Дорога в Дамаск. Новая глава из кн. о Чехове

I

На другой день, как это всегда и бывает, Бог по-своему распорядился человеческими планами: сразу после литургии Тимофей был отправлен батюшкой в соседнюю область в N-ский монастырь с поручениями. Ехать предстояло больше трех часов. Маргоша напросилась в спутники: монастырь тот славился своим святым источником, а она хотела набрать водицы для матери, и, если хватит смелости, то и самой окунуться, хотя погода стояла в те дни на редкость холодная. Припозднилась, но все-таки, наконец, зацвела черемуха, и вместе с дурманящим ее духом сцепили почву заморозки, перехватив радостное возбуждение и ликование уже было уготовившейся к цветению и родам новой жизни земли…

Едва расположились брат с сестрой в автобусе, как Тимофей, сгоравший от нетерпения выложить кому-то все то, что как океанский прибой уже переполняло его ум и сердце, тут же сходу и продолжил свой рассказ. С кем бы еще он мог так откровенно и просто поделиться? Маргоша и мама были самыми благодарными слушателями, и делясь с ними, он сам начинал отчетливее видеть свои недочеты, нестыковки и слабые места…

Маргарита не сопротивлялась. Ее увлекали эти  духовные странствия об руку с Тимофеем: от Чеховских текстов – вглубь и вширь реальной жизни, в том числе и ее собственной: он как-то умел все увидеть и подать таким образом, что былое, давнее приближалось к сердцу, включаясь в цепь ее повседневных дум и дел. А сближение отстоящих времен реальной – в обычном понимании – жизни вдруг обретало каким-то волшебным образом (это умение было дано Тимофею) духовную глубину, и жизнь начинала открывать свои сокровенные смыслы.
 
Волшебный фонарь! Он освещал привычное, устоявшееся, затверженное, и перед Маргошей вспыхивала жизнь, увиденная по-новому, иначе, и как же это новое видение было поразительно! Хотелось хлопнуть себя по лбу и воскликнуть: «Ба! Да как же мне раньше-то это в голову не приходило! Да ведь это все – правда: вот же оно, это видение, само в руки шло, а я почему-то не взял»…
 
А потом эти волшебные странствия от житейского вновь возвращали ее к Чехову, и тут уж его тексты открывались перед ней совсем иначе: в удивительном приближении, в новом свете, невероятно поучительно, ярко, пронзительно: пред зрителем и участником странствий теперь въяве пульсировало и сияло, словно открытое в глубоком археологическом раскопе, золото скифов – духовное сознание очень глубокого, очень красивого, духовно умудренного – необычайно одаренного Богом человека: Антона Павловича Чехова.
 
…Маргоша давно навострилась ухватывать и крепко держать концы Тимофеевых размышлений, чтобы не сорваться на крутых поворотах его  скоростных, моментами, мысленных трасс. Вот и теперь она ясно слышала и крепко удерживала в уме лейтмотив: открытое братом в творчестве Чехова поразительно точное в богословско-библейском отношении видение человека в его падшем состоянии, – а именно, унаследованное всеми потомками Адама в самых разных и причудливых соотношениях трагическое смешение добра и зла в человеке, поистине гениально и правдиво художественно и сознательно выраженное Чеховым в его творчестве.

И все-таки ей хотелось еще основательнее и неоспоримее убедиться в том, что именно Тимофей, утверждающий богословски просвещенное, духовное видение Чеховым природы человека, – прав, а та ученая дама, утверждавшая, что в «амбивалентности чеховских персонажей» присутствует  нечто, чуть ли не намеренно заложенное автором и позволяющее отыскать «каждому сверчку свой шесток, объять собой любую пустоту, вписать в свой контекст любое «ничто», вместить любой интерпретаторский вариант», – глубоко не права.
«Амбивалентность, слово-то какое для русского слуха мучительное, – сокрушалась Маргоша. – Не Чехов – «мучитель наш», как пишет та дама-критик, а вот такая лексика. И зачем только этой матушке-профессору нужно козырять знанием терминов? Неужто для научности?»

Тимофей еще дома читал Маргарите о том, что такое эта амбивалентность с медицинской точки зрения. Энциклопедия по психиатрии сообщала, что термин амбивалентность характеризует расщепление личности на две независимые и противоречащие одна другой субличности, причем пациент идентифицирует себя, по-видимому, с обеими в одинаковой степени, не отдавая особого предпочтения никакой из них и не осознавая при этом самого факта собственной раздвоенности.
В психологии этот термин использовался в более широком смысле – для обозначения борьбы противоречивых тенденций у психически здоровых людей в ситуации выбора («Странно, – думала про себя Маргоша, – ситуации выбора – это и есть  ведь поминутная жизнь человека!»). Например, сообщал справочник психолога, девушка никак не может решить, любит она молодого человека или нет, то привлекает его к себе, то, напротив, отталкивает, объясняя, что «плохо знает себя».

Ни ту, ни другую амбивалентность не имела в виду православная дама-критик Чехова. Беда в том, что речь у нее шла о нравственной амбивалентности героев Чехова, причем сознательно им заложенной в его творчестве. Это обвинение было намного серьезнее. Доктору Чехову, разумеется, был ведом и психиатрический подход к человеку, и психологический,  которые имели место и были оправданы в реальной жизни. Но тут-то дело шло совсем о другом…
 
Фактически Чехову было предъявлено обвинение в беспринципности, в отсутствии четкого авторского мировоззрения, в нравственном плюрализме (что на самом деле и есть безнравственность) – и все потому только, что эта опытная православная дама-профессор, как, впрочем, и не только она, но и многие другие критики и исследователи, в том числе и до нее, не умели увидеть в творчестве Чехова его глубокой, внятной нравственной позиции, основанной на подлинном православном миросозерцании.
 
«Значит Тимофей прав, и изъяны в православном миросозерцании были у критиков, а не у Чехова?» – еще и еще раз проверяла себя Маргоша.
– Никакой нравственной амбивалентности у Чехова и в поминах не было! – вдруг громко заявил Тимофей, прервав их затянувшееся молчание, и соседи по автобусу встрепенулись, – И быть не могло! Чехов не закладывал мин со взрывателями в характеры своих персонажей, чтобы намеренно или непроизвольно сбивать с толку читателей, задавать им загадки или строить ловушки, потому что это был совсем иного склада души, иного ума и сердца человек.
Маргарита изумленно уставилась на брата:
– Ты что, уже и мысли мои теперь научился читать?
– Да нет, я просто размышлял про себя, и, видимо о том же, о чем и ты, и прорвалось мое возмущение вслух…
– Здорово! Мы скачем с тобой в унисон… Неужели и моя таратайка успевает за твоей лихой тройкой?

– Я ж сказал тебе насчет надежности твоей «таратайки»: мы с тобой все-таки брат и сестра. Однако, кроме шуток, у нас с тобой теперь дело за малым: доказать и показать на примерах по текстам, что нет никакой амбивалентности в художественной и духовно-нравственной  природе творчества Чехова, что разночтения и разнотолки у критиков и читателей возникают совсем по иным причинам. И эти причины – их собственные проблемы со зрением – не физическим, конечно, а нравственным, которое всегда свидетельствует о неблагополучии духовного устроения души, о несовершенстве или неподлинности христианства такого человека, – если мы имеем дело, разумеется, с христианской критикой.

– В чем эта «неподлинность» – ты можешь мне объяснить? Без этого объяснения, мне кажется, тебе не обойтись в твоей работе.
– Да в том-то и дело! Я иногда даже сбиваюсь с толка: о чем я пишу и что у меня на первом месте – духовные проблемы современного православного поколения или творчество Чехова и необходимость очищения его от кривотолков?
– Мне кажется, все это равнозначно и для тебя самого… Осмыслить духовные проблемы времени – великое дело, но и очистить память человека от клеветы, от непонимания – дело не менее святое…
– Коли так, то поговорим о «неподлинности»…


II

– Понимаешь? Вот это искаженное, не духовное зрение – это и есть ведь евангельское нечистое око. У некоторых духовная слепота компенсируются хотя бы «интуицией жизни», по выражению самого Антона Павловича. Интуиция жизни, особая чувствительность и проницательность сердца – отчасти (!) могут подсказывать человеку верный путь к пониманию.  Пример: я тебе рассказывал, Марго, как та ученая дама на известной тебе эпохальной лекции фактически перечеркнула и изничтожила чеховский шедевр – рассказ «Студент», в то время как многие, пусть и не понимая всей глубины духовных смыслов рассказа, плачут над ним: сердце у них откликается на духовное звучание рассказа. Читатель такой плачет или переживает вроде тех двух крестьянок на огородах, у которых изменились лица, когда они слушали рассказ Ивана об отречении апостола Петра.
 
Но уже на уровне осмысления и выводов у такого читателя чаще всего происходят сбои: подобный слух вовсе не гарантирует истинного понимания текста, а значит, и духовного урока для читателя тоже нет. Или только отчасти…
Однако у большинства, к сожалению, духовная интуиция очень слаба. Люди не знают и не понимают, что не «внешние слова» определяют содержание человеческой речи, что в слове и в речи есть глубины, и что видеть и слышать голоса этих глубин может только чистое духовное око – восстановленное, исцеленное Господом в сотрудничестве с самим человеком око.
 
Мы же сталкиваемся совсем с иным, в особенности в наше время после более чем столетней прокатки умов и сердец людей катком атеизма и материализма: по миру победительно шествует «внешнее слово», которое как правило – лжет, но опровергнуть ложь и доказать тем, кто только и умеет слышать «внешнее», ничего не возможно. Глубокую правду могут слышать единицы. И что печально: это ведь и есть главная беда многих современных христиан.  Поистине опасная, ужасная картина: человек не шел по пути должного очищения, а то и даже не становился  на этот путь никогда, не очистил свое сердечное око от страстей, а мнит себя исправным христианином и считает годы своего пребывания в Церкви и даже количество паломничеств и поклонений святыням. И он уже становится в позу судии всему и всем… А ведь все это – лишь самообман.
 
– Ты знаешь, Тимоша, ты прав: я на днях читала в журнале интервью известного гоголеведа, который, пытаясь сказать о Гоголе, как о благочестивом христианине, перечислял, как тот усердно постился, какие большие молитвенные правила исполнял… Я так была удивлена: разве при усердном пощении и непомерной - не по силам - ревности в подвигах не может вырасти вовсе не христианин, а фарисей? Разве не пестрит история Церкви примерами того, как люди, превращавшие средства в цель,подменявшие средствами цель, впадали в прелесть?

– Плохая услуга Гоголю… И странно слышать такую аргументацию в защиту писателя от православного филолога. Неужто иного, действительно достойного, он не мог сказать о христианском сердце Гоголя? Мне кажется, что и Гоголя открыть как христианина еще предстоит, но уже не упирая на это пресловутое постничество, а на действительно глубокие и духовные аргументы, свидетельствовавшие о высоком христианском духе Николая Васильевича... А все перечисленное – как дела все-таки внешние – они никак не могут говорить о достигнутой чистоте сердца человека. Каким было православное сердце Гоголя - вот о чем хочется услышать, а не о том, как много он молился. Или же услышать о молитвах и постах в свой черед...

«Эта сердечная чистота не есть ли для нас нечто невозможное?» – помнишь, Маргоша, как мы читали недавно вслух маме святителя Григория Нисского, как великий каппадокиец доказывал, что духовное блаженство состоит в том, чтобы зреть Бога, зрение же дается чистому сердцем; а, значит, она не невозможна, если рачительною жизнью человек увидит в себе и смоет нечистоту, налегшую на его сердце. Он дивно там сравнивает наше сердце с железом, с которого точильным камнем должна быть сведена ржавчина: еще недавно быв черным, теперь очищенное железо при солнце мечет от себя лучи и издает блеск. Так и внутренний человек, которого Господь именует «сердцем»…
Кстати, у Гоголя, думаю, имелся такой точильный камень...
 
– А что такое «точильный камень»?

– Это тот самый «путь отцов», издревле открытый Церковью: смиренное терпение всего находящего (скорбей, болезней, бесчестий) под руководством духовно опытных, это неустанное покаяние и духовный плач в самоукорении, это алкание правды Христовой всегда и во всем… И это   все вместе – крестный путь человека на его Голгофу, потому что только на этом пути человек принимает от Бога очищение. Обычно этот путь – длиною в жизнь, хотя «обращение» человека может совершиться и в единый миг, как было с апостолом Павлом. Вспомни, каким было призвание фарисея и врага христиан Савла на служение Христу уже как апостола Павла?
Духовно слепым, но физически зрячим вышел этот ученый фарисей и гонитель Христа Савл на Дамасскую дорогу, а пришел в Дамаск – уже после явления ему Господа на пути, –  духовно зрячим апостолом Павлом, но при этом физически слепым (пока ему не вернули и физическое зрение). Помнишь у Василия Андреевича Жуковского?

На  ланитах  рдеет  краска,
Грозный  взор,  суровый  вид…
Савл  разгневанный  спешит
К  стенам  ближнего  Дамаска…

Маргоша тут же подхватила:

Всем  живущим  о  Христе
– Всем  готовит  он  гоненье,
Бичеванье,  поношенье,
Ужас  смерти на  кресте…

И Тимофей продолжил:

Но,  лелея  неустанно
В  сердце  гибель  христиан,
На  пути  он  был  нежданно
Дивным  светом  осиян!
– И  упал  он,  ослепленный,
И  послышался  над  ним
Глас  Господень:  «Савле,  Савле!
Я  за  что  тобой  гоним?»
 
Эта Дамасская дорога и то, что случилось на ней, Маргоша, и есть символ пути, который должен пройти каждый христианин, чтобы обрести восстановленное духовное зрение.
– А у Чехова оно было?
– Не сомневаюсь, что было. Конечно, быть может, не в меру святого подвижника, но в меру писательскую. А еще гениальная интуиция и мудрый, очень духовно, церковно и даже богословски просвещенный ум.
– Ну, ведь это еще доказать надо!
– А то...


III

– Ты знаешь, кто изображен на Брейгелевой картине «Слепцы»?
– Как не знать, когда эту картинку я с детства каждый день, засыпая, разглядывала: ты же сам мне повесил над кроваткой – еще когда! А зачем ты это сделал?
– Тогда я примостил ее над тобой совсем без далеко идущих целей – просто мне один дружок привез из Голландии чудесного качества репродукцию, ну вот я и подумал тогда (смешной был): пусть сестренка смотрит на хорошего художника, может, художницей станет, а, гляди, нашлось все-таки этой картинке должное духовное применение!
–  Духовное?
– Разумеется, ведь Брейгель написал эту картину на Евангельскую притчу о фарисеях, осуждавших учеников Христа за то, что те ели неумытыми руками. А Господь назвал их в Евангелии слепцами, не потому что были слепцами физическими, нет! А потому что были слепцами духовными. Фарисеи не видели и видеть не хотели главного, что корень греха и вообще всякого зла в человеке – это помышления и намерения нечистого сердца, а вовсе не то, чтобы есть неумытыми руками. Не дела и даже не слова, а тайные помышления сердца, которые слышит и судит Бог.
Они не понимали разницы между внешним и внутренним в человеке, между материальным (что можно пощупать руками и глазом узреть) и духовным, и уж тем паче между внешним словом и внутренним, – то есть сокровенным намерением и чувствам, – со всей аурой мыслей и переживаний, пребывая в которых (а эта аура сродни глубинам океана!) человек что-то говорит или делает.

Фарисеи были слепы в отношении своего и чужого внутреннего, не понимали, что внешнее совсем не всегда есть выразитель внутреннего: чистые руки еще не свидетельствуют о чистоте сердца, правильные слова о правде и чистоте намерений. Не понимали, что смотреть следует не на видимое, но на невидимое , как и учил Апостол Павел (2 Кор.4:18). А в этом-то, можно сказать, всегда и пребывает сокровенная суть и отличие христианского взгляда на мир и человека от подхода ветхозаветного, законнического, формального, от законничества, чреватого этим формализмом и «букварством» – следованием букве, но не духу.
 
Именно за это ветхозаветное пристрастие к внешнему, к форме, за нежелание и неспособность слышать и видеть внутреннее в людях, за гордостную и самодовольную готовность судить и рядить других людей, суть которых ведать и понимать фарисеям не дано, Господь наш Иисус Христос называет фарисеев «слепыми вождями слепых»   («Если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф. 15:1-14)) и запрещает человекам, не очистившим свое духовное око от «бревна», судить других.

Только тот, кто с Божией помощью стяжал чистое око, а значит стал духовно зрячим, он и получает дар видения невидимого – сердца человеческого, хотя часто при этом человек может даже и ослепнуть физически, как мы видим из рассказа о духовном прозрении Савла в тот же момент ставшего Павлом. Не таким ли подлинно зрячими слепцами была и блаженная Матронушка, и многие другие прозорливые святые?
Слепые же духовно фарисеи физически видят все вполне недурно, но ведь только поверхность жизни, но не саму жизнь, внешность явлений, но не сами явления, «лицо» человека, его «одежку», но не сердце человеческое, не душу с ее бездонными глубинами, с ее сокровенным и только Богу открытом добром и злом. И при этом судят о жизни и людях, несмотря на слепоту своего нечистого ока. Отсюда и их немилостивость.
 
– Никак не схвачу связь: нечистое око, отсутствие духовного зрения и… немилостивые суды над людьми? Как это все-таки сцепляется?
– Так нечистое око (сердце), прежде всего, самого себя не может верно видеть – бревно-то не извлечено! А если очищаясь, человек, пребывая в покаянии, постепенно будет все лучше и лучше видеть себя и свое подлинное, плачевное греховное состояние, на деле убеждаться, как трудно смертному измениться и очиститься, потому что ведь от  человека произволение, а от Бога – помилование, то и к другим проснется у него милость и снисхождение, опасение ошибок и спасительное недоверие своим собственным судам,  узнает вчерашний фарисей, каково-то бревно из глаза вытащить! Пока бревно в глазу, такой человек и литературные тексты видит сквозь «бревно», и судит обо всем по внешности, по видимым на поверхности действиям и словам героев, – по информации…

Он слышит информацию, заложенную в слове, но глух к энергии слова, к его духовной наполненности… Он не слышит музыки текста, а эта музыка – и есть  подлинное звучание авторского сердца, и подлинное содержание текста. Глядя на другого человека, он видит вместо его лица – свое собственное бревно, свои страсти, свои побуждения – понять же другого человека, услышать его подлинные намерения и помышления сердечные (как слышит Господь и прозорливые люди) он не в состоянии…
– Про бревно у меня есть хороший пример – от мамы… Хочешь услышать?
– Весь слух!

– Слушай… Помнишь, как мама перед своей первой операцией поехала в свой прежний храм, где когда-то в молодости  начиналась ее церковная жизнь? Она хотела попрощаться со старыми подружками: они уже лет семь, а то и больше, не виделись, мама всегда скучала по ним и еще она чувствовала потребность на всякий случай как-то завершить старые отношения любовью, лаской – а вдруг последней? И какой же погасшей она возвратилась домой… Она мне говорила: «Бегу навстречу своей давней знакомой, сердце колотится от радости, целую ее, целую, и вдруг наталкиваюсь на жесткий, холодный взор, невидящий какой-то… Вы разговариваете, а ты все пронзительнее чувствуешь, что этот человек тебя… не видит, даже и вовсе не увидел; ни на секунду не переключился от себя – к тебе, словно тебя перед этим человеком и не было, а стоит между вами зеркало, в которое смотрится этот человек перед тобой, хотя, по внешней видимости и глядит в твое лицо,  разговаривает с тобой, но видит только самого себя и свое отражение. Ты есть, и тебя нет. И не потому, что ты хороший или плохой, а потому что он просто не видит тебя, и все тут: зеркало застит…».

– Какой мощный образ… Ай, да мама… Хорошо, что ты вспомнила про это мамино  «зеркало» – образ этот и сцепляет воедино все концы: духовная слепота, эгоизм, сердечная глухота, невозможность понимать и слышать, немилосердие, и главная причина того, что все всё видят и слышат каждый на свой лад и каждый утверждает свое в этой страшной камере, под названием жизнь…


IV

Маргарита заснула, приткнувшись к плечу брата, а Тимофей смотрел в окно: там было так пасмурно, уныло… Какие-то жавшиеся от холода, чуть-чуть приубравшиеся первой зеленью ветлы, кое-где в ложбинках – рыхлые лепешки снега... Автобус лихо несся по измытому и почерневшему от весенних дождей асфальту строго в северном направлении, и уже через какие-то сто километров становилось ясно, что направляешься ты во владения «честнаго болярина» Севера, где все уже другое: иной дух, иные соразмерности и виды, иные погоды…

И впрямь все уже глядело в окна не так как в Подмосковье, но по-своему прекрасно: только в другой тональности. Пустынные мокро-ржавые поля и лощины, где-то далеко – только еще собиравшийся оживать младенчески-изумрудный лес, а над ним особенные, северные, жемчужно-седые переливы высокого неба. «Какое смирение живет в северной природе», – умилялся Тимофей. От взирания на эти покорные неприветливым ветрам просторы у него начала расправляться душа… Он устал от этой внутренней борьбы с невидимыми оппонентами, устал болеть от неправд, которые так мучительно переживал в последнее время в среде церковной, устал искать доходчивые и неотразимые аргументы, которыми он должен был бы защищать неоспоримо очевидную для него самого и недоступную для оппонентов правду.

Сойти бы где-то здесь и затеряться… И никогда бы не брать в руки книг, чтобы не болеть из-за неправд мира, из-за его ненасытной жестокости. Но как выкинешь из сердца однажды тебе открытое – Страстную Пятницу, как и ты ее всегда знал и помнил, и как написал о ней Чехов в «Студенте»: то особое, висящее над миром безысходное, безмолвное напряжение, безмолвное рыдание природы и неустанно выдувавшие русские пространства – со времен Рюрика – враждебные холода и ветры, а еще одинокого голодного студента в сгущающихся сумерках бесприютного мартовского леса – с ягдташем и ружьем, всю эту жуткую боль и вечную бедность родной земли, а еще над этим и глаза человека, который навеки все это для тебя запечатлел, тебе передал на хранение, которого ты давно уже горячо любил, и вот теперь должен был видеть, как к нему тянутся холодные немилостивые руки нынешних высокомерных судей… Были ли у них сердца? Синявских они жалели и любили, а Чехова – нет… Да русские ли то были люди?!

Тимофей смотрел в окно и всеусильно желал войти и скрыться в этом пейзаже: в ржавых холмах, в неприютных лесах… Как не поверить, – думал он, – что здесь-то именно и зачиналась великая русская монашеская Фиваида, – иноческое постническое русское жительство, что тут начинались края, где когда-то давно пригнездились Сергиевы птицы-ученики: кто в лесах, кто на безлюдных каменистых островах, а кто за болотами, чтобы только никто и ничто не мешало и не отвлекало бы сердце человека от разговора с Богом. «Счастливые…» Ведь даже и солнышко, и вся природа тогда склонялись к отшельникам: чувствовали, для чего все… Могло ли тягаться тварное солнышко с Самим Солнцем Правды и Творцом всего сущего в мире, Который освящал одинокие землянки молитвенников и беседовал с ними, аки с другами любимыми?

 Тимофею внезапно стало легче… Хлынул в его сердце какой-то необычайной свежести воздух, – то ли радость тихая, то ли какое-то «известие» бессловесное, но, несомненно, на душе посветлело, и он с новыми силами принялся за чеховского «Студента", чтобы продолжить это тяжелое противоборство с «брейгелевыми слепцами»…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...