскошные глянце¬вые журналы с голыми или полуголыми девицами на обложках. Там же можно купить самую массовую на сегодня порно-газету «Спид-инфо» Там девочки и девушки стали просто секстоваром. Спрос на наших русских и нищих красавиц огромный во всём мире. Выйти замуж за богатого иностранца - это голубая мечта каждой россиян¬ки. Можно долго ещё перечислять «достижения» липовых демократов, но тогда я становлюсь публицистом.
Нет, мне, да и тебе, читатель, это ни к чему. Не принято сегодня хвалить нашу прошлую жизнь, обвинят в ностальгии, и тут же примутся убеждать, что к прошлому воз¬врата нет. А жаль. Очень хотелось бы вернуть то время, когда на наших глазах и нашими руками строились города, заводы м фабрики .могучие гидростанции. Наши суперсовре-менные самолёты и подводные лодки надёжно охраняли рубежи страны, нас боялись и уважали. Ещё и за то, что кормили и вооружали своих союзников. А сегодня сами побира-емся по всему миру, вызывая смех и недоумение.
Пора вернуться к своей теме. В нашем голодном послевоенном детстве детектор-ный приёмник «Комсомолец» был чудом из чудес. Сегодняшние дети на компьютер смот-рят как на домашнюю утварь вроде утюга или сковородки. В кармане каждого третьего школьника лежит мобильник и он, не выходя из класса, может позвонить хоть в Париж. Чудом это не считается. Моя внучка просто не поверила мне, что в моём детстве не было телевизора. Зато она визжала от восторга, когда в деревне впер¬вые за свои 11 лет уви-дела живого петуха и поросёнка. Эти строчки я набираю на компьютере, о котором ещё два года назад и мечтать не смел. Во-первых, вещь доро¬гая, а, во-вторых, не для стари-ковских склеротических мозгов. Я заблуждался. И денег хватило, и мозги вроде бы пока не подводят. Зато передо мной теперь открыт океан информации, а компьютер стал дру-гом и помощником. Почти наркотиком, без которого и дня не прожить.
Коли завёл речь о детях и детстве, то, наверное, пора и своё вспомнить, хотя не очень-то хочется. Не было его у меня, того самого счастливого безмятежного, той самой золотой поры, когда все заботятся о тебе, а ты не знаешь ни хлопот, ни забот. Были нуж-да, бедность и нищета. Виновата война, отнявшая у нас отцов-кормильцев, виновата по-слевоенная разруха, виновата и моя мать, которая умудрилась выйти замуж за тупого безграмотного деревенского мужика и привезла его в город, в дом, построенный ещё мо-им отцом. Десять лет отчим зарабатывал только лопатой. Грузил уголь, чистил паровоз-ные топки, кочегарил на паровом кране. Зато настрогал троих сыновей. Хорошо ещё, что мать не побоялась сесть в тюрьму и делала аборты. Нас тогда было бы куда больше.
Сносно жить мы стали после того, как отчим научился валять валенки. Тогда зимы были суровые и валенки нужны были в каждой семье. Для постоянной носки и для выхода «в люди». Труд вальщика каторжный сам по себе, но он ещё и под запретом был. Надо было патент брать (сегодня это называется лицензией) и платить налоги. Откуда брать деньги? Поэтому работал отчим по ночам. Здоровый был мужичок. После восьмичасового кидания лопатой на работе он ещё столько же вкалывал дома. Здоровье отчим унаследо-вал от своего отца, который прожил 112 лет. Из них он 106 лет пас стадо. Уникальный бып дедок, прямо-таки сказочный персонаж. Я его до сих пор помню.
Мы стали жить настолько богато, что в доме появился белый хлеб, а по праздни-кам даже и мясо. Помню и то, что меня постоянно звали поиграть на гармошке то на кре-стины, то на именины. И даже на свадьбы. Мой родной отец был гармонистом «от бога», и гены сделали своё дело - я тоже не был обделён музыкальными данными, К тому же, любил музыку не меньше чем книги. Других радостей у меня не было. Каждые два года появлялся в доме братик, и всех их приходилось нянчить. Для них я был и нянька, и вос-питатель, и товарищ по играм.
- А что же мать делала? - спросите вы. Отвечаю. Она нигде не работала, но в доме бывала редко. То на свадьбу позвали, то на похороны уйдёт, то в карты у соседей играет. Она знала, что я детей не брошу, и развлекалась, как могла. За каждый мой промах в об-ращении с братьями следовала порка ремнём. Даже соседи частенько корили её:
- Вера, что же ты над парнишкой изгаляешься? Разве не ты его рожала? Побойся Бога, если от людей не совестно.
Не боялась мать ни Бога, ни чёрта. Часто наказывала голодом, за стол не пускала, а сажала в подполье, где у меня на такой случай были припасены сухари, свечка и книж-ки. Доставалось мне и за школу, где я числился в тройке самых отъявленных нарушите-лей дисциплины. Когда надо было сорвать урок, то обращались только ко мне, как к спе-циалисту. Уже в этот день дома я получал от матери заслуженную «награду». Много раз грозились исключить меня из школы, но спасали три обстоятельст¬ва: сын погибшего фронтовика, круглый отличник и бессменный редактор школьной газеты.
Отступление от темы явно затянулось и пора мне вернуться в славный город Бе-резники, где дымили десятки разнокалиберных труб, извергая из недр своих дымы всех цветов радуги, где трудно было дышать, если ветер дул в сторону города. Никого это не пугало, и народ ехал в надежде быстро получить жилье. Желающих было тыся¬чи, а сча-стливчиков сотни, но мы с Любой в их число не попали, и квартиру я заработал в тайге, когда моя построенная ЛЭП-35 упёрлась в дробильно-обогатительную фабрику. Строили её две бригады китайцев. Строили хорошо и быстро, заодно постигая тайны русского ха-рактера. Уходя на обеденный перерыв, инструмент и рукавицы они оставляли там, где работали. Когда возвращались, то ни того, ни другого не обнаруживали. Их узкие глаза становились очень широкими, они начинали лихорадочно искать пропавшее. Им и в голо-ву не приходило, что всё украли наши русские рабочие. Так повторялось несколько раз, пока они не догадались оставлять сторожа Мне предложили должность энергетика этой самой фабрики, неплохой по тем временам оклад и - самое ценное - квартиру в новом, только что построенном кирпичном доме. Конечно, посёлок Карьер-Известняк - это вам не город Березники, но лучше быть первым в деревне, чем последним в городе решил я, и согласился. Тем более, что и жене моей нашлась работа. Так мы с Любой обрели свой угол, работу и даже смогли купить мебель. Осенью 61-го у нас родился сын, я стал отцом, Теперь многое изменилось в моей жизни. Надо было пускать корни, обживаться на новом месте и думать не только о себе.
Я уже говорил, что родился не для счастья. Нам бы жить-поживать, да добра на-живать, как в сказках пишут, но помешал голод. Самый настоящий, когда были деньги, но на них ничего нельзя было купить. В единственном поселковом магазине была высохшая, белая от соли селёдка, вздувшиеся банки рыбных консервов, серо-бурого цвета макаро-ны и соль. По «блату» - я все же в начальниках ходил, к поселковой знати относился - продавщица тайком, из-под попы, совала бутылку подсолнечного масла, и это было цар-ским подарком. Выручила нас картошка, которую я посадил весной. Но сыну не картошка нужна была, а молоко. У Любы оно почему-то пропало, купить же коровье было невоз-можно ни за какие деньги. Что делать? Как дальше жить?
Прошло семь лет с того дня, когда я пацаном уехал от матери, которая хуже маче-хи была для меня. Уже почти забыл о её существовании, привык к мысли, что её нет. В один прекрасный день, доставая газеты и журналы из почтового ящика, я увидел письмо. Глазам своим не поверил - оно было от матери! Оказывается, все эти годы она искала меня, но только найдёт, а я уже укатил в другое место. На этот раз успела. Письмо было слёзное, мать просила простить её за всё содеянное и звала хотя бы погостить. Она ещё не знала, что стала бабушкой и была уверена, что я или сижу на нарах тюремных, или вкалываю на «стройках коммунизма» с номером на зековском бушлате. За прошедшие годы мать с отчимом продали наш дом в Бузулуке, и уехали в город Ангрен, что в ста двадцати километрах от Ташкента. Живут в сытости и достатке.
Сердце не камень, мать всё равно мать, и голос крови, чувство родства взяли своё. На братьев тоже очень хотелось посмотреть. Хотя, если не лукавить, главной при-чи¬ной всё же был голод, который моего первенца медленно, но верно превращал в дис-трофика. Жалко было терять квартиру, хорошую работу, обретённых друзей, но «голод не тётка» и мы всё-таки поехали в город Ангрен, что стоит в 120 километрах от Ташкента. Нe очень-то я поверил лицемерной и лживой матери, но знал, что в Средней Азии жить куда легче. Не нужна тёплая одежда, полно фруктов-овощей, и они стоят там копейки. Да, чужая земля, другой уклад жизни, другой климат и узбеки, которым мы - русские уже порядком надоели. Тем более, что вели себя как хозяева, считая себя «белыми людьми», а самих узбеков едва ли не второсортными. Мы научили узбеков пить нашу водку, мате-риться, воро¬вать. Мы избавили их от чапанов и чалмы, переодели в европейскую одежду. Мы пересадили их с ишаков на «москвичи» и «победы» («Жигулей» и иномарок тогда в помине не было), но мы не научились у них уважать старшего в семье, трудолюбию, на-циональному единству, искренней любви к Богу (у них к Аллаху). Мы вели себя как окку-панты, завоевавшие чужую страну. Неудивительно, что с годами неприязнь переплави-лась в ненависть к нам, и уже в восьмидесятые годы все азиаты открытым текстом, не скрывая, говорили:
- Убирайтесь в свою Россию!
Не знали они, да и мы тогда не догадывались, что и в России мы не нужны. Легче было уехать в Германию, Турцию или в Америку. Многие, у кого были деньги, так и сделали. Человек, родившийся в России, где живут его дети и внуки, имеющий заслуги перед быв-шей родиной (СССР) с узбекским или другим паспортом годами не мог получить россий-ское гражданство. Зря я написал в прошедшем времени. Сегодня, сейчас, когда я лишу эти строчки, за спиной сидит моя 80-летняя тёща. Она приехала доживать свой век к до-чери в Пензу с узбекским паспортом, и вот уже третий год эта «иностранка» (кстати, ро-дившаяся на пензенской земле) не может получить россий¬ское гражданство. Пенсию то-же не получает, но зато потребовали справку о доходах.
Я опять отвлёкся, но «у кого что болит, тот о том и говорит». Поезд привёз нас в «Ташкент - город хлебный», и название это он тут же оправдал. На вокзале в буфете Лю-ба моя стала хватать бутылки с ряженкой, варенцом, кефиром и совать их в сумку. Изум-лённой буфетчице она, плача, как в бреду говорила:
- Не бойтесь, я заплачу, я обязательно заплачу. За всё.
Вот что значит пожить в голоде, до какой черты дойти. Я кое-как её успокоил, убедил, что не надо запасаться, что всё это есть в любом магазине. Телеграмму мы не давали и зая-вились в дом к матери нежданно-негаданно. Первое, что сделала мать - вырвала из рук Любы сына Женьку и, наверное, зацеловала бы до смерти, если б я не отнял и не вернул его Любе. Мать моя искренно радовалась, что нашёлся и вернулся сын, да ещё и с вну-ком, что не сгинул я, не пропал в житейских бурях, и даже диплом имею. Люба моя тоже ей понравилась поначалу, и они подружились. На новом месте нашлась и работа для нас обоих, и место в яслях для нашего малыша, и даже квартира отдельная. Всё это устрои-ла мать. Она к той поре вступила в партию, была членом горкома, и с ней считались. Да-же побаивались - язык у неё был, как бритва, и если уж кто попадался под горячую руку, то долго об этом помнил.
Братьев было не узнать. Старший Саша учился в 7-м классе и выглядел симпа-тичным богатырём, не зря с детства звали его «бутузом». Меня он узнал сразу, с первых минут, и очень обрадовался. Средний - и любимый мой братец Витя - тоже узнал, но дер-жался робко и больше смотрел на нашего Женьку, чем на меня. Внешне он был совсем не похож ни на братьев, ни на отца своего, и это обстоятельство было причиной многих скандалов и ссор между матерью и отчимом. Младший братишка учился во втором клас-се и о моём существовании знал лишь по рассказам матери и братьев. Он при нашем по-явлении мельком взглянул на нас, и тут же убежал на улицу. Ули¬ца для него была даже не вторым, а первым домом. Она-то его впоследствии и сгубила, а тогда это был непосе-да, неслух и мелкий воришка. Сладости от него прятать было бесполезно - найдёт, и сло-пает один. Одним словом, росли нормальные пацаны, и радуя, и огорчая родителей. Сы-нишку нашего они полюбили так крепко, что дрались между собой за право поиграть с ним. А уж как я его любил, и говорить-то не приходится. Одной только фото- и киноплёнки километры снял, чтобы потом по фотографиям проследить, как он рос, изменялся.
Прошло два года. Срок вроде бы небольшой, но за это время мы с Любой поняли, что ужиться вместе не сможем, и стандартная формулировка при разводе «не со¬шлись характерами» очень точно отражала нашу ситуацию. Если по характеру я был действую-щим вулканом, то Люба - стоячим болотом. Она - нелюдимая, заядлая домоседка, я - все-гда куда-то спешу, жить не могу в четырех стенах, задыхаюсь. Сначала художественная самодеятельность, потом театр создавать стал, на танцах играл на аккордеоне и дома появлялся только поесть, да переночевать. Люба к тому же была очень ревнивой и пато-логически мнительной. Уже на пороге, когда я захо¬дил в дом, она вынюхивала меня, не пахну ли духами, выискивала следы губной помады и постоянно возмущалась
-: Зачем мне все твои театры и сцены, если денег от этого в доме не прибавляет-ся?
. Наверное, она была по-своему права. День ото дня мы отдалялись друг от друга, ссоры стали постоянными, и такая жизнь меня уже тяготила, Внесла свою лепту и мамаша моя. Она так сказала:
- Не мучай ни её, ни себя, ни сына. Тебе нужна другая жена, а Женьку мы не бро-сим.
Навязанное мне чувство вины рождало обречённость, безысходность. Мне казалось, что и отец я никудышный, и как хозяин мало чего стою, коли денег в дом не приношу в доста-точном количестве. После долгого и трудного разговора с Любой мы решили развестись и разойтись. Сказано - сделано. Мы быстренько развелись и я перешёл жить к матери. Она утешала меня:
- Не переживай, сынок, не ты первый, не ты последний. Она ещё сто раз покается, на коленках к тебе приползёт.
Зачем мне нужна жена, ползающая на коленях? О женитьбе у меня и мыслей не было, а вот не слышать больше каждый день бесконечные вопросы «а это что?», «а почему?» из уст своего сыночка, постигающего мир людей, я уже не мог, Чтобы не мучиться, не стра-дать, я решил уехать куда-нибудь подальше. Как говорят «с глаз долой - из сердца вон».
Уехал в Учкудук, на урановые рудники, где тогда платили бешеные деньги. Одна-ко, не любовь к деньгам была главной причиной этой добровольной ссылки, а желание обеспечить сына. Так оно и случилось. С глаз долой - да, а вот из сердца вон - нет. На-оборот, появилась постоянная ноющая боль и чувство вины за то, что при живом отце растёт ещё один сирота, безотцовщина, Мне ли было не знать, что это такое? Чтобы мой дорогой и любимый сыночек этого не ощущал, я бывал с ним почти каж¬дый месяц, зада-ривал его игрушками, сладостями, книжками. Но легче на душе от этого не становилось, и каждый раз, уезжая к себе в Учкудук, мы оба плакали. Только он, не скрывая слез, а я ... Приходилось врать ему, почему от него уезжаю. Он – глупый - верил, а я казнил себя за эту вынужденную ложь. Вернуться тоже было нель¬зя. Люба не любила меня с самого на-чала, и замуж пошла за меня назло парню, которого ждала из армии, а он женился на другой. Теперь, когда у неё был ребёнок, я и вовсе ей был ни к чему. Спасибо ей за то хо-тя бы, что сына против меня не настраивала, и не привела в дом отчима для него.
Денежки у меня водились, и я купил себе на пробу кинокамеру. Простенькую, лю-бительскую. Как всегда, увлечение переросло в страсть, и я постепенно от бытовой съём-ки перешел к съёмкам культурной, спортивной и производственной жизни посёлка Учку-дук. Тайком удалось снять весь процесс сборки и спуск в карьер гигантского и единствен-ного в стране роторного экскаватора. Когда отснятый материал посмотрело начальство, то похвалили и разрешили снимать всё, что я сочту нужным и полез¬ным.
Случилось так, что к нам в Учкудук приехал наш тогдашний министр Славский Ефим Павлович. Сопровождала его целая свита, в которой был и «урановый король», наш царь и бог - Зарапетян Зураб Петросович. Теперь я уже снимал визит Министра, как кинорепортёр, хотя и примитивной, дешёвенькой камерой, которая не позволяла снимать издалека. Приходилось подходить совсем близко. Ефим Павлович любил и умел пошу-тить, он спросил:
- Парень, а ты мне нос не своротишь камерой своей?
Зарапетян заорал на меня:
- Вон отсюда, нахал!
Но за меня вступился Ефим Павлович:
- Ты чего орёшь на него? Он своё дело делает. Больше того, он историю делает. Мы с тобой помрем, и никто не вспомнит про нас. А он плёночку покажет, и, глядишь, тру-ды наши люди оценят. Не трогай его. Лучше хорошую камеру ему купи.
Вот он - Его Величество Случай! Слова министра в корне изменили мою жизнь, мою судьбу. Спустя неделю я уже въехал в просторную трёхкомнатную квартиру в новой девятиэтажке в городе Навои. Это был не посёлок Учкудук, затерянный в песках Кызыл-Кумов, где мы получали ведро привозной воды в сутки, а город, который продолжал стро-иться, становился день ото дня краше, и был, как бы, столицей уранового царства. Как по мановению волшебной палочки, я получил инженерную должность, приличную зарплату, всяческие привилегии и кличку «придворный репортёр». Мне завидовали, но не мешали, не чинили препятствий. Ведь моим единственным начальником и покровителем был сам Зарапетян, у которого в руках была безграничная власть. И такие же возможности.
Пришёл мой «звёздный час», когда я сам себе был хозяин, имел неограниченный творческий простор, не знал ни в чём нужды. Только опыта у меня не было, надо было на ходу учиться. Ездил по стране к именитым и известным тогда директорам любительских киностудий, набирался ума-разума, и потихоньку росло моё мастерство. Создал в городе свою киностудию, где ребятишки пропадали вечерами, пока родители не приходили за ними и не уводили домой.
Сначала фильмы мои были «немые» и на чёрно-белой плёнке, потом научился их озвучивать. На второй год уже снимал на цветную плёнку, и фильмы нравились не только тем, кого я снимал, но и тем, для кого они делались. Золотое было времечко. Я был уве-рен, что моё «перекати-поле» крепко и надолго зацепилось за удачу, и вряд ли кто смо-жет помешать этому. Помешал опять-таки случай и... моя звёздная болезнь», но об этом чуть позже
Я совсем забыл сказать о второй своей жене, которую нашёл ещё в Учкудуке, до переезда в Навои. Лида работала в лагерной зоне, не помню уже кем. Моя ровесница, разведёнка, сыну Серёже шесть лет. Жила с нами и младшая сестра Лиды. Семья у нас получилась дружная и весёлая, дом всегда был полон гостей, звучала музыка, пели песни хорошие, если случалось застолье. Серёжа с первых дней стал звать меня папой, а я старался, как мог, этому высокому званию соответствовать. Тем более, что мое отцов-ское чувство искало выхода, родной сын был далеко, а этот - рядом, и на редкость слав-ный мальчуган оказался. Все трое учились. Лида и сестра в техни¬куме, а Серёжа в школе. Лиду и её сестру я заставил поступить в техникум, не хотели они учиться, не верили в се-бя. Всем троим помогал, и дело подвигалось. По нату¬ре я азартный и неисправимый иг-рок. Поэтому ко мне приходили и картёжники заядлые, и шахматисты, и киношники, Не было только любителей выпить, я не любил спиртное и в доме эту гадость не держал. Если и приходилось пить в компании, то пил я всегда только один раз. Курил только труб-ку, набивая её ароматнейшим табаком «Золотое руно». Настолько ароматным, что жен-щины мои иногда просили закурить. Появилось ещё одно увлечение - мотоцикл. Наш оте-чественный «кровопивец», как шутливо называли тогда «Ковровец». Это, конечно, не чешская «Ява», но и на нём я ездил на предельной скорости. Одним словом, не жизнь, а праздник, живи и радуйся. Если бы верил в бога, то самую толстую свечку поставил бы тёзке своему, Николаю-Угоднику.
Кончился мой золотой век так же неожиданно, как и начался. Из-за нелепой слу-чайности, где и вины-то моей не было, мой повелитель Зарапетян наорал на меня при-людно. Я крепко обиделся, хлопнул дверью и ушёл. Такие выходки Зарапетян не прощал никому, и вскоре с небес я опустился на грешную землю. Мне бы, дураку, отси¬деться, от-молчаться, выждать, когда Зураб остынет и забудет инцидент. Но гонор, гордыня, ос-корблённое самолюбие взяли верх, и разум отступил. Не мог, неумел и не хотел я скло-нять даже повинную голову, и потому шишек на ней всегда хватало. Умные люди совето-вали продолжать работать, как ни в чём не бывало, не лезть на рожон, но чтобы пользо-ваться умными советами надо как минимум самому быть умным.
Беда, как известно, никогда не приходит одна. Пришла весна 71-го года, и в один далеко не прекрасный день жена признаётся мне, что у неё есть любовник, и они хотят соединить свои судьбы, не могут жить друг без друга...Моя родная семья тоже стала ка-тастрофически уменьшаться. Сначала привезли брата Сашу из армии в цинковом гробу. Сержант, сопровождавший этот гроб, сказал мне:
- Гроб лучше не открывать. Там сапоги да фуражка и останки Саши, которые уда-лось собрать. На него пьяный шофёр перевернул МАЗ, груженный бутовым камнем, все 10 тонн. Что там могло остаться?
Когда хоронили Сашу, я не уследил, и отчим растолкал солдат, которые уже гото-вились к салюту, вырвал у кого-то топор, вскрыл крышку гроба. С кладбища он вернулся седой, и неделю молчал, курил беспрерывно. Опасались, что умом тронулся, но обош-лось. Хуже было с матерью. Её прямо с кладбища увезла «скорая» и едва-едва спасли. Больше месяца в больнице пробыла.
Ровно через полгода, день в день, младший из братьев попадает под поезд, и го-лова его непутёвая остаётся лежать между рельс. Эти похороны доконали отчима. Он по-терял дар речи, постарел лет на двадцать, и на него без слез нельзя было смотреть. Вов-ку он любил безоглядной фанатичной любовью, души в нём не чаял и - вот тебе «пода-рок» судьбы. Мать повредилась а уме, и только это обстоятельство спасло её от неми-нуемой смерти. Долго, очень долго она возвращалась к нормальной жизни. Остался у меня один брат Витя, который служил в год похорон в армии, и мне пришлось уехать из Учкудука к старикам своим, чтобы поддержать их как-то в горе¬стные дни.
.. . Выслушав признание жены в грехе своём, я не стал ничего выяснять, упрекать и ссориться. За неделю уволился с работы, купил билет на самолёт и направился в город Сосновый Бор, где строилась Ленинградская атомная станция, крупнейшая в мире по тем временам. Там жил и работал один из моих приятелей, он не раз при¬глашал меня, зная, какая жестокая ностальгия у меня по России. Нашёл дом, квартиру приятеля, но дверь открыла его жена и прямо у порога повисла у меня на плечах, рыдая.
- Света, Света, что случилось, чего ты ревёшь? - спросил я её, предчувствуя беду.
Оказалось, что за неделю до моего приезда он вместо водки выпил дихлорэтан, от кото-рого умер в страшных мучениях. Света считана себя виноватой. Она сама в бутылку из-под водки налила этот яд, и спрятала на кухне под раковиной, чтобы потом отдать мужу для какой-то надобности. Ведь знала, что муж любит выпить, что ему всегда «чуть-чуть» не хватает, и он ищет «заначку» по всему дому. Но не зря ведь говорят: «знал бы, где упасть - соломку подстелил».
После солнечного Узбекистана, домашнего уюта, я долго не мог привыкнуть к по-стоянным дождям, к пасмурному небу и к жизни в общаге, где с вечера до утра гремела музыка, мельтешили женщины всех возрастов и калибров, а на полу в коридорах рядами и колоннами стояли пустые бутылки из-под водки и вина. Стирать, гладить бельё мне ни-когда не приходилось, варить еду тоже не умел, и жилось мне весьма неуютно, хотя я и сменил опостылевшую Азию на любимую Россию.Однажды вечером слышу стук в дверь, открываю и глазам своим не верю - на пороге стоит Нина, с которой был знаком ещё в Уч-кудуке.
- Девонька моя, какими судьбами? Как нашла? - удивился я.
- Не я, а сердце моё нашло - ответила она, - Пройти-то можно или так и будем у порога стоять?
Выяснилось, что она меня давно любит, но там, в Учкудуке семью разбивать не решилась, а когда узнала, что нет у меня семьи, то пустилась в розыски и - вот она здесь.
«Да-а-а-...- подумал я, - вот это сюрприз так сюрприз! Что же делать-то? Что ей сказать?». Я уже по горло был сыт женитьбами. После разрыва и предательства Лиды в душе была пустыня и мрак, но и холостяком век доживать, тихо сливаться с соседями по комнате то-же не очень-то хотелось. Пришлось из двух зол выбрать меньшее, и я сказал ей:
- Ладно, приезжай, что с тобой сделаешь.
Через месяц она приехала. Не одна, а с дочкой Таней, которая училась в шестом классе, но выглядела старше своих лет и совсем не походила на мать. Нина сразу устроилась продавцом в гастроном. Вскоре мне дали квартиру двухкомнатную, и мы принялись обу-страивать семейное гнёздышко. Город строился быстро и хорошо, место для него было выбрано на редкость удачно. Я до сих пор считаю его самым лучшим, удобным и краси-вым из всех городов, где мне довелось жить. Здесь мне снова пришлось всё начинать с нуля, но зато я твёрдо решил не искать лучшей доли, если Господь не выделил её для меня. Хватит, наездился по белу свету. Прошло пять лет. Срок не такой уж большой, но сколько событий вместил он, сколько пришлось всего пережить - об этом мой дальней-ший рассказ. У меня уже было всё: роскошный аккордеон, библиотека из сотен книг, мо-тоцикл «Ява», много хороших знакомых и даже один друг. О годах, прожитых в Сосновом Бору можно написать отдельный и нескучный роман - так много всего они вместили в се-бя - но я ведь эту главу назвал «перекати-поле» и потому, читатель мой дорогой, покатил дальше.
Поехал контейнер с вещами моими, а мы с сыном - он уже жил со мной, Любу мы похоронили - полетели на самолёте в город Фрунзе, столицу Киргизии. Мы вынуждены были уехать. Жёнушка моя к той поре спилась окончательно, и жить с ней стало просто опасно. Здесь нас уже ждали, нам было куда идти. И мы приготовились начинать новую жизнь. Трудности появились сразу, и не кончались, пока я там жил. Началось с прописки. Нет работы - нет прописки. Ищу работу, нахожу, берут охотно, но... нет прописки. Закол-дованный круг. Как вырваться из него?
- Надо дать, - сказали знающие люди
- Кому и сколько? - спросил я.
Другие знающие люди подсказали, и я получил и прописку, и работу, а Женя мой поступил в ПТУ на экскаваторщика учиться. Училище было в соседнем с Фрунзе город¬ке, всего час езды на «Яве». Всё вроде бы складывалось удачно, я даже квартиру част-ную нашёл рядом с заводом, где работал мастером за очень скромные деньги, Как гром среди ясного неба, обрушилась на нас новая беда ~- мой пятитонный контейнер, битком набитый моим имуществом, пришёл пустым. По дороге его обчистили, не тронули толь-ко «Яву» почему-то. Остались мы с сыном раздеты-разуты, и надеяться нам было не на кого. Вот уж где я лиха хлебнул полкой мерой. Даже бочку с дерь¬мом возил по ночам с одним киргизом, чтобы с одного рейса иметь десять рублей, Разгружал вагоны и не гну-шался никакой работой. Лишь бы платили. Не унывал, верил в себя, знал, что выберусь из нужды. Не впервой было начинать с нуля. Только бы здоровья хватило. Оно не под-вело, хотя спал я тогда три-четыре часа в сутки. Не знаю, чем кончилось бы моя борьба за выживание, чего бы я достиг в этом несчастливом для меня городе, если бы не слу-чайная встреча на улице с кем бы вы думали? С Лидой, той самой Лидой, что семь лет назад осталась жить с любовником, как ока сама выразилась, «сменяла кукушку на яст-реба». Рассказала о горькой своей судьбе, о своём суженом, который почему-то окурки тушил не в пепельнице, а у неё между грудей. Бил-колотил через день, но она терпела.
- Меня бог наказал, дуру такую, за моё предательство, за твою поломанную судь-бу. Так мне и надо! - призналась она мне. - Ну, а ты как живёшь? Где сын твой? Не скры-вая, рассказал ей о своих трудностях. Лида выслушала и сказала:
- Нечего тебе тут мучиться, уродоваться на трёх - четырёх работах. Поехали ко мне в Учкудук. Там тебя помнят, знают и даже любят. Не пугайся, я не к себе зову, хотя живём мы в твоей же квартире втроём.
- А кто третий? - спросил я.
- Сына я родила от этого изверга, а его в тюрьму упрятала на восемь лет.
Лида уехала домой, а через месяц и я появился в Учкудуке. Она оказалась права. Мне сразу же предложили хорошую должность. А деньги там всегда платили прилич¬ные. Бывшие коллеги, приятели наперебой звали к себе жить, но я не решился. Выглядеть не-удачником, которого надо вытаскивать из беды, жалеть - это было не для меня. Я поехал в соседний город Зарафшан и там устроился ещё лучше. Не прошло и года, как я встал на ноги, приобрёл всё необходимое, перестал походить на дохо¬дягу. Приехал и мой сын сразу с тремя специальностями. И все «хлебные». Его первая зарплата оказалась почти вдвое больше моей инженерной, чему и он, и я очень обрадовались. Оба жили в общежи-тии, но мне твёрдо обещали квартиру в строящемся доме. Надо было только подождать.
Здесь самое время сказать о том, что ждать я никогда не умел и не любил. Это пожизненная беда моя. Конечно же, я сто раз слышал поговорку «поспешишь - людей на-смешишь», и другие похожие истины, но всё же не меняюсь. Поэтому, когда представи-лась возможность быстро получить жильё, я долго не раздумывал, и переехал снова в уже знакомый и обжитой город Навои. Тем более, что случай свёл меня с молодой, кра-сивой и незамужней девушкой по имени Люда. Она согласилась стать моей женой, не зная и даже не предполагая, что я многоженец и репутация моя, мягко выражаясь, под-моченная. Со мной приехал и сын. Отношения с ним стали у нас портиться. Три года ПТУшной вольницы, когда меня постоянно рядом не было, сделали своё дело. Он стал неуправляем и уже не боялся меня, как в детстве. Мне совсем не хочет¬ся перечислять его пороки и изъяны, но я понял, что сына потерял и вряд ли смогу что-то изменить.
Кончилось тем, что он сбежал от меня в армию, но думал, что на два года, а за-гремел во флот на целых три года. Ох, как он потом каялся и ругал себя, но «близок ло¬коть, да не укусишь». Позже и сам признался, что три года жизни «коту под хвост». Не стал он там человеком, как рассчитывал. Напротив, растерял то немногое, что успел я ему дать за годы жизни со мной, и вернулся до неузнаваемости другим человеком, почти чужим. Уезжал парнем, а вернулся мужчиной. Жить хотел по своим правилам, но с моей помощью, точнее - на мои деньги. Так появилась первая трещина в наших с ним отноше-ниях, которая быстро превратилась в пропасть, Преодо¬леть её, построить мост, он не за-хотел, а я не стал настаивать. На том и расстались навсегда. Но это произошло много позже.
.. .В ЗАГС мы с Людой не пошли. Я уже знал, что никакая бумажка семью не сбере-жёт, если что-то не сложится, а ей тоже бумажка была не нужна. Прожив какое-то время с Людой, я вдруг понял: все мои предыдущие встречи с Леной, с Ниной, с Лидой были не случайны. Шар моей судьбы по имени «перекати-поле катался всё-таки по чьей-то воле свыше. Не знаю, как это назвать - Бог, Судьба, Случай, но твёрдо верю: срок нашей жиз-ни, качество её предопределены. Утверждение будто «каждый кузнец своего счастья» верно лишь тогда, когда ты действительно кузнец, и знаешь, что такое счастье. Остано-вите на улице сто человек и спросите их:
- Что такое счастье? Как вы его понимаете?
И услышите сто разных ответов. Для меня счастье - это свобода и чувство человеческого достоинства, хотя смешно о нём говорить мне, выросшему в унизительной бедности и убожестве. В урановой империи (Учкудук, Зарафшан, Навои) много лет пришлось рабо-тать с заключёнными. Они да солдаты стройбата строили у нас и жи¬льё, и промышлен-ные объекты. Насмотрелся я на этих горемык вдоволь, и именно тогда понял истинное значение слова ВОЛЯ. Но для меня свобода не только воля, а ещё и независимость, ко-гда на меня не давят. Не навязывают свою волю, свои идеи и я сам принимаю решения,
На этот раз Фортуна повернулась ко мне лицом. Я получил от неё роскошный по-дарок по имени Людмила. Не буду врать о внезапной любви, о возвышенном пламенном чувстве. Был голый расчёт и состоял он в том, что она намного моложе меня и успеет еще родить мне дочку, такую же милую и славную. Сына что-то уже не хотелось. Тогда, наконец-то, я стану счастливым отцом, и буду любить их обоих. Люда уже перешагнула тридцатилетний рубеж,и рожать вроде бы поздновато было. Да и люди не советовали. Пугали её, мол, «поматросит и бросит». Если честно, то и я не очень-то верил, что как раз она станет моей последней, самой верной, самой преданной и любящей женой. Уже чет-верть века терпит она мой далеко не ангельский характер, мой буйный нрав, мои, нежно выражаясь, недостатки и выверты. Благодаря ей, я понял, почему на Руси жён когда-то называли словом «берегиня». Понял и то, что любая семья держится отнюдь не на на-шем брате мужике, а на «сла¬бом поле», который сильнее нас многократно. «Людниковый период» как я в шутку называю нашу с Людмилой жизнь, показал очевидную истину: вся предыдущая жизнь была «разведкой боем», репетицией. Теперь я уже не боялся поте-рять работу, дом, друзей. Из «перекати-поле» я стал тем самым лежачим камнем, под ко-торый вода не бежит. Зато (по поговорке) он мохом обрастает. Под мохом я понимаю достаток, друзей-товарищей, стабильность, уверенность в завтрашнем дне. Мой перво-начальный расчёт не оправдался - детей у нас нет, но я и не жалею теперь об этом. Не-много я знаю семей, где дети радуют родителей, где полная гармония в отношениях, и все счастливы. Произошла и другая перемена. Моя мать учила меня уже взрослого:
- Надо знать, сынок, где лизнуть, а где гавкнуть.
«Лизать» я так и не научился (не тот характер), но зато перестал «гавкать», то есть рвать на себе рубаху, добиваясь справедливости для других, не стал дураку говорить в глаза, что он дурак. Понял: он умнее не станет, а я, действительно, выгляжу дураком, об-нажая очевидное. Ещё я научился в своих неудачах и промахах винить себя, а не других. Жизнь в корне переменилась, Если раньше меня звали на свадьбы-юбилеи как баяниста, фотографа и тамаду, то теперь люди постарше и поумнее стали спрашивать совета, за-уважали меня.. Мне шёл 41-й год, и я всерьёз задумался о здоровье. Радикулиту обязан. Нажил его в мототуризме, где приходилось порой и на себе тащить своего железного ко-ня.
Люда уговорила меня поехать на знаменитый курорт «Белокуриха», что на Алтае находится и по сей день. Там я быстро и надолго избавился от своей болячки, а главное - побывал на родине моего кумира Василия Шукшина. Даже нашёл товарищей его детства, сестру двоюродную и узнал много нового и интересного из биографии люби¬мого писате-ля. Вот уж поистине «не было бы счастья, да несчастье помогло». Я тогда тяжко болел Шукшиным, зачитывался его рассказами и повестями, не пропускал ни одного фильма с его участием, «Калину красную» смотрел, наверное, раз двадцать, не меньше. Чем же дорог мне писатель Шукшин? Правдой жизни. Он ничего не при¬думывал. Героев его рас-сказов я узнавал в Сростках, куда дважды приезжал поклониться земле, по которой ходил Вася Шукшин. Правда у Шукшина очень разная: и горькая, и смешная, и грустная, но все-гда Правда. Его биография, характер, отношение к людям поразительно схожи с моей биографией, с моими переживаниями и мыслями. Порою мне казалось, что не он, а я на-писал его рассказы. Звучит кощунственно, наглость неслыханная. У меня и тысячной до-ли его таланта нет, но и мне всегда хотелось рассказать, как трудно живётся на Руси про-стому труженику. Не спекулянту, не торгашу-барыге, не чиновнику-хапуге, а простому че-стному человеку. У него это получилось гениально. Лучшее тому доказательство его по-хороны в Москве. Только он да ещё Высоцкий удостоились такой всенародной любви и скорби.
Прости меня, терпеливый читатель, если ты добрался до этого места и не выбро-сил ещё мои записки. Увлёкся и отвлёкся. Но уже и конец главы близок. Хорошо жилось мне с Людой в Навои, Много путешествовал по стране туристом. То на воде по реке Чу-совой или Белой, то на своей «Яве» по Кавказу, то на комфортабельном теплоходе по Енисею. Чем лучше мне жилось, тем хуже становилась жизнь русских в Навои, да и в Уз-бекистане в целом. Ещё не пришёл к власти первый губитель страны, плешивый демагог, но в воздухе запахло распадом. Город Навои узбеки не строили, заводы, рудники и шахты урановые тоже не их руками созданы. Среди жителей Навои узбеков почти не было, и остряки называли город «белый платок в чёрную крапинку». Не вслух, конечно. За это можно было и срок схлопотать, Но зато когда город Навои вдруг стал областным и подчи-няться стал Ташкенту, а не Москве, то узбеки не боялись говорить «убирайтесь к себе в Россию» Город быстро превратился в «чёрный платок с белыми полосками» Уже в сере-дине 80-х самые прозорливые стали уезжать. Надумал и я сменить место жительства.
- Ребята, дёргаем отсюда. Не дадут они нам тут житья, - предлагал я своим при-ятелям-русакам
- Да брось ты ерунду-то говорить! Куда они без нас денутся? - возражали мне оп-тимисты и обзывали паникёром.
- Они жили без нас 15 веков и ещё столько же проживут, - доказывал я им, но не убедил.
Я взял перевод и уехал в закрытый режимный город Пенза-19 в 1983 году, а мои оптимисты очень скоро драпали оттуда, побросав и квартиры, и мебель, и барахло. Лишь бы ноги унести.Через год приехала моя Люда, и вот уже 23 года мы живём в маленьком уютном и красивом городке, который стал называться по-людски — город Заречный. И нисколь¬ко об этом не жалеем. «Перекати-поле» больше нет, и я этим очень доволен. Ду-маю, читатель, и ты доволен, что кончилась самая длинная глава, и может быть дальше будет интереснее. Честно говоря, я и сам на это очень надеюсь .Если сравнивать мою жизнь и судьбу с кораблём, то он, наконец-то, обрёл тихую гавань и бросил якорь. При-шла пора рассказать о других людях, о том, чем и как жил, о находках и потерях, о жизни страны моей многострадальной.
ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД
Не ручаюсь за точность цитаты, но древняя китайская пословица гласит: «не дай Бог жить в эпоху перемен». Нам бог дал такую возможность. Сначала всех охватила эй-фория. Появилась «гласность» и «новое мышление», которое усиленно предлагало вы-давить из себя раба, а пока началось выдавливание русских отовсюду, где мы жили не-зваными гостями. Появились беженцы и вынужденные переселенцы, которых никто в России не ждал. Работу тогда ещё можно было найти, а вот крышу над головой... только у родни или у друзей. Со всех «братских» республик нашего «старшего брата» стали выжи-вать любыми способами. Начались малые войны, которые скромно именовались «горя-чие точки», но мы ещё не догадывались, что начался развал страны,
Новый генсек приступил к главному своему делу - к службе на благо немецкого на-рода, и вскоре две Германии стали одним государством, а Горбачёв стал. «Первым нем-цем», как любовно называли его европейцы. Зато для своего народа он стал первым гу-бителем государства, предателем, и народ стал понимать, что в очередной раз обманут. Слова явно не сходились с делами. В обществе наметился раскол. Одни продолжали ве-рить пустозвону Горбачёву, другие проклинали его вслух, благо КГБ уже не боялись. Да-же женщины ударились в политику и мужей ругали не только за пьянку-гулянку, но и за неправильное понимание внешней и внутренней политики. Надежда, как известно, уми-рает последней, и потому каждый понимал: всё новое рождается в муках. Однако родо-вые муки явно затянулись и кончились выкидышем. Выкинули Горбачёва на историческую свалку. Радовались мы не долго.
Началась самая страшная и гнусная эпоха Ельцина. В 1991-м году великая держа-ва с названием СССР приказала долго жить, семнадцатимиллионная армия коммуни¬стов тихо умерла, а коммунистов стали называть «коммуняками» жёлто-коричневого цвета. Только ленивый не плевал в недавнее прошлое. В мутной и кровавой воде «реформ» но-воявленные «демократы» азартно ловили рыбку, наживая финансовый и политический капитал. Началась растащиловка, распродажа и грабёж страны. Появились анекдоты про новых русских, смысл которых сводился к тому, что тупые, наглые и недалёкие вдруг ста-ли сказочно богаты. Это в анекдотах они так выгляде¬ли, а в жизни эти ушлые ребята бы-стро и безнаказанно (теперь, оказывается, ещё и ЗАКОННО) прибрали к рукам нацио-нальное богатство. Супераферист всех времён и народов еврей Чубайс успешно провёл «прихватизацию» госсобственности, пообещав каждому из нас по две «Волги». Самые умные и прозорливые успели обменять его «ваучеры» и на бутылку водки, остальные - отдали сборщикам за копейки и стали ждать «навар». Ждут до сих пор.
Все союзные республики получили «вольную» под названием «суверенитет», не успели и глазом моргнуть, как Россия превратилась в лоскутное одеяло. Всюду прези¬денты и губернаторы (хотя губерний нет), мэры и префекты, а в Кремле - борьба за бли-зость к трону главы Семьи, и возможность урвать свой кусок от уцелевших богатств стра-ны. Пышным цветом расцвели цветы демократии - преступность, наркомания, проститу-ция, коррупция. В страну хлынули орды религиозных сект и «строи¬телей капитализма» из ближних и дальних стран. А для своих граждан появились всюду биржи безработных, ли-цемерно именуемых «Центрами занятости» Продажные СМИ спешно стали внушать те-перь уже не советским людям, а россиянам, что все бывшие «минусы» нашего бытия - это «плюсы». И наоборот. Если мое поколение по учебникам истории знали царя Николая Второго как «кровавого» деспота, то теперь он и вся его семья причислены к лику святых великомучеников. Зато вождя мирового пролетариата, любимого дедушку Ленина соби-рались выкинуть из мавзолея. Белогвардейских генералов - Врангеля, Колчака, Деникина - стали пре¬подносить как национальных героев, спасителей отечества. Великую Октябрь-скую революцию стали называть большевистским переворотом, а празднование этого дня позже и вовсе отменили, Плюнуть в недавнее прошлое, посмеяться всласть над тем же Чапаевым, стало признаком хорошего тона. Государственное планирование высмеи-валось, а «свободный рынок» воспевался. Всё вместе называлось реформами, без кото-рых России, якобы, не пробиться в число цивилизованных стран и она не выживет. Те-перь мы знаем и видим, чем всё это кончилось.
- Ну, вот, опять тебя в политику занесло. Твоё ли это дело? Твоё дело работать, а не рассуждать на дилетантском уровне, - может упрекнуть меня недовольный и устав¬ший от политики читатель,
Я и работал. Но почему-то сначала мы перестали получать аванс, потом стали задерживать выплату «получки» на месяц, на два и больше и, наконец, платить начали только часть заработанного. Заводы и фабрики, вдруг, в одночасье, стали нерентабель-ными и убыточными, а дворцы и хоромы директоров этих же заводов и фабрик росли, как грибы. Разрыв в уровне жизни стал рекордным в мире - в десятки раз. Как жить? Выход нашли гениально простой. На макаронной фабрике зарплату выдавали макаронами, на швейной - бюстгальте¬рами, а у нас на часовом заводе - часами. Слово «торгаш» у меня всегда было ругательным. Теперь я сам сделался торгашом. Набивал рюкзак часами, и ездил по городам России, продавая их с «наваром» в 20 - 30 процентов. Были и талоны-карточки как в далёком 47-м году, которые надо было отоваривать, выстаивая длинню-щие очереди. И эту беду пережили. Как было не пережить, если граждане обнищавшей России в одночасье проснулись миллионерами. Мне отпускные начислили целых полтора миллиона! Получить эти деньги удалось только по решению суда, и я тут же был уво¬лен «по сокращению штатов». Приобрёл статус безработного, зарегистрировался на бирже, но и там пособие не платили полгода. Зато на пенсию отправили не в 60 лет, а на два го-да раньше. Все эти передряги привели к трём инфарктам, и вскоре я стал инвалидом второй группы с нищенской пенсией.
Все СМИ взахлёб верещали о достижениях реформаторов, о возрождении России и сообщали где, в какой стране обедает или ужинает наш президент-алкаш. Ну, как тут не станешь политиком? Стал политиком, создав в нашем маленьком городке самую большую по численности Партию пенсионеров. Меня сразу же выбрали председате¬лем, и началась борьба под лозунгом «Защитим себя сами». Время показало, что не умеем и боимся (по привычке) защищать себя от произвола властей и чиновников. Вирус ижди-венчества, потребительства въелся в кровь и плоть нашу. Мы даже зарплату свою всю жизнь получкой называли. В силу привычки, по инерции мы ещё ку¬дахтали на своих на-сестах о государстве, о законах и своих конституционных правах. Не заметили, как народ превратили в «электорат», позарез нужный за месяц до выборов. Поворчали, поматери-лись и... купипи у родного государства новый паспорт гражданина России. Графы «нацио-нальность» там уже не было. Отняли её у нас реформаторы, и теперь у нас у всех одна гордая кличка - «РОССИЯНИН». Если я вдруг начну возмущаться, протестовать, то не-медленно повесят ярлык националиста или шовиниста. Нас - русских - в России восемь из десяти, но говорить об этом вслух, тем более с трибуны, неприлично. Так же, как ру-гать или, упаси. Боже, обвинять в наших бедах евреев.
Десятки, сотни недоуменных вопросов у каждого из нас, но кого спросить, где по-лучить честный и правильный ответ - этого никто не знает. Ответ нашёлся сразу, как только удалось прочитать документ, составленный ещё в прошлом веке в недрах ЦРУ в тех самых США, которые сегодня числятся у нас в друзьях. Там чётко, пункт за пунктом прописана программа уничтожения СССР и нас, русских
Прошло более 50 лет. Программа успешно выполнятся, и близится к завершению. Если ничего не изменится в ближайшие пять-десять лет, то скоро Россия станет 53-м штатом США во главе с колониальным правительством и населением 70-80 миллионов, готовым и привыкшим работать бесплатно. Страшно? Да. Обидно? Ещё как! А на кого обижаться-то? Разве к избирательным урнам нас плетьми или нагайками гнали, когда мы выбирали своих рабовладельцев? На бесплатную работу спешили, боясь опоздать, тоже не под конвоем. Как малые дети верили официальной брехне, отдавали жуликам из «МММ» и «Хопёр-Инвеста» свои кровные, страстно желая получить от них халяву в виде сказочных процентов-дивидендов. На какие благие перемены мы все надеялись, если «всенародно» избранный президент из танков расстреливал парламент нами же - наро-дом! - избранный?
Скорбный список вопросов можно продолжать до бесконечности, но зачем? Отве-тов у меня нет. Я тоже не понимаю, почему веками непобедимый народ вдруг превратил-ся в молчаливое покорное стадо, которое ведут на убой. Вряд ли и ты, читатель, знаешь, почему самая богатая в мире страна по запасам нефти и газа, алмазов и золота, древе-сины и пушнины вдруг оказалась беднее бедных. Если попробовать ТРЕБОВАТЬ и БОРОТЬСЯ, то молодцы из ОМОНа своими «дубинаторами» быстро и доходчиво объяс-нят, что почём.
И всё же у нашего времени есть свои «плюсы». Говорю это без всякой иронии. Первый и главный - мы перестали бояться. Мои заметки лучшее тому доказательство. Второй плюс - нет уравниловки. Если ты не лодырь, если «котелок варит», если есть «крыша» в стане чиновников или в рядах славной милиции, то можешь делать всё, что приносит прибыль. Никто не назовёт тебя обидным словом «спекулянт». Будешь причис-лен к предпринимателям или даже к бизнесменам, если свои же коллеги не пришлёпнут, наняв «киллера». Третий плюс - можешь поехать в любую страну, если есть деньги. Мо-жешь даже остаться там, Будешь человеком второго сорта, но всё равно жить будешь лучше, чем в государстве, именуемом ныне Российской Федерацией. Других «плюсов» не вижу, кроме тех, что демократы сделали из советских «минусов». К примеру, царя Нико-лая II называли не иначе как «кровавый». Теперь он и вся его семья причислен к лику святых. Вот опять ударился в публицистику, по-стариковски стал брюзжать, будто и тра-ва в наше время была зеленее, и солнышко ярче светило. Художественной литературой и не пахнет. Но я ведь и не обещал тебе, читатель, художественных красот.
Жить в городах стало трудно и дорого, но ведь можно в деревню уехать, к свежему молоку, дышать там чистым прозрачным воздухом. Не советую. Очень даже не сове¬тую. Во-первых, не во всякой деревне теперь есть молоко. Под нож пустили коровок и завели коз. Коров некому пасти. Некому запасать сено. В деревнях доживают свой век старики и старухи, а те, что помоложе, работы не имеют и спиваются, деградируют потихоньку. Случись какая беда, ни «скорую», ни пожарную машину не вызовешь. Нет телефонов в деревне, а если и есть, то машины эти туда весной или осенью не проедут. Нет дорог и не скоро будут. На мои уговоры переехать в деревню жена отвечает предельно коротко:
- Сиди и не дёргайся. Пока жить можно и здесь.
Она права: ПОКА можно. Старенький холодильник работает, ровесница ему сти-ральная машина стирает, детей и внуков в школу снаряжать не надо, и потому разори¬тельных трат не предвидится. А каково молодым, которые только начинают жизнь? Но и тут жена не согласилась со мной:
- Ты сходи в наш ЦУМ, и посмотри, что творится у витрины с ювелирными товара-ми. Очередь стоит, хватают, будто хлеб в голодный год. Посмотри, в каких колясках детей возят, как одеты молодые мамашки.
Опять она права. Что ж, получается напраслину возвожу, сгущаю краски, искажаю действительность злонамеренно? Как говорят демократы липовые, обуяла ностальгия по колбасе за два рубля двадцать копеек? Грешен, есть ностальгия. Только не по колбасе, а по тем временам, когда в обиходе нашем не было фразы «это твоя пробле¬ма», и новости по радио и телевизору не начинались с перечисления убитых, утонувших, сгоревших за-живо или похищенных бандитами. Не было нахальной, агрессив¬ной лживой рекламы и засилья фильмов США на телевидении. Я уж не говорю о передачах типа «За стеклом», «про это» или «Дом-2», растлевающих и предельно вуль¬гарных. Как тут не тосковать по тем «застойным» временам?
- Ты не прав, - говорят мне некоторые. - Ты ослеп что ли? Разве не видишь рос-кошные особняки, такие же иномарки на дорогах, битком набитые витрины продуктовых магазинов?
- Нет, ребята, не ослеп. Всё это замечательно, и я радуюсь за тех, кому эти блага стали доступны. Молодцы! Успели ухватить птицу удачи за хвост.
Ладно, хватит о грустном, Как говорит один мой знакомый, «давайте лучше о ба-бах». В самом деле, а почему бы и не поговорить о них? Тем более, что жена считает ме-ня неисправимым бабником и, чтобы совсем уж доконать, добавляет; «чёрного кобеля не отмоешь добела». Я не обижаюсь на правду. Люблю женщин. Они того стоят, наши вели-колепные красавицы и умницы, фантастически выносливые и сверхтерпеливые женщины. Россия жива только благодаря им, нашим жёнам и матерям. Когда жена просит меня схо-дить в магазин и купить по списку продукты, я отбояриваюсь изо всех сил. Не потому, что лень идти, а из-за космических, «высокогарных» цен. Я после посещения магазина два дня таблетки глотаю, во мне просыпается зверь, и хочется где-то достать пулемёт. В на-ши дни это совсем не трудно. Проблема - в кого стрелять? Не в продавщиц же, не в жен-щин! Хозяева же этих магазинов сидят в казино или с девочками в сауне утомляются, или на Мальдивах загорают. Поди-ка, достань их...
Женщины наши таблеток не пьют, несут после работы сумки-пакеты домой, вы-кладывают продукты, горько вздохнут и приступают ко второй смене - становятся к плите, к корыту. Ближе к ночи кое-как добираются до постели, а там уже муженёк заждался. На-чинается третья смена. Муж сыт, накормлен и успел уже футбол или хоккей по «ящику» посмотреть. Но разве «эта дура» поймёт, почему «Спартак» лучше играет, чем «Локомо-тив»? Утром она встанет первая, стараясь не шуметь, не громыхать посудой, приготовит завтрак, разбудит детей и мужа, накормит и отправит кого в школу или в институт, а мужа на работу (если она у него есть). Но самое удивительное - она успела и себя в божеский вид привести. Причесалась, нанесла «боевую раскраску», и вот вам обаятельная и при-влекательная, смотрите и завидуйте, Бежит, торо¬пится милая на работу, где ей не ах ка-кие деньги платят, или вовсе не платят. Но всё равно боится опоздать, до пенсии ещё ох, как далеко, пахать да пахать! У кого повернётся язык сказать, что нашу русскую женщину можно не любить? Как же не писать о ней и для неё стихи и песни, не дарить ей цветы и подарки? Я ни разу не видел, чтобы наша женщина вошла в горящую избу или коня оста-новила на скаку. Зато много раз видел, как они шпалы и рельсы таскали, а в годы войны впрягались в плуг, и поле пахали. Образцом женской самоотверженности и преданности считаются жёны декабристов, которые поехали к своим мужьям в Сибирь на каторгу. Да, конечно, они вызывают и восхищение, и уважение. Не надо забывать, что ехали они не к мужьям-алкашам, а к таким же воспитанным и высокообразованным людям, как и они са-ми. Наши же жёны почти все, поголовно, живут на ежедневной каторге и далеко не с князьями и «графьями». При этом умудряются выглядеть королевами, ца¬ревнами. Надо быть бесчувственным бревном или евнухом-импотентом, чтобы не любить таких женщин, не восхищаться ими и ... не стать бабником. Немудрено, что после политики и футбола третья тема разговоров у нас, мужиков, о них, о женщинах. Говорим и о наших «победах» над ними, хотя каждый из нас знает, «кто в доме хозяин».
Мужчины (сильный пол) и до пенсии не доживают, а славные наши женщины жи-вут. Ещё и нас спасают, на плаву держат, не дают сопли-нюни распускать. Как обидно и досадно, что женщин не выбирают во власть! Уж они-то не дали бы развалить, разворо-вать страну, уберегли бы нас и от Афганистана, и от Чечни, и от Чубайсов с Гайдарами. Ведь они по природе своей берегини, хранительницы очага семейного. Им можно и нужно доверить власть, но в таком случае, куда же нам податься? К ним под каблучок?
- Нет уж, накося-выкуси! Мы сами с усами. Дай им волю - совсем заклюют! - гово-рим мы, мужчины, и продолжаем рулить. Приехали в тупик. Надо разворачиваться, а ку-да? В какую сторону податься? Не знаем. Зато хорошо знают те, кто выполняет програм-му «товарища Даллеса». Всё идёт по плану, без срывов, без отклонений, в интересах го-сударства. Только не нашего почему-то. Но это уже другая история. Поэтому закончу сво-ей любимой поговоркой: живы будем - не помрем! Маленькое послесловие. Мой при-ятель, прочитав эту главу, спросил:
- Парень, а не кажется ли тебе, что твой шар «перекати-поле» может закатиться в подвалы ФСБ и там тебя просто растопчут?
- Кажется, - ответил я ему, - но не боюсь. Я ведь давно умер, ещё в 91-м году.
РОДНЯ
Не могу похвастаться многочисленной роднёй, хотя по отцу одних только тёток у меня было четыре. Все они жили в разных концах Союза и необученные грамоте даже писем не писали друг другу. Только тётя Нюра и тётя Таня жили в соседних деревнях, но и они виделись в год раз-два, да и то по большим праздникам. Тётя Нюра, самая млад-шая из сестёр отца, в моём голодном беспризорном детстве была «запасным аэродро-мом». Если уж сосем туго приходилось, и деться было некуда, я отправлялся в деревню Нижняя Вязовка к моей спасительнице
У неё в ту пору своих «ртов» было трое при весьма скромном достатке, да к тому же муж - дядя Гриша - меня, мягко выражаясь, не любил. Но кусок хлеба, кружка молока и место на лавке за печкой мне всегда тётя Нюра находила. Не скупилась она и на ласковое сло-во. Если дяди Гриши, которого я боялся как огня, не было дома, то из сундука извлека-лась гармонь и тётя Нюра ставила мне её на колени:
- Поиграй, золотой мой, гармошку эту твой отец тебе оставил, когда на фронт ушёл. Вырастешь большой и заберёшь её, а пока я беречь её буду. Я играл, а она сади-лась напротив, скрещивала натруженные руки на груди, слушала и плакала тихими сле-зами, приговаривая:
- Ну, вылитый отец! Даже голову над гармошкой наклоняешь как он. Где же ты, ро-димый, играть-то выучился, когда успел?
Я и сегодня не могу ответить на эти вопросы. Нигде не учился, никто ни разу не показал, как её в руки брать, а играть начал с шестилетнего возраста. Наверное, гены сделали своё дело. Отец мой был первым гармонистом в округе и в праздники престоль-ные, в пору свадеб на селе был нарасхват. Мать неплохо играла на гитаре, лю¬била и умела петь, за эти её таланты в любой компании была желанным гостем. Выходит, мне по наследству достались музыкальные способности и любовь к музыке. Тётя Нюра с му-жем говорили на родном мордовском языке, а дети стеснялись почему-то. С акцентом, путаясь в словах и ударениях, упорно говорили по-русски. Отец даже поколачивал их за это, но без пользы. До сих пор скрывают своё мордовское происхождение. Кстати, когда мой сын понял, что и он, строго говоря, тоже мордвин, то умолял никому и никогда не го-ворить об этом. Я ещё могу понять «русских» евреев, но почему мордвин изо всех сип желает называться русским для меня загадка не¬разрешимая. Именно в семье тёти Нюры и научился понимать мордовский язык и даже более-менее изъясняться на нём. Когда живал у бабушки Кати в Павловке, где жили только чуваши, то и по-чувашски выучился говорить. Теперь я понимаю, почему детей иностранным языкам надо учить с трёх-четырёх лет. Видимо, этот возраст идеально подходит для малыша, который стреми-тельно постигает мир, как губка, впитывая знания. Детская память самая прочная и дол-говечная.
Прошло много лет, и свою любимую тётку я увидел уже взрослым, когда с 14-летним сыном приехал на мотоцикле на свидание с малой родиной. (Об этом расскажу отдельно). А через семь лет, в Пятигорске, вместе со всей командой мототуристов въе-хал в просторный дом, где жила Валя. Мы не виделись 37 лет и я был уверен, что она меня не узнает, а моё появление будет для нее сюрпризом. Валя - это старшая дочь тети Нюры. В детстве я не просто любил её, а считал самой красивой на земле девушкой. Сюрприза не получилось: Вали не оказалось дома. Возвращаясь домой из магазина, она увидела во дворе три «Явы» и сразу поняла, кто заявился к ней в гости. Тетя Нюра тоже узнала меня сразу и заплакала
- Я ведь, грешница, уже и не чаяла увидеть тебя живым. Мне Валя сказала. Что ты разбился на мотоцикле, а ты - Слава Богу - живой. Радость-то какая! Молодец, что родню не забываешь.
Старенькая, сухонькая, со слезящимися глазами, одетая в какое-то серое тряпьё, она выглядела заброшенной, никому не нужной в какое-то серое тряпьё, она выглядела заброшенной, всеми забытой. Так оно и оказалось на самом деле. После смерти мужа Валя забрала её из деревни к себе, поселила на кухне в летнем домике и строго наказала нос не высовывать, если в большом доме будут гости. Валя стеснялась своей неграмот-ной косноязычной матери, сама же старалась выглядеть светской да¬мой, воплощением всех мыслимых добродетелей.
- Ну, рассказывай, как живёшь, где сынок твой, жива ли мать.
Особенно рассказывать было нечего, да и не для этого я приехал. Мне очень хотелось побольше узнать о своём отце. Правду узнать. Мать моя про отца говорила так:
- Ангел земной. А вот в кого ты уродился - сам чёрт не разберёт.
Мать желаемое выдавала за действительное. Нет, далеко не ангел был мой отец, а нор-мальным мужиком со всеми присущими «плюсами» и «минусами». Даже дочь сумел на стороне сделать, о чём мать моя, естественно, даже не подозревала,
Когда тётю Нюру парализовало, её взяла к себе младшая дочь Маша. У неё она и ласку, и заботу увидела, но через три года, прожив чуть больше 80-ти лет, она ушла из жизни. К той поре я уже схоронил всех близких, но ни разу не плакал на похоронах. Когда увидел тётю Нюру в гробу, то не плакал, а рыдал, ревел в голос, и едва сердечным при-ступом дело не кончилось. Так мне жалко её было, будто мать родную потерял.
Расскажу о другой тётке, но уже по линии матери. Зовут ее Надежда Степановна, она на двенадцать лет моложе моей матери. Между ними нет ничего общего, хотя от од-ной матери родились. Второй муж бабки Катерины - Степан - был мужик гупевой, ветре-ный, любил выпить и даже в подпитии бабку Катю вожжами «учил». Его убили в пьяной драке, и осталась Катерина с двумя девчонками на руках. Росла Наденька избалованной капризной девочкой, именно ей доставался и сладкий кусочек, и новое платьице, и ласко-вое слово. Она и умница, и красавица, и кровинушка, на неё только что не молилась мама Катя. Мать же моя на свою беду уродилась некрасивой, да ещё и косоглазой. За словом в карман не лезла, острой на язык была. Жила на положении Золушки. Бабка Катя навсе-гда определила её судьбу:
- Вековухой помрёшь. Ни один дурак тебя замуж не возьмет. Так и будешь у меня всю жизнь на шее сидеть.
Плохим пророком оказалась баба Катя. Мать моя пять раз выходила замуж, роди-ла пять парней. Родила бы и больше, но нищета не позволяла. Красотой, женской ста¬тью она не отличалась, но - как ни странно - успехом у мужчин пользовалась.
Надежда Степановна была моим первым учителем. Она работала в сельской шко-ле учителем начальных классов, как и моя мать. Там же, при школе и жила в крохотной комнатушке. Я в любое время заходил в класс, где одновременно сидели ученики перво-го, второго и третьего класса. Но всё равно их было немного, так как прошла война только что, и рожать было не от кого. Много букварей и тетрадок извёл я тогда на изготовление самолётиков и голубей. Не раз и не два получал взбучку за грех этот, но к шести годам свободно и охотно читал всё, что под руку попадёт. Особенно любил почему-то газеты. Может быть, потому, что в деревне были они большой редкостью.
Когда из деревни мы переехали жить в город, Надежда Степановна приезжая по школьным делам, всегда привозила не только перья, тетрадки, учебники, но и непре¬менно книжку, а то и две. За это я ей до сих пор благодарен. Именно она научила меня любить книгу, беречь её и считать главным учителем в жизни. Но это было её единствен-ным добрым делом потому, что ничего ей не стоило. Когда я с нищенской сумой ходил по деревням, она подкараулила меня и сурово предупредила:
- Не смей появляться в нашей деревне, не позорь нас.
К той поре она уже была замужем, жила в сытости и достатке в доме мужа. На дворе пол-но было скотины, пекли свой хлеб, и я никак не стал бы для них в тягость, обу¬зой. Забыла Надежда Степановна тоже голодный 33-й год, когда моя мать подобрала её под скамей-кой на Саранском вокзале. Забыла и то, что именно моя мать её вырастила, выучила, и даже замуж отдала. Теперь она стала богатой, счастливой и нищий племянник был для неё, как бельмо на глазу. Прошло 25 лет с той поры. Жил я в городе Сосновый Бор, жил не бедно, ни в чём не нуждался, и пришла мне в голову мысль: -«Изменилась ли Надежда Степановна за эти годы?». Заодно решил про¬верить «на вшивость» и других. Экспери-мент выглядел так,
Я написал пять писем: матери, брату, бывшей жене, Надежде Степановне и слу-чайному знакомому (ехали в одном купе и на всякий случай обменялись адресами) Мне хотелось узнать, кто и как поможет (и поможет ли вообще), если я окажусь в беде. Сочи-нил «страшную» беду и отослал письма. Результат был ошеломляющим. Мать и брат да-же не ответили, бывшая жена прислала 50 рублей, случайный знакомый телеграфом (!) прислал 300 (!!) рублей, а родная тётка Надя прислала даже не письмо, а записку. В ней было написано: « Вы с матерью всю жизнь нищие. Сам попал в беду - сам и выкручивай-ся». Как говорится, комментарии излишни. Разумеется, деньги я вернул сразу же с благо-дарностью, но эксперимент стал для меня хорошим уроком. Я понял, что родни у меня нет, что рассчитывать в этой жизни на них не приходится. Открытие грустное, неприятное и ситуация незавидная, но «се ля ви», как говорят французы.
Теперь о братьях расскажу. Их давно уже нет в живых, все погибли. Именно погиб-ли, а не умерли своей смертью. Будто рок преследовал нашу семью. Я уже упоминал здесь Сашу, родившегося в 47-м году. Недолгим оказался его век - всего-то 20 лет. Пом-ню его этаким добродушным увальнем, немногословным и флегматичным. Учил¬ся на «троечки». Книжки вовсе не читал, но очень любил рыбалку. Отца своего любил, мать бо-ялся (мы все её боялись), а сына моего маленького обожал и с рук не спускал. При живых родителях в детдоме три года прожил вместе с братом Витей. В армию попал в строи-тельные войска и служил в Казахстане, Оттуда и привезли его в цинковом гробу пять солдат.
Брат Витя был на два года моложе Саши и если бы не одна фамилия, то никто не поверил бы, что они братья. Полная противоположность, антипод, по научному выра¬жаясь. Хитрый проныра и интриган, любитель халявы, подхалим и лицемер - это портрет Вити, как в детстве, так и во взрослой жизни, где прибавилось ещё и беспро¬будное пьян-ство.В школе учился с переменным успехом, дружил больше с девчонками и был фанати-ком-телезрителем. Он мог бы сутками сидеть у телевизора, если б ему это позволи¬ли. От какой-либо работы по дому отлынивал, свою вину никогда не признавал, даже если жда-ла экзекуция со стороны скорой на расправу матери. Из армии он вернул¬ся к родителям, быстро женился, стал отцом двух симпатичных малышей-погодков, и всё было бы хоро-шо, если б не соблазнился на большие деньги. В «Узбекзолото» он стал очень неплохо зарабатывать, и это его погубило. Постоянные командировки, собутыльники, случайные женщины - и семья распалась. Начались его скитания, а кончилось тем, что в Москве, где он был на заработках, его убили менты. Просто так, от скуки ночного дежурства, подло и безнаказанно.
Был и третий брат - Вова. Он родился, когда я уже оканчивал школу-семилетку, и мне мало пришлось его понянчить. Даже не помню его малышом. Увидел уже школьни¬ком и поразился его сходству с отцом. Как раз тот случай, когда говорят «ну, просто ко-пия». Небольшого росточка, курносый, круглолицый крепыш, с веселым нравом и очень ласковый. Отец боготворил его. Вовка умело этим пользовался, получая такие блага, о которых братья и мечтать не могли, Конфеты он мог есть без всякой меры. Прятать их мать уже перестала: всё равно найдёт, перепрячет и втихую, один, все съест. Даже день-ги приворовывал дома, чтобы купить конфет. Только не долго он их ел. Учился в 9-м классе, попал под поезд и ... нет у меня брата.
Когда-то (по рассказам матери) был у меня и старший брат Витя, но его - и ещё 28 детей - отравили в детском саду в возрасте трех лет. Раззява-медсестра оставила на по-доконнике коробку с таблетками. Надо было детям дать по половинке таблетки, а они ели их горстями, так как сладкими были на вкус. Большинство умерли в первые часы, а ос-тальные на другой день. Виновные сели в тюрьму на 8 лет. Тогда это был максимальный срок.
Братья отняли у меня детство, но это не их вина. Мать считала моей святой обя-занностью нянчиться с ними, когда ей было некогда. А некогда ей было всегда, То на свадьбу позовут, то к соседям в карты уйдёт играть, то просто в гости пойдёт к кому-то. Возить братьев в ясли и садик -летом на самодельной и довольно тяжёлой те¬лежке, зи-мой - на огромных деревянных салазках - было тоже моей обязанностью. Так же как и за-бирать их оттуда, и доставлять домой. В любое время года и в любую погоду. Радовался я только тогда, когда кто-то из них заболевал, и мать вручала мне посуду, чтобы я принёс причитающуюся им еду из садика. Это был праздник! Там давапи божественно вкусную манную кашу, котлетки, которых у нас в доме отродясь не было и компот из сухофруктов. От одного запаха этого компота у меня спюнки текли. От котлетки я откусить не мог: сразу было заметно. Зато по дороге домой я тихо-тихо, предельно осторожно, пальчиком по краешку миски снимал тонкий слой каши. В середине миски вырастал бугорок, и это мог-ло меня выдать. Тогда я и его съедал. Иногда и сам не успевал понять, куда делась каша. Дома врал матери, что кашу сегодня не дали. Она понимала, конечно, куда каша делась, но не наказывала и делала вид, что верит. Заниженный уровень компота в кружке она то-же, якобы, не замечала, а я мечтал только об одном - чтобы подольше болел братишка.
Конечно же, я был плохим нянькой, и чаща всего оставлял их в одной половине избы, а сам с книжкой усаживался в другой. Зачитывался до того, что не слышал, как при-ходила мать, и тут же получал трёпку за недогляд. Попадало и за то, что кто-то их них разбил или сломал что-нибудь из домашней утвари, за синяки и ссадины на их телах. Но я не плакал и не обижался на мать. Зато как горько и неутешно плакал, когда отчим при-ходил в день получки, и раздавал сыновьям конфетки и пряники. Мне не полагалось. Я, оказывается, был «большой» и мне вроде бы уже стыдно должно быть получать эти гос-тинцы. Этому «большому было всего-то десять-одиннадцать лет. Мои сверстники гоняли мяч по пыльной улице, катались на коньках зимой, бегали на речку купаться, а я как про-клятый сидел с братьями. Что и говорить, любви к ним это не прибавляло, но все равно они для меня были и остались самыми близкими и родными людьми на всём белом све-те. Дорого бы я дал сегодня, чтобы кого-то из них обнять при встрече и спросить:
- Ну, как житуха, братец?
И меня никто не спросит, нет их, погибли.
Об отчиме я расскажу отдельно, ибо личность была настолько неординарная и колорит-ная, что, походя, вскользь, о нём сказать - это было бы большим упущением с моей сто-роны.
отчим
Слово «отчим» я услышал и понял его смысл, уже повзрослев, а с шести лет, ко-гда мать вышла замуж за Перова Андрея Андреевича, называл его «папа» Какому же па-цану не хотелось тогда, сразу после войны, произносить это сладкое слово, быть похо-жим на отца и гордиться им? Звать-то я его звал отцом (мать велела), но быть похожим на него и тем более гордиться что-то совсем не хотелось. Ни ростом, ни статью, ни кра-сотой он не удался. Об уме и интеллекте даже смешно говорить, если учесть, что он был абсолютно неграмотным человеком, и даже расписаться в ведомости при получении зар-платы для него было непосильной задачей. Когда его спраши¬вали об образовании, он го-ворил:
- Три зимы к попу ходил, если валенки были свободны.
Речь его была просто чудовищна. Русский по паспорту, выросший среди мордвы, он ис-пользовал неведомый на Руси язык, который редко кто понимал с первого раза Вот не-сколько примеров. Он говорил: «чаво», «табе». «надоть» («что, тебе, нужно) Когда жили в городе, то тротуар он называл «плитуар», школьный портфель у него звучал как «про-тхвиль» Свою речь он густо сдабривал семиэтажным матом, вовсе не считая это предо-судительным. Речь его походила на смесь рычания с хрипом и тот, кто слышал её в пер-вый раз, стоял с открытым от изумления ртом.
Обычно он молчал. Мать воспитала его, постоянно твердя «молчи, дурак, умнее будешь». Без цигарки я его не представляю. Махорку «термоядерную» по крепости он смолил по-стоянно, сидя на корточках, около печки зимой или на завалинке летом. В доме всё было пропитано вонючим табачищем. на ругань матери он просто не обра¬щал внимания, пока она не брала в руки кочергу или ещё что-нибудь тяжёлое.
Делать он ничего не умел и не хотел, ремесла никакого не знал, и не стремился узнавать. Как же так? Родиться в деревне, прожить в ней сорок лет и ничего не уметь? Разве такое возможно? Возможно. Отец Андрея Андреевича прожил 112 пет, из которых 106 лет пас стадо. Тогда ещё не было «Книги рекордов Гинесса». и только по¬этому мир не узнал этого рекорда. Петом своих сыновей - Андрея и Ивана - он видел только спящи-ми, а зимой надолго уходил пешком в какой-нибудь дальний мона¬стырь грехи замали-вать. Хотя какие у него могли быть грехи, если он и людей-то видел совсем мало. Я пом-ню, как однажды зимой распахнулась дверь, и в клубах пара, как из сказки, появипся на-стоящий Дед Мороз. Тулупчик, валенки, посох в руке, белая пышная борода и круглые румяные с мороза щёки - вот таким я увидел деда Перо¬ва в первый раз. Из мешка он вы-тащил связку бубликов и объёмистый мешочек с тыквенными жареными семечками. Ушёл он так же неожиданно, как и появился, будто испарился. Умер он от тоски, когда ему запретили пасти стадо, Не болел, не жаловался ни на что. Просто лёг на лавку и умер
Что мог дать такой отец сыновьям своим? Только здоровье. Богатырское здоро-вье, надо сказать. Отец (здесь я его так буду называть) никогда, ни одного часа не болел, хотя работал всю жизнь на улице или у топки с большим перепадом температур, Любой из нас через неделю загнулся бы на этой каторжной работе, а ему хоть бы хны! Ещё и то надо учесть, что питался он отнюдь не мясом и не колбасой. Картошка « в мундире», па-ра луковиц, иногда бутылка молока и это весь его рацион.
- На фронте,- рассказывал он, - и этого по три дня не видали. Ничего, не померли. Ещё и Гитлеру пи...лей дали».
Войну он прошёл с первого дня до последнего. Был ездовым в артиллерийском полку, ни разу даже не ранен. Ушёл рядовым и вернулся в этом же звании, но несколько медалей у него всё же были, и мы, дети, долго играли ими. После его ЦПШ (церковно-лриходская школа) мне пришлось его переучивать. Дело пошло настолько успешно, что года через три он уже мог читать книгу, но по слогам. Он так полюбил чтение, что за день одолевал целую страницу и ему не терпелось поделиться впечатлениями от прочитанно-го. Читал он одну-единственную книжку «Пётр Первый» А. Толстого. Долго читал, больше года. Для жителей нашего двора летом было всегда обеспечено бесплатное развлече-ние. Называлось оно «дядя Анд¬рей будет про Петра Первого рассказывать!». О прочи-танном отец рассказывал на своём неповторимом языке, давая свои оценки героям, со-бытиям, и при этом эмоции били через край! Мужики валялись по земле, бабы визжали и хватались за животы, вытирая слезы. Отец входил в раж и уже явно работал на публику. Народ уже уползал на четвереньках, а он всё рассказывал. Пока мать не выходила из дома и не уводила его со двора. Помню один случай. Как-то он спрашивает меня
- Ты вот шибко грамотный, всё знаешь, а скажи-ка мне, как это цельный хор Пят-ницкого в радиве сидить?
Я стал ему популярно объяснять про радиоволны, про электричество, и что звуки приходят по проводам к репродуктору. Он выслушал меня, матюгнулся и, обращаясь к матери моей, сказал:
- Иди, глянь на своего умника. Дурак дураком! У него хор Пятницкого по проводам ходить
- А ещё книжки читаешь день и ночь. Правильно тебя мать-то лупит.
Это он уже мне высказал, но на самом деле был первым моим защитником. Если бы не он, мать или забила бы меня до смерти, или дурачком сделала, За все годы, что прожили мы с ним, имею ввиду детство, он единственный раз - по требованию матери - высек меня ремнём Я сразу понял разницу: мужская рука - это вам не фунт изюму. И больше не нарывался.
Был у отца ещё один талант, за который мать дразнила его «купи-продай». Жив-ший всю свою жизнь на копейки, отец умел эту копейку и сберечь, и добыть. Не всегда праведным путём. На базар за продуктами и за другими покупками ходил только отец. Вот как выглядел сценарий покупок. Подходит к продавцу помидоров, к примеру, и спра-шивает:
-Почём продаёшь?
Тот называет цену, и отец тут же предлагает-вдвое ниже. Продавец смотрит на него, как на сумасшедшего, и говорит:
-Иди, дед, гуляй! Не морочь голову.
Отец, сокрушённо вздыхая, и громко матерясь, отходит. Идёт к другому продавцу, напри-мер, за огурцами. Ситуация повторяется один к одному и здесь, Так повторялось пять-шесть раз, пока взятые измором продавцы, не сдавались.
- Дед, бери хоть даром, только чтоб глаза мои тебя больше не видели!
-Ну, вот! Я же тебе сразу сказал настоящую цену, а ты кочевряжился, - отвечал отец, довольный и собой, и покупкой.
Таким образом, он всё покупал, как минимум, вдвое дешевле. Ругань в свой ад-рес, оскорбления и угрозы он не воспринимал вовсе, будто и не слышал. Для него они звучали, как журчание лесного ручейка на тихой полян¬ке. Ещё лучше он умел продавать. Я сам был свидетелем, как он продавал мой мопед, побывавший в аварии и уже ни на что непригодный. Разве что сдать в металлолом. Даром бы никто не взял. А отец умудрился продать его узбеку за 50 рублей. Новый мопед стоил 120. Я был в шоке, глазам своим не верил, глядя вслед тому облапошен¬ному узбеку, который приобрёл скорее название, чем мопед. Даже жалко его стало.
- Нечего его жалеть,- ухмыляясь, сказал мне отец. - На базаре всегда два дурака: один продаёт, другой покупает.
Как действовал отец при продаже? Как паук. Если человек останавливался и спрашивал о цене, то он уже был обречён. Из паутины слов, дикого беззастенчивого вра-нья, грубой лести и уговоров ему было не вырваться. Купив у отца вещь в два-три раза дороже, чем она того стоила, человек уходил убеждённый, что без неё он зря прожил бы оставшуюся жизнь. А отец уходил с приличным «наваром». И покупка, и продажа, и сама атмосфера базара ему нравились настолько, что он даже по просьбе соседей или знако-мых продавал их вещи, оставляя «навар» себе. На прозвище «купи-продай» он не оби-жался.
Погиб он до обидного глупо. Сосед сверху решил сэкономить на электричестве и подключил фазный провод к батарее отопления, а отец в это время сидел в ванной, мыл-ся после работы. Хоронили его всем двором в складчину. Не от бедности. Любили его во дворе. Прожил он ровно 75 лет. Уже потом, после смерти отца я спросил мать:
- Скажи честно, как тебя угораздило выйти замуж за этого пентюха? Ведь не лю-бовь же тобой руководила? Как никак ты была сельской интеллигенцией, образованной и не уродкой, а выбрала человека, про которого твоя же сестра Надя сказала - «уже не обезьяна, но ещё не человек».
- В том-то и дело, сынок, что не мы, а нас выбирали. Ох, как много нас после вой-ны было! И молодых, и старых, и красивых, и не очень. А мужиков в деревню вернулось -раз-два и обчёлся. Им было из кого выбирать. Мне муж « не светил», как вы теперь вы-ражаетесь. У меня ты был на руках, и ни кола, ни двора. Вот и выбрал Перов Андрей - уличная кличка «ворона» - не абы кого, а ту самую сельскую интеллигенцию. Все в округе ахнули, больше чем удивились, а я не ахала, пошла за него. Мне моя мать сказала, что «и плохой мужичишка хорошей бабе покрышка». Тем более, у него была корова в качест-ве приданого. И дочь Лена от первого брака. Надеялась со временем поднять его до се-бя, а вышло по-другому. Сама едва до него не опустилась.
Выслушав эту горькую исповедь, я задал ещё один вопрос, тоже не самый умный:
- Коли поняла, что вляпалась, зачем тогда рожала от него одного за другим?
- Тогда за аборты сажали, дорогой мой. На кого бы я тебя оставила? К тому же, надеялась, что дети заставят его перемениться, другим стать. Зря надеялась, не тот ока-зался человек. Не забывай и то ещё, что он у меня был уже третьим мужем. Меня всякий осудил бы, если ушла от него или его самого выгнала,
Больше вопросов матери я не задавал, Для меня он всё равно остался отцом и вспоминаю о нём всегда с благодарностью и теплом. Прожили они с матерью 36 лет. Она пережила отца на десять пет, и тоже умерла в 75 лет, но своей смертью, избежав участи остальных родных мне людей.
ДРУЗЬЯ. ТОВАРИЩИ И ОСТАЛЬНЫЕ
/Друг - это гот, кто придёт к вам на помощь в любую минуту. Если вспомнит ваш телефон/.
Вот и дошёл до самого трудного места, и даже не знаю, с чего начать эту главу. Лучше всего начать словами песни, которую так душевно исполняет Вахтанг Кика¬бидзе: «мои друзья - моё богатство». Друзей не бывает много. Их можно на пальцах одной руки пере-считать, если к понятию «друг» подходить строго. Для меня друг – это второе мое я, но лучше. Потому что себя ещё можно обмануть, а друга - никогда, даже в мелочах. Друг по-нимает тебя с полуслова, его не надо ни о чём просить, он хорошо знает, чем и как нужно помочь. Не зря говорим, что друзья познаются в беде. Но ведь не из одних только бед наша жизнь складывается. И в радостные, счастли¬вые дни хочется, чтобы друг был ря-дом, порадовался вместе с тобой. Особенно нуждаешься в нём, когда стоишь на распу-тье, когда полон сомнений, тревог и трудно выбрать единственно правильную дорогу.
Были у меня такие друзья. Мало, но были и горько теперь писать об этом в про-шедшем времени. Кто-то ушёл из жизни раньше срока, кто-то затерялся г житейских джунглях и тоже, наверное, ищет меня на просторах огромной страны. Сейчас, сегодня, рядом нет ни одного, а заводить новых друзей трудно и поздно. Некогда уже дружить, не успеем. По нынешним меркам я и так уже долгожитель в свои 67 лет, пора и честь знать.
Вспоминается друг детства Юрка Глебов, с которым учились в одном классе все семь лет и жили рядом, через забор. Дружить нам не давали и мои, и его родители. При-чин было две. Первая и главная - он был сыном машиниста паровоза, а я - сыном чис-тильщика паровозных топок. Как в Одессе говорят - это две большие разницы Юркин отец получал три-четыре тысячи рублей, а мой всего 600 рублей. Юркина мать, не стесняясь, орала на всю улицу:
- Иди домой, паразит! Сколько тебе можно говорить, чтобы ты к этим нищим не хо-дил? Ещё вшей в дом принесёшь! Моя мать выражалась ещё круче:
- Увижу тебя у них во дворе - башку оторву!
Но мы всё равно были неразлучными, закадычными друзьями, не боялись ремня отцов-ского и других карательных мер. Вторая причина состояла в том, что Юркина мать всюду жаловалась, что именно я испортил её сына, сбиваю его с пути и очень дурно влияю на него. Моя мать имепа противоположное мнение, хотя не раз говорила про нас с Юркой - «два сапога - пара» Можно отдельный том написать о наших с ним проказах и проделках. Энергия и фантазия били через край, оба не боялись ни Бога, ни чёрта и вытворяли та-кое, что порой и самим страшно было. К примеру, мы на спор пролезали под товарным вагоном, когда поезд трогался с места. Побеждал тот, кто успевал сделать это два раза.
Моя кочевая жизнь просто не состоялась бы, если каждый раз на новом месте я не находил друзей. Имея весёлый, общительный характер, хорошо подвешенный язык и проявляя искренний интерес, я легко сходился с людьми. Каждый новый человек, будь то коллега по работе, сосед по дому или по больничной палате, был для меня как бы книгой. Сначала я смотрел оглавление, потом перелистывал страницы. Если находил что-то ин-тересное, неординарное, «изюминку» в характере или поведении, то впивался как клещ в этого человека, старался подружиться с ним. Надо признаться, что дружить со мной трудно было всегда. Я максималист и никакой золотой середи¬ны, никаких компромиссов не признаю, Мне или всё, или ничего. К тому же, я не умею прощать. Это очень мешало мне всю жизнь, в том числе и дружбе, вредило. Но и себя я тоже не щадил. Мои друзья могли спать спокойно, зная, что никогда не подведу, не обману, не схитрю.
Есть в моей градации категория «приятели». Эти рангом пониже друзей, но тоже очень украшают жизнь. Их гораздо больше, чем друзей, даже не сочтёшь теперь сколь¬ко, но и приятельские отношения тоже надо строить. Фундамент в этой стройке вполне поня-тен - приятное. Ты - мне, я - тебе, и больше ничего не надо. Для поездки за город или на рыбалку, для весёлого застолья, партию в шахматы или преферанс сгонять - вот для это-го и нужны приятели.
И, наконец, последняя самая обширная категория - это знакомые. Хорошие знакомые, просто знакомые и те, с которыми здороваешься на улице, а потом мучительно вспоми-наешь - как же его или её зовут? Порой знакомые оказываются куда лучше приятелей, но это скорее исключение, чем правило.
Вступительно-пояснительная часть закончена, и пора уже рассказать о друзьях, которых помню и люблю до сих пор, кто в моей судьбе сыграл важную роль. Начну, по¬жалуй, с Герки Артамонова. Жена учит меня:
- Что ты всё пишешь Юрка - Герка - Машка? Некрасиво это, грубо и по-плебейски.
На что я ей отвечаю так:
- А я никогда в патрициях не числился. К тому же, у меня язык не поворачивается Юрку Глебова назвать Юрий Леонидович.
Герка был другом моей юности, сокурсником и соседом по комнате в общежитии. Учились мы на разных факультетах. Он - на радиотехническом, а я на электромехани¬ческом, но это нам нисколько не мешало. Герка был старше меня на год и был на ред-кость красивым парнем. Девчонки висли на нём гроздьями, проходу не давали. Его это вполне устраивало и даже помогало жить. Мы оба имели статус детдомовцев и по этой причине жили вдвоём в комнате. У нас даже в двери стоял врезной замок, у каждого из нас был свой ключ. О такой привилегии остальные студенты могли только мечтать. Клю-чик свой Герка частенько давал напрокат. Плату брал деньгами, про¬дуктами и ... девоч-ками. Надо сказать, что он был человеком без комплексов. Говоря проще, наглым и бес-совестным. Не стыдился быть альфонсом, врал и обманывал при каждом удобном слу-чае. Мало того, что Казанова ему и в подмётки не годился, так он ещё и авантюристом был похлеще Остапа Бендера. Если Остап знал 400 спо¬собов добыть деньги, не нарушая Уголовный Кодекс, то Герка знал не меньше тысячи. Он просто фонтанировал идеями, планами и проектами на эту тему. Этот гениаль¬ный прохвост, проныра и аферист пытал-ся и меня сделать партнёром, но ничего не вышло из этой затеи.
Мне шёл двадцатый год, но я был целомудрен и женщин боготворил. Половой акт считал надругательством и даже избегал разговоров «про это». Герка посмеивался, не-множко презирал меня за такую отсталость, но не настаивал. Когда приходил с очеред-ной жертвой, говорил мне:
- Иди, святоша, погуляй, пока мы тут покувыркаемся.
Я уходил, чтобы через час-другой вернуться. Он уже был один, сидел на кровати, скре-стив ноги по-турецки (его любимая поза) и читал книжку. Как раз книжки нас и сблизили. Герка все деньги тратил на них, всегда советуясь со мной. Книжных полок у нас не было, и книги стопками лежали на полу, на подоконнике, на столе. Всегда делились впечатле-ниями от прочитанного, спорили, даже ссорились иногда, отстаивая каждый свою точку зрения.
Помню наш «подвиг», которым мы прославились не только в масштабах своего техникума, но и на весь город. Тогда вся страна знала имена четырёх матросов, которые 49 дней выживали в открытом океане на барже. Даже гармонь съели. Герка предложил: - Давай переплюнем этих морячков! У них океан, баржа, смертельная опасность. А у нас тёплая комната в общаге, народ кругом и если что - сдохнуть не дадут. Зато мы не 49 дней, а два месяца жрать не будем. Представляешь?! На всю страну прогремим, нас за деньги показывать будут. Усёк?
Я усёк, и идея мне понравилась, но были и сомнения. Ведь надо было и учиться. Герка успокоил, сказав, что нас в зените славы и так переведут на другой курс, Напом¬нил известную фразу - «победителей не судят». Сомнения отпали, и мы приступили к экспе-рименту. Выкинули из комнаты всё съестное, поставили у каждой кровати по чайнику во-ды и завели толстую амбарную книгу, где должны были описывать наши ощущения, мыс-ли и всё, что будет происходить с нами. Герка уверял меня, что эти записи у нас с руками оторвут, издадут отдельной книжкой.
Не стану описывать подробности, но кончилось вся эта затея больничной палатой, где после трех недель голодовки нас возвращали к жизни. Славу мы, конечно, зара¬ботали, но отнюдь не мировую. Зато в палату к нам ходили целые делегации. И было до слез обидно, что всю вкуснятину, что они приносили нам, отбирали. Чтобы мы не само-вольничали, нас к кроватям привязали, как сумасшедших.
- Знаем мы вас, ухарей! - говорили сестры и нянечки, но в день выписки отдали нам большущий пакет с конфетами, печеньем.
Из техникума нас не исключили только потому, что был у нас статус детдомовцев, но от «хвостов» мы ещё долго избавлялись. Комнату в общежитии нам тоже вернули, и покатилась наша жизнь прежним чередом. Комендантша общежития даже прослезилась, увидев нас живыми, и каждый день приносила что-нибудь съестное. А ведь ей досталось больше всего за наш «подвиг». Недоглядела, халатность допустила.
Чем же закончилась наша дружба? Она не закончилась. Диплом Герка защитил раньше меня и уехал по направлению в порт Находка. Там его определили радистом на СРТ, и отправился он рыбу ловить в Тихий океан. Прислал восторженное письмо о ро-мантике морской, о бешеных деньгах, которые, якобы, ждут их на берегу, и строго наказал океаническую рыбу даже в руки не брать. В те годы и СССР, и США проводили подвод-ные испытания ядерных зарядов. Герка писал, что иногда бывали дни, когда с обоих бор-тов видна была дохлая рыба. Сами они тоже ловили заражённую рыбу. Её проверяли на радиоактивность и если больше нормы, то отправляли за борт. Но лишь тогда, когда план по улову был выполнен. Руководствовались при этом тем, что «до Бога высоко, а до Мо-сквы далеко». И ничего - сходило с рук. Прошло около двух месяцев. И, однажды, раз-дался стук в дверь. Я в комнате жил теперь один и если кто приходил, то стучаться ему не надо было. Вошли трое. Женщи¬на невзрачной наружности, небольшого росточка, не-определённого возраста, которая сразу же прокурорским тоном спросипа:
- Где твой дружок?
- Вы кого имеете в виду? - удивлённо спросил я её, - у меня много друзей.
- Ты давай не придуривайся, а отвечай по делу, - грозно предупредил меня не хи-лого сложения мужчина пет этак двадцати пяти, и для убедительности показал кулак ве-личиной с чайник. За их спинами робко жалась к стене девица. Огромные глаза навыкате, длинный нос с горбинкой, и жидкие кудряшки на голове придавали этой юной особе весь-ма непривлекательный вид.
- Уехал, - пролепетал я, уже догадываясь о цели визита, - получил диплом и уехал.
Мои недобрые предчувствия сбылись. Оказывается, пока я в летние каникулы прошлого года путешествовал по стране, Герка жил в общаге и, как всегда, водил девок, благо в «городе невест» (Иваново) их хватало. Я не знаю, чем прельстила его эта замухрышка Таня, но ушла она от него уже не девочкой. Зато полюбила на всю жизнь и, конечно же, поверила этому ловеласу. И вдруг он исчез, как испарился. Таня крепко обиделась, и... всё рассказала маме. Тане этой шёл 17-й годочек.
- Передай своему дружку, чтоб сушил сухари, - зловеще прошипела мамаша. - Го-дочков пятнадцать придётся ему на нарах посидеть.
Хлопнули дверью и ушли. А я стоял столбом и переваривал услышанное. В голове вихрем проносились слова: «изнасилование»... и нары»... «15 лет»... «несовершенно¬летняя»...Надо сказать, что и тогда, и теперь я панически боялся суда, милиции, КГБ и всего, что с этими структурами связано. Понимал, что, однажды, попав в эти гибельные сети, уже не вырваться. Когда воображение нарисовало мне картинку, где мой любимец и друг сидит на нарах, то понял - Герку надо спасать и немедленно. А как?! Выход подска-зала мать Тани. Однажды, она с хитрым прищуром маленьких крысиных глаз спросила меня:
- А не ты ли, соколик, девку-то мою испортил, а?
На следующий день Таня пришла одна, и мы с ней договорились, что я всё возьму на се-бя. Подробности опускаю. Таня стала моей женой в неполные семнадцать лет, а я, соот-ветственно, мужем в девятнадцать. Оба были страшно довольны: она спасла любимого, а я спас друга. Довольна была и моя новоиспечённая тёща, которая спасла репутацию дочери, всячески способствуя нашему фиктивному браку. Герка узнал об этом через пол-года. Мы ждали письма с кучей благодарностей, а получили телеграмму. Очень короткую - «Ты трижды дурак». Дальнейшие события показали, что он был прав. С тех пор ничего о своём друге не знаю. Совсем не потому, что на «дурака» обиделся. Скорее всего, он по-терял ко мне интерес или сгинул в какой-нибудь очередной авантюре.
Мне всю жизнь везло на хороших людей. Во взрослой жизни подружился я с Васей Шаминым. Конец 70-х, я живу и работаю в Зарафшане, что стоит посредине пустыни Кы-зылкумы. Положение у меня, как сказал бы Владимир Ильич Ленин, «архисложное», и впереди просвета не видно. Житейские неурядицы обложили меня флажками, как волка при облаве, и в это трудное время случай, а точнее работа, сводит меня с этим челове-ком. Ростом, как и меня, бог его не обидел, но за его широченной спи¬ной меня просто не видно было. Увалень с медвежьей походкой, он был на редкость добрым и покладистым человеком, трудоголиком. Понимал шутки и сам умел пошу¬тить. Начальников редко лю-бят, но его и любили, и уважали. Семьянин был образцовый. Повезло ему с женой. Про Свету надо бы оды слагать, удивительная женщина! Не красавица, самая заурядная с виду, мужчины на таких не засматриваются. Зато душевная, гостеприимная, с врожден-ным чувством такта, она, как хорошо отлаженный барометр, не только отражала погоду в доме, но и создавала её ласковой- и твёрдой рукой. Работала она заведующей детским садом, детей любила беззаветно, и если бы не своя семья, то, наверное, жила бы в сво-ём детсаду. Она и с нами, мужиками, разговаривала как с детьми: не пугала зря, не оби-жалась на наши глупости и грубо¬сти, как-то незаметно обихаживала обоих. Вроде бы и рядом всегда - только позови - но вроде бы и нет её. Не лезла к нам с советами, вопро-сами, разговорами. Если же мы с Васей где-то «перегибали палку», то умела обоих «в угол поставить».
Их дом в ту пору, их дружная семья, их помощь и участие стали для меня землёй обетованной, а Вася и Света - ангелами-хранителями. Вася был уже опытным кинолю¬бителем, а я делал первые шаги и с удовольствием учился у него. А он учился у меня сценарии писать. Оба в шахматы играли азартно, пока Света не переворачивала доску и не разгоняла нас по разным углам, Меня тогда больше всего удивляло, как они воспиты-вали своих детей. Их было двое: старшая сестра и братишка десятилет¬ний. Их никак не воспитывали, Я ни разу не слышал, чтобы их в чём-то упрекали, ругали или хвалили, за-ставляли что-то делать или, напротив, запрещали что-то. Просто Вася и Света любили друг друга, никогда не ссорились при детях, во всём помогали друг другу. Получалось по формуле «делай как мы, делай вместе с нами, делай лучше нас». У детей просто не было другого выбора. Фантастика! Ни до, ни после я таких семей не встречал. Наверное, и я в чём-то стал лучше, пока дружил с Васей и любил его, как родного.
Потом я уехал в другие края. Написал им несколько писем, по телефону иногда звонил, но дружба не выдержала испытание расстоянием, потерялись мы. Я и по сей день ищу их, даже в телепередачу «Жди меня» написал. Дорого бы дал за счастье обнять их обоих при встрече. Нам есть, что вспомнить и о чём поговорить. Мы с Васей и тогда были единомышленниками. Я мог бы рассказать и о других моих друзьях. Кто-то был старше меня, кто-то намного моложе, но все они были мне дороги и необходимы, как воз-дух, как живая вода из сказки. Наверное, и я был им нужен. Никто не отрёкся, не ушёл, хлопнув дверью. И всё же очень хотелось бы посмотреть - кто потащится за моим гробом.
ВСТРЕЧИ
Так уж случилось, что в моей судьбе пути-дороги пересекались с людьми неорди-нарными, по рангу неизмеримо выше меня. А по таланту и способностям - тем более. Эти встречи могли бы стать для меня судьбоносными, в корне изменить мою жизнь. Не стали. Я был молод, самонадеян, и - мягко выражаясь - недостаточно умён. О каких-то матери-альных выгодах, карьере в те годы даже говорить было предосудительно. Слово «карье-рист» было ругательным, почти клеймом порочного человека, для морального кодекса советского человека негодного. Потому встречи с этими людьми были для меня всего лишь счастливой случайностью, подарком Её Величества Судьбы, О некоторых из этих встреч я и хочу рассказать в этой главе.
Встреча произошла неожиданно для нас обоих. Он пришёл к Сократу забрать за-казанные книги, а я уже сидел у него на подоконнике (за неимением стульев) и листал ка-кую-то книжку. Сократом прозвали Юру Свечкина в шутку за его неуклюжие попытки вы-сказываться мудрёными словами. Высказывал он общеизвестные исти¬ны, но с таким ум-ным видом и так значительно, будто открывал для нас Вселенную. Был он нашим ровес-ником, где-то под тридцать лет, выглядел почти красавцем, но жил холостяком. Женщин ненавидел. Не пил, не курил и жил как Диоген. Только не в бочке, а в стандартной «двуш-ке», где обе комнаты были сплошь заставлены стел¬лажами с книгами. Все свои деньги он тратил только на книги и если учесть, что получал он больше тысячи рублей, работая шофёром на большегрузном самосвале, то двести - триста книг за одну покупку не было пределом его возможностей. Из мебели у него была только раскладушка, а из посуды чайник и два бокала. Зато на полках стояли тысячи книг в роскошных переплётах, сверкая золотом букв. Приобретал их Сократ по одному-единственному критерию - чтобы красиво и солидно смотрелись на полках. Книги эти он не читал и другим не давал. У себя в доме - пожалуйста, приходи любой и читай сколь душе угодно. Но на вынос - никогда, никому и не на каких условиях. Содержание книг его совершенно не интересовало, но, имея ред-кую память, он помнил и всех авторов, и все названия своих книг. Книги он любил не как книги, а как красивые вещи, которые украшают жизнь.
Но плата за чтение его книг у него в доме всё же была. Уж если пришёл, то изволь послушать его последние стихи, рассуждения о литературе и искусстве. Назвать его тво-рения стихами значило кровно оскорбить музу поэзии, но и обидеть Сократа критикой то-же было рискованно. Он тут же обзывал тебя плебеем, тупицей и выгонял из дома. Он считал себя непризнанным гением, обогнавшим своё время, и не раз говорил нам, свято веруя в свои слова:
- Придёт время, и вы ещё будете гордиться, что жили рядом со мной!
На этот раз и мне, и только что пришедшему мужчине повезло: Сократ ушёл на кухню и гремел там чайником, не мучил нас «стихами». Мужчина подошёл ко мне и протянул руку. Я подал свою, и тут же пожалел об этом.
- Михаил, - представился он, и так даванул мою ладонь, что я едва не вскрикнул от боли. «Ничего себе! Вот это силища!» - восхитился я про себя, а вслух сказал:
- Меня Колей зовут, но правая рука мне ещё пригодилась бы.
Михаил шутку принял, улыбнулся и спросил:
- Книголюб? Что читаете?
- Да, книги люблю. Читаю в основном наших «деревенских» писателей - Белова, Солоухина, Абрамова. И ещё про путешествия, - признался я.
- Не так уж плохо для вашего возраста, - похвалил он. - А я вот пришёл за заказан-ными книгами. Попросил Юру привезти мне кое-что по списку. Пойду, спрошу его.
. И Михаил пошёл на кухню. Не понравился мне этот человек. Показался чопор-ным, высокомерным и каким-то уж очень правильным, слащаво вежливым. Я поспешил уйти, но уже на улице он окликнул меня:
- Мне и Юра подтвердил, что вы любите книгу. Не хотите посмотреть мою библио-теку?
Об этом меня можно было и не спрашивать: покопаться в книжках для меня было боль-ше, чем удовольствие. Я охотно согласился, и мы совсем скоро пришли к нему. Хозяин усадил меня в роскошное кресло, а на изящный журнальный столик поставил огромный заварной чайник, вазу с конфетами и печеньем. Выразительно посмотрел на бутылку коньяка, стоящую среди книг, и спросил взглядом согласия. Я решительно отказался, а он удовлетворённо хмыкнул, одобряя мой отказ.
- Вы какой чай пьёте? - спросил он меня. - Зелёный или чёрный?
- Конечно, чёрный, - ответил я таким тоном, будто о каком-то другом чае и гово-рить-то незачем.
- Ну, и напрасно!
И тут же причел мне интересную лекцию о зелёном чае вообще и о его преимуществах в частности. Говорил он негромко, чередуя слова с глотками чая. Слушать его было легко и приятно. Речь была настолько убедительна, аргументы столь вескими, что и я налил себе в чашку этой зелёной отравы. Допил чай с трудом, и он это заме¬тил, но промолчал и спросил:
- Что же вы книги не смотрите? Не стесняйтесь, берите любую и если будут вопро-сы, то я охотно отвечу.
Я встал и направился к полкам. Здесь так же, как и у Сократа, все три стены были заняты стеллажами с книгами. Самыми разными: и тонюсенькими, и толстенными фолиантами, и даже на английском языке. Там же стояли папки с тряпичными завязками, довольно пух-лые. «Наверное, вырезки газетные». - догадался я и вопросительно посмотрел на хозяи-на.
- Да, вы правильно поняли. Это многолетние вырезки из разных источников. Они мне дороже иных книг. Есть там и мои скромные заметки.
Дверь во вторую комнату была приоткрыта, и я увидел там роскошную мебель в чехлах, ковры, дорогую люстру и цветной телевизор. Такой телевизор в то время был большой редкостью и не только из-за высокой цены. Их просто невозможно было достать «Интересно, кем же он работает? Наверное, начальником большим» - подумал я. Миша будто прочитал мои мысли, мило так улыбнулся и сказал:
- Нет, не начальник я и даже не директор торговой базы. Самый обыкновенный ра-ботяга, в шахте руду добываю, Мои семь классов образования плюс ремесленное учили-ще дальше не пускают. Но я и не жалею об этом.
Книги в руки я не стал брать, а принялся читать заглавия на корешках. На лице моем сразу появилось разочарование, не было ни одной художественной книжки. Только философы всех времён и народов. «Ещё один Сократ попался. У этого свой бзик, своя причуда» - подумал я, а вслух спросил, не скрывая иронии:
- И всё это вы читаете?
- Не только читаю, но ещё и штудирую. И даже немалое удовольствие получаю от этого. Не верите?
- Не верю, - честно признался я.
- А зря! Ну, да ладно. Пройдёт время и произойдёт то же, что и с зелёным чаем - вы дня без него не проживёте.
После этих слов я прослушал ещё одну лекцию о философии и философах. Миха-ил умел говорить, умел убеждать, но самое главное - он умел расположить к себе. И ещё он умел слушать, а это первый признак хорошего собеседника. Короче говоря, я влюбил-ся в него, что называется, с первого взгляда, сразу и навсегда. Я стал ходить к нему час-то, и засиживались мы подолгу, иногда далеко за полночь. Он был старше меня на пят-надцать лет, но никогда это не подчёркивал, был деликатен, всегда вежлив и сдержан. Меня удивляло и восхищало в нём то, что называется хорошими манерами, и сам не ари-стократ, и родители, как говорил Аркадий Райкин, не графья, а вот поди ж ты. К книге он относился, как верующий относится к иконе. Только что не целовал её. Обладая прекрас-ной памятью, он всегда безошибочно брал с полки нужную книгу и по закладкам в ней на-ходил нужную цитату.Зачем я ходил к этому эрудиту, что привлекало меня? Я хотел дока-зать ему, что философия - это спорт высоколобых, суперумников, и что цена ей три ко-пейки в базарный день.
- Вы посмотрите в окно, - говорил я ему, - Видите на дороге огромный самосвал? Он за один рейс 25 тонн перевозит! И сделали его не ваши дохлые философы, а другие люди, вовсе не философии обученные. Тут вам сразу десяток наук могу перечислить - го-рячился я в полемическом задоре.
Миша смотрел на меня, как на блаженного, почти с жалостью, и прихлёбывая свой любимый зелёный чай, отвечал спокойно и уверенно;
- Вы правы, молодой человек, философией тут действительно и не пахнет. Потому что она уже сделала своё дело, будучи матерью всех наук. Теперь пусть её дети двигают технический прогресс.
- А она что же, на пенсию ушла? - съехидничал я.
- Нет, она по-прежнему занята главными вопросами бытия, пытаясь понять, кто мы, зачем мы и что нас ждёт в будущем.
Он доставал нужную книгу, читал мне выдержки и я умолкал. Мне не хватало зна-ний, умения аргументировано спорить и широко мыслить. Слишком неравные были силы. Но в душе я так и не поверил в силу и могущество философии, как науки. Запомнился наш последний разговор, после которого я перестал ходить к Мише. Он люто ненавидел КПСС, партийных бонз и советскую власть. При этом сам состоял членом этой партии. Больше того, он умудрился побывать в Москве, в самом ЦК и добился того, что приехали оттуда два человека и сняли нашего местного секретаря горкома с должности. Однопар-тийцы тут же предложили Мише занять этот пост, пообещав единогласную поддержку, но Миша категорически наотрез отказался.
- Как вы думаете, сколько продержится советская власть и государство с названи-ем СССР? - спросил он меня.
- Века! - гордо и уверенно ответил я
- Нет, Коленька, от силы 25 лет. Всё рухнет, как карточный домик
На дворе шёл 1964-й год. Миша ошибся всего на два года, но тогда я счёл его свихнув-шимся на философии фанатиком. Сегодня, оглядываясь назад, в те далёкие времена, я понимаю, что рядом со мной жил и был мудрец, почти пророк, в любом случае большой умница. Мне бы. дураку, прилепиться к нему, понабраться ума-разума и хороших манер, а я позорно сбежал. Убоялся недремлющего ока всесильного КГБ. Времена были суровые, и угодить за решётку можно было даже за анек¬дот.
Вскоре из Учкудука я уехал и не знаю, как сложилась судьба этого удивительного человека. Скорее всего, превратился в лагерную пыль. Ведь он, в отличие от меня, нико-го и ничего не боялся.
А с этим человеком меня попросил встретиться главный редактор Саратовской областной газеты. Был апрель 1960-го года и подошёл день рождения В.И. Ленина. Надо было дать материал на тему «они видели Ленина»
- У нас в городе живёт племянник Ленина, Григорий Яковлевич Лозгачёв-Елизаров, но мы ему за последние годы так надоели, что он нашего брата и на порог не пускает. Попробуй прорваться. А вдруг?!
И я пошёл на прорыв. Мне шёл 22-й год и все проблемы я решал, как бульдозер, то есть пёр напролом, отметая всякие там «нельзя», «неприлично» и «не¬удобно». Дверь мне открыл уже далеко немолодой мужчина в домашнем халате, близоруко щурясь.
- Вам кого? - спросил он
- Мне нужен Григорий Яковлевич.
- Это я, а в чём дело?
- А дело в том, что моя судьба сейчас в ваших руках и если вы закроете дверь, то забьёте гвоздь в крышку моего гроба.
Эту фразу я заготовил заранее и хорошо её отрепетировал. Григорий Яковлевич сделал брови шалашиком и сказал:
- Лихо! В гробовщики хочешь меня записать? Нет, не пройдёт у тебя этот номер. Давай, проходи в дом. Только не наследи на полу, а то нам обоим попадёт от моей бла¬говерной.
Квартира была огромной, каких я никогда не видел. Разве что на киноэкране. Вы-сокие потолки с лепниной по углам, старинная мебель, сверкающая лаком, картины на стенах. От этого великолепия я потерял дар речи, моё нахальство мгновенно улетучилось и я не знал, куда деть руки-ноги. Хозяин это заметил, сам снял с меня пальто и шапку, пододвинул шлёпанцы и, добродушно улыбаясь, проговорил:
- Ты не тушуйся, не к буржуям попал. Тут все свои
«Ничего себе «свои»! - подумал я. - Свои ТАК не живут, они в хрушёбах проживают, а не в хоромах вроде этих». Но злобной зависти при этом не испытал. Не стану передавать подробности нашего разговора. Лучше расскажу о тех чувствах, какие владели мной, пока я был в этом доме. С самого начала выяснилось, что у нас обоих было беспризорное детство. Григорий Яковлевич показал мне старую пожелтевшую от времени газетную вы-резку из Саратовской губернской газеты, где была фотогра¬фия босоногого пацана, тяну-щего руку к базарному прилавку. А внизу текст про самого известного в городе лихого па-ренька, вынужденного из-за сиротства промышлять, где воровством, а где подаянием. Как раз эта фотография и решила судьбу маленького Гриши. Его усыновила бездетная сест-ра Ленина Мария, которая была замужем за Елизаровым. Так он стал членом семьи Уль-яновых и жителем Кремля.
А теперь, читатель, представь себе на минуту, что мог в те минуты чувствовать я, приученный с детства относится к Ленину как к божеству, видя перед собой СЕМЕЙНЫЙ альбом, где вождь выглядел совсем по-домашнему и священного трепета ну, никак не вызывал. Некоторые фотографии были знакомы по учебнику истории, по книжкам о Лени-не и как-то непривычно было видеть их вклеенными в толстые листы домашнего фото-альбома. Для меня это был словно сон наяву, будто на время открыли ворота в тайный, недоступный мир. Григорий Яковлевич увлечённо, с юмором комментировал снимки и рассказывал такие подробности, о которых нигде и никогда я бы не прочитал. Я услышал столько нового о жизни обитателей Кремля, о семье Ульяновых, что хватило бы на боль-шой рассказ. Ореол святости и нимб непогрешимости с образа Ленина был снят, и он стал для меня земным человеком. Удивительно было и то, что Григорий Яковлевич гово-рил Владимир Ильич без пафоса, без восторженного придыхания, как если бы это был его родной дедушка.
После альбомов Григорий Яковлевич потащил меня на кухню, где его жена уже на-крыла на стол и так и не дождавшись нас, ушла в свою комнату. Здесь уже я стал рас-сказчиком. Григорий Яковлевич слушал внимательно, ни разу не перебил вопросом или замечанием. Сидел, откинувшись на спинку стула, и неотрывно глядели на меня его се-рые с прищуром глаза. Иногда они подозрительно увлажнялись, но он прятал лицо в ла-дони, будто собирался чихнуть. Вернувшись s гостиную, Григорий Яковлевич достал с попки небольшую книжицу в коричневом переплёте, на обложке которой золотилось на-звание - «Неза¬бываемое» Раскрыл её, посмотрел на меня долгим взглядом, как бы оце-нивая, и стал что-то писать на титульном листе.
- Хочешь, я подарю тебе свою книжку? - спросил он меня.
- Конечно, хочу! Ещё как хочу, - признался я.
- Тогда держи. Дома прочитаешь, что я тут накарябал.
(Дома я прочитал: «Коля, я верю, что ты напишешь когда-нибудь такую же книжку. А мо-жет быть и получше. Только обязательно напиши. У тебя получится». И размашистая ку-черявая подпись с датой). В гостиную вошла жена и сказала:
- Мужики, у вас совесть есть или нет? Посмотрите на часы, уже первый час ночи. Марш по кроватям! Григорий Яковлевич засмеялся, встал из-за стола и говорит мне:
- Придётся подчиниться коменданту крепости, здесь я бессилен.
От обилия впечатлений я долго не мог уснуть, но сон взял своё, и я заснул сном правед-ника, вернувшегося от святых мощей. Утром меня разбудил сам Григорий Яковлевич и, заговорщицки подмигнув, показал глазами в сторону кухни:
- Не задерживайся долго, ждём тебя.
Я не заставил себя ждать, но, перешагнув порог кухни, был безмерно удивлён. За столом сидел грузный мужчина в огромных очках и домашнем халате. Что-то очень знакомое проглядывало в чертах его лица. Я силился вспомнить, но выручил меня Григорий Яков-левич:
- Вот, сосед дорогой, познакомься с этим молодцом. Бери его в ученики, не пожа-леешь. Глядишь, вырастишь ещё одного писателя.
Мужчина назвал себя, и я ушам своим не поверил! Его книги стояли у меня на пол-ке в общежитии, где я жил. Передо мной сидел живой писатель, не из последних, чьи кни-ги не так просто было достать. Будь я девицей, упал бы в глубокий обморок от сваливше-гося на меня счастья. Для меня в ту пору писатель был высшим существом, небожите-лем. А тут вот он, рядом! Похоже, что они с хозяином уже приняли по одной и налили мне.
Ну, мужики, давайте хряпнем по маленькой за успех нашего безнадёжного дела! - пошутил Григорий Яковлевич.
Конечно же, я пить не стал. Не посмел, не та компания. Слишком большая честь была мне оказана. Я бы и рюмку до рта не смог донести.
...Когда я положил свою рукопись на стол главного редактора, он мельком взглянул на мои листочки, махнул мне рукой:
- Иди, свободен!
А сам уткнулся в ворох бумаг на огромном, как футбольное поле, столе. Я вышел из кабинета обиженным. Ведь я прорвался, я принёс материал, а меня вроде бы не заме-тили, не узна¬ли. Уже на улице меня догнала запыхавшаяся женщина.
- Пожалуйста, вернитесь, редактор зовёт.
Зашёл в кабинет готовый к худшему, к разносу за стиль, за малограмотность журналист-скую. Но редактор вскочил из-за стола, подбежал ко мне, схватил в охапку и крепко об-нял.
- Какой же ты молодец! Изюминку приволок, на первую полосу пущу! Только честно скажи мне, сам писал или кто помогал? Ничего не придумал?
- Обижаете, гражданин начальник, - пошутил я. - Вы же сами сказали, что сто строк, не больше. А то бы я ещё кое-что добавил
- Боже праведный! Да откуда же я ног знать, что у тебя так здорово всё напишется. Вот что, парень, бросай свой завод. Я беру тебя в штат.
Что говорить? Конечно, я был рад похвале и уже прикидывал в уме какой мне от-валят гонорар за первую полосу, и как я проснусь знаменитым. Но ещё боль¬ше я радо-вался тому, что судьба наградила меня встречей с замечательным человеком по имени Григорий Яковлевич Лозгачёв-Елизаров.
И напоследок ещё об одной встрече. Славский Ефим Павлович. Человек-легенда, много лет был министром «среднего машиностроения» Такое вежливое название было у ведомства, которое нынче называется «РОСАТОМ» и возглавляет его человек по про-звищу «киндер-сюрприз».
Я уже упоминал в этой книжке имя Славского и рассказал о его роли в моей судьбе, Он подарил мне лучшие, самые счастливые годы. Но теперь вспомнил короткую, но очень интересную встречу, которая для меня была не только поводом к размышлениям.
Личный самолёт Славского летел к месторождению Газли, где уже много лет горел гигантский газовый факел. И его никак не могли потушить, пока не призва¬ли на помощи военных. Язык пламени высотой с десятиэтажный дом сжирал каждую секунду три тысячи тогдашних весомых рублей. Государство не могло позволить себе такую роскошь и под-ключили Славского. Решено было подземным ядерным взрывом сдвинуть пласт и пере-крыть путь газу. Трудность заключалась в том, чтобы остальные, соседние скважины продолжали действовать.
Ефим Павлович и его немалая свита для того и летели, чтобы проверить готов-ность и дать «добро». Я сидел в одиночестве в переднем салоне, снова и снова проверяя свою кинокамеру на готовность. Открылась дверь заднего делового салона и вошёл Ефим Павлович. Устало сел в кресло, прикрыл лицо ладонями и затих. «Устал, прито-мился бедный» - пожалел я его мысленно и встал, чтобы уйти и не мешать отдыху. Вдруг слышу:
- Подожди, Коля, не уходи!
Я обомлел, уж не померещилось ли мне? Он назвал меня по имени! Да ещё так просто, по-домашнему, буднично,
- Сядь со мною рядом, я хочу посоветоваться с тобой.
Тут уж и вовсе я растерялся. О чём может МИНИСТР, человек-глыба, в чьих руках судьбы сотен тысяч людей, СОВЕТОВАТЬСЯ с малой букашкой, каким-то безвестным киноопера-тором-любителем?
- Я вот смотрю на твою кинокамеру, такую простенькую, без всяких выкрутасов и удивляюсь. Ведь неплохо у тебя получается. Я смотрел и у вас в Навои, и у себя на рабо-те. Молодец, что тут скажешь, А вот мой сын замучил меня. Уж какие только камеры я ему не привозил, а ничего путного он так и не снял. Ты когда будешь в Москве, позвони мне, и я вас сведу вместе. Научишь его. Договорились?
В этот момент открылась дверь в задний салон, и зашёл мой шеф, Зураб Петросо-вич Зарапетян.
- Ефим Павлович, мы ждём Вас.
- Слушай, дай с человеком поговорить! Закрой дверь, пожалуйста.
Дверь мгновенно закрылась, а Ефим Павлович продолжал:
- Ну, чего молчишь? Поможешь или как?
- Да - пролепетал я, ещё не веря ушам своим. - У меня к Вам просьба, Ефим Пав-лович. Скажите лётчику, чтобы сделал два круга над скважиной Мне надо панораму снять сверху.
- Вот иди в кабину, и сам скажи им. А я не против. Так и передай. А я пойду к моим мучителям.
Тяжело поднялся и ушёл в задний салон. Там посредине стоял круглый стол и во-круг него несколько кресел, привинченных к полу. В креслах сидели солид¬ные мужчины в погонах с большими звёздами. Все они встали, когда зашёл Ефим Павлович. Значит, у него была самая большая звезда, хотя никто её не видел.
А я уже стоял в кабине пилотов и снимал. Отсюда, сверху, зрелище не впечатляло и факел смотрелся, как язычок пламени небольшой свечки на фоне жёлтых песков, Но ко-гда самолёт приземлился, то первое, что поразило даже не шум, а рёв пламени, которое колыхалось огромным полотнищем на ветру. Земля под ногами мелко подрагивала, как при землетрясении. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Вокруг суетились во-енные званием не ниже полковника, все с мегафонами в руках. Без них никто ничего не услышал бы. А в отдалении стояла такая техника, которую рисовали иллюстраторы науч-но-фантастических романов. Снимать её категорически запретил офицер КГБ, который был ко мне приставлен. Он ходил за мной по пятам и следил, чтобы я - не дай бог - не снял что-нибудь лишнее.
Чем же всё это кончилось? Конечно, я снял то, что можно и нужно. Отснятую плён-ку у меня сразу забрал тот самый КГБшник и больше я её не видел. Зато, вернувшись домой на том же самолёте, я сразу был вызван в кабинет шефа. Он был явно не в духе и без предисловий приказал:
- Говори, о чём Ефим Павлович спрашивал тебя?
- О кинокамерах, о кино, - честно признался я.
- Не ври! Я этого не потерплю!
Шеф даже стукнул кулаком по столу, встал и подошёл ко мне вплотную
- Не бойся, говори правду. Что он говорил про меня, про нас?
- Ничего не говорил, ни слова...
- Опять врёшь! Ты помнишь, как он мне сказал? «Дай поговорить с человеком». Какой ты человек? Кто ты такой?! Почему он меня выгнал, а ты остался? Шеф сделал вы-разительное ударение на слове «меня» и на слове «ты»
- Клянусь вам, что Ефим Павлович ни единого слова не сказал про вас. Вы же са-ми только что сказали кто я такой, чтобы Министр со мной разговаривал. Подействовало, вроде бы поверил, сел за стол и только пальцы барабанили по крышке стола.
- Ладно, иди, дорогой. Ты мне больше не нужен.
Это был приговор, С этого дня отношение ко мне поменялось с «плюса» на «минус». В Москву меня уже больше не пускали, а домашний телефон поставили на прослушку. Но я всё равно никогда не решился бы пойти к сыну Славского. Я хорошо понимал смысл по-словицы «знай сверчок свой шесток».
НАЧАЛЬНИКИ
Начальника и тёщу не выбирают, их бог даёт. Вот уж с кем мне не везло в жизни, так это с начальниками. Чаще всего из-за них менял работу, города, и, в конечном итоге, судьбу свою. Наивно полагая, что начальник - это лучший из лучших, умнейший из умных и, безусловно, справедливый и честный человек, я чаще убеждался в обратном. Началь-ник - это вожак стаи, как мне виделось, и я даже предположить не мог, что вожак может быть глупым, слепым и глухим. Тем более, что он может жрать собственное стадо.
Беда моя ещё и в том состояла, что я не умел и не хотел подчиняться дуракам, подлецам и самодурам. Шёл с ними в бой с открытым забралом. Сценарий был примерно такой. Я устраивался на работу, и через какое-то время, почему-то именно мне, сослу-живцы жаловались на начальника. Рассказывали, какой он негодный человек, обо всех его неблаговидных делах.
- Чего же вы терпите, почему молчите? - удивлялся я.
- Если хочешь здесь работать, то и ты будешь терпеть, - отвечали мне.
- Я? Терпеть?! Ну, знаете... - закипал я праведным гневом. - Давайте факты. Мы быстро поставим его на место, мало не покажется.
Фактов всегда хватало, успевай только записывать. Потом я сочинял коллектив-ную жалобу и отправлял по трём адресам: вышестоящему начальнику, в горком партии и в редакцию местной газеты. Самое трудное было собрать подписи под этой жалобой. Ни-кто не хотел ставить свою подпись первым.
- Ты подпиши, а мы тебя всегда поддержим. Тут всё правильно и очень здорово написано
Апофеоз. Я на трибуне, обиженные в зале. Говорю пламенную обличительную речь. Мне даже аплодируют, кричат: "Правильно!", "Молодец!". Дают слово начальнику. Он обра-щается к залу:
- Ну, кто ещё хочет выступить? Прошу сюда, на трибуну.
В зале устанавливается похоронная тишина, никто к трибуне не рвётся. Тогда начальник делает второе предложение;
- Поднимите руку, кто согласен с выступавшим товарищем.
Никто, ни единый человек руку не поднимает. Тогда начальник поворачивается к комис-сии из парткома и, состроив горестную гримасу, вздыхая тяжело, говорит им:
- Вот с кем приходится работать. Принимал на работу инженера, а оказался писа-тель.
Я в шоке от предательства тех, кого так яростно взялся защищать. Теряю дар речи, сго-раю от стыда, комок в горле. Ошарашено, всё ещё с надеждой, смотрю в зал. Жду, вот-вот кто-нибудь встанет и скажет, что не свои шкурные интересы отстаивал наш поруче-нец, нас всех защищал. Тишина. Я возмущённый до предела хлопал дверью и покидал зал. Выглядело это как бегство клеветника и кляузника. На другой день я брал за грудки тех, кто нёс мне факты, кого больше всех обижал начальник, и орал ему в лицо:
- Что же ты, сволочь, молчал вчера?! Почему отдал меня на съедение?
- Пойми, тебе терять нечего, ты тут без года неделю, а я вот-вот должен квартиру получить, - отвечал тот.
Другой ждал повышения разряда, третий - место в детсаду для ребёнка, четвёр-тый… Одним словом, все боялись расправы и неизбежных потерь. Для меня финал был всегда один и тот же: заявление «по собственному желанию» и - адью, мадам и месье! Если по-русски, то - гуляй, Вася! Но если бы и оставил меня начальник работать, я всё равно не стал бы работать с этими трусами и предателями, которых презирал всей ду-шой.
Нет, я не играл роль бесстрашного борца за справедливость. Просто так устроен, мать таким родила. Казалось бы, такой жестокий урок должен бы навсегда отбить охоту бороться за справедливость, рвать на Себе рубаху за чужие интересы, донкихотствовать. Увы, на эти грабли я наступал с упорством садомазохиста. Наверное, это из области па-тологии, вывих психики. Но так было. Не понимал я тогда, что воюю с системой, а не с человеком. Система по имени «номенклатура» сажала в кресло началь¬ника не потому, что человек был умён, грамотен и умел руководить людьми. Лишь бы партбилет члена КПСС был и умел доложить «будет сделано!». Неважно, какой ценой. И такой начальник сегодня руководил стройкой, завтра - городской баней, а послезавтра - автопарком. Такие непотопляемые начальники плыли на броненосце «КПСС» и боялись только одного - по-терять партбилет.
Никого из таких начальников называть не хочу, а вот о редких исключениях из пра-вила, о хороших, настоящих начальниках расскажу с удовольствием. Они того стоят. Пер-вым назову Смирнова Юрия Михайловича Умница, профессионал, спокойный и выдер-жанный человек, не лишённый чувства юмора человек. Он так руководил нашим отделом, что мы этого не замечали, как не замечаем своего дыхания. Бывало, подойдёт к столу, наклонится и негромко скажет:
- Зайди, пожалуйста, ко мне
А мог ведь через секретаря вызвать, не утруждать себя, Мог с порога кабинета на всю комнату приказать громогласно.
- Я посмотрел твой проект, в нём много полезного, но вот здесь и здесь ты недо-работал. Иди, и подумай. У тебя обязательно получится.
Уходишь от него не оплёванный, не униженный, не побитой собакой, а с чувством личной вины и досады на самого себя. Тут уж наизнанку вывернешься, а сделаешь всё как надо. За пять лет совместной работы с этим человеком ни разу не слышал от него бранного слова, окрика или угрозы в чей-то адрес. Если кто-то допускал «ляп» или прогулял день, то он подходил к нему в конце рабочего дня и говорил примерно так:
- Ну, ты сам понимаешь, что премия тебе в этом месяце не светит. Краснеть за те-бя в кабинете начальника управления я не намерен. Думай, парень, как нам дальше ра-ботать вместе.
И парень этот работал так, что впору хоть медаль вешай на грудь. Юрий Михайлович помнил день рождения каждого из нас, никогда не забывал поздравить. Даже детей на-ших знал по именам. В обеденный перерыв азартно играл с нами в шахматы или в нарды, но никто из нас не мог сказать, что Юрий Михайлович «свой в доску». Мы держали дис-танцию, понимали, что «кесарю - кесарево, а слесарю - слесарево». Кстати, на доске по-чёта управления больше всех красовались ребята из нашего отдела. Вот что значит хо-роший начальник.
На дворе уже 21-й век, другая страна, другая власть и люди стали другими. Как же начальники? Какие здесь перемены? Ни-ка-ких! Формула взаимоотношений всё та же - «Ты начальник, я дурак. Я начальник, ты дурак». Разница только в том, что в прежние времена можно было пожаловаться вышестоящему начальнику, в профком или в газету написать. Не всегда ожидаемая, но какая-то реакция была, Сегодня эти попытки вызовут только снисходительную улыбку, тебя сочтут неисправимым оптимистом в лучшем слу-чае. Что же делать-то, как дальше жить? Ничего не делать. Живём же мы с тёщами, иных даже любим. Так и с начальниками. Если повезёт, то можно угодить и к хорошему.
Маленькое отступление Мой знакомый, прочитав эту главу и сказал поучительно:
- Ты не прав, дорогой! Начальник по определению не может, и не должен быть хо-рошим, добрым и справедливым. Начальник - это пастух, а у пастуха всегда при себе кнут. Кому-то этот кнут достаточно показать, а таких, как ты, бьют. Бьют больно, чтобы «знал сверчок свой шесток». Я не стал спорить. На пенсию он ушёл с поста дирек¬тора фабрики. Ему виднее.
ЖЁНЫ
О моих жёнах и женитьбах можно написать роман и не один, а целых семь. По числу жён, с которыми побывал в ЗАГСе. «Нашёл чем хвастаться, многоженец несчаст¬ный!» возмутится каждый, прочитав эти строчки. При этом ярлык «бабник» на моём «об-лико-морале» будет выглядеть невинным фиговым листочком. Совершенно ис¬кренно го-ворю: - Ребята, не виноватый я!
Дело в том, что жён выбирали для меня или мать, или Его Величество Случай. В обоих вариантах не я решал гамлетовскую проблему «быть или не быть» мне ... мужем. Решала опять-таки моя мудрая мама. Вовсе не потому, что я был «мамсиком». По разработанной ею программе-тесту моя жена должна была обладать таким набором добродетелей, которого хватило бы на трёх святых. Ее это не смущало. Когда я устал подчиняться ее воле и вякнул что-то вроде «мама, ну, сколько же мож¬но?!», то получил мудрый ответ:
- Столько, сколько нужно. Я лучше тебя знаю, с какой женой ты должен жить. И за-помни, у меня в заднице ума больше, чем у тебя в голове!
После такого убийственного аргумента что-либо возражать, спорить, было не только бесполезно, но и опасно. Маман была скорая на расправу и рука у неё была тяжё¬лая. Я это с детства помнил, Матушка желала для меня жену, которую природа ещё не создала, не успела угнаться за её буйной фантазией. Красивая и умная, щедрая и эко-номная, во всём уступать и уметь постоять за себя - вот краткий перечень качеств моей будущей жены. В мамином воображении лед и пламень легко совмещались. Ей и в голову не приходило, что сама она - жена и мать - не обладает и десятой долей тех достоинств, которые искала в кандидатках на высокое звание «жена МОЕГО сына». Я для неё был не просто красивый и умный, а самый красивый и самый умный. Поэтому меня не удивлял её приговор «она тебе не пара» или, ещё хуже, «она ногтя твоего не стоит».
Читатель, ты опять подумал, что был я слюнтяй затюканный, безвольный подкаб-лучник. Нет! Тысячу раз нет. Я был вполне самостоятельный и решительный парень. Жизнь уже научила меня принимать нужные решения, не ожидая подсказки или пинка в зад. Однако в общении с матерью все эти навыки теряли всякую силу и смысл. Она гово-рила:
- Я хочу тебе только добра. Жён может быть сколько угодно, а мать у тебя одна.
Дорога в ад выстлана благими намерениями, но я эту прописную истину тогда не знал. Кроме того, я жил в её доме, она готовила еду и для меня тоже, обихаживала. Но даже тогда, когда я жил в своей квартире и был независим от неё полностью - всё равно по-следнее слово было за ней. Неугодную ей сноху она напрямую или тихой сапой, интрига-ми или шантажом выживала из дома. А меня утешала:
- Не переживай! Я найду тебе в десять раз лучше.
Шли годы, одна жена сменяла другую, а семьи так и не было. Не успевала состояться. Даже когда родился сын, когда семья всё-таки образовалась, мать сказала мне:
- Она не только плохая жена, но и мать никудышная. Ты бы видел, как она купает ребёнка!
Я видел, нормально купала, но не так как хотелось бы свекрови. И обеды она варила нев-кусные, и стирала с желтизной, и ещё много чего не так. Одним словом, не дала нам жить, развела. В гости её никто не звал, она всегда сваливалась как снег на голову. Жена уже знала чего можно ждать от свекрови и едва ли наизнанку не выворачи¬валась, стара-ясь угодить ей. Бесполезно. Любой пустяк, невпопад сказанное слово, даже взгляд, могли с пол-оборота завести мою мать и... дальше всё шло па накатан¬ной колее.
Кончилось моё терпение вместе с уважением к деспотичной и неумной родитель-нице моей. Я уехал далеко и там случай свёл с девушкой, которая и стала последней же-ной. Если с предыдущими жёнами я жил по году или по пять лет, то с этой живём уже 26-й год. Прежде всего потому, что в первый же приезд-ревизию матери я сказал ей::
- Всё, дорогая моя! Теперь у меня в заднице больше ума, чем у тебя...
Я не договорил этой фразы. Мать хлопнула дверью и уехала, так и не успев навредить. Долго мы ее не видели после этого.
Хочу рассказать немного о тех, кому так не повезло со мной, о жёнах. Не могу на-зывать их имён. Они и сегодня живы, не хочу еще раз портить им жизнь, но не по номе¬рам же их называть. Поэтому имена вымышленные, кроме первой - фиктивной - жены Та-ни. О ней, и о нас я уже рассказал в главе «Друзья - товарищи». Во втором браке винова-ты были книжки. До того начитался, что стал рыцарем. Нe на поле брани, а на поле нрав-ственности.
Случилось так, что после весёлого застолья нас оставили в комнате одних. На дворе стояла глухая ночь, и пришлось заночевать здесь же, в этой комнате. А утром Люба ме-ня спрашивает:
- А ты не обманешь? Ты точно женишься?
- Я женщин никогда не обманываю, как ты могла так подумать?! - возмутился я, и уже через две недели Люба стала косить мою фамилию, но недолго ее носила.
Нину нашла мне мать, от которой мы удрали очень далеко, и неплохо жили. Ра-ботала она учителем биологии в школе, прекрасно играла на пианино, готовила - пальчи-ки оближешь. По характеру полная противоположность моя, но разноимённые полюса, как известно, притягиваются. Однако, и здесь нашла нас моя неугомонная маманя. Уж не помню теперь, чем именно Нина не угодила ей, но мы вдребезги разругались все, и кон-чилось всё разводом .Хорошо ещё, что ребенка не успели завести.
Света была мне ровесница, жила с младшей сестрой и сыном-дошкольником, сбежав от мужа-пьяницы. Ей соседи расхвалили меня, что и не пьёт мужик, и не курит, и холостой ходит - смотри, девка, не упусти такой шанс. Она не упустила. Так я стал отчи-мом для шестилетнего Славика. Мать убеждала меня, что это почти тот же отец и потому забуду про родного сына, со временем всё «устаканится» (её любимое выражение). Сла-вик оказался славным мальчишкой, очень ко мне привязался за пять лет, что мы прожили вместе. Забегая вперёд, скажу, что, увидев меня через двадцать пять лет, на пороге сво-его дома, он сразу меня узнал и заорал:
- Жена, радость-то какая, отец приехал! Иди скорее сюда, познакомься. Я едва слезу не уронил. Выходит не отчимом, а отцом ему был.
Расстались мы со Светой по ее вине. Оказывается, у неё был любовник, и он убедил ее перейти к нему в дом, пообещав «златые горы и реки дивные вина». Я такой пла¬менной любви мешать не захотел, и сразу уехал за тысячи километров от этого места. Дал себе клятву не жениться больше, даже по приговору Верховного Суда, Клятву, конечно, нару-шил. Ну, не мог, не умел я жить один, а гражданские браки тогда не приветствовались, и на официальном языке назывались сожительством. Мне это слово не нравилось, оскор-бительным казалось, и я ещё два раза сходил в ЗАГС, чтоб «всё, как у людей» было. Я никогда и ни о чём не жалею, но теперь, оглядыва¬ясь назад, в те годы, что потрачены ещё на двух жён, считаю самой чёрной полосой в своей жизни, и потому с удовольствием перехожу к светлой.
Видно, Господь сжалился над непутёвым рабом своими подарил мне судьбонос-ную встречу. Я случайно узнал, находясь в командировке, что в этом городе живёт и ра-ботает мой бывший подчинённый. Теперь он сам был таким же начальником - прошло почти десять лет - и встрече нашей мы оба были очень рады. Разговаривали мы у него в рабочем кабинете, в рабочее время и довольно шумно. Вышли на улицу покурить, и я его спрашиваю:
- Витя, а что за девица сидит у тебя в кабинете? Секретаршей обзавелся что ли?
- Ах, ты развратник старый! Узрел всё-таки хищник жертву, но тут тебя ждёт об-лом. Она у нас в недотрогах числится, почти святая и таких ухарей, как ты, за версту чует, - пошутил мой приятель.
Когда вернулись в кабинет, я уже другими глазами посмотрел на молодую, симпа-тичную девушку, которая сидела в уголке за своим столом, что-то писала и нас будто и не видела. Я пошёл на штурм крепости.
- Девушка, я впервые в этом городе, - лихо соврал я. - Хотел бы поближе с ним по-знакомиться. Вы не согласитесь на время стать моим гидом?
- Я на работе, - тихо сказала она и посмотрела на меня.
Я обомлел. Это был взгляд ребёнка, чистого и доверчивого, ещё не познавшего, что ря-дом с добром уживается зло. Увидев эти глаза, я понял - вот с таких лиц пишут иконы. Обидеть, обмануть, предать такие глаза - всё равно, что в родник плюнуть. И хотя у меня был богатый опыт общения с женщинами, я растерялся. Выручил меня Витя. Он сказал:
- Люда, я отпускаю тебя с работы и тоже прошу уважить просьбу моего давнего друга. Она молча сложила свои бумаги в папочку, встала, взяла свою сумочку и сказала:
- Нy, пойдёмте, я покажу вам наш город.
И она водила меня по улицам и паркам города, в котором я когда-то прожил три года и знал не хуже её. Со мной всегда был фотоаппарат, и я сделал несколько довольно удач-ных снимков. Люда и сейчас иногда достаёт их, зовёт меня и спрашивает:
- Ну, хоть теперь-то тебя совесть не мучает, обманщик несчастный? «Покажите мне город» - передразнивает меня тогдашнего.
Нет, не мучает! Если бы тогда я не прикинулся гостем города, а Люда осталась бы сидеть за своим столом, то одним счастливчиком сегодня было бы меньше. Фортуна на-конец-то повернулась ко мне лицом. Не скажу, что у нас семейная идиллия, что умрём мы в один день, но живём мы очень даже неплохо, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Я не считаю себя многоженцем. У меня одна-единственная жена и другой мне не надо. Просто поиск затянулся. Конечно, Людмиле я об этом не говорю, чтоб не возгор¬дилась и не загнала меня под каблук.
Теперь я убедился, что брак - это лотерея. Вытащить счастливый билет удаётся далеко не всем, и не сразу, не с первой попытки. И ещё одну истину постиг. Быть семье или не быть, какой она будет - целиком зависит от жены, от женщины. Когда нас, мужей, называют главой семьи, я считаю это роскошным комплиментом в наш адрес. Добытчик? Да. Защитник? Конечно, но никак не глава. А что же ещё было хорошего в жизни? Были кумиры, О них речь в следующей главе.
КУМИРЫ
В еврейской библии есть заповедь: «и не сотвори себе кумира». Оказывается, да-же Иисусу Христу не нужны конкуренты, любить обязаны только его одного. Я всю жизнь нарушал эту заповедь. Есть подозрение, что не я один виновен в этом грехе.
В детстве было два кумира: кондуктор в автобусе и контролёр в кинотеатре. Пер-вый катался весь день бесплатно, а второй кино смотрел, сколько захочет. Когда вы¬учился читать и малость подрос, то число кумиров резко возросло. Можно сказать, что они в «коммуналке» жили, Тут были; индеец Соколиный Глаз, капитан Немо, наш совет-ский разведчик Николай Кузнецов и Чапаев Василий Иванович, нынешний герой анекдо-тов. Позже их сменили Аркадий Райкин, Максим Горький. Когда увидел первый раз Татья-ну Доронину на киноэкране, то вовсе голову потерял. Письмо ей написал, где клялся лю-бить только её, как идеал женской красоты. Сейчас смешно вспоминать об этом, а тогда свято верил, что так оно и будет. Не вижу ничего греховного и постыдного в стремлении иметь кумира, любить его, покло¬няться красоте и таланту, быть хоть чуточку на него по-хожим.
Конечно, я не стал бы отрывать пуговицу от пальто Шукшина Василия Макаровича или всю жизнь хранить носовой платок той же Тани Дорониной. Такой убогий фанатизм - это удел тщеславных и недалёких, что-то вроде спорта. Недавно я похвастался прияте-лю:
- Поздравь меня, теперь у меня есть весь Высоцкий!
Да, сбылась моя давняя мечта, я теперь могу слушать ВСЕ его песни. Долгие годы мы - поклонники его таланта - охотились за каждой новой песней нашего кумира. Не знаю, как у других, но мной руководил не спортивный азарт, а желание получше узнать этого чело-века. Ведь в своих песнях он выражал и себя, как всякий творческий человек. За год до его смерти мне посчастливилось сидеть с ним рядом, и даже поговорить. Я сказал ему, что, возможно, в детстве мы с ним на улице пинали один мяч. Он с мамой жил одно вре-мя в нашем Бузулуке и как раз на нашей улице.
- Слушай, - сказал он, явно заинтересованный, - ведь это же тема, прекрасная те-ма! Приходи ко мне вечером в гостиницу, там поговорим.
И ушёл на сцену продолжать концерт после антракта. В гостиницу, разумеется, я не пошёл, а на следующий день он уже уехал в другой город. В заповеди «не сотвори ку-мира» есть и другой смысл: она как бы предостерегает тебя, пытается уберечь от пе-чального дня, когда кумир развенчан, когда ты понимаешь вдруг, что не тому богу молил-ся. Так у меня случилось с Виктором Астафьевым. Его книги я зачитывал до дыр. «Царь-рыбу» и «Оду русскому огороду» знаю чуть ли не наизусть и убеждён, что в послевоенной советской литературе вряд ли кого можно поставить в один ряд с ним. В прозе Астафьев для русского человека был второй Пушкин - вот даже до чего я додумался в своём обо-жании.
Что и говорить, мысль крамольная и пушкинисты вызвали бы меня на дуэль, но за меня заступится всякий, кто прочтет описания природы в его книгах. Там не проза, там высо¬чайший пик поэзии. Но вот попадает мне в руки одна из последних его книг «Прокля-ты и убиты». Тяжело, ох, как тяжело читать эту книгу о самой страшной и жестокой войне! Ещё и потому, что рассказал о ней простой солдат, которому посчастливилось и побе-дить, и выжить. Рассказал без прикрас, грубо и правдиво до озноба. Но мне очень не по-нравилась патологическая ненависть автора к политрукам и коммунистам. Тем более, что это совпало по времени с оголтелой кампанией оплёвывания, шельмования, когда в «коммуняк» не плевал только ленивый. Тогда же первый секретарь обкома публично вы-бросил свой партбилет, и на этой волне поднялся до кресла первого президента России. И об этом губителе страны, алкаше и политическом ничтожестве Астафьев отзывался так, будто лучшего человека в своей жизни не встречал. Я был потрясён. Как мог умница, талантище, великий труженик и истинно русский человек не увидеть в Ельцине врага на-рода, предателя и оборотня'' С этого момента Астафьев для меня умер, и одним кумиром стало меньше. А на душе остался горький осадок, не утихает боль разочарования.
Никогда не простил бы себе, если не рассказал здесь ещё об одном человеке. Слово «кумир» к нему вряд ли применимо, но я считал его гениальным музыкантом, а ка-ждую встречу с ним - праздником. Звали этого человека Лёня Иончиков.
Рядом с домом, где я жил, стоял магазин «Синяя птица», где продавали кур. Тор-говал он и водкой. Любители выпить сразу же шли в наш подъезд, благо он рядом, и сту-чали в дверь. Просили стакан и божились, что вернут. Так случилось и на этот раз. Лето, жара, сижу в одних трусах под струёй прохладного воздуха из кондиционера и разучиваю «Чардаш» Монти на баяне. Дело подвигается с трудом, я злюсь, чертыхаюсь. А тут ещё и стук в дверь. Я беру стакан, открываю дверь и молча сую его мужику в руку. Он берёт, пытается что-то сказать, но я уже захлопнул дверь и продолжаю мучить баян и себя. Ми-нут через десять опять стук в дверь и я, не снимая баян с плеч, иду за стаканом. Так и есть. Стоит тот же крепенький мужичок лет тридцати, круглолицый, с чёрными запорож-скими усами и в заметном подпитии:
- Спасибо, выручил, - говорит он и протягивает мне стакан, но не пустой, а нали-тый наполовину. - Это тебе. А можно я послушаю, как ты играешь?
Редкий музыкант откажет в такой просьбе, не устоял и я. Снисходительно изрёк:
- Ну, проходи, послушай. Мне не жалко.
Он прошел в комнату, застенчиво так присел на краешек стула и приготовился слушать. Я решил блеснуть. Пусть этот алкаш узнает, что не в одной водке счастье. Играл недолго, но от души. Даже самому понравилось. И тут этот мужик говорит:
- А можно я попробую? Уж больно у тебя баян красивый
Действительно, баян был роскошный, немецкий «WELTMASTER» пятирядный.
- А ты хоть в руках-то держал когда-нибудь такой инструмент? - высокомерно, поч-ти с издёвкой, спросил я его.
- Да, вроде приходилось, - скромно ответил он и взял в руки баян.
Мама родная! Уже через минуту я сгорал от стыда за чванство своё, высокомерный тон в разговоре с ним. Баян не играл, не пел. Он разговаривал, он наполнил мир таким звуча-нием, что я впал в некое забытьё, в транс. Никогда в жизни я не слышал и не видел ТАКОЙ игры. Происходящее казалось сном. «Ас! Гений!! Фантастика!!!» проносилось в го-лове и очень не хотелось, чтобы этот сон наяву закончился. Мужчина снял с плеч баян, поставил на стол и, протягивая мне руку, сказал:
- Звать Лёня. Если хочешь ещё послушать - беги за бутылкой.
Боже! Какая бутылка?! Да я десять бутылок готов был поставить, лишь бы это чудо не кончалось. Через десять минут две бутылки уже стояли на столе, магнитофон был включен на запись, а Лёня играл. Играл всё, что я любил, помнил и хотел бы услышать. И как играл! Я до сих пор храню те записи как зеницу ока и слушаю с наслажде¬нием.
Оказывается, Лёня закончил консерваторию по классу баяна, был вторым баяном в Уральском народном хоре, лауреатом многочисленных конкурсов, но сгубили его водка и женщины. И то, и другое он любил самозабвенно, «до потери пульса» как он сам выра-жался. Из хора выгнали, жена тоже от него ушла. Он пробавлялся игрой на свадьбах, на юбилеях. И даже просто за бутылку, как в случае со мной. Где он сейчас, как сложилась судьба этого замечательного музыканта, увы, не знаю. Скорее всего, как и у всех талан-тов на Руси - спился, пропал, сгинул, будто и не было его на свете. Жалко до слез. Слав-ный был человек!
КОЕ-ЧТО ИЗ ДЕТСТВА
Идёт третий год Великой Отечественной войны. Мы с матерью живём в деревне, на дворе зима, Я сижу на печке весь измазанный дёгтем и замотанный в холстину. Так лечили от чесотки. Мне почти четыре года вот-вот исполнится. Вдруг открывается дверь в избу, и на пороге вырастает фигура мужчины в длинной серой шинели и с вещмешком в руках. Я и разглядеть ничего не успел, как оказался в его руках, и уже приготовился заре-веть от страха. Мужчин мы, дети, тогда практически не видели, а тут такая неожидан-ность.
- Сынок, папка пришёл! - истошно закричала мать и залилась счастливыми слеза-ми.
Да, это моего родного отца отпустили на сутки домой перед отправкой на фронт после третьего ранения. Другие отцы уже после второго серьезного ранения возвраща¬лись до-мой, но мой считался сыном кулака, и ему советская власть такого подарка не захотела сделать даже после третьего ранения тоже серьёзного. Он сказал, про¬щаясь с матерью:
- Вера, не дадут мне вернуться. Береги сына, пусть Бог поможет вам. Гитлера мы всё равно свалим, не сомневайся,
Об этом мне, уже взрослому, рассказала мать. А тогда, в тот зимний день, я сидел у отца на коленях, грыз кусок сахара, и любовался неслыханным богатством - винто¬вочным па-троном. Другой игрушки для сына отец просто не успел найти. В сутках только 24 часа, а его отпустили только на сутки. И сегодня ещё память хранит ощуще¬ние холодной колю-чей отцовской щеки, и слышится его глуховатый негромкий голос. Это и есть моё самое первое детское воспоминание.
До школы, а потом и в школьные летние каникулы, я жил у бабушки Кати в её ма-занке, наполовину ушедшей в землю, О трудностях и лишениях я уже достаточно рас¬сказал. Теперь о счастливом детстве. Я это без иронии говорю. Оно и впрямь было сча-стливым, как и у всех детей мира. Потому что открывал для себя мир, каждый день узна-вал что-то новое, доселе незнакомое и непонятное. Деревенский быт, леса и поля вокруг деревень, где тогда учительствовала моя мать, наконец, люди - все это мало походило на наше городское житье, когда пришлось уехать из деревни.
Большой удачей, почти праздником, был день, когда бабушка Катя посылала меня с каким-нибудь поручением в соседнее село к своей младшей дочери. Я пулей летел, песни орал от избытка чувств. Дорога плавно спускалась, петляя, вниз, и обе её колеи были полны тёплой пылью. Босые ноги купались в ней, а руки на ходу срывали пшенич-ные колосья, шелушили их, и горсть зерна казалась лакомством. Ещё интереснее было идти прямо по пшеничному полю. Там можно было поймать кузнечика, а то и двух, и дол-го разглядывать, пытаясь понять, чем же они стрекочут, Изловить бабочку тоже было не-просто, но зато, какое удовольствие держать в руке трепетное тельце и ощущать себя властелином - хочу, выпущу, а захочу и оборву ей крылья. Ящерицу, как правило, пой-мать не удавалось, и чаще всего в руках оставался только её хвост. Суслика, стоящего столбиком у норки тоже видел много раз, но достать его тогда не умел. Потом, уже с па-цанами постарше, их добывали десятками, выпивая из нор водой и карауля у всех выхо-дов. Бабушка ждала меня назад через два-три часа, а возвращался я намного позже.
- Тебя только за смертью посылать, - ворчала бабушка, отвешивая мне подза-тыльник.
Я не обижался. День прошёл славно! Бывало и так, что деревенские мальчишки видели меня, когда я порхал по полю в своей белой рубашонке, словно бабочка-капустница. Они ждали меня, зная, что опять услышат какую-нибудь страшную историю, коих помнил я во множестве. А чаще сам придумывал, импровизируя по ходу рассказа. Но и они в долгу не оставались - приводили к заброшенной мельнице, где под огромным деревянным мельничным колесом недвижно стояла чёрная вода. Камыши стеной стояли вокруг, а на воде вдруг появлялись расходящиеся круги, слышался всплеск, шорохи. Ре-бятишки уверяли, что тут живёт Водяной, и по ночам крутит мельничное колесо. Теперь уже мне становилось страшно и хотелось поскорее отсюда убраться.
В деревню я любил ходить и потому ещё, что пока доходил до дома тёти Нади, успевал побывать ещё во многих домах. И всюду давали нехитрый деревенский гостинец. Тогда не знали слова «подарок». Чаще всего это были жареные тыквенные семечки, два-три куриных яйца, кружка холодного молока из погреба с куском пирога. Здесь многие помни-ли не только моего отца, но и деда. Старики качали головой, вздыхали и, обращаясь ко мне, говорили:
- Дед твой, Осип Васильич, справный мужик был. Две лошади, жеребец на выезд, коров не меньше пяти. И ведь управлялся, никого не нанимал. Разве что сено косить по-могали ему
. Из детских лет запомнился ещё один эпизод.
Бабушка моя была человеком верующим и меня приобщала к вере, постоянно твердя: «без Бога не до порога». За стол не пускала, если не перекрещусь. В церковь с собой таскала. Там же она и крестик «золотой» мне купила на шёлковом шнурочке, и зорко сле-дила, чтоб я его не потерял. Мне очень нравился этот крестик. Особенно, когда крутишь его на шнурочке вокруг пальца. Получается сверкающий на солнце опять же «золотой» круг. И однажды крестик сорвался с пальца и улетел в крапивные джунгли, которые все-гда обходили стороной. Только куры не боялись этих дремучих зарослей позади огорода. Баба Катя сразу заметила пропажу и учинила строгий допрос. Пришлось признаться, То-гда она взяла хворостину и погнала меня на место «преступления».
- Лезь, ищи! - приказала.
- Ну, ба-а-а... - загнусил я со слезой в голосе.
- Лезь, сказала! Будешь знать, как с крестом обращаться надо, - повторила неумо-лимая бабка.
Обливаясь слезами, полез, но сколько не ползал там, крестика, конечно, не нашёл. Долго потом баба Катя лечила меня от волдырей, ругала себя, каялась. Она и пред¬положить не могла, что с Богом я расстанусь навсегда. Уговоры, битьё - ничего не помо-гало. И крестик носить, и молиться, и в церковь с бабкой ходить я больше не стал. Крепко обиделся на Бога, который не защитил меня тогда, перед крапивным адом. Даже окрепло подозрение, что нет его, Бога этого. Потом, в школе меня в этом убеди¬ли окончательно.
И последнее детское воспоминание. Непослушных детей пугали волком, бабаем, мили-ционером, которые вот-вот придут и заберут. Если не помогало, то в ход шёл «кандидат педагогических наук», то есть отцовский ремень. Или, ещё хуже, стояние в углу на коле-ни, да ещё и на горохе. Не очень-то я этого боялся, но стоило произне¬сти одну волшеб-ную фразу, как я раз становился образцом смирения и послушания. Трепетал от ужаса, бледнел от непреодолимого страха, Фраза звучала так: «не будешь слушаться, тогда сейчас пойдёшь рожать».
Откуда взялся этот страх? Видимо, вот откуда. У бабы Кати был сепаратор, и деревен-ские бабы каждый день приходили с молоком, усаживались на лавки и вели свои женские разговоры, не обращая внимания на мальца, что сидел на печке и жадно впитывал услы-шанное. Не избежали бабы и темы родов, какой ценой они даются. А тут ещё и моя дет-ская фантазия красок добавила - вот и родилась фобия, Я уже школьником был, но бабы деревенские всё ещё спрашивали:
- Ну, как? Не родил ещё? А то я кумой пойду, не забудь позвать, - и смеялись до-вольные своей шуткой.
Долго ещё подтрунивали надо мной. Я не обижался. Уже грамотный стал, но всё равно считал, что детей у матери достают, разрезая ей живот. Однако самое интересное событие моего детства я опишу в следующей главе.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, по радио звучит песня сочень правильным на-званием – «Хлеб – всему голова». И тут же упрекнул себя: - Как же ты мог не рассказать о хлебе? Исправляю эту оплошность.
Сразу после войны, когда мать и отчим переехали из деревни в город (до сих пор не пойму – зачем), жить мы стали по карточкам, а я сделался главным добытчиком хлеба. Его всегда не хватало для всех, и потому очередь за ним надо было занимать ещё с ве-чера. Номер писали или химическим карандашом на ладошке, или мелом на рукаве фу-файки, на боку кирзовой сумки, а зимой – на валенках. Рано-рано утром, часа за три до открытия магазина, надо было успеть на перекличку. Если не успевал, то номер очереди из двухзначного превращался в трёхзначный и шанс придти домой с хлебом приближал-ся к нулю. Особенно у нас, сопливых пацанов. Мы, едва получив номер, тут же убегали на станцию. Благо она была рядом с магазином, а поезда, паровозы, вагоны с разными гру-зами нам были всегда интересны. Всё наше детство прошло на путях нашей немаленькой станции, где даже поезд «Москва – Ташкент» стоял 20 минут. Здесь у нас были свои игры и забавы, за которыми мы, увлекшись, забывали про ежечасную перекличку и тогда к от-крытию магазина оказывались в конце очереди. Никто не делал нам скидки на малый возраст. Есть хотели все, дети тоже были у всех, а хлеба, как всегда, не хватало Четыре-ста граммов на иждивенца и шестьсот граммов на работника – такова была норма по кар-точкам. В нашей семье работник был один, а голодных ртов ещё три. Хлеба нам причита-лось почти два килограмма. Вроде бы много, но все эти граммы умещались в одной бу-ханке чёрного, липкого, плохо пропечённого хлеба плюс небольшой довесок. Тот самый довесок, который и был единственной наградой для меня, если удавалось отоварить кар-точку.
Откусить от буханки нельзя – сразу заметно, а довесок я начинал обкусывать уже по дороге домой. И не было ничего вкуснее и желаннее этих липких, царапающих горло кусочков хлеба, по сути уворованных у семьи. Разве что соевый жмых, если нам удава-лось стащить его из товарного вагона, пока поезд стоял на станции.
Мать, как всегда, строго спрашивала: - Чего это довесок-то такой маленький? Сам сожрал или в магазине недовесили?
Конечно, я валил вину на магазин, клялся и божился, что «всего-то разик куснул с краешка». Мать всё понимала, вранью моему не верила, а только вздохнёт горестно и пригрозит: - Ох, дождёшься ты у меня хорошей бани!
Но даже и этот хлеб, который сегодня никто и в рот не взял бы, для нас – ижди-венцев – однажды кончился. Отчим ушёл к другой женщине и забрал продовольственные карточки. Это для нас было равносильно смертному приговору. Теперь хлеб – кусочками разной величины и свежести – стал в моей нищенской суме самым драгоценным сокро-вищем. Я приносил его домой нетронутым, а мать, едва живая от голода,. делила его на три неравные кучки. Самую большую из них она придвигала ко мне, к кормильцу и спаси-телю. А я отодвигал к ней, зная, что ей надо ещё и младшего братишку накормить.
Для меня и сегодня понятие «крошка хлеба» не пустой звук. Никогда не смахну со стола крошки хлеба в мусорное ведро. Ведь не зря на Руси, изведавшей в своей истории немало голодных моровых лет. Считалось великим грехом выбросить хлеб. Хотя бы и крошку. Я не пережил голод Ленинградской блокады, где выдавали только 125 граммов хлеба, но с великим уважением и пониманием отношусь к этим людям. Вот уж кто на всю жизнь запомнил ценность хлеба.
Щли годы. Карточки давно отменили, хлеб качеством стал много лучше, но очере-ди за ним были ещё очень долго. Помню студенческие годы. В нашей студенческой сто-ловой хлеб выкладывали на столы бесплатно и мы, прикупив банку кабачковой икры, съедали её с этим дармовым хлебом, заказав для виду два-три стакана чаю .Как тут было не ценить хлеб! Но больше всего запомнился тот хлеб, который пекла в деревне моя ба-бушка Катя. Он ещё был в недрах русской печи, а по избе уже плыл аромат, от которого слюнки текли, сладко ныло в низу живота.. Наконец, баба Катя на широкой деревянной лопате вынимала из печи первый каравай пышного горячего хлеба и я тянул к нему руки, норовя отломить кусочек.
- Не лезь, торопыга! Подожди, когда остынет, - одёргивает меня бабушка.
Но где взять это терпение, как вынести пытку ожиданием, когда рука сама тянется к хлебу, вкуснее которого ничего на свете и не представляешь. Тогда баба катя берёт ка-равай, прижимает его к могучей груди и отрезает внушительный ломоть. Кладёт передо мной и опять строжится:
- Не бери, подожди, пока молочка кислого принесу.
И вот оно уже на столе, только что из погреба, со снега снятое, с пеночкой повер-ху. Я макаю горячий хлеб в холодное вкуснейшее молоко и урчу от удовольствия. А баба Катя, скрестив руки на груди, стоит и смотрит на меня жалостливо, качает головой и гово-рит:
- Это ж надо как парнишка изголодался! Будто век не ел, будто с голодного краю приехал. Ладно-ладно, ешь на здоровье, а то совсем отощаешь
С той поры прошло шесть десятилетий, но я и сегодня помню и вкус, и запах, и вид того деревенского хлеба. Сегодня в деревнях не только не пекут такой хлеб, но и пе-чи русские разбирают, чтобы место в избе зря не занимали. Ждут на ступеньках магази-на, когда хлеб из города привезут. Лежит он на полках в изобилии, на любой вкус и доста-ток, ешь – не хочу. Но разве можно сравнить его с тем, деревенским караваем, что баба Катя моя пекла! Зато его много и – главное – без очереди, в любом количестве можно ку-пить. Зато его много и – главное – без очереди, в любом количестве можно купить.
МОЯ ПЕРВАЯ СВАДЬБА
Шла трудная весна победного 45-го года. Наши солдаты воевали уже на враже-ской территории, все ждали победы. Но ещё больше ждали своих мужей, отцов, братьев. Деревенские бабы, истерзанные голодухой, каторжным трудом и каждодневным страхом перед трижды проклятой «похоронкой», верили, надеялись и, как могли, при¬ближали день победы. Военные историки давно подсчитали все потери за годы войны, но никто не под-считал, сколько слез пролили наши женщины. Наверное, реки и озёра горькой и солёной воды получились бы. Но не таковы русские бабы, чтобы только слезы лить, да судьбу клясть. Однажды, поплакав над очередной похоронкой, кто-то из женщин громко, чтоб все услышали, сказала;
- Бабы, хватит реветь! Жалко, ой, как жалко мужиков наших, но ведь у нас другие растут. Тоже наши и тоже родные. Сопливые, правда, но все-таки мужики. Об них надо думать. Давайте-ка свадебку сыграем.
- Рехнулась баба, совсем умом тронулась с горя, - осудил кто-то эту женщину.
- А что? Почему бы и на свадебке не погулять? - неожиданно поддержала её дру-гая, - Благо и жених, и невеста нам давно известны, водой их не разольёшь.
Речь шла обо мне и соседской девчонке Таньке Соколовой. Наши избы стояли рядом, и мы играли на одном дворе. Моя мать постоянно что-то шила, у неё оставались лоскутки, и я щедро раздавал их девчонкам. Самые большие и красивые доставались по-чему-то именно Таньке. Для девчонок эти лоскутки были неслыханным богатст¬вом. Сами полураздетые, в заплатках, в застиранных платьишках, они наряжали своих кукол по-королевски, хвастались друг перед другом. Пожалуй, для них это была единственно дос-тупная радость.
Если Танина мать что-то пекла вкусное, то Танюха всегда приносила мне кусочек полакомиться. Стояла рядом и неотрывно смотрела, как я уплетаю за обе щёки, а свою долю держала в руке за спиной. Часто она и свою долю отдавала мне. Я не был рыцарем и без тени смущения съедал её. А она всё смотрела и смотрела на меня, будто я какое-то волшебство совершаю. Взрослые тоже заметили, что мы всегда рядом и стали в шутку дразнить нас женихом и невестой. Дети - наши товарищи по играм - пошли ещё дальше. Частенько они орали на всю улицу:
- Тили - тили тесто, жених да невеста,
Тесто засохло, а невеста сдохла.
Я кидался в драку, Мне очень обидно было, что «невеста сдохла», но это только подли-вало масло в огонь, и ребятишки орали ещё громче, ещё азартнее. Такова предыстория, а история стала развиваться быстро и по всем правилам.
Уже на следующий день к Таниной маме пришли сватать «ярку», та долго не упи-ралась и отдала дочь «замуж», чтобы не портить спектакль. Я всего этого, конечно, не помню и знаю по рассказам матери. Зато сани-розвальни, лошадь гривастую и колоколь-чики под дугой в памяти остались, когда нас с Таней везли в сельсовет «регистрировать-ся». Там, видимо, тоже не страдали отсутствием чувства юмора и выдали «документ», где Таня была уже не Соколова, а с моей фамилией. Только бабки старые ворчали и в глаза ругали устроителей свадьбы.
- Совсем сдурели девки-то наши! Гля-кось, чего вытворяют окаянные. И греха не боятся!
Но на этот импровизированный спектакль всё же пришли посмотреть. Пришли не с пус-тыми руками. Гулять так гулять! В большой и просторной горнице в доме «жениха» соста-вили столы буквой П и разложили на них свадебное угощение. Хотя какое уж там могло быть богатство и разнообразие, если к весне и картошку-то подъели. Но нашлась и вы-пивка, и закуска. Зато песен, частушек, страданий перепели вдосталь, наплясались до изнеможения. Люди как-то незаметно для себя втянулись в эту неча¬янную игру, забыли на время о бедах и невзгодах своих.
Мы с Таней, в пух и прах разнаряженные, сидели даже не за столом, а на столе. Поставили две табуретки и усадили нас рядышком. Иначе нас просто не видно было бы из-за малого роста. Дети, как известно, тоже любят поиграть, и наверняка нам с Танькой скучно не было. Особенно мне понравилось целовать Таню, когда за столом орали «горь-ко!» Я так втянулся в это дело, что целовал уже не дожидаясь, когда закричат «Горько!», вне очереди.
- Гляньте-ка, бабы, какой Таньке муженёк-то попался ласковый! Ведь зацелует девку.
Кто-то умудрился плеснуть нам с Таней бражки, нас быстро разморило, и мы уже клевали носом. Нас уложили слать на одну кровать, а сами продолжали веселиться, На следую-щее утро бабы, проходя мимо Таниного дома, дурашливо орали: в адрес её матери:
- Настёна, ты чего же простынь-то не повесила во дворе? Смотри, дождёшься, принесём тебе дырявых блинов!
Что было дальше - не помню, сочинять не стану. Прошли годы, и я приехал в эту деревню в гости к своей крёстной. Надо, наверное, писать ещё и слово «матери», но ни-кто и никогда его не добавляет. Так и называют - крёстная. Она жила как раз напротив дома Соколовых. Крёстную тоже звали Татьяна, она очень любила меня, бало¬вала, и я даже порой жалел, что не она моя мать. Когда она увидела на пороге парня, по-городскому одетого, да ещё и с букетиком полевых цветов в руках, то прослезилась:
- Господи, вырос-то как! Тебя теперь не всякий и признает в деревне. Лишь бы ты меня признала, хорошая моя, а другим я вряд ли нужен. За разговорами и расспросами время пролетело быстро, и я уже собрался уходить. Тут крёстная и говорит:
- А что же ты, милок, про жену свою не спрашиваешь? Аль забыл свою суженую? Я и в самом деле забыл, даже имя не мог вспомнить, Но посмотреть очень захотелось
- А разве она здесь, не уехала из деревни? - спросил я.
- Куда же ей ехать? ЕЙ и тут не плохо живётся. Девка хорошая, Настёна не нахва-лится. И помощница, и рукодельница, и учится на одни «пятёрки» Ну, что, пойдём в гости к ним?
- Я не против, пошли. Только у меня никакого гостинца для них нет, неудобно по-лучится.
- Ничего-ничего, - успокоила меня крёстная. - Ты сам для них подарок будешь.
Мы прихватили со стола кое-что из еды, горсть конфет, а крёстная сунула мне в карман какую-то коробочку и сказала;
- Таньке своей подаришь,
Мы перешли улицу и постучались в дверь к Соколовым.
- Кто там? - услышали мы голос тёти Насти.
- Открывай, давай, зятя твоего привела, - отвечала крёстная.
Звякнула щеколда, дверь отворилась, и я увидел дородную женщину. В руках она держа-ла деревянную кадку, откуда шёл густой ароматный запах пахты. «Значит, масло сбива-ла» -догадался я.
- Батюшки-светы! Явился, не запылился, а мы уж тут все глаза выплакали, - сразу же включилась в игру моя бывшая «тёща». - Экий молодец вымахал! Поди, одними дрож-жами кормили? Проходите, гости дорогие, проходите в избу. Я мигом.
- А Танька-то твоя дома ли?
- Дома, где ж ей быть? На погреб послала, придёт вот-вот.
Только проговорили, и вот она уже на пороге стоит. Среднего роста, в простеньком пла-тье, с длинной русой косой и огромными распахнутыми глазами, синими, как ве¬чернее небо. В руках держала большую корзинку с овощами. Стояла и смотрела себе под ноги, пылая как маков цвет. Тут из горницы вышла её мать, уже принаряжен¬ная, причесанная и, взглянув на дочь, сказала:
- Ты чего к двери присохла? Разве так мужа своего встречают? Ты бы хоть поздо-ровалась с людьми, аль язык проглотила? - шутливо строжилась тётя Настя.
- Здрасьте! - чуть слышно пролепетала Таня, и бочком-бочком прошмыгнула в гор-ницу.
- Ну, всё. теперь её трактором не вытащишь оттуда. Уж больно она у меня стесни-тельная, - посетовала тётя Настя, и они принялись с крёстной накрывать стол.
- Ты чего тут столбом стоишь? - напустилась на меня тётя Настя, - Аль тоже из стеснительных? Чтой -то не шибко стеснялся, когда Таньку мою чуть до смерти не заце¬ловал, Давай, дуй к ней, не путайся тут под ногами.
Я вошёл в горницу. Таню было не узнать. За считанные минуты она преобразилась настолько, что я стоял с открытым ртом. Уже не Золушка, а юная принцесса в ярко-красном платье с оборочками и рюшечками, белые туфли-лодочки на ногах и венком на голове уложена коса. Я подошёл к ней, вытащил из кармана коробочку, и подал ей.
- Ой, - вскрикнула она, открыв коробочку, - какие красивые! Спасибо тебе, вот ух не ожидала. А я тебя сразу узнала, когда ты ещё к тёте Тане шёл, Как это ты надумал к нам-то зайти? - спросила она, уже примеряя серёжки, которыми пожертвовала моя крёстная ради моего престижа. «Вот тебе и шибко стеснительная» - подумал я, слушая уверенный и даже чуточку насмешливый голос. Тут уже я оробел, хотя такое за мной не водилось.
Нет смысла рассказывать про застолье и проводы, но Таня мне очень понрави-лась, и я даже подумал тогда: «Если буду жениться, то только на ней». Судьба распоря-дилась иначе. Я уехал далеко и надолго, жизнь закрутила, завертела меня, и про Таню я забыл навсегда.
ЮБИЛЕЙНЫЙ «ОРДЕН»
Трудовых и боевых подвигов за свою жизнь не совершил и родное государство ни-чем, кроме пенсии, не наградило, зато гости, которые пришли поздравить меня с 60-летием и вступлением в ряды пенсионеров, наградили меня роскошным уникальным ор-деном. Сделан он из керамики в виде мальтийского креста, на широких лучах которого изображены: книга, мотоцикл, лира и грудастая баба. В центре рельефные цифры 60 и всё это подвешено на красивой муаровой ленте. Как видите, друзья хорошо меня знают, коли обозначили главные ценности моей жизни. Кое - что узнал и ты, читатель, если доб-рался до этого места. О книгах и женщи¬нах в моей жизни я уже рассказал, упомянул о мотоцикле и музыке. Теперь подробнее. Сначала про мотострасти Моя любимая «Ява» не просто средство передвижения, а моя верная, красивая и надёжная подружка. Мы с ней намотали на спидометр 26 тысяч километров и побывали во всех концах СССР, кро-ме Камчатки и Сахалина. И за все эти годы не было ни единой серьёзной поломки, ни разу «Ява» меня не подвела. Только поэтому мотоцикл у меня здесь фигурирует в жен-ском роде, нарушая прави¬ла грамматики. Умеют чехи делать мотоциклы! Наши мотоцик-лы и смотрелись уродцами, и по всем техническим данным безнадёжно отставали. Толь-ко по весу они были намного впереди. «Урал» и «Днепр» по сей день называют тяжёлыми мотоциклами.
Катался я как правило не один, Тогда в каждом городе были авто-мото клубы и на-значение у них было одно: туризм. Самое удивительное и приятное было то, что госу¬дарство оплачивало нам все расходы за время путешествий, даже командировочные и гостиничные платили. Взамен мы рассказывали о нашем городе, о нашей рес¬публике и наших достижениях в труде и спорте. Слайд-фильмы показывали и даже концерты уст-раивали там, где нас ждали и встречали. Но и в одиночку, точнее с женой или с сыном, поездил немало. По маршруту «Ленинград - Кавказ» трижды прокатился, на Урале побы-вал, на малую родину ездил. За что я люблю мотоцикл, и не променяю его даже на «кру-тую» иномарку? Прежде всего за то, что на нём я смог забраться даже на Эльбрус. Не на самую вершину, конеч¬но, а очень близко к ней, куда путь любой машине недоступен. Не проедет она по горной тропе. На мотоцикле я мог свернуть с дороги в любом месте, про-ехать и по лесу, и по кромке моря, и в лютое бездорожье.
Второе достоинство - ощущение скорости. В салоне машины скорость не воспри-нимается телом, нет ощущения полёта, нет всплесков адреналина, Шутники добавляют и третье преимущество мотоцикла перед машиной: когда едешь на мотоцикле, можно плю-нуть в любую сторону.
Сегодня мотоциклов на дорогах не видно. Наша промышленность их почти не выпускает, а японские просто недоступны по цене, хотя являются шедеврами мотострое¬ния. Про бензин я уж и не говорю. Запредельная цена на него - это не экономика, а политика, но не буду о грустном. Теперь о лире. Не о птице лирохвосте, не об итальянской валюте, а о музыке.
После операции на глазах я неделю лежал с забинтованными глазами, и эта неде-ля показалась мне вечностью, Слепота - это большое несчастье, но если бы оказался пе-ред выбором - слепым жить или глухим, то выбрал бы слепоту. Я не мыслю жизни без му-зыки. Она звучит у меня в доме, не умолкая не на минуту. Она звучит во мне и тогда, ко-гда её никто не слышит. Я даже во сне слышу музыку. Наверное, своё дело сделали гены, наследственность. Отец был гармонист и баянист, мать играла на гитаре и пела неплохо. Поневоле музыкантом родишься.
В детстве я по средам не учился в школе. Этот день недели в нашем городке был базарным днём. Я брал портфель, доходил до школы, прятал его в кустах и шёл на ба-зар, в тот ряд, где продавали гармошки, баяны и трофейные аккордеоны. Домой уходил вместе с последним продавцом. Именно он не мог не заметить с каким востор¬гом, напря-жённым вниманием смотрел я на тех, кто брал в руки инструмент и пробовал играть. Особенно, если играли на аккордеоне. Для меня это была волшебная, неземная музыка и у меня сами по себе текли слезы. Я как бы растворялся в ней, улетая в небесные выси.
- Ну, что, пацан? Хочешь поиграть? - спрашивал мужик и протягивал мне гармонь. - Не поломай только, не урони, смотри!
Сказать, что в такие минуты я был счастлив - всё равно, что ничего не сказать Осторожно и бережно, как хрустальную вазу брал в руки этот пусть временный, но рос¬кошный пода-рок, и начинал играть.
- Вот дает! Гляньте, люди добрые, сопля зелёная, а как играет! - восхищался хо-зяин гармошки
. Не знал он, что я родился с абсолютным музыкальным слухом. Кроме того, сосед наш, дядя Миша, частенько давал мне свою старенькую, но голосистую «кромку», кото-рую называли ещё и по-другому - «25 на 25». Скоро я стал нарасхват. Приходили соседи, знакомые и просили:
- Вера, дай Кольку на пару часов. У нас сын из армии вернулся, стол собрали, а музыки нет
- Но у Кольки гармошки-то нет, на чём он вам играть будет?
- Гармошку мы кашли, а вот гармониста нету.
И я счастливый, как на крыльях летел, зная, что удастся поиграть. Именины, крестины, праздники и даже свадьбы были и моими праздниками. Репертуар был беднень¬ким и публика неизбалованная шедеврами. Две-три плясовые мелодии, неизменные «Златые горы», «Катюша» и «Огонёк», но всё равно люди были довольны. Доволен был и я. Не только потому, что приходил домой с ларами, но, прежде всего, наигравшись досыта.
Собственная гармонь появилась у меня только благодаря необычному дару отчи-ма. Я забыл о нём рассказать в главе «Отчим». От дедов и прадедов передавался этот секретный рецепт и неизменно срабатывал. Однажды я увидел в доме высокого статного военного с женщиной, на которую было страшно смотреть. У неё была так называемая «водянка», то есть мокрая экзема. Муж-полковник куда только не возил её, кому только не показывал, но ни лекарства дорогие, ни курорты - ничего не спасало. Тогда стали они ис-кать знахарей, и пришли к нам. Отец посмотрел на женщину, велел раздеться, и только потом сказал:
- Пусть завтра приходит одна на вечерней заре.
Они ушли, а он начал готовить снадобье. Меня он попросил натереть на рашпиле «чёр-тов палец», сам достал порошок вонючей серы, пузырёк с какой-то жидкостью, и закрыл-ся в чулане.
Женщина пришла и раз, и другой, и третий, но мне это было неинтересно, да я и не очень-то верил в целительство отчима. Прошло совсем немного времени и однажды днём, ближе к вечеру, я услышал, как сигналит машина у дома. Выглянув в окно, увидел грузовик. Шофер махал мне рукой, подзывал к себе. Я очень удивился, но вышел на ули-цу.
- Чего стоишь? Открывай ворота, к вам приехал!
Я подумал, что он или пьяный, или адрес перепутал. К нам машины не ездили, не было у нас и шоферов знакомых. Стоял и смотрел на чумазого мужика. Он вылез из кабины, сам открыл ворота, и заехал во двор. Из дома вышла мать.
- Хозяйка, принимай добро, - сказал шофёр, и стал открывать борта грузовика. Мать смотрела ошалело на грузовик, на разбитного шофёра, и ничего не понимала. Я то-же.
Тогда мужик залез в кузов и стал подавать нам вещи. Он привёз столько добра, что нам и во сне не приснилось бы. Там были кровать с никелированными спинками, ящики с посу-дой, какие-то огромные узлы и - я глазам своим не поверил - велосипед «Даймлер». Это сверкающее чудо шофёр прислонил к завалинке, а я стоял с от¬висшей челюстью, смот-рел, как завороженный. Мне в голову не могло прийти, что велосипед этот привезли мне, Но меня ожидало другое потрясение. Пока я любовался трофейным велосипедом, шофёр залез в кабину, и принес завёрнутую в одеяло новенькую гармонь. Как я умом не тронул-ся от такого счастья, до сих пор не понимаю. С этой гармонью я даже спал в обнимку, пы-линки с неё сдувал. Никто в доме пальцем не смел к ней прикоснуться. Вот уж где я ду-шеньку отвёл!
Вечером на легковой машине приехал тот самый военный с женой. Я её не узнал. Хрупкая изящная, в необыкновенно красивом платье и шляпке, она была похожа на ска-зочную фею. Прямо с порога она бросилась в ноги к отчиму и, заливаясь счастливыми слезами, твердила одну и ту же фразу:
- Спаситель мой, спасибо!
Кое-как её успокоили, отпоили водой. Муж её тоже беспрестанно жал руку отцу, называл его волшебником, и глаза у него тоже блестели. Оказывается, женщина полно-стью изле¬чилась, обрела желание жить, а на теле даже следов от ужасной болезни не осталось. Она это продемонстрировала, стащив с себя платье при всех при нас, нисколь-ко не стесняясь. А мать с отцом не знали, как благодарить благодетеля, который в один день вытащил нас из нищеты, подарил столько добра, что нам вовек не купить бы. Смело могу сказать, что в этот вечер на земле было только два счастливых человека: я и эта женщина.
Возвращаюсь к теме: «я и музыка». Дорога на кладбище проходила мимо нашей школы и, если хоронили с оркестром, то я тут же просился в туалет, а сам шёл за оркест¬ром до самого кладбища, где музыка звучала последний раз. Уже взрослого, меня спра-шивали:
- Что же ты в музыкальную школу не пошёл, если такая любовь к музыке была? Тем более, что и способностями бог не обделил.
Денег не было платить за обучение. Как мать моя говорила: «не до жиру, быть бы живу». Но в музыкальную школу я всё же ходил. Если кто помнит рассказ «Филиппок» Толстого, то он про меня. Были сверхсчастливые дни, просто сказочная удача, когда ка-кая-нибудь сердобольная учительница брала меня за руку и приводила в музы¬кальный класс. Тихой мышкой сидел я в уголке и с замиранием сердца наблюдал за этими счаст-ливыми мальчишками и девчонками. А они смотрели на меня чужими глазами. Никто из них ни разу даже близко не подошёл ко мне.
Нотную грамоту я потом сам одолел по самоучителю, научился играть на баяне, на аккордеоне. Пробовал играть на гитаре, на саксофоне, но решил, что лучше играть хо-рошо на баяне, чем кое-как на многих инструментах. Одно время пришлось даже учить ребятишек игре на аккордеоне, и один из них стал профессиональным музыкан¬том. Об этом я узнал много позже, когда встретились с ним случайно на улице, Он узнал меня, а я с трудом признал в могучем бородатом мужчине бывшего своего ученика.
Сегодня я люблю больше слушать, чем играть, и это украшает мою жизнь.
Друзья сделали «орден» в виде креста с четырьмя лучами, а если бы еврейскую шести конечную звезду подарили, то на двух лучах можно было бы изобразить фото¬(кино)аппарат и компьютер. Но и этой звезды не хватило бы, понадобилось бы что-то дру-гое для отображения ещё одного пожизненного увлечения - коллекционирования. В каж-дом мужчине живёт охотник, только объекты охоты разные. Кто-то идёт на рыбалку, кто-то с ружьём последнюю уцелевшую живность добивать, а я всю жизнь охочусь за красо-той. Будь то открытка с цветком, значок с гербом города, необычной формы бутылка или календари с авто-мототехникой. Лишь бы это радовало глаз и
душу. Других критериев нет, как и ощутимой выгоды в рублях.
Почти тридцать лет собираю анекдоты, знаю их тысяч пять. Однако когда зашёл на сайт «Анекдоты» в Интернете, и увидел там десятки тысяч анекдотов, то понял как много сип и времени потратил зря. Написал я эту главу совсем не для саморекламы, не блес-нуть многогранностью, а для того лишь, чтобы показать и доказать, если кто сомневается, что не зря, не скучно и не бездарно прожиты годы моей жизни. Конечно, мог бы добиться большего, если бы этого захотел. Стартового капитала тогда не требовалось.
МОИ ПУТЕШЕСТВИЯ
Ветер странствий всегда дул в мои паруса - вот так красиво и поэтично начну рас-сказывать о своих странствиях. Наверное, я родился бродягой. Ехать, идти, плыть или лететь на самолёте - это у меня в крови.
Первое своё запланированное путешествие совершил в 19 лет, когда был студен-том. Моим кумиром был тогда Максим Горький. Начитавшись его книг, я решил пойти «в люди», как и молодой Пешков. Хотел повидать мир, найти интересных людей, пережить какие-то приключения и всё это осмыслить и описать, чтобы потом, когда стану писате-лем, было о чём рассказать.
На укладке шпал и рельс я за две недели заработал 400 рублей. Для меня это были ог-ромные деньги, чувствовал себя богачом, которому теперь всё доступно. Маршрут был такой: Иваново - Москва - Ленинград - все три прибалтийские столицы - Киев - Одесса - Астрахань - и по Волге домой. План грандиозный, но планы так и надо составлять. Если даже половину выполнишь из задуманного, то и это неплохо.
Горький «в люди» ходил пешком, У него не было моего опыта ездить на пасса-жирских поездах «зайцем». Поэтому деньги я тратил только на билеты в музеи, театры, всякие развлечения и на еду, если не удавалось эту еду отработать. Москва покорила меня сразу и навсегда. До изнеможения бродил по улицам и переулкам, посадам и пар-кам, а сказочно красивое метро осмотрел досконально, каждую станцию. Их тогда не так много было, как сегодня, но день потратил целиком. Не пропускал и музеи, большие ма-газины, где покупать, естественно, не покупал ничего, но зато во все глаза смотрел, как это делают другие. Ночевал в студенческих общежитиях, летом пустых, за «спасибо» или за символическую плату. Впервые в жизни, не боялся милиционеров, не бегал от них, не прятался. Ведь у меня был паспорт, студенческий билет и ... красивая «легенда», как у шпионов. Будто бы я иду последам погибшего отца-солдата и собираю материал для кни-ги о ратных делах его дивизии. Дело благородное, и никто не усомнился в моих намере-ниях, ни разу не проверил их достоверность. В народе ещё свежа была память о недав-ней войне, люди были добрее, и редко кто отказывал в помощи. Особенно, если просил сирота и безотцовщи¬на, каковым я и был тогда.
Ах, как не хотелось покидать красавицу-Москву, как много я ещё не увидел, но скоро я уже шагал по Невскому проспекту. Ленинград поразил меня ещё больше, чем Мо-сква. Как завороженный, подолгу стоял перед роскошными дворцами и соборами, любо-вался кораблями в порту, часами бродил по залам Эрмитажа. Жил в те дни, будто в ска-зочном сне, лавина впечатлений, эмоций обрушилась на меня, и я впервые осознал, как велик человек в деяниях своих. Именно там я поверил, что «человек - это звучит гордо».
В Ленинграде не обошлось без приключения, которое могло положить конец моему путешествию. Под залог паспорта взял на лодочной станции лодку-плоскодонку, чтобы покататься по каналу. Не заметил, как меня вынесло в залив, где гуляли нешуточные волны. Я струсил, запаниковал. Было от чего. То справа, то слева плыли громады паро-ходов, сновали катера и буксиры. Мне казалось, что плывут они прямо на меня и даже не заметят, как потопят. Начал бешено и неумело грести. Лодка крутилась как юла, но к устью канала никак не приближалась. К тому же, я не запомнил, из какого именно канала я попал в залив. На лодке, как на качелях, я то взлетал вверх, то проваливался вниз, и то-гда вообще ничего не видел. Мысленно я уже прощался с жизнью, но мне повезло. Меня увидел рыбак. На своей моторной лодке он подошёл борт к борту и спросил:
- Ты как оказался тут, парень? Ну-ка быстро лови конец, привязывай к носу и вёсла положи на дно. Теперь держись покрепче. Куда плыть-то?
Я назвал канал, лодочную станцию и мы помчались. Через пятнадцать или два-дцать минут сторож лодочной станции уже материл меня и даже грозился побить. Он ре-шил, что я хотел угнать лодку, Никогда я не любил так сторожей, как в эту минуту, а мой спаситель исчез так же быстро, как и появился. Я даже поблагодарить его не успел.
Теперь уже не помню, почему Прибалтика осталась в стороне, зато хорошо помню, что в Киеве у меня украли остатки денег. В кармане «вошь на аркане», в желудке гулкая пустота, город чужой, язык похожий на русский, но всё равно малопонятный. Что делать, куда податься? Мне всю жизнь везёт на хороших людей, повезло и на этот раз. Одна женщина, выслушав мою историю, посоветовала сходить в ЦК профсоюза. Нашёл зда-ние, вошёл в приёмную и секретарше объяснил цель визита. Она отворила огромную вы-сокую, обитую чёрной кожей дверь, и исчезла за ней. А я увидел табличку с надписью «Голова» на этой двери, и меня разобрал смех, Я не знал, что так назывался председа-тель. Он не стал меня слушать до конца, взял из рук заявление, которое я заранее заго-товил, и написал на нём: «Касса. Выдать 150 руб¬лей».
- Иди, хлопчик, на второй этаж, там получишь деньги. Впредь рот не разевай, - и по-доброму усмехнулся.
Когда получал деньги в кассе, то кассирша удивилась, почему я пошёл к этой «го-лове», а не к той, что ведает учебными заведениями. Не теряя времени, я сходил и туда. Добавилось ещё сто рублей. Ну, чем не Остап Бендер? Но совесть меня не мучила, и я на радостях даже пообедал в ресторане. Это было впервые в моей жизни, я чувствовал себя очень неуютно в роскошном зале, стеснялся своей одежды и очень боялся, что меня сейчас попрут отсюда. Нет, не выгнали, и официантка даже сама выбрала мне еду, недо-рогую и вкусную.
Киев мне не понравился. После Москвы и Ленинграда он выглядел, на мой взгляд, скучным и неинтересным. К тому же, я не знал украинского языка, и это очень мешало и раздражало. Поэтому из Киева уехал, не пробыв и трёх дней.
Одесса просто очаровала меня, Особенно порт и море, которое я видел впервые. И тогда, и теперь я совершенно не понимаю, откуда у меня любовь к морю и кораблям взялась. Вырос я на тихой речке, в роду никого моряков не было, море и корабли видел только на картинках да в кино. По сей день, я завидую и морякам, и тем, кто живёт у моря. А тогда, в самое первое свидание с морем, я смотрел и смотрел на сине-зелёные грома-ды волн, и не мог понять, почему это прекрасное море назвали Чёрным. Ох, не напрасно говорят: «Ростов - папа, а Одесса - мама». Рот я всё-таки разинул где-то, и у меня снова украли деньги. Но я не расстроился, знал уже истину - «что легко приходит, то так же лег-ко уходит». Паспорт и мои путевые заметки лежали в чемоданчике, который я никогда не выпускал из рук. Утешал себя присказкой дружка своего - «Не боись, прорвёмся!».
И прорвался. Устроился пионервожатым в лагерь, расположенный прямо на бере-гу моря. Там отдыхали дети китобоев и отдыхали очень даже неплохо. Кормёжка не хуже ресторанной, свой морской катер, даже свой небольшой кинотеатр. Здесь я впервые ис-купался в море и не просто искупался, а насмешил своих пионеров до слез. Решил пока-зать, как им повезло с пионервожатым и какой я лихой парень. Стоя на берегу, дождался самой крутой волны, которая и в самом деле приходит девятой по счёту, и с разбега ки-нулся на неё Очнулся на берегу, где пионерики мои пытались делать мне искусственное дыхание. Не знал я тогда, что нырять надо ПОД волку, а не бросаться НА неё, как на бро-ню танка, идущему тебе в лоб. Эту простую истину знали даже дети, и потому они поду-мали, что я удачно сыграл роль новичка.
Очень хорошо помню и сегодня Нину Васильевну, шеф-повара в этом лагере. Я никогда не выглядел румяным здоровяком, был тощим, высоким довольно нескладным и не блистал нарядами. Когда Нина Васильевна увидела меня в столовой, то подошла ко мне, повернула к себе лицом и спросила:
- Мальчик, ты когда последний раз ел досыта? Ну-ка, пойдём со мной, - и чуть ли не силой повела за собой. При кухне у неё был свой крохотный кабинетик, в котором её необъятная фигура занимала едва ли не всё пространство. Выслушав, кто я и откуда, с какой целью путешествую, она смахнула фартуком слезу и решительно объя¬вила:
- Питаться будешь только здесь, у меня, и чтоб без фокусов! На тебя без слез смотреть нельзя, довёл себя до ручки, - строжилась эта бесконечно добрая и ласковая женщина.
Никогда больше я так много, вкусно и сытно не ел. Когда вернулся в Иваново, меня не уз-навали - вот до чего откормила меня Нина Васильевна. Потом она несколько раз присы-лала неподъёмные посылки, содержимое которых мы всей студенческой братией не мог-ли съесть за один раз. Она же на свои деньги купила мне билет на поезд, не разрешив потратить заработанные в лагере.
За два месяца я столько повидал, столько пережил, что моя толстая общая тетрадь в сто листов была вся исписана мелким убористым почерком, и на каждой странице стоял час-токол из восклицательных знаков. Первое моё путешествие укрепило желание стать пи-сателем, сделало патриотом необъятной и великой Родины, Но самым большим и цен-ным открытием стало то, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих, и именно на них мир держится. Первое путешествие запомнилось как первая любовь.
Потом было множество других. Длинных и коротких, опасных и не очень, добро-вольных и вынужденных, но все они пошли на пользу и стали самыми яркими страницами жизни. Я приобрёл огромное количество знакомых, каждый из которых был по-своему ин-тересен и неповторим. С некоторыми из них мы переписывались годами, ездили в гости друг к другу. Каждый праздник я писал и получал десятки открыток, телеграмм и теле-фонных звонков. Тогда, в «застойные» времена, это было возможно.
Любой вид туризма был доступен каждому, кто этот вид отдыха считал лучшим. На курорт или в санаторий меня бы и трактором не затащили. Наступал отпуск и я уже смот-рел на карту страны, прикидывал куда бы поехать на этот раз. Посылал письмо-заявку, покупал путёвку за весьма умеренную цену и - вперёд!
Запомнилось путешествие на лодках по реке Чусовой в конце семидесятых про-шлого века, когда целая флотилия плоскодонок, тяжелых и неповоротливых, плыла вниз по течению, оглашая берега шумным гвалтом, песнями и звуками музыки из транзистор-ных приемников. Красоту тех мест трудно описать словами, даже если ты поэт Есенин-ского плана. Даже цветные фотографии отображают лишь частичку красоты, намёк на неё. Всё великолепие, роскошную панораму Уральской тайги видишь тогда, когда стоишь на вершине утеса, и перед тобой, насколько хватает глаз, расстилается «зелёное море тайги», змеящееся русло реки и пологие склоны гор Дух захватыва¬ет! Такое не забывает-ся.
Путешествие омрачали берега. Человек возомнил себя хозяином на планете Зем-ля, даже назвался царём природы, страдая манией величия, и это пусть не сразу, пусть при жизни других поколений, но обязательно аукнется большой бедой. Примеров тому не счесть. Ещё 100-150 лет назад Чусовая была водной магистралью, и по ней вверх и вниз, до самой Камы, сновали пароходы, баржи. Она крутила мельницы и наполняла пруды около железоделательных заводов, поставленных ещё Демидовыми. На берегах Чусовой кипела жизнь, но кто-то решил, что лес важнее и нужнее. Началась варварская беспо-щадная вырубка лесов. Сначала тех, что стеной стояли по берегам. Их сваливали в реку, и она бесплатно доставляла их к пилорамам. Пеньков по берегам больше, чем деревьев. А потом добрались и до основного леса. Река обмелела, забилась топляками, преврати-лась в речушку, которую можно перейти, засучив штанины до колен. В прудах не стало воды, заводы встали. Мельницы слома¬ли за ненадобностью. К этим бедам добавилась самая большая - не стало дороги, и снабжение всем необходимым для проживания стало большой проблемой. Всё это я узнал, пожив в одной из деревень около недели. Пустые полки магазинов, спивающиеся от безработицы мужики, полное безразличие властей к судьбам тысяч людей, тихая смерть сёл и деревень - все эти «прелести» я увидел задол-го до горбачевской перестройки. Начало всем бедам положил топор дровосека. Прило-жила руку и плановая советская экономика. С тех пор словосочетание «преобразователь природы» для меня звучит так же, как «Чикатилло - друг детей и женщин».
Вроде бы совсем небольшой срок пять лет, но это были годы, когда страной пра-вил Горбачёв и результаты «перестройки» и «нового мышления» были налицо. С группой туристов я сплавлялся по реке Белой, что течёт в Башкирии. Турбазы мгновенно обнища-ли, путёвки сильно подорожали, продуктов почти не стало. На ночёвки останав¬ливались в самых глухих местах, надеясь, что сюда воры и хулиганы не доберутся. Другими стали и сами туристы. Уже не развесёлая братия романтиков и бродяг пела песни у костра, а группки по два-три человека сидели в своих палатках, и слушали транзистор. Никто из них не хотел трудиться для других. Собрать дрова, разжечь костёр, сварить в общем кот-ле еду никого невозможно было заставить. Такой «туризм» и такая компания были не по мне, и на шестой день я не выдержал, собрал ма¬натки и пошёл к ближайшей железнодо-рожной станции. В этом путешествии познакомился с интереснейшим человеком. Он объездил весь Север страны, жил с чукчами, якутами и рассказал много интересного, не-обычного. Я досадовал на себя, что не догадался взять адрес этого замечательного рас-сказчика и бывалого человека.
Последним большим и опасным путешествием был мотопробег по маршруту «На-вои - Кавказ- Навои». За месяц одолели восемь с половиной тысяч км, побывали в пяти республиках, искупались в двух морях.
Пять человек на трёх «Явах» стартовали из родного города навстречу приключе-ниям. У нас был план-график, опытный командир Олег Киселёв, и всё необходимое для дальних путешествий. Лёня Козлан и его жена Зоя были туристами со стажем. На спидо-метре их мотоцикла было 26600 км и все эти километры пройдены в походах. Мы с Люд-милой рядом с этими асами бледно выглядели. Если я уже к той поре наездил 15000 км, то жена моя впервые в жизни решилась сесть на мотоцикл, да ещё в такой дальний путь. Она доверилась моему опыту и опыту друзей наших.
Самый трудный этап ждал нас уже к концу первого дня пути. Началась пустыня Каракумы. Для меня пустыня не была экзотикой и в новинку. Я пять лет прожил в Учкудуке. Он как раз стоит посреди другой пустыни - Кызылкумы, то есть Жёлтые пески. Но одно дело, ко-гда живёшь в посёлке, и совсем другое, когда надо проехать полторы тысячи километров, днём изнемогая от жары, а ночью замерзая в палатке. К тому же, в палатку запросто мог и тарантул заползти, и змея не редкость. Когда мы об этом сказали своим женщинам, они наотрез отказались спать в палатке. Слово «пустыня» содержит в себе понятие «пусто», и кто там не бывал, думает, наверное, что ничего в пустыне кет. Как не удивительно, но там есть всё: растения, цветы и даже грибы. И живность всякая, начиная от жука-скарабея и до варана. Зато нет воды. Нигде и никакой. Мы это знали и запаслись, как го-ворится «под завяз¬ку», но не учли, что наши железные кони тоже потребуют воду. Жара под 60 градусов, скорость по отличной и пустой дороге за 100 км/час и двигатели пере-гревались так, что вот-вот заклинят и тогда... Об этом даже подумать было страшно. Мы останавливались, мочили тряпки драгоценной водой и накрывали ими раскалённые ци-лин¬дры двигателей. Поэтому вода у нас кончилась на третий день. Теперь мы узнали, что такое миражи, когда видишь голубые озёра и фонтаны воды, а в глотке будто наждачная шкурка застряла.
Когда мы подъезжали к городу Небит-Даг, и увидели у поста ГАИ трубу, из которой лилась вода, то тоже приняли было за мираж. Но когда Олег заорал «Братцы, ВО¬ДА!!!», то дальнейшее описать словами трудно. Гаишники, наблюдавшие нашу оргию, просто онемели от изумления. Прежде всего потому, что впервые за многие годы увидели три мотоцикла, одолевшие раскалённую пустыню в самое жаркое время года. А ещё и пото-му, что мы не обращали никакого внимания на их просьбы угомонить¬ся и через 15 минут в городе пить хорошую воду, а не эту, годную только для мытья машин. Но и в городе мы никак не могли напиться. Наверное, долго будут помнить горожане, как пятеро сума-сшедших, побросав мотоциклы, прямо в одежде купались в фонтане, визжали, орали песни, веселились, как дети, Это был как раз тот день, когда мы на всю жизнь поверили, что вода - это жизнь.
Ещё одно яркое впечатление - комары. С этой тварью мы были, конечно, знакомы и раньше, но дышать комарами, давиться ими и позорно сбежать от них - это про¬изошло на берегу Каракумского канала, где мы хотели переночевать. Сбежали в пустыню, которая нам показалась раем, землёй обетованной после комариного ада. На морском пароме переплыли Каспийское море, и в Баку начался этап «Кавказ». Здесь всё для нас было ин-тересно, в новинку, и наши запасы фото и киноплёнки ката¬строфически таяли. За каждым поворотом нас ждало открытие, настолько жизнь, быт, обычаи и сами люди были непохо-жи на нас и каши устоявшиеся представления. Но и нас встречали как инопланетян. При-чин было две: первая - мотоциклы на Кавказе большая редкость, а наши красавицы «Явы» тем более. Вторая - никто не верил, что мы проехали пустыню и собираемся пере-сечь её ещё один раз. Где бы мы не останавливались, будь то горный аул или столичный город, рядом тут же собиралась толпа, и вопросы сыпались как из рога изобилия. Ухо приходилось держать востро, ибо мальчишки всякий раз пытались отвинтить что-нибудь на память. И ещё надо было спасаться от чудовищного, неукротимого, навязчивого госте-приимства. Однажды мы не устояли и приехали в горный аул посмотреть, как делают овечий сыр. Посмотрели. И только на вторую ночь, пьяные, сумели тайком удрать от этих бесконечно добрых и милых людей, Они азартно, как бы соревнуясь, кормили и поили нас, почти силой затаскивая в свои дома. Отказ был равносилен оскорблению, и выбора у нас не было. Подаренные нам сыры надо было увозить на грузовике, а не на мотоциклах,
Я написал, что это было опасное путешествие. Да, опасностей хватало. Камнепа-ды на Военно-грузинской дороге, пьяные лихачи на «Жигулях» и «Волгах», серьезная по-ломка хотя бы одного из трёх мотоциклов. У меня на серпантине горной дороги заклинило руль, и если бы я не упёрся ногой в придорожный столбик, то нам с женой долго при-шлось бы лететь на дно пропасти. Всякое бывало, но вернулись живы - здоровы, и впе-чатлений хватило на многие годы. Дико, странно слышать сегодня, что Грузия стала вра-ждебной, чужой страной. Не хочется в это верить.
КОРОЛЕВА КРАСНОЯРСКОГО КРАЯ
Самое яркое, самое памятное и счастливое путешествие состоялось летом 80-го года на теплоходе «Антон Чехов» по реке Енисей. Впечатлений и событий хватило бы на целую книгу, но я расскажу лишь об одном эпизоде. Ближе к вечеру наш теплоход прича-лил к берегу на плановую стоянку и туристы хлынули кто куда. Одни сразу в лес, другие с удочками рыбу ловить, третьи с мячом на поляну в волейбол играть, А я спал. Была бур-ная ночь, с хорошим «допингом», с песнями и, конечно, с женщина¬ми. Спать лёг в пять утра. Разбудил меня резкий настойчивый стук в каюту и голоса;
- Хватит дрыхнуть, вставай!
На пороге увидел не только своих земляков-туристов, но и «культурного эмиссара», как в шутку называли мы Эллу Борисовну. Она отвечала за досуг туристов на тепло¬ходе и уже провела несколько конкурсов, викторин, лотерей и концертов самодеятельных. Наша ко-манда неизменно занимала призовые места и потому меня, как орга¬низатора, участника и режиссёра наших выступлений Элла Борисовна считала уже своей правой рукой.
- Забыл? - спросила она меня.
- О чём? - удивился я, слушая перезвон колоколов в похмельной своей головушке.
- Как это о чём?! - возмутилась Элла Борисовна. - Мы же с тобой договорились, что проведём здесь конкурс «Мисс Енисей», и выберем первую красавицу среди тури¬сток.
Да, был такой уговор дня три назад, но я о нём напрочь забыл. Нехорошо получа-лось, надо было как-то выпутываться из этой ситуации, времени уже не было, первые две команды выступили. Оставалось ещё пять и моя была предпоследней. Я запаниковал, А мне с высокого берега уже махали руками, приглашая на поляну-сцену. Надо сказать об одной немаловажной детали. Хитрая и коварная Элла Борисовна сказала, что в роли «мисс» будут выступать не женщины, а мужчины, хотя нас было в десять раз меньше. Не очень-то хотелось изображать женщину, но и обижать отказом тоже было нельзя. «Семь бед - один ответ», где наша не пропадала!» - подумал я и, хряпнув стакан «пшеничной» для храбрости, приступил к перевоплощению в «мисс». Включился коллективный разум, нашли платье, панталоны, шляпу с бантом, а вот женских туфель 44-го размера не на-шлось, Пришлось остаться в кедах. В рюкзак побросал то, что подвернулось под руку.
И вот я появляюсь на поляне. Народ увидел высоченную даму в очках, в ярком длинном платье, шляпа на голове, пылесос в руке и рюкзак за спиной Хохот и аплодис¬менты придали мне уверенность, я подумал: «Первого места мне не видать, но и хуже всех не окажусь». Успел разглядеть слева по ходу столик и пять или шесть человек за ним. «Жюри, наверное» - догадался я и направился в центр поляны, где был разложен огромный, но ещё не зажженный костёр. Условия конкурса я помнил. Надо было спеть ту-ристскую песню, объяснить назначение каждого предмета в рюкзаке, назвать лучшее средство от комаров и изобразить туристку 21-го века. Вокруг костра 220 туристов и 150 человек команды, во мне 200 граммов водки и настроение типа «пан или пропал».
Теперь, когда прошло 25 лет с того дня, я уже не помню, что и как говорил и изо-бражал, но зато хорошо помню три момента. Первый - когда закончил выступление, чле-ны жюри не сидели за столом, а катались по траве около стола. Второй - мне тут же при-своили звание, но не «Мисс Енисей», а «Королева всего Красноярского края» с вручени-ем диплома. Третий момент - меня долго качали восторженные зрительницы, пока кто-то из наших не догадался вырвать меня из их ласковых рук.
Откуда такой успех? Может быть, я такой талантливый юморист? Нет, конечно. Человек весёлый, шутки люблю и сам пошутить умею, но не настолько, чтобы на руках качали. Ларчик открывался просто. До моего выхода действительно прошёл конкурс к на нём уже выбрали настоящую «Мисс Енисей». Не обидели и других участниц. Я же был единственным мужчиной, который удачно спародировал туристку и 20-го и 21-го века. Ка-питан теплохода признался на другой день, что он давно так не смеялся, и выдал мне приглашение на следующий сезон, где я бесплатно, на правах гостя, мог ещё раз побы-вать на Енисее. Рассказали мне и то, что на шум хохочущей толпы
приехал лесник верхом на лошади. Вот на этой лошади я ездил вокруг горящего костра, играл на аккордеоне и пел матерные частушки. Но это уже не моя вина. Не надо было на-перегонки поить «Королеву».Закончился мой триумф весьма прозаически. Подошло вре-мя отчаливать, а «Королевы» нет, пропала. Искали всем миром, и нашли мирно спящего, невменяемого, под кустом. Как положено королям и королевам, принесли в каюту на ру-ках. Теплоход простоял лишних два часа, но наказания никакого не последовало. Побе-дителей, как известно, не судят.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
Не люблю политиков и политику, но «жизнь - индейка, а судьба - злодейка». При-шлось и мне окунуться с головой в эти бурные и мутные воды. Нe от хорошей жизни и со-вершенно неожиданно для меня.
Шёл 1999-й год, не лучше предыдущего, не хуже следующего. Стало очевидным, что самым униженным, оскорблённым и ограбленным после всех антинародных ре¬форм оказались пенсионеры, то есть старики. Ушлые и проворные КГБшники додумались про-браться во власть, используя недовольство стариков, и создали Партию Пенсионеров. На самом деле это была пародия на партию, что-то вроде пробного шара. Всех - и меня в их числе - соблазнил лозунг «Защитим себя сами». От бандитской власти, от чиновничьего беспредела и засилья монополистов. Сорок миллионов пенсионеров - это каждый чет-вёртый житель страны и я подумал так: «Если даже один из десяти вступит в партию и включится в борьбу, то армия в четыре миллиона обездоленных людей свое вернёт. К тому же, нас будет в пять раз больше, чем все партии вместе взятых». А партий тогда было, как у дурака махорки, не счесть. Всем хотелось урвать свой кусок от пирога власти. Была даже Партия любителей пива и Партия дураков, официально зарегистрированные в Министерстве юстиции.
За новое, и как мне тогда казалось, благое дело взялся с азартом первооткрыва-теля и в результате бурной деятельности в нашем маленьком городке создал самую крупную организацию в регионе. В списках значилось 652 члена партии, и я уже два года был председателем городского комитета. Побывал в Москве на помпезном съезде нашей партии, который проходил во Дворце съездов в Кремле. Даже должен был речь произне-сти во славу партии, но что-то там не сработало, и речи говорили другие.
На этом грандиозном спектакле я прозрел и понял, что на нашем горбу, без осо-бых затрат и усилий во власть попадут вовсе не пенсионеры, а те, чьи роскошные ино¬марки дружной стайкой стояли у стен Кремля. Эти холёные мужики с бычьими шеями и с военной выправкой то и дело отдавали приказы по мобильникам, а в буфетах Дворца расплачивались долларами. Они давно забыли, как выглядит наш убогий рубль, и им с высокой колокольни было наплевать и на пенсионеров, и на их беды. Мы были для них всего лишь будущим электоратом. Горько было сознавать, что вляпался, и ещё горше, что заманил в эту ловушку сотни других, таких же наивных оптими¬стов. Зря я терзал себя муками совести, Очень быстро выяснилось, что девяносто процентов вступили в партию вовсе не для борьбы, а в надежде что-то ПОЛУЧИТЬ от партии. Желательно бесплатно и не выходя из квартиры. Поэтому на собрания приходили 40 - 50 человек активистов, а ос-тальные ждали, когда им отвоёванные блага принесут на золотом блюдечке с голубой каемочкой. Советская власть воспитала моё поколение иждивенцами и потребителями бесплатных благ. Но самым грустным открытием стало то, что наш партийный лозунг «Защи¬тим себя сами!» надо было писать не с восклицательным, а с вопросительным зна-ком в конце.
В коридорах власти, в редакциях газет и телевидения никто «Партию нищих», как говорится, в упор не видел. Другие партии, вдруг, сочли нас конкурентами, и даже «кар-манной партией» Ельцина, не скупились на хулу и компромат. Пустили слух, что финан-сирует меня Кремль. Вот смеху-то было бы, если б они узнали, что моя дох¬лая пенсия была единственным финансовым источником, пока не взбунтовалась жена, и не прикры-ла лавочку. Члены партии никак не хотели платить взнос в размере три рубля в год. Цена двух стаканов семечек показалась им непосильным бременем. И тогда я понял, что эти люди никогда не будут жить достойно. Не готовы, и не умеют так жить, даже не догады-ваются, что для этого надо хоть что-то ДЕЛАТЬ. Тихо, без лишнего шума, сдал дела сво-ему заместителю, и распрощался с партией, с политикой и с надеждой на перемены к лучшему. Убедился и в том ещё, что политика, действительно, грязное дело, и человеку с чистыми руками там не место. Так же, как и с пустым кошельком, даже если ты семи пя-дей во лбу и святее Папы Римского. Но ни о чём не жалею. Ведь и хорошего было нема-ло. Пусть не так уж много, но все же были честные, умные и благородные люди, которые и помогали, и ругали, и делали общее наше дело не коры¬сти ради, а по принципу «если не я, то кто же другой?» И сегодня говорю им спасибо.
Партия ещё жива, хотя сильно поредели её ряды. За семь лет мало что измени-лось, она так и осталась «партией нищих», которую по-прежнему не признают. В основе этого неуважения лежит наше, увы, традиционное неуважение к старости и старикам. Вряд ли эту грустную истину надо кому-то доказывать. Для этого достаточно войти в лю-бой автобус. Много должностей в моей жизни было, но одна совсем уж необычная, можно сказать даже курьёзная. Почему? Тогда читай следующую главу.
ДИРЕКТОР
Не просто директор, а директор Музея Сельской Цивилизации - это вам не баран чихнул! Тут дело пахло мировой известностью, многомиллионными вливаниями ино¬земных меценатов и в перспективе Нобелевской премией. Однако, скоро сказка сказыва-ется, да нескоро дело делается. Как любая другая авантюра, моя директорская карьера начиналась легко и просто. Богатый и умный еврей, который пусть на вторых ролях, но побывавший в правительстве России, решил туда вернуться. Туда - это значит во впасть, пусть даже законодательную. Так у Партии пенсионеров появился ещё один кандидат в ГД. Тогда-то я и познакомился с этим человеком, даже снял о нём предвыборный ролик.
Респектабельный вальяжный дядька, косил под хлебосольного барина. Мог и с че-лядью за один стол присесть, если для дела польза была, и даже анекдотец травануть солёный. Очень красиво, грамотно и убедительно говорил и писал о своих планах возро-ждения русской деревни,
Святое дело, и как сказал бы товарищ Ленин, «архиважное и архисрочное». Никто тогда и не задумался даже, с чего это вдруг ЕВРЕЙ озаботился судьбой РУССКОЙ деревни. Мы ведь не антисемиты какие-то, нам что еврей, что узбек - все братья. Так нас советская власть воспитала.
Деревню спасать надо было давно, ещё лет двадцать назад, но... лучше поздно, чем ни-когда. И хотя деревня давно уже живёт как город - всё равно считается корми¬лицей. Ка-кая уж там кормилица, если сами сидят на ступеньках магазина, и ждут хлебовозку. Приедет - будут с хлебом, не приедет - не привыкать, подождут денёк-другой, Отремон-тируют колонку - будут с водой, а если ещё и электричество не отключат, то и вовсе жить можно. Заросшие бурьяном и дурниной некогда урожайные поля, разорённые до фунда-ментов фермы и пустые подворья - это и есть нынешняя деревня.
Знал об этом и новоявленный спаситель, еврей-академик, умный, но недально-видный, чересчур самоуверенный человек. В крошечном посёлке с красивым поэтичным названием Луговой он скупил у стариков и старух их земельные паи, и организовал кре-стьянско-фермерское хозяйство. Назеал «Земля обетованная» возомнив себя Моисеем, который в библейские времена привёл туда евреев. Надо отдать ему должное, он сделал для сельчан, брошенных на вымирание, немало. .Заработал водопровод, перестали от-ключать свет, построили постоянный мост через речку и отремонтировали клуб. Но самое главное - засеял поля пшеницей и ячме¬нём. Не кубанские просторы, а всего-то 40-50 гек-таров, но всё равно поля радовали глаз и вселяли надежду. Барину поверили ещё боль-ше, когда на пасеке пчёлки стали приносить мёд, когда прямо во двор трактор привозил бесплатно сено, а на краю посёлка заработала пилорама. К тому же, более двадцати че-ловек обрели работу и пусть мизерную, но давно забытую зарплату. В конюшне стояли две молодые необъезженные ещё лошадки. Потихоньку рос и машинный двор. Техника была старая, купленная за гроши, но у нас Кулибиных всегда хватало. Подвинтили, под-варили, подлатали и - глядишь - техника заработала.
Эти весьма скромные успехи породили эйфорию, и проект незаметно перерос в прожект, в утопию под названием «Ноополис Луговой». Никто до сих пор не знает, что оз-начает первое слово в этом названии, но поняли - что-то грандиозное. В этих планах на-шлось место и Музею сельской цивилизации, Не скрою - план этот меня вдох¬новил. Ешё бы! Через 5-6 лет любой, кто посетил бы наш даже не Музей, а целый музейный ком-плекс, увидел бы, как и чем жила русская деревня на Пензенской земле последние сто лет. И что с нею стало, имея ввиду преображённый и возрождённый Луговой.
Для меня, всю жизнь что-нибудь собиравшего, новая работа пришлась по душе, и я с энтузиазмом приступил к сбору экспонатов. Заодно написал историю посёлка, про¬вёл видеосъёмки в каждом доме. Лазил по пыльным чердакам, по заброшенным сараям и по-гребам, собирал старую рухлядь, а потом придавал ей вид экспоната. Ста¬рушки открыва-ли сундуки, и бесплатно отдавали сарафаны, старые фотографии, иконки. Даже три ткац-ких стана, вполне пригодных к работе, привезли. Был куплен и выделен для музея боль-шой дом-пятистенок, и я тут же приступил к косметическому ремонту, так как на капиталь-ный пока не было денег. Кстати, о деньгах. Наш «барин» (по-другому его никто и не назы-вал в посёлке) за мой труд полугодовой заплатил мне 200 долларов. Вот тогда-то я уви-дел впервые доллары эти проклятые. А потом он решил, что я, увлеченный новым инте-ресным делом, и бесплатно буду работать. И не ошибся. Но время работало против нас. Кому-то мы очень мешали со своими грандиозными планами и делами. Чтобы наш хозя-ин-преобразователь не сомневался в этом и убрался из Лугового, среди белого дня со-жгли дотла его дом-усадьбу. Эти был первый и единственный пожар в Луговом за всё время его существования. Сожгли не дом, сожгли барина. У нас на Руси богатых никогда не любили, а уж богатых евреев тем более. Даже если он и благодетель, и спаситель русского села.
Но он не сдался и тогда подожгли клуб-дворец, в котором только что с помпой от-метили 75-летие посёлка. В этом клубе сгорели и все мои музейные экспонаты. Так за-кончилась моя директорская карьера, и не видать мне теперь Нобелевской премии как своих ушей. Барин уехал к себе домой, в Москву, и в посёлок больше носа не кажет. И правильно делает: получить дырку в голове в наши дни проще простого. Доживает по-следние дни и «Земля обетованная», а это значит, что и посёлок Луговой вскоре разде-лит судьбу тысяч российских деревень, то есть исчезнет с лица земли. Обидно до слез. Не за Музей несостоявшийся, а за село и людей, его населяющих.
СВИДАНИЕ С РОДИНОЙ
Если речь идёт о своей стране, то принято писать слово «родина» с большой бук-вы. Я не согласен с этим. Там, где родился и вырос, где могилы твоих предков, где зна-кома каждая тропинка - вот это и есть Родина, милее и дороже которой нет. Именно моя малая Родина научила любить большую страну мою. Когда моему сыну исполнилось три-надцать лет, я решил, что пришло время познакомить его с такими понятиями как Родина, родина и родня. Путь предстоял не близ¬кий, но у нас был мотоцикл «Ява» и месяц отпус-ка, плюс полторы сотни отпускных денег. Больше ничего и не требовалось. Сели и поеха-ли по маршруту "Сосновый Бор - Ленинград - Москва - Пенза - Куйбышев - Бузулук».
Стояло засушливое жаркое лето 1975-го года, когда зерновые скашивали на корм скоту. Сын выполнял штурманские обязанности, а я все остальные. Вести дорожный дневник он отказался, опасаясь наделать в нём кучу ошибок, но заправка «Явы» бензи-ном, подготовка и уборка мест стоянок-ночёвок - всё это тоже делал он. Причём, делал с удовольствием в расчёте на то, что я дам ему сесть за руль на пустой дороге, где нет «гаишников». Сегодня вряд ли кто поверит, что тогда литр бензина стоил СЕМЬ КОПЕЕК, дешевле литра газировки с сиропом. А на 1 рубль мы с сыном в любой придорожной сто-ловке наедались досыта. Это не ностальгия, не всхлипы по прошлому, а информация к размышлению для тех, кто поверил лживой пропаганде «рефор¬маторов» о временах «за-стоя». По большому счёту мы уже жили при коммунизме, если вспомнить первую полови-ну лозунга - «каждому - по потребности». Но мы его прохихикали, на анекдоты разменяли.
На третий день пути мы уже были в подмосковном Ногинске, где жил мой при-ятель. Оставили у него «Яву» и отправились Москву смотреть. Точнее, не смотреть, а хо-тел сыну показать то, что ему будет полезно и интересно узнать. Три дня срок - не боль-шой, но всё же удалось показать многое. На ВДНХ я его чуть ли не силой оттаскивал от машин и тракторов в павильоне «Машиностроение». Он с детства тянулся ко всему, что двигалось на колёсах. Картины в музеях, дворцы и парки, даже роскошные станции метро его не очень-то волновали, В те годы иномарки на улицах Москвы были большой редко-стью, и мы с сыном, с фотоаппаратом в руках, караулили их, чтобы запечатлеть на плён-ке. Много в Москве соблазнов, но надо было ехать дальше.
Пензу и Куйбышев мы миновали по объездной дороге. Запомнилось кафе «Золо-той петушок» на въезде в Пензу. И назвали, и построили его красиво. Внутри всё стили¬зовано под русскую старину, подавальщицы в сарафанах, посуда деревянная, под Хох-лому расписанная. Блюда тоже были с давно забытыми названиями вроде «рас¬стегаи п. «щи купеческие в горшочке», «блинцы с медом». На улице, рядом с кафе, в просторной клетке увидели медведя. На таблички «медведя не кормить» никто не обращал внимания. Мы тоже бросили ему на пол клетки кусок колбасы, но он и ухом не повёл. Закормили мишку. Мы явно были ему неинтересны. Запомнилась ночёвка на Жигулёвских горах. Па-латку поставили на самом краю обрыва и любовались роскошной панорамой. Труженица Волга несла на себе вереницы барж, пароходов. Река работала. В наши дни река опусте-ла и загрязнена настолько, что её называют главной сточной канавой России.
В конце третьего дня, после отъезда из Ногинска, мы уже фотографировались с сыном на фоне указателя с надписью «Бузулук». Приехали в город моего детства. О чув-ствах писать не стану. Меня всякий поймёт, кто возвращался на Родину через двадцать с лишним лет. Город вырос и изменился, я с трудом нашёл дорогу к родному лому, на ули-цу детства. Стоял рядом с маленьким домиком в два окошка по фасаду, и глазам своим не верил. «Боже мой, неужели это наш дом?» - думал я. Ведь уехал я из дома, когда мне было 15 лет, чуть больше, чем теперь моему сыну, который гордо восседал за рулём «Явы» и, наверное, очень жалел, что не видят его сейчас ребята-одноклассники. На шум работающего мотора вышла из ворот девчушка лет двенадцати и уставилась на нас
- Девочка, кто тут живёт? - спросил я её.
- Барсуковы, - коротко ответила она, - позвать?
- Позови, милая, позови, - попросил я,
Сын заглушил мотор, и мы вошли во двор. С крыльца спускался дядя Миша Барсуков, я его сразу узнал по шраму на лбу, багрово-красному.
- Здравствуй, дядя Миша, - поздоровался я, протягивая руку. - Вижу, что не при-знаёшь меня, Забыл, поди-ка, за эти годы и Веру Дмитриевну, и её сына Кольку? Он креп-ко сжал ладонь мою и, не отпуская, подслеповато всматривался в моё лицо.
- Где ж тут признаешь, если видел мальчишку сопливого, а теперь мужик стоит пе-редо мной, да не один. Сын что ли твой? - спросил, по-доброму улыбаясь, и пожал руку смущённому сыну. Сбежались соседи, все охали и ахали, удивляясь, каким я стал, какой у нас красивый мотоцикл, какие мы с сыном отчаянные, если не побоялись проделать та-кой путь. Они с трудом узнавали во мне прежнего, вечно голодного, тощего и длинного, как хворостина, мальчишку. Мне тоже было непривычно и грустно видеть их постаревши-ми, с сединами и морщинами. Всё-таки 21 год срок не малый. Все стали наперебой звать к себе переночевать. Дядя Миша сразу пресёк все эти разговоры.
- Он приехал в свой родной дом, и зачем ему спать в чужом? Коня его железного я уже в стойло поставил, да и сынок его время зря не терял. Вон они уже со Светкой нашей в шашки играют.
Конечно, остались. Долго ещё вспоминали давние времена, нужду беспросветную и как выживали вместе. Именно семья Барсуковых была нам роднее рядных. Такое не забывается. Спать разошлись далеко заполночь .На следующий день поехали на своей «Яве» искать и удивлять моих одноклассников.. В классе нас было сорок человек, а в го-роде остались меньше десятка. Почти всех разыскал, наговорились вдосталь, и посмея-лись, и взгрустнули, вспоминая ушедшее безвозвратно детство. Побывал и в доме быв-шего директора нашей школы. Фёдор Никифорович стол рядом со мной, и седая его го-лова уткнулась мне в грудь. Маленький щуплый старичок то и дело вытирал набегавшую слезу:
- Коленька, дорогой мой, да как же я тебя не помню?! Мы ведь с женой хотели усыновить тебя, но твоя мать не согласилась.
А ведь когда-то был он для меня самым грозным и суровым дядькой. Даже порол меня ремнём в своём кабинете по просьбе матери. Но похвальные грамоты каждый год тоже он вручал.
Увидел сын и речку моего детства, в которой я тонул однажды. Теперь её можно было перейти вброд в любом месте. Посидел он и на той парте, что стояла первой у стены, ря-дом с окошком. Парта, конечно, была другая, но стояла на том же месте. Только не было уже круглой печки в углу класса, которая топилась дровами и углём, и потому класс пах-нул дымом. Здесь же, на станции, в дальнем тупике, сын увидел «паровозное кладбище». Два десятка паровозов стояли памятниками нашего детства, и не казались уже такими ог-ромными и мощными. Не сдали их и в переплавку, надеясь, видимо, что когда-то и они пригодятся.
Мне не терпелось скорее поехать в деревню, к своей любимой тётке. И вот стоит наша «Ява» на вершине пологого холма, на той самой пыльной дороге моего босоногого детства. Я смотрю на незнакомую панораму окрестностей, вижу внизу деревенские избы, и не могу сдержать слез.
- Что с тобой? - обеспокоился сын.
- Ничего, сынок, сейчас пройдёт, - устыдился я своей минутной слабости.
И вот мы уже едем по деревенской улице, распугивая кур, коз и собак. Деревню не узнаю, будто первый раз её вижу. Вспомнил, что именно здесь, в трёх километрах отсюда, в 1956 году взорвали первую атомную бомбу. Мало что уцелело после взрыва. Всё вокруг было новое: и дома, и пес, и даже пруд был в другом месте. Не было и церквушки, что ук-рашала село, и где крестились все мои предки. Сравняли с землёй и кладбище старое.
Дом тёти Нюры стоял на том же месте, но выглядел уже не избой, а именно домом почти городского типа, под железной крышей, с верандой, телеантенной на крыше. Во дворе на лавочке сидел дядя Гриша, муж тёти Нюры, которого я в детстве боялся, как ог-ня. Он дымил папироской, и как-то странно смотрел маленькими своими глазка¬ми. (Позже выяснилось, что он совсем слепой стал) Тётя Нюра вышла из сарая с двумя вёдрами в руках, и когда увидела меня в десяти шагах от себя, упустила эти вёдра, охнула, и стала оседать на землю. Я подбежал, подхватил её, не дав упасть. Она запричитала, то плача, то смеясь.
- Господи, радость-то какая! Вот уж не ждала, не гадала, что доживу до такого дня. Родной ты мой, да как же ты надумал приехать, неужто тётку свою не забыл!, А вы¬рос-то как, век бы не узнала, если б ты на отца своего не был так похож. Вон и сынок твой тоже одно лицо с тобой, твой портрет. И засуетилась, забегала старенькая и сухонькая, с дро-жащими руками, которые все норовила спрятать под фартук, будто стыдясь их.
Дядя Гриша особой радости не выказал, и похоже так и не понял, кто же заявился к нему в дом. Двумя днями позже он попроси свозить его в соседнее село к родственнику. Ехали по лесной дорожке. скорее тропинке, и я его потерял. Выронил по дороге. Ужас объял меня, жуткий холодок попопз по спине. «Ни хрена себе! - подумал я. - Мужик войну прошёл и жив остался, а я его угробил». Вернулся назад и - о, счастье! - увидел его си-дящим на пеньке около дороги.
- Дядя Гриша, не расшибся, руки-ноги целы? - первым делом спросил его.
- Живой я, живой, только зад малость отшиб, когда приземлялся, - успокоил он ме-ня и снова забрался на сиденье, чем немало удивил меня. Обхватил меня руками, при-жался ко мне, и мы поехали дальше. Теперь я ехал уже предельно осторожно, чтобы моего деда-одуванчика не выкинуло на очередной кочке. В деревне навестил всех и был счастлив, что люди помнили и меня, и мою родню, хотя лет прошло немало. Самым сча-стливым в те дни был мой сын. Он лихо раска¬тывал по деревне на «Яве», которую тут отродясь никто не видал. Мало того, он ещё в тайне от меня и мототрюки демонстриро-вал, и девчонок катал. Но самым ярким его воспоминанием надолго осталось катание верхом на лошади. Друг моего отца, дядя Алексей Агапов, возил на ней почту по дерев-ням, а вечерами распрягал, и насту пал счастливый час для моего сына. Пока он катался, я слушал рассказы дяди Алексея про отца, про их молодость, про нечаянную встречу на фронтовой дороге. Как бесконечно дорог был мне этот человек, как я молил Бога мыс-ленно, чтоб жил он как можно дольше.
Сын вряд ли понимал и разделял мои чувства, но я утешал себя тем, что теперь он ЗНАЕТ, где истоки нашего рода, где возрастал его отец. В душе надеялся, что когда-нибудь и он привезет сюда своего сына.
КРАТКИЕ РАССУЖДЕНИЯ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Не знаю как выглядит и где живёт мой ангел-хранитель, не знаю даже, как обра-титься к нему, но мне очень хочется сказать ему:
- Дорогой мой! Сколько же хлопот я доставил тебе за долгую свою жизнь! Сколько раз ты спасал меня от неминуемой смерти, а я отделывался лишь лёгким испугом, гипсом на руке или ноге. Спасибо тебе за всё, за счастье жить на этой земле, в этом прекрас-нейшем из миров.
Нас, мотоциклистов, не зря называют «самоубийцы в отпуске». Есть даже такой анекдот из «чёрной» серии. Заведующий городским моргом звонит своему приятелю, директору спортивного магазина:
- Ты сколько вчера продал мотоциклов?
- Пять штук. А что?
- Ничего. Значит, один ещё где-то катается
«Какой же русский не любит быстрой езды» - писал Гоголь. Я же не просто любил быстро ездить, но считал такую езду нормой для «явиста». Поэтому второй раз ко мне на мото-цикл никто не садился, каждый хотел умереть своей смертью. Не имея других талантов, и будучи человеком тщеславным, чем ещё я мог удивить людей? Только лихачеством на грани безумия. Но за многие годы только руку и ногу по одному разу сломал. Главной причиной такого везения было то, что я не боялся смерти. Знал, что ока будет мгновен-ной, и я даже испугаться не успею. Часто читал в книжках, что в минуту смертельной опасности перед глазами проходит вся жизнь. Ерунда полнейшая. Успеваешь только два слова произнести вслух или мысленно: - «Всё! Конец». И только оставшись живым и не-вредимым, медленно оправляясь от шока, начинаешь верить в чудо, в ангела-хранителя своего.
В детстве тонул в речке. Спасли взрослые парни. Оклемавшись, больше всего бо-ялся, что мать об этом узнает. Работая электриком, дважды попадал под напряжение, и опять же отделался лишь ожогами да ушибами при падении. На самолёте попал в пере-делку, когда при подлёте к ташкентскому аэропорту у него не вышло левое колесо шасси. Самолёт круто взмывал вверх, а потом пикировал к земле. Мы, пассажиры, при этом ви-сели на ремнях безопасности. Колесо выскочило после третьей попытки, и мы приземли-лись. Вряд ли стоит рассказывать в каком виде. После этого случая пять лет только на поезде ездил, что-то не тянуло в аэропорт. Был и вовсе случай, достойный пера детек-тивщика. Не люблю этот жанр и не хочу описывать подробности, раскручивать сюжет, но хочу, чтобы ты, читатель, поверил мне на слово. Мне уже приставлен был нож под ребро, и надеяться было не на что. Но не зря же я прочитал столько книг. В том числе и про бан-дитов. Знал, что, обща¬ясь с ними, надо соблюдать основное правило: не верь, не бойся, не проси. Удачно сыграл роль блатного, видавшего виды, прошедшего «Крым, Рим и медные трубы». Сработало. Мне на время подарили жизнь. Этого времени хватило, что-бы я сам сбежал из бандитского логова, и девчонок спас. Собственно из-за них я и попал в эту передрягу.
Моё отношение к смерти философское, выражается одной, всем знакомой фразой - «все ТАМ будем». Об ангеле-хрангителе вспомнил потому, что дожил до старости, когда ему уже не уберечь меня от финишной ленточки чёрного цвета, на которой будут слова «от жены», «от друзей» и «от тёщи». Чтобы понятно было, почему умер. Смерть других переживаю тяжело и мучительно. В голове не укладывается, как же это так случилось, что только два дня назад мы с ним водку пили у меня за столом, анекдоты травили, и вот, на тебе! Поэтому не хожу на похороны, не могу потом долго войти в колею. Спасаюсь тем, что даже после четырех инфарктов продолжаю жить так, будто сегодняшний день последний. Мне вечно не хватает времени, я много ещё не успел сделать. И когда придёт костлявая с косой, я скажу ей
- Подожди, у меня еще столько дел несделанных. Успеешь, никуда не убегу от те-бя! Надеюсь, она поймет и придёт в другой раз.
СУД БОЖИЙ
В разговоре с соседкой по деревенскому моему дому Серафимой Петровной я как-то признался, что больше всего боюсь суда, милиции и тюрьмы, Не зря ведь на Руси дав-но бытует поговорка «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Она и сегодня не устарела. Суму мне уже пришлось поносить в далёком детстве, но со временем из нищеты поти-хоньку выбрался, и было время, когда я сказал себе: - Ну, теперь у меня всё есть! Не ус-пел оглянуться, а тут уж и пенсия подоспела. Опять нищета, но она уже не пугает. Сера-фиме уже 83-й годочек идёт, и она меня предостерегла:
- Ты, милок, не земного суда бойся, а Божьего. Там адвокатов нету, и судье взятку не сунешь.
Конечно, я как-то отшутился и словам ее значения не придал тогда, а теперь вот призадумался: - Не зря, ох, не зря люди боятся этого Суда! Помня всегда, что «все ТАМ будем», страшась и мирясь с этой неизбежностью, каждый старается всё же об этом Страшном Суде не думать. Рыльце-то у всех в пушку.
После таких мыслей захотелось отрепетировать сцену Суда заранее, подготовить ответы, но помнить при этом, что Он всевидящий и всезнающий. Не соврёшь, не схит¬ришь. Наверняка будет вопрос о десяти заповедях и семи смертных грехах. А я и полови-ну назвать не смогу. На слуху только «не убий», «не пожелай жены ближнего». Тут я чист, как стёклышко, ибо никого не убивал. Что касается жены ближнего, то это даже об-суждению не подлежит. На мой взгляд это уже из области патологии. Следующая запо-ведь - она седьмая по счёту - гласит «не прелюбодействуй». По этому поводу даже есть анекдот. Цифра 7 в написании имеет посредине чёрточку, как бы перечёркивающую её. Как это произошло? Оказывается, когда впервые оглашали весь список на площади, и дошли до этой заповеди, то народ дружно закричал «Вычеркни её! Вычеркни седьмую!». Можно смело сказать, что и я был в той толпе. Убеждён, что эту заповедь придумал или великий притворщик, или безнадёжный импотент. Не знаю, как она звучит на других язы-ках, а на нашем, на русском, она слышится как призыв, и воспринимается как команда: - «при любви - действуй!». А команды надо выполнять, на то она и команда. Конечно, здесь главные слова «при любви». Без любви любые действия косят чёткие названия в Уголовном Кодексе и, кроме того, ещё и стоят они дорого: от трёх и до пятнадцати лет сами знаете чего. Но если забыть про кодексы, то в народе такие действия называются коротким, хлёст¬ким и ёмким словом БЛУД. (Моя жена пошла ещё дальше и придумала новое -«кобепизм»). Если же речь идёт о женщине, то тоже очень похожее слово, но зву-чит мяг¬че, так как на конце имеет мягкий знак. Именно эта заповедь нарушалась ещё до её написания. Нарушается она и сегодня. С удовольствием, азартно и самозабвенно. Как мужчинами, так и женщинами. Одновременно она служит благодатной почвой для напи-сания трагедий, драм и комедий. Если бы это была не седьмая заповедь, а седьмая ста-тья вышеупомянутого УК, то каждого второго можно сажать без суда и следствия. А каж-дого первого - после суда, если он будет на этом настаивать.
Самая серьёзная и мудрая заповедь - это «почитай отца своего и мать свою». Почти половину своей жизни я прожил в Средней Азии и всегда видел, как дети относятся к родителям. Нам - русским - есть чему поучиться у азиатов. Там слово и желание роди-телей - закон, который даже не обсуждается. Дети безоговорочно, без тени неудо¬вольствия делают так, как велят родители. Если же это велят дети или бабушка, то вы-полняют наперегонки, соревнуясь, кто быстрее и лучше сделает. Самое почётное место за столом - для родителей. Самое тёплое одеяло и самая мягкая подушка - тоже для них. А у нас? У нас дети запросто могут сказать:
- Мать, ты просто ничего не понимаешь!
Сейчас другое время, другие правила игры. Если тебе трудно с нами, молодыми, то иди в свою комнату, и там вместе с бабуш¬кой можете промывать наши косточки. А в другой ситуации пьяный сынок может папаше и по шее дать, из дома выгнать или другую пакость учинить. Но при этом осудят не сына, а отца: не лезь под пьяную руку!
Многие, читая эти строчки, уже ругают меня предпоследними словами и даже кле-ветником могут обозвать. Ах, как я хочу, чтобы ОНИ были правы, а не я! Но, увы, я по пальцам одной руки могу пересчитать семьи, где дети почитают отца и мать. Не показуш-но, не из корысти и не из страха лишиться наследства. Чаще же всего родителей снисхо-дительно терпят. Особенно, если живут в их квартире и на их пенсию. О случаях откро-венного хамства, чёрной неблагодарности и говорить не хочется. Но не могу удержаться, чтобы не поведать тебе, читатель, о том, что в нашем маленьком городке тоже есть дом престарелых. Его лицемерно именуют Дом ветеранов, но на Руси такие дома назывались богадельней. Этот дом переполнен и в очереди стоят десятки стариков и старух. Почти у всех есть дети и внуки. Живут они здесь же, в нашем городке и родителей своих не забы-вают. Они никогда не забудут приехать в тот день, когда старикам выдают остатки пенсии (75 процентов забирает у них государство). У дома стоят рядами легковушки, на которых они приехали к родителям, которых сбагрили сюда. А родители, вместо того, чтобы плю-нуть в их мерзкие рожи, лезут в свои тощие кошельки и достают денежки, чтобы у люби-мого внука появился компьютер или внучке купили модные сапожки,
Я не социолог и даже не буду пытаться объяснять, почему такое происходит, кто виноват, и что делать. Не моё это дело. Однако подозреваю, что виноваты не только де-ти. Согласен и с тем, что не бывает плохих детей, а бывают плохие родители. Я сам та-кой, и сын мой не лучше. Но память о своём погибшем отце я свято чту, и всё отдал бы за счастье увидеть его живым. Моё отношение к матери увидит каждый, кто прочтёт мои за-писки, не пропуская страниц. Жалуясь на своих детей, обвиняя их, мы почему-то забыва-ем, что «яблоко от яблони далеко не катится». Грустная закономерность, но никуда от неё не денешься. Так и скажу на Суде, ОН меня поймёт.
Единственное, чем я могу удивить Суд Божий - я никогда не нарушил заповедь «не укра-ди». Тут я кристально чист, даже в помыслах не было, хотя возможностей ук¬расть - хоть пруд пруди. Тем более, что рядом тащили всё, что плохо лежит. Особенно, если это доб-ро «ничье», то есть государственное. Тут вроде бы сам бог велел украсть, но я всю жизнь люто ненавижу воров. Будь моя воля, я бы им руки поотрубап. Самое подлое племя, хотя есть теоретики, утверждающие, что человек не может не красть. Это, мол, всего лишь проявление охотничьего инстинкта, стремление добыть, притащить в жилище. Хотел бы я взглянуть на этого грамотея, когда он придёт домой, полезет в карман, чтобы отдать жене зарплату, а кошелька-то и нету, спёрли. Поэтому подобные «теории» - это чушь собачья. Всё, что есть у меня в доме мною ЗАРАБОТАНО. Я как-то обошелся без воровства. И - слава Богу!
Если же говорить о стране в целом, то остается только пожалеть, что не проводят-ся международные чемпионаты по воровству. Сколько золотых - и только золотых! - ме-далей мы там огребли бы. Один только Чубайс на века вписал бы своё имя в историю во-ровства и грабежа.
Ну, и, наконец, ещё одна библейская заповедь - «не лжесвидетельствуй», проще говоря, не ври. Боже праведный! Покарай меня в эту же минуту, если укажешь челове¬ка, который не соврал хотя бы раз в жизни. Есть даже такая шутка: «он говорил правду только тогда, когда врал-врал и нечаянно ошибался». Понятия «правда - ложь» того же ряда, что и «любовь - ненависть» или «жизнь - смерть», то есть две стороны одной медали. Мне да-же нравятся люди, которые умеют красиво врать. Если же меня спросят на Суде, то скажу честно: - Стараюсь врать как можно меньше, ибо врать надо, когда память хорошая. Гре-шен, батюшка! Не больше, но и не меньше, чем другие.
Так что Суда Божьего я не боюсь. Если определят на сковородке жариться или ещё какое наказание назначат, то и там я буду не одинок. Рядом будут те же, с кем и на земле жил. Я не все заповеди назвал. Остальные призывают забыть про себя и помнить только о Бо-ге, не поклоняясь его конкурентам. Эти заповеди не для меня, ибо воспитан безбожником. Интересная ситуация: евреи всего мира свято чтят субботу, не работают в этот день. Нам на Руси всегда хватало воскресенья. Наши деды и прадеды шли в этот день в церковь, крестили лбы натруженными руками, во грехах каялись. Но в 1917-м году евреи организо-вали революцию, пришли во власть и пода¬рили нам ещё один выходной день. По-моему это единственное благо, что они сделали для русского народа. Но это так, к слову. А мы - неблагодарные - вместо церкви бежим в пивнушку или норовим в гараже «на троих сооб-разить». Стало быть, тоже Суда Божьего не боимся.
ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
К написанию этой главы подвинул меня автор книги «Гуманная пуля» Захара Ос-котского. Вдруг, как вспышка молнии, мелькнула мысль: - «А ведь я живу уже ВТОРОЙ век! Родился в 20-м, а умирать придётся в 21-м веке». Хотя, если честно, умирать что-то не очень хочется. Порой даже кажется, что я заслужил бессмертие, Нет, не деяниями своими во благо человечества, не подвигами ратными, а просто потому, что матушка-природа заложила в нас всё, чтобы мы жили долго-долго, сотни лет. А я прожил всего-то 67 лет и получается так, будто только начал жить. Едва-едва начал понимать законы и правила, кое-чему научился, опыт и знания появились, а вот уже и финиш виднеется. Те-ло износилось, отработало своё, состарилось и песок сыплется. В прямом и переносном смысле. Обидно.
И тем более обидно, что та же матушка-природа, наградившая нас основным ин-стинктом (продолжения рода) почему-то обделила инстинктом бессмертия, отдав его од-ноклеточным, которых и в микроскоп-то не всегда разглядишь. На планете Земля сегодня живут шесть миллиардов человек. Живут - это громко сказано. Живут очень немногие, а остальные стараются изо всех сил как-то выжить, прокормиться, детей вырастить. А за-чем?! Не лучше ли было бы оставить на Земле 10-15 миллионов здо¬ровых, умных, та-лантливых и пусть живут вечно. Эти люди, забыв про войны, про болезни, про все «мину-сы» грешной нашей жизни, превратили бы нашу планету в тот самый сад Эдема, в зем-ной рай. А свою жизнь сделали бы сплошным праздником Творчества и Созидания. Бла-го, что на это у них хватило бы и ума, и времени, и сил. Вот уж когда Мать-Природа смог-ла бы гордиться своим детищем.
- Эка, размечтался! - упрекнут меня те. Кто в человеке видит только звериную сущность. - Человек по природе своей хищник, он не может не убивать. Значит, зоны бы-ли, есть и будут. Но только не простые, а звёздные.
- Неправда! - возражу я им. - Я жизнь прожил и никого не убил.
Но тут же внутренний голос одёрнул: «Ну-ну, парень, не заливай! Вспомни-ка, дорогой, сколько раз за свою жизнь ты хотел убить, растерзать, расщепить на молекулы своих су-противников. Но тебя удерживал страх перед тюрьмой, перед неизбежной расплатой». Грешен, бывало и такое, но это не моя вина, а следствие несовершенства нашего обще-ства. Человек по-прежнему думает прежде всего о себе, потом снова о себе, и всегда только о себе. При этом он топчет, пинает, расталкивает других. А бывает, что и по тру-пам шагает. В такой ситуации моё желание пришибить кого-то всего лишь жест самообо-роны. Не более.
Совсем другое дело, если бы мне сегодня было не 67, а 438 лет. Но чтобы моим соседям, сослуживцам, друзьям-приятелям было примерно столько же. Нам бы и в голову не пришло что-то делить, отнимать, воровать друг у друга. Во-первых, потому, что у нас все было бы для нормальной жизни, а ещё и потому, что вражда порож¬дает негативные чувства - гнев, злость, ненависть - то есть то, что укорачивает жизнь, ухудшает её качест-во. Прожив 438 лет, я такую роскошь себе вряд ли позволил бы.
Из красивой сказки, из счастливого будущего возвращаюсь в день сегодняшний. Нет, даже во вчерашний. Я принёс из библиотеки книжку «Сказки мира» и там, затаив ды-хание, с восторгом и удивлением прочитал сказку «Волшебный камень», где мальчик на-шёл камень с гладкими отполированными гранями. Он поворачивал камень в разные сто-роны и любовался картинами жизни в других городах и странах. Как на экране кинотеат-ра. Шёл 1949-й год, мне было десять лет, и жил я тогда в маленьком городишке, в самой серединке России. Для нас, пацанов, американский грузовик СТУДЕБЕККЕР был чудом из чудес. Мог ли я тогда даже предположить, что в сказке той был описан многоканальный цветной телевизор, а на стене в передней избе висела «тарелка» радио. А спустя каких-то двадцать лет мой сын этот телевизор восприни¬мал как домашнюю утварь вроде утюга или холодильника. Сегодня мы уже знаем, каким будет телевизор через 10-15 лет.
То же самое можно сказать и про автомобили, про самолёты, про телефоны. От примитивных, неуклюжих, маломощных и некрасивых выросли до «супер-пупер». Тут те-бе и скорости невиданные, и мощности неслыханные, и красота неописуемая, что ныне дизайном называется. Всему этому великолепию я был не просто свидетелем. Посмею сказать, что и моя доля - пусть крошечная - есть в достижениях этих. Всё-таки много лет работал для создания ядерного щита Родины, выражаясь высокопарно. Да, наука и тех-ника даже за мою короткую жизнь шагнула так далеко и стремительно, что порой даже страшновато становится. Особенно, когда учёные предрекают «ядерную зиму». Ну, а что же человек? Далеко ли он ушёл по пути прогресса? Увы, тут похвастаться особо нечем. Подросли немного японцы, повысилась планка спор¬тивных рекордов, но зато едва ли не каждый третий сегодня носит очки. С физиологией разобрались, а как в остальном? Без перемен. Всё те же пороки, и те же досто¬инства. Да и пропорции между ними вряд ли сильно изменились в лучшую сторону, если послушать любую новостную программу по радио или по «ящику». По большому счёту человек всё тот же, что и при фараонах жил.
Что касается нас - русских, советских, ныне россиян - то здесь изменения очень даже заметные. Былая общинность, советский коллективизм, к которому нас почти уже приучили, ушли в прошлое и, похоже, навсегда. Сегодня каждый сам за себя. Отгороди-лись от мира и от соседей стальными дверями, и самая ходовая фраза стала - «это ТВОИ проблемы». Такие нравственные категории, как сострадание, доброта, сочувствие, взаимовыручка давно уже не в чести.
Совсем недавно в нашем многоквартирном подъезде, где-то около семи часов ве-чера, стая юных отморозков до полусмерти избила мужчину, не захотевшего «купить кир-пич» у них, Вот этим кирпичом и били. Он, конечно, кричал, звал на помощь, но ни одна стальная дверь не открылась. Подлая поговорка «моя хата с краю» сработала. Наверное, только у нас, у русских, есть ещё одна такая же «мудрость» - «чужую беду рукой разве-ду». И на своём горьком опыте я убедился, насколько наши люди зачерствели душой, равнодушны и глухи к чужой беде. По дороге домой прихватило сердце. Да так сильно, что пришлось сесть прямо на дорожку пешеходную. Время было обеденное, и народ шёл кто на обед, а кто уже с обеда. Никто, ни один человек не остановился, не спро¬сил даже в чём дело. Обходили как препятствие, как бревно. Если бы не сумел дотянуться до задне-го кармана, где лежал спасительный нитроглицерин, этих строчек не написал бы.
Что произошло с нами? Кто и когда вытравил из наших сердец теплоту, душев-ность, совесть? Не знаю. Некоторые говорят, что сработала формула «бытиё определяет сознание». Если, мол, мы всю жизнь жили в материальной нищете, то она автоматически порождает и духовную нищету. Тысячу раз не согласен! Я после войны, в 1947-м году, ходил с нищенской сумой по дворам. Богатые и тогда двери не открывали, а вот бедные от последней горбушки хлеба отламывали кусочек и отдавали. Скорее наоборот, мы ста-ли жить намного богаче, есть что прятать и скрывать. Поселился страх потерять нажитое. Отсюда и жадность, и зависть, и подозрительность. Никто не ходит в заплатках, не носит перелицованное пальто, даже дети давно босиком не бегают по улице. Пенсионеры жа-луются на мизерную пенсию, остальные на малую зарплату, на бешеные цены, а город забит легковушками до предела. На 60 тысяч населения у нас 16 с половиной тысяч ма-шин, но психология бедности и нище¬ты живёт и здравствует. Хотя в каждом доме два, а то и три телевизора, даже компьютер перестал быть роскошью и привилегией богачей. Вот и стал наш человек ду¬мать о себе лучше, чем он есть на самом деле, выбрался «из грязи в князи». На других стал смотреть свысока, а порою и вовсе старается не замечать, или как говорят «в упор не видит». Именно потому я и сидел на дорожке, погибая от при-ступа, на глазах десятков людей.
И ещё одно грустное наблюдение: под моим окном каждый день катятся караваны детских колясок. Это юные мамаши едут со своими малышами за коровьим молоком на молочную кухню. На коровьем молоке телята хорошо растут, а ребятишкам надо бы ма-теринское. Да где ж его взять. Если только три мамы из десяти кормят грудью, да и то недолго. Откуда же взяться здоровым детям? Даже в армию набрать здоровых парней стало просто невозможно и берут относительно здоровых. Опять в публицистику затяну-ло, хотя цель у меня совсем другая - показать каков стал человек, как на нём отразился технический прогресс. Убеждён, что лучше человек не стал и вряд ли скоро станет. Охот-ников разубедить меня что-то не вижу.
Моё вчера - это 50-60 лет назад, моё завтра - хорошо, если доскребусь до 70-летия, но всё равно хочется верить, что человек из всех научных направлений выберет главное - человеческое бессмертие. Чтобы человек не мечтал о рае небесном, не просил его у богов, а сам стал создавать этот рай на Земле.
- Ну, вот ещё один утопист выискался! Тоже мне - второй Кампанелла, - съехидни-чала моя жена. - Может тоже «Город солнца-2» напишешь?
- Написал бы, да не успею. И не сумею, прожив жизнь в позорной унизительной нищете, (от получки до получки), в атмосфере секретности и запретов, я был лишен пу-тешествовать по миру, мне не с чем было сравнивать. Поэтому полёт моей фантазии бу-дет проходить на очень малой высоте и я мало чего разгляжу.
- Тогда сиди и не курлыкай! - сказала, как отрезала, моя благоверная.
Однако, не зря первая заповедь мужчины велит выслушать жену, а поступить наоборот. Вот и я опять возвращаюсь к теме человек и время, чтобы сказать, что значат для меня три понятия, вынесенные в заголовок этой главы. Казалось бы, что «вчера-сегодня-завтра» - это звенья одной цепи, начало и конец которой нам всем хорошо известны. Так оно и есть. Только звенья эти очень уж разные. Самое короткое из них - это сегодня. Оно уже завтра станет вчерашним днём, как бы потеряет свою цен¬ность и значимость. Но это не так. Наше «вчера» станет ещё богаче, ещё мудрее и тем самым намного ценнее
Нас, стариков, частенько высмеивают и поругивают, что мы, мол, идеализируем наше прошлое. Будто в наше время и трава была зеленее, и небо голубее. В том-то и де-ло, что наши дети и внуки теперь не смотрят на траву и на небо. Они следят за курсом доллара и евро, следят за модой и стараются не пропустить день, когда нам принесут пенсию домой. Им не до лирики, они торопятся жить, спешат ухватить птицу удачи за хвост. Нам они дозволяют доживать. Наше «вчера» им кажется как «по¬завчера» или даже что-то близкое к эпохе динозавров. Социализм - коммунизм, Ленин-Сталин, колхоз-совхоз - всё это для них всего лишь тема для анекдотов. Их легко понять и ещё легче простить. Ведь они ещё и не начинали жить, если иметь ввиду бессмертие. Они только-только ро-дились на белый свет, мало чего видят и ещё мень¬ше понимают. Не будем же на них обижаться, но убедить их, внушить им, что наше «вчера» - это их «завтра» как раз и есть главная цель кашей оставшейся жизни. Как говорит мой сосед, чтобы они на наши грабли не наступали. Только вот времени-то у нас в обрез, торопиться надо. Время спрессовано так плотно, что не успеешь при¬выкнуть к календарю, купленному вроде бы совсем недав-но, как надо уже покупать на следующий год. Вот и приходится жить так, будто сегодняш-ний день - последний.
НАХОДКИ И ПОТЕРИ
Всё познаётся в сравнении. Вряд ли кто станет спорить с этой старой истиной. Мне есть, что и с чем сравнивать, но зачем? Зачем же сыпать соль на рану, которая ещё бо-лит?
Вот вам и ответ - у кого что болит, тот о том и говорит.
Когда в конце семидесятых я переезжал из Ленинградской области в Киргизию, то все свои вещи, включая мебель и одежду, отправил в контейнере. Он пришёл пустым, и я стал «гол, как сокол». Потеря? Конечно, ещё какая! Переживал? Да, но недолго и не сильно. Знал, что всё это наживу снова. Мне было всего 40 лет, полон сил и здоровья, недостатком оптимизма не страдал. И страна тогда была другая. Нынешние потери без-возвратны, невосполнимы.
- Ну, вот - вздохнёт сейчас недовольный читатель. - Опять про политику, неужели не надоело?
Ещё как надоело! Но нельзя жить в насквозь политизированном обществе и не го-ворить о политике. Только дети в детсаду сейчас не говорят о ней. И это очень плохо, просто губительно, когда даже бабки на лавочке не о внуках говорят, а спорят какой пре-зидент лучше - Ельцын или Путин, и вступать России в ВТО или малость пого¬дить. Я да-леко от этих бабок не ушёл и мои рассуждения, конечно, не блещут новизной и ориги-нальностью. Душевное здоровье сберегаю тем, что давно уже не включаю ра¬дио и «ящик», чтобы не слушать плохие и лживые новости. Пошлая бездарная эстрада, агрес-сивная обрыдшая реклама, культ силы и наживы, пропаганда секса - этим переполнен эфир, газетные и журнальные страницы. Но нас убеждают, что это и есть приобщение к цивилизованному миру. Разве понять нам, дикарям с тысячелетней собственной культу-рой, как необходимы в нашей жизни пирсинг и шопинг, свадьбы «голубых», газета «Спид-инфо» и телепередача «Дом-2». И не единого слова о трёх миллионах беспризорников, об эпидемии туберкулёза в стране, о планомерном уничтожении села и сельского хозяй-ства. Тишина, благодать и президент бодро вещает на весь мир, что мы растём и креп-нем, и скоро нам будет не стыдно перед просвещённым Западом.
Услышать по радио или увидеть на экране пуск новой гидроэлектростанции, от-крытие шахты, завода или фабрики, спуск на воду кораблей, вручение орденов Героям труда - всё это из области фантастики. Скорее увидим отставку непотопляемого Чубайса или арест Черномырдина.
Как такое могло произойти? Как с этим бороться? Можно ли вернуть страну и её былое могущество? Можно ли сберечь то, что ещё не успели разворовать и разрушить? Все эти вопросы пока остаются без ответа. Чтобы бороться и побеждать, надо как минимум иметь врага и оружие. Врагов у нас не счесть, оружия тоже хватает, но оно у бандитов, не у нас. Бандиты всех мастей как раз и процветают ныне. Их по-разному называют - «оборотни в погонах», таможенники, воры в законе, олигархи - но суть одна: отнять или украсть. У них в руках и другое оружие – деньги. Огромные деньги, какие нам и не снились. Поэтому они сегодня правят бал. Но если бы и случилась наша победа, то рано радоваться Жизнь по-казала, что и победой мы распорядиться не умеем. Посмотрите, как живут побежденные нами фин¬ны, немцы и японцы. И как живём мы, победители. Весь мир не понимает, как такое может быть, что в самой богатой стране живёт самый нищий народ. Не понимаю это и я. Теперь о потерях.
Наша повседневная жизнь состоит из находок и потерь с перевесом в ту или иную сторону, а горе и радость - это оценки и меры двух составляющих. Вот я и хочу под¬вести некий итог, установить баланс, выяснить каких полос больше в нашей жизни-тельняшке, чёрных или белых. Начну с потерь. Первая и самая весомая - это здоро¬вье. Букет боля-чек, пухлая двухтомная медицинская карта в поликлинике, вторая группа инвалидности - всё это мало радует, но врачи утешают:
- Это возрастное. Не вы один такой. У нас среди молодых уже нет здоровых. Есть более или менее здоровые.
Слабое утешение. Конечно, «на миру и смерть красна», но почему-то пожить охо-та, у внуков на свадьбе погулять. Японские мужики в среднем 72 года живут, а почему по-бедители-русаки только 59 лет - этого мне не понять. Но я догадываюсь. Есть такая раз-весёлая песенка со словами: -«кто-то теряет, кто-то теряет, а кто-то находит». Итак, если я потерял здоровье, то кто же его нашёл? И что он поимел от этой находки? Во-первых, совсем неплохо заработали на мне аптеки. Они сегодня процветают. Но и врачи не в обиде остались. Не зря ведь именно терапевтам резко повысили оклады. Мы не нужны терапевтам здоровыми, они тогда без куска хлеба останутся. Моё нездоровье для обще-ства не трагедия и не обо мне речь. Больше всего мне не нравится, даже пугает слово СРЕДНЯЯ. Имею ввиду продолжительность жизни муж¬чин в России 59 лет, Это означа-ет, что кто-то уходит из жизни и в 30-40-50 лет, то есть в самом цветущем возрасте. Са-мое страшное, что эти люди не умирают. Их уби¬вают. На работе (несчастный случай, авария), на улице (бандиты, пьяный водитель), в отделении милиции или в солдатской казарме (забили до смерти или довели до самоубийства), дома (пьяная драка, «палёная» водка) и даже на отдыхе (утонул пароход, взорвался самолёт, загорелась гостиница, те-ракт в театре).
Утомил я тебя, читатель, этим длинным списком. Но я его не придумал. Одного брата у меня убили в армии, другого в милиции, а отца - дома, в ванне купался, когда пьяный сосед ток к ней подключил. Никто за эти преступления повестки в суд не получил, а когда я попытался привлечь убийц к суду, мне сказали:
- Успокойся, если не хочешь лечь рядом с братьями.
Назову самого страшного убийцу, виновницу вырождения нации, разрушителя семей, мать всех сирот и беспризорников, и в то же время источник сказочных барышей. Дога-дываетесь, о чём это я? Да, о ней, родимой. О водке, которую пили, пьём и будем лить, как гордо заявляют алкаши, Если во всём мире 8,5 литра «на нос» в год, то это уже де-градация нации, а у нас приходится аж 14,5 литра. Тут, казалось бы, во все колокола надо бить, нацию и государство спасать. Что-то не слышу я набатного звона, но думские пусто-звоны уверяют, что борьба с алкоголем, то есть с производителями и продавцами, обре-чена на неудачу. Они правы, к сожалению. Бороться надо с бедностью всенародной, а они борются с бедными, чтобы богатые стали сверхбогатыми, а бедные - ещё беднее.
Вторая потеря - могучая держава с названием СССР. Не советскую власть, не КПСС оплакивает моё поколение. Туда им и дорога, а вот за державу обидно. Мы не хо-ди¬ли по миру с протянутой рукой, не ждали спасительных инвестиций, а сами кормили, одевали и вооружали полмира. Вместе со страной мы потеряли истинное братство наро-дов, веру в завтрашний день и даже национальность. Теперь у нас одна кличка на всех - РОССИЯНЕ. В ту же графу «потери» можно смело вписать армию, науку, промышлен-ность, бесплатное образование и лечение, культуру. Всё это пребывает в жалком состоя-нии или вот-вот рухнет окончательно. Как рухнуло село и сельское хозяйство.
Третья и самая страшная потеря - это духовность. Моё поколение жили одурма-ненные фальшивой идеологией типа «наша цель - коммунизм» и«партия и народ едины» Но были и не плохие лозунги. Например, «Труд - дело чести, доблести и геройства». Что касается культуры, то у дикторов радио и телевидения мы учились правильно говорить. На сцене позади Клавдии Шульженко, Муслима Магомаева и Людмилы Зыкиной не дёр-гались полураздетые девицы, не было у них и телохранителей, собст¬венных директоров, спонсоров. Зато была заслуженная всенародная любовь, а не толпы оголтелых фанатов. Фильмы не проповедовали культ силы, наживы и секса. У нас и наших детей не было по-кемонов, жвачки и кукол «барби». Книги, газеты и журналы были даже в самой бедной семье.
Сегодня даже написать пару писем и послать три - пять открыток поздравительных стало непозволительной роскошью. Наш прекрасный русский язык изгажен воровским жаргоном. У нас даже президент собирался «мочить» чеченцев в сортире. Убогая, куцая речь молодёжи приводит в уныние. Все эмоции, чувства, настроения выражают¬ся всего тремя словами: клёво, классно и прикольно. Высшая степень - словом круто. Ещё добав-ляют «конкретно», «чисто» и «как бы». Я уж не говорю о косноязычии дикторов и телеве-дущих, об армии юмористов, весь юмор которых выше пояса не поднимается.
Хватит о грустном, пора переходить к находкам, к позитивным переменам. Без всякой иронии говорю, что главным достижением последних двух десятилетий стала сво¬бода слова. При советской власти я эти свои рассуждения не только написать, но и вспух произнести побоялся бы. А если осмелился бы, то бензопила «Дружба» стала бы моей спутницей на долгие годы. Сегодня я могу говорить и писать почти всё и почти безнака-занно. Оно и правильно. Дай нам полную свободу, так мы такое нагово¬рим и понапишем, что никаких бензопил не хватит. Сегодня свобода слова не опасна, лишь бы про евреев плохо не писал. Словом мы ничего не изменим, а на дела, поступки мы давно уже не спо-собны. Зато выговориться, спустить пар, отвести душу - это, пожалуйста, не возбраняет-ся.
Второе достижение - нет уравниловки. Вовсю заработал главный закон эволюции, когда выживает сильнейший. Закон джунглей заставил оторвать зад от кресла, шеве¬лить мозгами, не жалеть себя любимого, а искать свою нишу, своё дело, свое место в жизни. Как раз такие люди и живут сегодня хорошо, достойно. Их называют «новые русские», анекдоты про них слагают, но плевать им на эту суету. Они живут хорошо, и дети у них будут жить не хуже. Ругать правителей наших, стонать и жаловаться - на это ни ума, ни таланта не надо. Отнять и раздать всем поровну - это отрыжка советского воспитания, ко-гда мы все жили одинаково бедно, а слово «карьерист» было бранным, ругательным. Да-же получая орден, надо было говорить, что «это заслуга всего коллектива».
Третье благо - снят «железный занавес» и теперь любой человек, если у него есть деньги, может отправиться в любую точку планеты. И не будет за ним тащиться «хвост» из ФСБ. Сегодня даже я, проработавший всю жизнь в номерных «почтовых ящиках» могу купить заграничный паспорт у государства и ... повесить его в рамочке на стенку. Я не американский, а российский пенсионер и мотаться по миру туристом - это из области фантастики. У меня не только долларов, а даже тугриков и тех нет. Но в этом никто, кро-ме меня не виноват. Надо было, как говорит мой сын, не о Родине думать, а о себе,
Четвёртое и последнее завоевание - выборы. Во времена СССР они тоже были, и даже обставлялись как праздник, то есть дефицит «выбрасывали», концерты показы¬вали. Нe было только выбора. Кандидат был один, и не выбрать его было невозможно даже теоретически. Но народу на это было наплевать, нас мало волновало, кто там будет у власти. Сегодня кандидатов много, порой даже очень много, и выбрать есть из кого. По-этому у народа появилась надежда как-то повлиять на ход событий. Но люди с чувством юмора утверждают, что если бы выборы могли хоть что-то изменить - их давно бы отме-нили. Так уж получается, что во власть попадают не лучшие из лучших, а те, кто больше заплатил, кто по сути дела купил депутатский мандат. У людей остаётся маленькое уте-шение в виде такой вот сентенции: «сумел сам разбо¬гатеть, значит и нам поможет». Нет, не помогает. Он уже на следующий день напрочь забывает и обещания свои, и тех, кому обещал. Но это и есть демократия по-русски, тут обижаться не на кого. Дело новое для нас, незнакомое, считай «первый блин» испекли. А он, как известно, всегда комом. По-следняя радость наших дней в том состоит, что нас - русских - отовсюду гонят домой, в Россию. Так и говорят открытым текстом: - Убирайтесь в свою Россию!
Они ведь не знают, что она для русских давно не своя, что никто нас тут не ждёт, Это вам не Израиль, где евреи, приехавшие на историческую родину, получали не толь¬ко жильё и работу, а даже домашние тапочки по размеру ноги. И всё это бесплатно! Мы же, русско-советские, были всегда людьми без родины и жили везде, куда партия пошлёт или нужда загонит. А таджик или узбек почему-то не рвались в Рязань, латыш или эстонец в Сибирь ехали только по приговору суда. Они все предпочитали жить на своей родине, со своей культурой, со своим языком. Мы, пришельцы, хоть и считались «старшими братья-ми», но нас просто терпели, как сводных братьев. За годы советской власти построили казахам космодром Байконур, узбекам урановые и золотые залежи освоили, литовцам АЭС возвели и отовсюду получили пинок под зад. Вполне заслуженно. Всё это надо было у себя в России делать, для своего народа. Теперь картина ещё нелепее: десятки тысяч иностранцев строят в России и дома, и дороги, и прочие объекты, а наши «русаки опять сбоку-припёку, опять не у дел, в безработных числится.
Вот, пожалуй, и все «плюсы», которые принесла новейшая история. И хотя в них есть свои «минусы» - всё равно хочется верить, что затянувшиеся роды не кончатся вы-кидышем. Смутные времена на Руси и раньше случались, но великая держава их пере-жила, сберегла и себя, и народ, и язык. Верю, что время потерь, утрат кончится, и мы ещё покажем миру «Кузькину мать», как обещал когда-то незабвенный Никита Хрущев.
г. Заречный
2005 -2006 годы
КЛЯТВОПРЕСТУПНИК
Теперь, когда прошло почти пятьдесят лет, об этом рассказать можно, и я свою клятву молчать могу нарушить без ущерба для героини рассказа и её семьи. Итак, место действия – Ташкент, время – середина 50-х прошлого века, а я на ту пору – студент тех-никума. В шестнадцать лет все влюбляются, не миновала чаша сия и меня. Я не просто влюбился, а как говорят «втюрился по-уши», то-есть до состояния, когда совершаешь глупости и безрассудства во имя этой любви.
Моя любимая вместе с подружкой жила на квартире у древней, как мне тогда каза-лось, старушки. Мало того, эта старушка была ещё и вредной. Она сказала девчонкам
- Денег я с вас брать не буду, но если в доме увижу хотя бы одного мальчика, мы с вами простимся.
В доме мальчиков она так и не увидела, но зато увидела меня на дереве, что росло напротив окон её дома. Там, в густой листве на сучьях, я свил себе гнездо и часами си-дел на рваной телогрейке, любуясь в окно своей красавицей. Подсматривать, конечно, нехорошо и стыдно, но я ведь не подсматривал, а любовался своей богиней. Она и не подозревала, что вся её домашняя жизнь после занятий в техникуме, где она училась в параллельной группе, у меня проходит как на телеэкране, только без звука. Но зачем мне нужен был звук, если её голос я узнал бы и в тысячной толпе.
Помню, что слез с дерева и стоял перед ней красный, как варёный рак, и что-то ле-петал, сгорая от стыда и смущения. Бабушка, конечно же, смекнула какая сила загнала меня туда, корысти в этом не усмотрела, и даже пригласила войти в дом. И девчонки, и я не ожидали такого поворота событий и потому поначалу робели и смущались, хотя я был не из робкого десятка. Шло время и очень скоро я освоился настолько, что уже не стес-нялся присутствия хозяйки дома.
Звали её Анна Даниловна, а нас она называла «сударь» и «сударыни». Нас это смешило, но не обижало. Тем более, что она не скупилась на печенье и пирожки к чаю. А когда она узнала, что я детдомовец, сирота, и живу один-одинёшенек, то я стал в доме желанным и даже привилегированным гостем. Слушая мои рассказы о годах беспризор-ничества, о лишениях и приключениях, выпавших на мою долю в лихое послевоенное время, Анна Даниловна тайком промокала глаза кружевным платочком и всё норовила подсунуть мне кусочек побольше и послаще. Но когда она узнала, что мой дед по отцу со всем семейством загремел на Соловки, а отец как «сын кулака» оказался в ссылке на шахтах Караганды, то и вовсе стала опекать меня как родного. Даже предложила пере-ехать из общаги к ней в дом.
Соблазн жить рядом с любимой был велик, но я отказался. И случилось так, что од-нажды, когда девчонки уехали на каникулы к своим мамам-папам, Анна Даниловна оста-вила меня ночевать, не пустила в общежитие. Закрыв все двери на крючки и запоры, за-шторив окна, она позвала меня в свою комнату и сказала:
Ты никогда и ничего не скрывал от меня, я восхищаюсь твоей честностью и люблю как родного. Хочу, чтобы и ты узнал обо мне побольше. Только ты, сударь, должен покля-сться, что никогда и никому не расскажешь о том, что сейчас увидишь и услышишь.
После такого торжественного и таинственного вступления мне ничего не оставалось делать, как дать такую клятву. Могу с чистой совестью сказать, что клятву эту я сдержал.
Анна Даниловна открыла старинный огромный сундучище, поманила меня пальцем, и я заглянул внутрь. Сказать, что я был удивлён – всё равно что ничего не сказать. Я был почти в шоке. Боже мой, чего там только не было! Шкатулки разных форм и размеров, ва-зы и вазочки, коробки и коробочки, роскошные платья и множество альбомов. Всё это было похоже на то, что до той поры я видел только в музеях и в исторических фильмах о жизни царей и королей. Всё это богатство на фоне убогой мебели в комнатушке Анны Да-ниловны, при виде её простецкой одежды выглядело как роскошный бриллиант в куче на-воза. Но когда она достала невероятных размеров альбом с золочёными крышками, когда щёлкнули золотые замочки-застёжки, и зазвучала мелодия внутри, я был в полной про-страции.
«Украла!» - была моя первая мысль, - Поэтому и заперлась на все замки» - про-должал я накручивать детективный сюжет в своём воспалённом воображении. Но всё оказалось куда проще и круче любого детектива. Анна Даниловна переворачивала листы пудового фолианта, а я смотрел на прекрасно сохранившиеся фотографии, где прима-балерина Мариинского Императорского театра А.Д. К-ская была снята с Николаем Вто-рым, с королями и императорами Европы. Там же я увидел её с Львом Толстым, Шаляпи-ным, Чайковским. Будто во сне, с замиранием сердца, я глядел на лица, которые до этого видел лишь в учебниках истории и литературы. У меня просто в голове не умещалось, что вот эта сухонькая, вся в морщинках. с трясущимися руками старушка и есть та самая роскошная красавица-балерина, объездившая полмира, обласканная царями и короля-ми.
Наверное, я был благодарным слушателем, вызывал доверие, и потому Анна Да-ниловна поведала мне свою биографию, о которой, будь у меня дар писателя, можно на-писать не один роман. Но суть сводилась к тому, что советская власть не позволила бы любимице царя, аристократке со знанием трёх языков, выпускнице Смольного института благородных девиц жить в СССР вольготно и радостно. И если бы после долгих и опас-ных мытарств она не оказалась в Ташкенте в начале 20-х годов, то сгинула бы где-нибудь в ссылке.
Но и жизнь в Ташкенте, под чужой фамилией, без родных и друзей, без любимого искусства, в вечном страхе быть узнанной тоже была не сахар. Утешением и радостью был этот сундук, хранилище прошлого, памятник той безвозвратно ушедшей жизни. Вре-мя от времени она открывала его и в одиночестве, поливая слезами, перебирала эти ве-щи, разговаривала с ними, жаловалась им. О содержимом сундука не знал даже муж, по-гибший на войне в сорок втором году. Долгое время не знал и сын, родившийся в начале двадцатых годов там же, в Ташкенте. Замуж Анна Даниловна больше не выходила, рабо-тала в школе учителем музыки, пока годы и здоровье не обрекли её на участь советской пенсионерки. Но она не жаловалась, не проклинала советскую власть, не озлобилась и была твёрдо убеждена, что «на всё воля Божья». Когда я спросил её, почему она так бедно живёт, владея таким богатством, она ответила:
-Здесь, в сундуке, моя судьба, а судьбой не торгуют. Вот когда умру, тогда сын пусть сам решает продавать содержимое или всё-таки сберечь. Ведь всё равно отберут и поса-дят.
К великому сожалению, я ничего сейчас не знаю о судьбе Анны Даниловны, её сына Алёши, с которым она меня тоже познакомила. Но хочется верить, что Алёша сберёг сун-дук, как память о своей необыкновенной матери, и что внуки и правнуки могут и сегодня гордиться ею. А я благодарен Её Величеству Судьбе за подаренную мне в юности встре-чу с такой необыкновенной женщиной.
ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
/Всё в мире относительно. Банный лист, к примеру, считает, что человек к нему при-лип./
После десяти суток в пассажирском поезде «Москва – Владивосток» мы, наконец-то, прибыли на «край света», и сразу же пошли искать гостиницу. Мы – это я, и ещё семь девчонок, получивших вместе со мной дипломы техников-электриков.
Я соблазнил их перспективой ВУЗ, то есть «Выйти Удачно Замуж» за богатого шахтёра или капитана дальнего плавания. Для недавних жительниц «города невест» (Иваново) такой шанс упустить было бы грешно.
Из Владивостока наш путь лежал на остров Сахалин, где в комбинате «Сахалин-уголь» нас должны были направить по разным шахтёрским городам и посёлкам. А пока мы отсыпались на гостиничных койках и всё ещё слышали под собой перестук колёс по рельсам – вот до чего привыкли к вагону за долгую дорогу. Утром купили билеты в порту на пароход «Чехов» и ближе к обеду уже были на борту. Ещё стоя на берегу, рядом с этим пароходом, я был поражён размерами
этого огромного судна. Раньше я видел только речные пароходы на Волге, и един-ственный раз, да и то издалека, смотрел на морской пароход в Одессе. Я прошёл по пирсу и измерил шагами длину «Чехова», попытался определить и высоту: получалось этажей пять, а то и больше. «Да-а-а…Вот это громадина!» - восхитился я тогда.
Оказавшись на борту, я сначала проводил девчонок к их каютам, потом бросил свой чемоданишко в своей каюте и пошёл искать пароходное начальство, чтобы разрешили посмотреть машинное отделение. Мне повезло – первый помощник капитана, разглядев мои «корочки» техника-электрика, пригласил механика, а тот уже привёл меня в грохо-чущее нутро парохода. Отсюда началась моя экскурсия по пароходу и, будучи парнем любознательным и неугомонным, я облазил все углы и закоулки. Даже устал и решил подняться на вторую пассажирскую палубу, отдохнуть и заодно полюбоваться морским пейзажем. Оказывается, мы уже третий час плывём в открытом море при четырёхбалль-ном шторме. Сказать, что я удивился или испугался – всё равно, что ничего не сказать. Все мои восторги по поводу размеров нашего парохода улетучились как дым. То, что три часа назад казалось мне несокрушимым гигантом, теперь выглядело жалкой скорлупкой, хрупкой и готовой вот-вот развалиться пополам. Картина была такая. Сколько видел глаз, от края и до края, на наш несчастный пароходишко надвигались горы, то-бишь, оке-анские волны, вал за валом. Наш «Чехов» со скрипом и стоном карабкался вверх на оче-редной волне, на какую-то секунду как бы замирал неподвижно, и стремительно скаты-вался вниз. При этом казалось, что следующая волна его прихлопнет, как муху, и мы прямиком пойдём на дно. Я тогда, честно признаюсь, струхнул, и любоваться морским пейзажем что-то сразу расхотелось.
« А как же мои девчонки?» - вспомнил я о своих подопечных, и бегом к ним в каюту. Картина была не для слабонервных. Девчонкам было не просто плохо, а очень даже плохо. Жёлто-зелёные лица, потухшие зарёванные глаза и скрюченные тела на койках – вот что такое, оказывается, морская болезнь. К великому моему удивлению и радости, я попал в число тех пяти процентов людей, кому морская болезнь не ведома, и потому фи-зически чувствовал себя прекрасно. А вот морально…Ведь это я уговорил девчонок ехать со мной на Сахалин, это по моей вине они теперь так жестоко страдают. Тут я вспомнил о банке с клюквой, что лежала у меня в чемодане, и бегом за ней. Этим лекар-ством от морской болезни меня ещё в Иванове кто-то снабдил. Отдал девчонкам и вер-нулся на палубу: не было сил смотреть на их муки, да и побить ведь могли…
На палубе мне ещё раз пришлось убедиться, как всё относительно в мире. Навстре-чу нам параллельным курсом шёл теплоход «Советский Союз». В то время – это был 1959-й год – он был флагманом Тихоокеанского пассажирского флота и одним из самых крупных судов мира. Когда мы поравнялись с ним, я потерял всякое уважение к нашему старому, грязно-серому и тихоходному пароходу. Долго-долго смотрел я вслед действи-тельно огромному белоснежному красавцу, рассекавшему волны, и почему-то испытывал гордость и за судно, и за нашу страну, которая тогда тоже называлась Советский Союз, и была такой же огромной и могучей.
Второй случай произошёл уже на Сахалине, когда я жил и работал в крошечном шахтёрском посёлке Мгачи, что в 12 километрах от Александровска. Посёлок был на-столько мал и малолюден, что даже захудалый городишко Александровск казался нам едва ли не столицей мира. Путь туда лежал по берегу океана, и открывался он только во время отлива, когда образовывалась широкая и плотная песчаная полоса. По ней, как по асфальту, легко и быстро ездили даже грузовики. Отлив длился шесть часов, и мы пеш-ком успевали сходить туда и обратно, да ещё и по магазинам пошататься.
Но мне, однажды, времени почему-то не хватило, и я возвращался домой, когда прилив уже начинался. Меня предупредили, что лучше не рисковать, переждать. Однако я понадеялся на свои длинные ноги. К тому же, какие-то 12 км мне тогда не казались серьёзным расстоянием, но всё же шёл я быстрее обычного, и время от времени погля-дывал на пока ещё далёкие волны. Они с шипением, неторопливо, накатывались на бе-рег. Я оглянулся назад, но никого из попутчиков не увидел. Впереди тоже никого не было. Я прибавил ходу, но чем ближе подвигался к цели, тем быстрее сужалась полоса сухого песка. Скоро она стала не шире обычной дороги, потемнела, из светло-жёлтой преврати-лась в грязно-серую, как мокрый асфальт. Ноги стали оставлять глубокие следы, которые тут же заполнялись водой. Я уже не шёл, а бежал трусцой. Попробовал было бежать бы-стрее – ноги стали вязнуть в песке. Стало страшно. Слева по ходу неумолимо надвигают-ся волны, а справа - высоченный отвесный берег, по краю которого растут сосны. Тоже высокие, но отсюда, снизу, они смотрелись как кустики. Уже показался вдали наш посел-ковый пирс, и это обрадовало, придало сил и уверенности. Но радовался я недолго: по-лоса мокрого и грязного песка сузилась до трёх—четырёх метров, и я бежал, уже задевая правым плечом берег.
Сразу вспомнились рассказы о том, как прилив уносил не только человеческие жиз-ни. Даже тяжёлые грузовики кувыркались в приливных волнах, как спичечные коробки. Свой чемоданчик -«балетку»- с покупками я уже выбросил. Он занимал руки, которые пы-тались вытащить меня на берег, но каждый раз я срывался вниз, не добравшись и до се-редины обрыва. Только зря терял драгоценное время. Но новые ботинки, купленные в Александровске, болтались на шее связанные шнурками, а штаны засучил до колен. Вот он и пирс, совсем рядышком, каких-то 300 – 400 метров. Разве это расстояние? По сухо-му-то песку за минуту бы добежал. Но бежать уже было нельзя. Даже трусцой. Волны уже лизали берег, и шёл я по щиколотку в воде. Стало по-настоящему страшно. И тут я уви-дел дерево. Комель его был наверху, на берегу, а вершина прямо над моей головой, но до неё ещё надо было как-то дотянуться. Подпрыгнуть, разбежавшись, я не мог, и оста-валось только карабкаться вверх. Не зря говорят, что страх придаёт силы. Уже не страх, а ужас надвигающейся гибели овладел мной и, может быть, поэтому я каким-то чудом ух-ватился за вершинку дерева. Молил Бога, чтоб хрупкая эта веточка не обломилась. Стал осторожно подтягиваться и, когда ухватился за ствол, понял – спасён!! Чуть передохнул и быстро-быстро по стволу выбрался на спасительный берег.
До пирса я не дошёл всего сто шагов. Это потом я измерил расстояние и удивился: неужели какие-то сто метров могли стоить мне жизни?
Послесловие.
Прочитав описание этих двух событий в моей жизни, читатель спросит:
- А в чём соль? Зачем рассказал-то об этом?
А затем, что очень часто мы в своей жизни о происходящем, об увиденном или ус-лышанном, судим слишком категорично. При этом свято верим, что по-другому вроде бы и быть не может. Забываем – всё в мире относительно, всё познаётся в сравнении. Бо-лел, к примеру, у вас зуб, вы не спали ночь, и казалось вам тогда, что нет на свете чело-века несчастнее вас. В эту же ночь, в вашей же многоэтажке и, может быть, в вашем же подъезде умирал другой человек, доживал последние часы на земле. Вашу зубную боль он принял бы как подарок судьбы.
НЕ СУДЬБА
Мать часто говорила мне: - Ну, сынок, видно Бог язык семерым нёс, а тебе одному достался». Это был явный упрёк и в то же время скрытая похвала. Многим меня Господь обделил, но зато дал прекрасную память, буйную фантазию и неистребимое желание всегда быть в центре внимания или, проще говоря, быть душой компании. В детстве мои сверстники, друзья-товарищи и, конечно же, девчонки слушали меня, затаив дыхание. Мать-учительница, тётка-учительница уже в шесть лет научили меня читать, о чём потом горько жалели. Чтение стало моей страстью. Мои ровесники гоняли мяч, лазали по са-дам-огородам, играли во всевозможные игры, а я пропадал в библиотеках, набирал кипы книжек и дома взахлёб читал, читал, читал. Больше всего любил сказки. Там свободно можно было своё добавить, приврать, приукрасить. А если среди слушателей были и девчонки, то сказки и истории становились одна страшнее другой. Тем более, что я не только рассказывал, но и изображал всё в лицах.
В юности, будучи студентом, основной публикой у меня были девчонки. Тут уже в ход шли стихи и романтические истории про любовь. Парни покоряли сердца студенток, приглашая их то в кино, то в театр, кормили их там всякой вкуснятиной, а иные могли и вином побаловать. У меня, студента-детдомовца даже стипендии не было, и выручал ме-ня только язык: я умел и любил рассказывать. От одиночества я не страдал,.и девчонки говорили: - Да, Коленька, с тобой не соскучишься!
В ту пору я начал собирать (записывать) анекдоты, пародии, байки и всякие смеш-ные истории. Помнил их великое множество и, к тому же, с чувством юмора было всё в порядке. Поэтому на всех концертах в заводском клубе стал бессменным конферансье или как теперь говорят – ведущим. Видимо не плохо получалось – на улицах стали здо-роваться незнакомые люди. Врать не буду: автографов не просили, но многие говорили: - Ну, Коля, ты просто прирождённый артист!» И матери моей уши прожужжали: -Колька-то твой видать артистом родился.
Капля камень долбит. Наконец и я уверовал в это, но в то же время понимал, что самородком быть неплохо, а обученным профессиональным артистом – куда лучше. Ре-шил всерьёз заняться театром путём самообразования. Опыт уже был - я с помощью са-моучителя выучился играть на баяне. Для начала сколотил драмкружок при заводском клубе и стал ставить простенькие одноактные пьески-юморески. Там не нужны были сложные декорации, дорогие костюмы и реквизит. Прочитал горы театральной литерату-ры, в том числе и специальной. Даже ездил в соседний Ташкент посмотреть на настоя-щие репетиции в настоящем драмтеатре. Короче учился рьяно и самозабвенно. Дошло до того, что на республиканском конкурсе самодеятельных театров мы заняли второе ме-сто, а фрагмент моей пьесы показало Ташкентское телевидение. В этой пьесе я играл роль солдата. Домой, в свой город я вернулся уже «звездой». Мне тут же официально присвоили звание «Режиссёр народного театра»,стали писать в местной газете и даже взяли интервью на радио. Ну, чего ещё человеку надо? Тут бы мне греться в лучах не-ожиданно свалившейся славы, умножать число поклонниц, жить да радоваться. Наобо-рот, я чувствовал себя разнесчастным человеком, неудачником и самозванцем. Чтобы не мучиться, не страдать решил навсегда расстаться с театром.
-Что с тобой? Почему? Ты с ума сошёл! У тебя «звёздная болезнь началась! – толь-ко и слышал я от тех, с кем создавал тот самый народный театр. Но только теперь, сей-час, когда я пишу эти строчки, я могу открыть тайну. Хотя какая уж там тайна? Дело в том, что, вручая мне диплом за второе место, очень старая и заслуженная артистка сна-чала прилюдно расцеловала, а чуть позже отозвала в сторонку, и тихонечко мне на ушко прошептала:
- Коленька, голубчик, поверь моему многолетнему опыту. Как режиссёра тебя ждёт великое будущее, а вот артист ты никудышный.
Лучше бы она меня пристрелила! Её оценка-приговор прозвучали для меня как, гром среди ясного неба, и желание стать артистом умерло мгновенно и навсегда. Но не зря говорят «чем играешь – тем и ушибёшься» Мне и сегодня, когда уже видна финишная черта, когда жена дразнит «пескоструйщиком», люди говорят:
- Да-а-а…Вам бы, Николай Данилович, только со сцены выступать!
Я помалкиваю, а про себя думаю: - Нет уж, фигушки! И я, и сцена, как-нибудь про-живём друг без друга» И не жалею об этом. Как говорят интеллигентные люди в Мордо-вии – «судьба такой…»
КОНЕЦ СВЕТА
О конце света писали много и часто, даже называли точные даты, но конец света так и не наступил, слава Богу. Я не астролог, не пророк, не священник и запугивать никого не собираюсь. Зато расскажу как я сам, своими глазами, каждой клеточкой своего тела ощу-тил весь этот ужас. До сих пор удивляюсь, как умом не тронулся.
Случилось это летним днём, ближе к обеду. Мне в ту пору было лет 12 или 13, не больше, но парнишкой я был начитанным и в сказки, в нечистую силу, а тем более в Бога уже не верил, А вот в доброго и мудрого дедушку Ленина верить научили и от Бога отва-дили навсегда. Поэтому то, что случилось тогда, я не смог приписать ни божьим силам, ни дьявольским козням. А случилась гроза, да такая, что и поныне вспомнить страшно.
За какие-то полчаса день превратился в ночь, со всех сторон гремели раскаты гро-ма, а темное непроглядное небо полосовали длинные, ослепительно яркие молнии и всё это происходило без пауз, непрерывно. Казалось, что небо сейчас треснет и расколется на тысячи кусочков. Гром тоже был необычным - оглушительный сухой треск, словно ка-кие-то великаны яростно рвали небо, как полотно. Всё это, повторяю, происходило в летний тёплый солнечный день и до грозы деревня жила обычной жизнью. Избы стояли на возвышенном берегу маленькой речушки, как говорят «воробью по колено», а чуть ни-же тянулась улица-дорога. Ещё ниже, почти на берегу речушки стояли сарайчики, погре-бицы и баньки. А дальше, за речкой, была колхозная ферма, куда как раз пригнали коров на обеденную дойку. Чуть поодаль стояла конюшня, но без лошадей. Они паслись на лу-гах просторных и кормных.
…И вот я вижу, как сверху падает сплошная стена воды, как речушка в считанные минуты превратилась в бурный ревущий поток, а в нём плывут те самые сарайчики и баньки. И не только они, а ещё и телёнок с верёвкой на шее, телега без колёс и ещё что-то, чего не разглядеть было в этом грохочущем и сверкающем аду. В деревне горели до-ма, сразу несколько. Горели не пламенем, а ослепительно белыми столбами, как гигант-ские свечи. Женщины с малыми детьми на руках метались между домами, старухи на ко-ленях молились, простирая руки к небу, а мужиков в ту пору почему-то в деревне не бы-ло. Пожары никто не тушил, да и чем было тушить, если сверху и так падала стена воды. По всем разумным законам дома не должны бы гореть, а они горели. Да ещё как горели!
Люди метались между домами, кто-то пытался вытаскивать на двор неподъёмные сундуки – чемоданов в то время деревня не знала - а многие стояли окаменевшими от ужаса. И я в их числе, пока бабушка не схватила меня за брючной ремень и не повалила на землю рядом с собой. Прямо в ухо она прокричала: -молись, сынок ! Молись, конец света пришёл! И я молился, не зная ни одной молитвы. Твердил, цепенея от страха, «Господи, прости! Господи, прости!» Именно это я чаще всего слышал в молитвах своей бабушки и потому запомнил. Я лихорадочно и неумело крестился, тоже глядя в грохочу-щее и сверкающее небо. Я поверил, что вижу конец света и живу, наверное, последние минуты.
Потом, когда всё это закончилось, я очень переживал, что меня – пионера!- видели крестящимся. О последствиях этой грозы даже вспоминать не хочется. Убытки колхоз по-нёс страшные. Сгорело живьём почти всё стадо, урожай зерновых смыло с полей так, будто ножом бульдозера срезало, а в деревне сгорели восемь домов и правление колхо-за – самый красивый и большой дом. Весь этот кошмар длился не более получаса, но мне и другим он показался вечностью. Время как бы остановилось. Когда ушли тучи, за-тих гром, и выглянуло солнце, то деревню было не узнать. Дымились догорающие дома, снесло почти все постройки ниже дороги по-над речкой, и сама эта мирная речушка всё ещё несла на себе свои «трофеи». Ревела уцелевшая скотина на ферме, выли собаки, рыдали женщины, плакали дети. И только старухи продолжали молиться, не вставая с колен. Жуткая незабываемая картина разгула стихии. Я долго-долго потом не верил, что человек – это царь природы. Уж очень жалкими и беспомощными были мы тогда, совсем не цари…
А бабушка моя до конца дней своих наставляла меня:
- Вот видишь, Колюня, как Бог помогает! А если б ты тогда его не попросил, лоб свой пионерский не перекрестил, то уже и в живых-то тебя не было бы. Верь, верь в Бо-га! В Бога я поверил только теперь, на склоне лет, хотя его и не видел. А вот в конец све-та не верю, хотя видел его генеральную репетицию.
Время лечит?
Давно известно ,что в поезде если дорога длинная, а попутчики разговор чивые, то чего только не услышишь. И «солёный» анекдот и всякие житейские ис-тории, и даже исповедь. Человек расскажет самое сокровенное, ничем не рискуя. Он знает, что людей этих вряд ли когда ещё встретит. И они, в свою очередь, ни-чем не рискуют, как слушатели: могут осудить, а могут и одобрить.
Нас в купе плацкартного вагона было пять человек Мужчина явно выраженного авказ-ского типа, сразу же, ни слова не говоря, забрался на свою боковую верхюю полку и уже через минуту начал похрапывать. Ночью он сошёл на какой-то станции и никто из нас этого не видел. Напротив меня на нижней полке сидела женщина настолько полная, что нагнуться за тапками не могла и нащупывала их короткой и толстой ногой. Дышала она с трудом, шумно, и непрерывно обмахивалась сложенной газетой, как веером. Голос у неё был низкий с хрипотцой, но речь грамотная, образная и неторопливая. Определить сколько ей лет было трудно, хотя я славился тем, что очень точно угадывал возраст лю-бого человека. Ей можно было дать и 60 лет, и все 70. Особенно старили её жиденькие, какие-то не седые, а серенькие волосёнки на голове, стянутые гребёнкой, каких давно уже никто не носит. Молодыми у неё были только глаза синего цвета, какой не часто встретишь. Даже обычных морщинок в уголках глаз не было. В них, как в зеркале, отра-жались все чувства, оторые она переживала во время рассказа.
Тему разговора задала нам парочка молодых, которые устроились на боко-вых полках вдоль вагона. Они обнимались, целовались, что-то шептали друг другу на ухо, ворковали, как голубки. Похоже, что мы для них просто не существовали.
Другая наша попутчица (назову её для удобства повествования Светланой Ива-новной) то и дело ворчала, глядя с неприязнью в сторону молодых:
- Ни стыда, ни совести у нынешней молодёжи!
- А чего же им стыдиться-то? – заступилась за них толстуха. – Не воруют, не мате -рятся. Наверное, любят друг друга без памяти.
Я тоже поддержал её:
- Может быть у них это первая любовь. Посмотрите-ка на них, им ведь лет по 18,. не больше.
Толстуха посмотрела на меня как-то недобро и тут же осудила и меня, и весь наш мужской род:
- Это у вас, у мужчин, бывает первая, вторая и даже третья любовь. Потому вам легко в этой жизни всё даётся.
- А вам? – спросил я.
- А нам трудно. За других говорить не буду, а что касается меня, то у меня была и есть одна-единственная любовь. С ней живу, и с ней умру, наверное.
- Можно только позавидовать вашему мужу, - слукавил я, ибо с трудом представлял, что у ТАКОЙ женщины может быть муж.
- При чём тут муж? – как-то грустно произнесла она в ответ. – Редкая женщина может похвастаться, что замуж вышла по любви. Как правило, любила одного, а вышла за другого.
- И у вас так же? – в лоб, не стесняясь, спросил я у неё.
- Да, я не исключение. Брак случился по расчёту. Только расчёт был не мой, а моей мамы. Отдала за богатого и красивого. Я к той поре уже все слёзы девичьи выплака-ла. Мой любимый пропал, как в воду канул. И мир для меня опустел, сиротой себя ощущала. Но и замуж пора было идти, чтоб в девках не засидеться.
Тут в разговор вступила и Светлана Ивановна:
- Ой, и не говорите! Меня мать тоже замуж выпихнула. Сказала «сколько мы тебя ещё кормить будем? Пусть муж кормит». А я этого мужа и видела-то всего два раза, да и то мельком. Такая уж наша бабья доля. Вот и маюсь, уже 30 лет скоро будет.
Чтобы поддержать разговор и как бы принять её в собеседники, я спросил Свет-лану Ивановну:
- У вас тоже была первая любовь?
- Была, дорогой! Была, да сплыла. Женой стала – дети пошли, свекруха рядом, мужик с бутылкой не расставался. Тут не то что про первую любовь, как тебя самою зовут забудешь.
- А я вот рада бы забыть, а не могу. Да и не хочу, если честно, - продолжила свою исповедь Вера Петровна. (Это тоже для удобства повествования, чтобы не называть и дальше толстухой).
- Зависть, конечно, не самое лучшее чувство, но теперь я завидую тому, кого вы до сих пор любите, - совершенно искренне признался я Вере Петровне.
- Ничего удивительного. Мне и тогда все завидовали, ахали и охали. Я тогда студенткой была, жила в другом городе и снимала комнату у одной вдовы. Она стала мне второй матерью и я ничего от неё не скрывала.Редкий день не получала от него письма. Сначала читала сама, а потом уже отдавала хозяй-ке. Она читала и плакала от умиления.
- Господи, какая же ты счастливая! – завидовала она мне. –Да неужто в наше время такая любовь бывает, и такие парни водятся, как твой?
Подружки тоже завидовали и просили хоть одно письмо дать прочитать. Но я не давала. Суеверной была, боялась, что сглазят, помешают нашей любви.
Вера Петровна ненадолго умолкла. В глазах предательски заблестели сле-зинки, но она промокнула их рукавом халата. Дольше она ещё что-то говорила, но я уже не слушал. Меня и в купе не было.
Я стоял в тамбуре у двери, прислонившись лбом к стеклу, и смотрел как за окном проплывают деревья, далёкие огни фонарей. Время приближалось к полу-ночи. Рассказ Веры Петровны разбередил мне душу. Мне тоже было что вспом-нить. Да, она права: была у меня и вторая, и третья любовь. Но разве можно их сравнить с первой?
Звал я её Алёной, а фамилию уже подзабыл, но вроде бы Блинова. Много лет прошло с той поры, почти полвека, но память сохранила облик стройной, хрупкой синеглазой девчонки. Природная, а не крашеная блондинка, она носила длинную, ниже пояса, косу. Когда мы с ней шли по улице, то не только парни, но и взрослые мужики шеи сворачивали, глядя нам в след. Редкой красоты была моя Алёнка! Я самому себе завидовал. Рядом с ней я смотрелся , как лапоть рядом с туфелькой и потому страшно боялся, что какой-нибудь красавчик, да ещё и при деньгах, уведёт её у меня. Письма писал каждый день и порой они не влезали в один конверт. Тогда приходилось на конвертах писать 1 и 2.
О моей пламенной любви вскоре узнали не только однокурсники, но даже директор техникума. Именно он разрешил мне по субботам не посещать занятия. Как раз по субботам, рано утром, я садился в поезд и ехал из Иванова в Костро-му.( Подозреваю, что мой дружок Герка, втайне от меня, дал директору какое-нибудь письмо от Алёнки прочитать и тот решил помочь нашей любви). В Кост-роме жила и училась в торговом техникуме на первом курсе моя Алёнка. А я уже на третьем курсе учился. Стало быть, был старше её года на два, а то и на три. Денег на билет у меня никогда не было, и я ездил «зайцем. Бывало и так, что ре-визоры ссаживали с поезда. Тогда я садился на товарняк и ехал дальше.
Алёна жила на частной квартире и с вокзала я прямиком шагал туда. Знал, что меня ждут. Хозяйка первым делом усаживала меня за стол и кормила как на убой. Каждый раз горестно вздыхала:
- Боже мой, до чего ж ты худой да бледный! Что ж вас там совсем не кормят что ли?
(Нет, кормили нас, детдомовцев, хорошо. И даже 6 рублей в месяц выдавали. Не ах какие деньги, но тогда ведь и билет в кино стоил 20 копеек. Столько же и моро-женое стоило. Не мог же я к Алёнке ехать без подарка. Талоны на питание прода-вал, а денежки копил к субботе. Потому сытым редко бывал. Отсюда худоба и бледность, но меня это не печалило)
Наевшись, я брал из «балетки» (чемоданчик такой небольшой) свой не-изменный фотоаппарат «Смена» и мы с Алёнкой шли гулять по городу. Если был при деньгах, то шли в кино, где я даже мороженое ей покупал. Чаще всего гуляли по набережной Волги. Там была красивая чугунная ограда на белёных кирпичных опорах. На каждой из них я куском цветного мела писал две буквы – А и К. Но не с наружной стороны, а с той, что к Волге была обращена. Чтоб не увидели и не стёрли.
Надо ли говорить, что мы оба и помыслить не могли, чтобы прилюдно обни-маться и целоваться. Вряд ли сегодня кто поверит мне, но тогда, если я нечаянно касался рукой её груди или голой коленки, то сердце уходило в пятки. Боялся, что увидит в этом умысел. Рука в руке – это всё, что мы позволяли себе, но и это дела-ло меня самым счастливым человеком на земле.
Вечером я уезжал назад, в Иваново. Алёна меня никогда на вокзал не прово-жала. Видимо, догадалась, что езжу я «зайцем». Шло время. Нет, тогда оно не шло, а летело. Неделя за неделей, месяц за месяцем. Пришла пора писать ди-пломную работу, и думать где и как жить дальше. Конечно же, все мои мечты и планы были связаны с Алёной. Но надо было узнать как к ним отнесётся мать Алёны.
Тайком от Алёны я поехал в Вичугу, где в своём небольшом и ветхом домике жила её мать. Работала она на местной ткацкой фабрике, деньги получала не-большие, мужа не было, а ещё и дочери надо было помогать. Так что бедность смотрела на меня из всех углов.
Мать – спасибо ей за это – хитрить и словоблудить не стала.
- Сынок, я всё знаю про вас и про вашу любовь. Ленка мне давала твои пись-ма читать. Прямо скажу – парень ты видать хороший, неизбалованный, умный. Но сам подумай хорошенько, где, как и на что будете вы жить, если поженитесь? У тебя, у детдомовца, ни кола, ни двора. И я вам не помощница. Сам видишь – в нищете живу. Прошу тебя, сынок! Хочешь, на колени встану? Оставь Ленку, если любишь её и добра желаешь.. Ты молодой, свет клином на ней не сошелся, най-дёшь другую. Я уже нашла ей жениха. И с его родителями сговорились, что придёт он из армии и мы их поженим. Отец этого парня обещал им сразу дом построить. Пусть хоть дочь моя в достатке поживёт.
Я молча выслушал этот монолог, не сказал ни слова, встал и ушёл. Первая мысль была пойти на Волгу и утопиться, благо она рядом. Но сработал инстинкт самосохранения. К тому же я должен был выяснить, как Алёнка отнесётся к пла-нам матери. Не зря ведь говорят, что надежда умирает последней. Был уверен, что никогда Алёнка не променяет нашу любовь на сытую жизнь в богатом доме. С этими мыслями и вернулся к себе в общагу.
Однако, победил здравый смысл. Что такое бедность и нищета я знал не по-наслышке. Хлебнул полной чашей. Понимал и то, что кроме пламенной любви я пока ничего Алёнке дать не смогу. Как писал Маяковский, любовная лодка может разбиться о быт. Убедил себя, что если я мужчина, а не тряпка, если и в самом деле люблю, то должен оставить её. А вот как это сделать, чтобы и она не побе-жала топиться в Волгу, я не знал. И спросить было не у кого..
Помог Герка. Он был горазд на выдумки, просто гений какой-то. Он напи-сал Алёнке письмо и наврал, что мне даже не дали закончить техникум и при-звали в Армию. Причём в какие-то сверхсекретные войска. Будто даже он, лучший друг, не знает теперь где меня искать. И пусть она тоже не ищет и пи-сем не ждёт. Хотя бы первое время. И отослал эту фальшивку. Как не стран-но, но она сработала: писем от Алёны больше не было. Тяжело, очень трудно пережил я это время. Была и обида на Алёну, которая так легко поверила в нашу выдумку и не стала даже проверять, бороться за нас, за нашу любовь.
Вскоре получил диплом, и чтобы она меня уже никогда не нашла, уехал в прямом смысле на край света, на остров Сахалин. Надеялся, что время хоро-ший лекарь и рана моя душевная заживёт. Так оно и случилось. Потом была вторая любовь и третья, но ни одна из них Алёну мне не заменила. Такое чувст-во, будто я и сегодня, в свои 70 лет, всё ещё люблю её.
…Долго я ворочался на своей полке, переживая заново те далёкие годы и вос-поминания. Мои попутчицы уже спали и только молодые стояли в другом тамбу-ре. Видно не налюбились ещё. Утром на конечной станции я вызвался помочь Вере Петровне дотащить её здоровенный чемоданище.
- Ой, что вы! Я сейчас носильщика позову, - отказывалась она.
Но я был непреклонен:
- Поберегите деньги. Они ещё вам пригодятся.
Чемодан я всё же допёр до автобусной остановки. Отдышавшись, я спросил:
- А как вас зовут?
- Елена Фёдоровна, - ответила она. – В девичестве Блинова.
.
Франтик
Сын давно просил у меня собаку, но я каждый раз говорил «нет» и объяс-нял почему против. Запах псины, клочки шерсти, гавканье в самое неподходящее время – все эти «радости» не прельщали меня. Тем более, что я и по сию пору убеждён: держать в городской квартире собаку – это издевательство и над соба-кой, и над соседями. Сын вроде бы смирился и перестал приставать с просьбами.
И вот, однажды, идём мы с ним по улице, а навстречу мужик с корзиной в руках. Из неё выглядывают две мордочки крохотных щенков. Поравнялись, и я спросил:
- И куда же вы несёте этих красавцев?
- Топить в речке. Троих раздал, а этих никто не берёт.
Услышав эти слова, мой сын будто окаменел, стоял бледный, а по щекам тихо сползали слезинки. Но молчал. Я ещё раз повнимательнее посмотрел на щенков и один из них мне очень даже понравился. Весь снежно белый и только на грудке черное пятно похожее на галстук-бабочку. А на двух передних лапках тоже черные «носочки».
- Ну, па-а-а-п! – заныл мой сын, - давай одного возьмём.
Мужик вопросительно посмотрел на меня и сказал:
- Чего задумался? Бери, не объест он тебя. И пацан твой будет радёхонек.
Пришлось взять. Сын тотчас схватил своё сокровище и помчался домой устраивать щенка на постоянное место жительства. Я его сразу предупредил:
- Женя, при первой же луже или кучке на полу щенка в доме не будет.
- Пап, вот увидишь, этого никогда не будет! – горячо заверил меня сын.
Надо отдать ему должное – за щенком он не просто ухаживал, а фанатично любил его. Даже из школы прибегал во время большой переменки, чтобы пооб-щаться со своим любимцем. С первого дня встал вопрос как назвать собачку. Я говорю:
- Смотри, Женя, какой у него галстучек на груди, как он элегентно выглядит.
Давай его назовём Франтик.
- Давай, - согласился сын без колебаний.
Но когда щенок подрос, выяснилось, что это не ОН, а Она. Кличку мы чуть-чуть изменили и стали звать Франтя.
Прошло что-то около трёх месяцев, Франтик подрос и, однажды, вернув-шись с работы домой, я увидел на диване кучку дерьма, а на полу разбитую вазу. Она была дорогим подарком, я очень ценил и берёг её, а тут лежали только ос-колки от неё. Приговор был так же скор, как и суров. Я засунул Франтика в рюкзак, сел на мотоцикл и отвёз его за 20 км от города, на берег лесного озера. Убивать или утопить его и в мыслях не было. Я был уверен, что такого красавца подберут кто-нибудь из рыбаков или туристов, которые тут бывали едва ли не каждый день.
Вытряхнул щенка из рюкзака и со спокойной совестью уехал, полагая, что избавился от него навсегда. А дома траур и трагедия. Сын, весь в слезах и соп-лях, уже обегал все соседние улицы, облазил все подвалы и подъезды, но Фран-тика, естественно, не нашёл. Как только я вошёл, он сразу же кинулся ко мне.
- Папа, где Франтик?
При этом выглядел он самым несчастным человеком на всём белом свете. Конечно, мне его стало жалко, но осколки вазы всё ещё лежали на полу, и Женя их не заметил. Иначе он сразу догадался бы какова судьба Франтика.
- Не знаю, сынок, - соврал я – наверное, сбежал, когда дверь была открыта. Не переживай, он сам найдётся.
Сын понемногу стал успокаиваться, но поиски не прекращал ещё долго. А я был уверен, что время хороший лекарь и сын смирится с потерей.
Прощло больше месяца. Выходной день, вечер, мы с женой и сыном стоим на балконе третьего этажа. Балконная дверь открыта, чтобы впустить в квартиру прохладный вечерний воздух. Внизу под нами подъезд. Дом у нас большой и в нём ещё пять подъездов. И вдруг я вижу Франтика. Худющий, весь грязно-серый, он бежал вдоль дома и непрерывно обнюхивал землю. Я обомлел, глазам своим не верил. Как смог щенок, увезённый за 20 км в лес больше месяца назад, найти свой дом?! Ведь он от дома за всю свою маленькую жизнь дальше километра не отходил. Жена и сын Франтика ещё не заметили, смотрели в другую сторону. Франтик поровнялся с нашим подъездом, остановился, присел и задрав мордочку, посмотрел на наш балкон. Мне показалось, что смотрит он именно на меня и как бы спрашивает:
- И не стыдно тебе?
У меня комок в горле, сердце сжалось от жалости к этому крохотному, но героическому существу. И, конечно же, жгучий стыд за подлость свою, за преда-тельство. Франтик будто понял , простил меня и радостно залаял. Тут уж и сын увидел его, мгновенно скатился вниз, схватил пришельца на руки и вряд ли в этот момент был на земле человек счастливее, чем он. А жена даже прослезилась от радости и умиления. Так наш Франтик стал героем дня, и едва ли не все дети на-шего двора приходили посмотреть на него. Я же был готов простить Франтику не только вазу, но даже если бы он перебил в доме всю посуду.
Прожил Франтик у нас почти год. Сын закончил 8-й класс и на каникулы всем классом они оправились туристами в Карелию, по озёрам на лодках плавать. Конечно, Франтю – теперь уже все её так звали – сын взял с собой. В походе она стала «яблоком раздора». Каждый хотел, чтобы она плыла в их лодке. Даже жре-бий бросали. Но на одном из островов, где мы остановились на ночёвку, Франтя пропала. Как в воду канула. Долго искали дети, искали и мы с инструктором, об-шарили весь островок, но так и не нашли. Девчонки ревели, мальчишки тоже очень сочувствовали Женьке моему и ходили весь день хмурые. Сын мой даже с лица спал, дня два не ел.
Если честно, то и мне собачку было жалко.
-
Чемпион поневоле
Давно и хорошо известно, что в экстремальной ситуации человек может творить чудеса. Матушка-природа за миллионы лет заложила в наш организм такие мо-гучие резервы, что человек способен поднимать невероятные тяжести, бегать быстрее чемпиона мира, прыгать на небывалую высоту.
Случилось подобное и со мной. Был я тогда совсем молодым, работал на-чальником смены на электростанции. Шёл обычный рабочий день, всё шло по плану. Только что мимо меня прошла бригада ремонтников во главе с бригади-ром. Они пошли на обед, прервав работу на АТ-6 400.( Это огромной мощности трансформатор и размерами с хороший двухэтажный дом. При работе его секции обдувают 12 мощных вентиляторов, гул от которых слышен даже в соседнем по-мещении.) Один из двух рядом стоящих трансформаторов как раз был выведен в ремонт, то-есть отключен с соблюдением всех мер безопасности.
Вдруг, я вижу бригадира ремонтников, который торопливо и молча проша-гал мимо меня, возвращаясь на открытую часть электростанции, где только что он работал. Я почему-то не придал этому никакого значения, даже не удивился, не заподозрил ничего плохого. Бригадир у нас считался асом, супер-спецом и, к тому же, вот-вот должен был уйти на пенсию. Он был старше любого из нас и был спо-койным, степенным дядькой. Звали его Степан Егорович, но мы сокращали до просто Егорыч.
И тут будто кто-то на ухо мне шепнул:
- Встань, посмотри, куда и зачем он пошёл!
Я встал из-за стола, открыл дверь, ведущую на открытую часть подстанции, по-смотрел в сторону трансформаторов и… обомлел. Ноги сразу стали ватными, а в мозгу только одна мысль: «это конец!» Егорыч медленно поднимался по ступень-кам металлической лестницы на крышку трансформатора. А там стоят изоляторы, к верхушкам которых подходит напряжение 220 тысяч вольт. Я глазам своим не поверил, но Егорыч поднимался на РАБОТАЮЩИЙ трансформатор, а не на со-седний, где только что работал.
До крышки трансформатора оставалось 7-8 ступенек (около трёх метров), а там он даже на колени встать не успел бы. За доли секунды превратился бы в обуг-ленную головёшку.
Расстояние от порога , где я стоял, до трансформаторов было почти 60 метров и на пути ограждение высотой более полутора метров. Всё это я преодо-лел за считанные секунды. Егорыч уже заносил колено правой ноги, чтобы встать на крышку, но услышал, как я заорал внизу что есть мочи:
- Слезай! Быстро слезай!!
Егорыч опустил ногу и,стоя на предпоследней ступеньке лестницы, прокри-чал недовольно:
- Чего тебе, пожар что ли?
Я закричал ещё громче, замахал руками, уже приказывая ему:
- Быстро, немедленно слезай!
Егорыч нехотя, с недовольным видом, бурча что-то, стал спускаться. И вот он уже на земле, стоит рядом со мной, а я уже стоять не могу и без сил сажусь на землю.
- Что с тобой, парень? – забеспокоился доблестный бригадир
- Я не знаю что со мной, а вот узнать, что с ТОБОЙ я очень хочу! Ты что – ослеп, оглох, умом тронулся? Оглянись, посмотри, где ты был.
Егорыч медленно повернулся к гудящему, пышущему жаром, перегретому от летнего зноя трансформатору и… сел рядом со мной. На него было жалко смотреть. Он плакал. Молча, беззвучно и слёзы скатывались по морщинкам лица на вислые запорожские усы и дальше на волосатую загорелую грудь. Он был в шоке.
Не знаю, сколько мы так просидели, но вот он заговорил:
- Сынок, я на коленки встану, Христом Богом тебя прошу: не рассказывай нико-му о моём позоре. Я этого не переживу. Век благодарить тебя буду, проси, что хо-чешь.
И вот ведь диво дивное: не смерти он испугался, не за спасение от неё го-тов был благодарить, а за моё молчание. Но если бы я и рассказал кому, то меня бы на смех подняли, не поверили бы , что Егорыч с его тридцатилетним стажем, опытом и аккуратностью во всём мог перепутать работающий трансформатор с отключённым. (Кстати, случись с ним тогда беда, я бы оказался на скамье подсу-димых, так как обязан был остановить его, не пустить к месту работы одного)
Оказалось, Егорыч вернулся за именными, хромированными пассатижами, которыми был награждён недавно. Боялся, что «эти архаровцы» упрут их. Он ос-тавил дорогой его сердцу инструмент на крышке трансформатора и настолько за-циклился на этой мысли, что не увидел запрещающие плакаты, своей рукой снял заградительную цепь на лестнице, и не услышал рёв двенадцати огромных вен-тиляторов. Вот вам одна из загадок человеческой психики.
Что касается меня, то мой бег на 60 метров и прыжок через забор за какие-то 5 или 6 секунд могли бы попасть в Книгу рекордов Гидесса, окажись там чело-век с секундомером. Не попал. Но я об этом не жалею. Своё обещание молчать я нарушил только сегодня, написав этот рассказ. С того дня прошло ровно 40 лет, да и Егорыча давно уже нет в живых.
Оглавление
ЗАПИСКИ ГРАФОМАНА
Перекати-поле - 1
Переходный период - 17
Родня - 20
Отчим - 23
Друзья, товарищи и остальные - 25
Встречи - 28
Начальники - 33
Жёны - 35
Кумиры - 37
Кое-что из детства - 38
Моя первая свадьба - 41
Юбилейный орден - 43
Мои путешествия - 45
Королева Красноярского края - 49
Председатель - 50
Директор - 51
Свидание с Родиной - 52
Краткие рассуждения о жизни и смерти - 54
Суд Божий - 55
Вчера, сегодня, завтра - 57
Находки и потери - 59
РАССКАЗИКИ
Клятвопреступник - 67
Теория относительности - 68
Не судьба - 70
Случай в поезде - 71
Конец света - 73
Время лечит? - 75
Франтик
Чемпион поневоле
Оглавление
ЗАПИСКИ ГРАФОМАНА
Перекати-поле - 1
Переходный период - 17
Родня - 20
Отчим - 23
Друзья, товарищи и остальные - 25
Встречи - 28
Начальники - 33
Жёны - 35
Кумиры - 37
Кое-что из детства - 38
Моя первая свадьба - 41
Юбилейный орден - 43
Мои путешествия - 45
Королева Красноярского края - 49
Председатель - 50
Директор - 51
Свидание с Родиной - 52
Краткие рассуждения о жизни и смерти - 54
Суд Божий - 55
Вчера, сегодня, завтра - 57
Находки и потери - 59
РАССКАЗИКИ
Клятвопреступник - 67
Теория относительности - 68
Не судьба - 70
Случай в поезде - 71
Конец света - 73
Время лечит? - 75
Франтик
Чемпион поневоле
Записки графомана
© Copyright: Николай Долгушин, 2014
Свидетельство о публикации №214012101403
Свидетельство о публикации №214012101403
Рецензии