Почти беззаботная юность

              Как-то, Сергей принес газету «За рубежом», где большая статья о рекордном заплыве старого Мао Дзе Дуна. Мол, рядом плывущие пловцы поддерживают его сетями, пока он переплывает легендарную Янцзы.

Никто из нас не понимает, для чего нужен  этот заплыв? Глупость, как и великий скачок, сведения о котором очень скупо проходят в «Хронике», где показывают самодельные домны и копошащихся китайцев.

Мы еще не знали, что за этим последует «культурная революция», в которой погибнут 40 миллионов китайцев.

«Когда гибнет один, это трагедия, а когда миллионы – это статистика».

В виде слуха рассказывали о поездке Хрущева в Китай, где в гостинице установили подслушивающие аппараты, а Хрущев по своей бесцеремонности начал плохо высказываться о Мао. Тому передали его слова, поэтому наши отношения стали плохими. Власти продолжали создавать видимость былой дружбы, хотя народ чувствовал: кошка уже пробежала.

В киосках Морвокзала продавали ярко красочный журнал «Китай». Однажды я соблазнился цветными репродукциями и купил довольно дешевый журнал. Читать абсолютно нечего. Только рассматривай цветные фотографии, прославляющие партию и счастливый народ. Почти то же самое творится и у нас.

Как-то, Сергей сказал, что библиотека, где он жил, выбросила на улицу много старых журналов. Кто хотел, разбирали. И он взял. Если я хочу, он отдаст мне. Принес 20 журналов «Октябрь» за 49 – 50 гг.

Я начал перелистывать. При тогдашней моей жадности к литературе, когда был готов читать, что угодно, я с разочарованием увидел необычайное убожество текстов.

Всё же, добросовестно просмотрел все журналы, но не возникло желания прочитать хотя бы одну повесть. Невольно возникла гордость за современную литературу: вот, какой скачок мы сделали! Нынешнюю, вполне можно читать. Правда, с большой натяжкой, но не столь очевидный каменный век. Некоторое время журналы лежали в сарае, потом, зимой, сожгли в печке.

Временами снова возникало сильное желание писать. В голову приходили разные сюжеты о нашей жизни. Но я уже начитался советской критики, которая ругала писателей, копошащихся в грязных помойках, изображающих отрицательных героев, которые не типичны для советской жизни. Конечно, встречаются подонки, но не они делают погоду, не о них стоит писать.

И я уже понимал, что если напишу то, что мне хочется, то никто мои рассказы не напечатает. Стоит ли тогда писать? Но можно поступить, как многие писатели делают: написать, что всё это происходит в капиталистическом мире. Это можно. Но я не знаю капиталистический мир и не смогу его описать. Круг замыкался.

Мы все понимали, что отображение нашего мира в книгах идет с лакировкой, но к этому уже привыкли. Считали, что так и должно быть. Ни от кого не слышал, что должно быть иначе, надо писать правду, и не ругать писателя за то, что он пишет, как видит. У нас же только и делали, что ругали за неправильное описание действительности, а футуристов, имажинистов, авангардистов за людей не считали.

Неожиданно на углу нашего квартала открыли картинную галерею. Помещение не очень большое, но сотни две картин развешены на стенах,  очень хорошо нарисованы, мастерски. Портретов мало, в основном пейзажи. Я порадовался за город, наконец-то и у нас можно посмотреть что-то стоящее.

Как-то, идя летом вдоль набережной, по Приморской улице возле Морвокзала, находясь под впечатлением редкой книги о концлагере, захотелось написать о взаимоотношениях заключенных с копами, стукачами, но понимал, что не смогу, нет знания.

Возникало ощущение застывшего времени вокруг меня, особенно после прочтения хорошей современной повести, такой как «Звездный билет» Василия Аксенова, напечатанный в журнале «Юность». Я был в восторге от неё. Приходило горькое понимание, что где-то идет полноценная жизнь, а я застыл в ограниченном мирке, где ничего не происходит и не может произойти. Полная оторванность от мира.

Я ничего не в состоянии изменить из-за полного отсутствия денег. Поехать куда-то без денег – немыслимо представить. Нужна хотя бы крыша над головой, а у меня нигде нет знакомых. Так и придется проживать годы здесь, в Батуми, в полной неспособности в корне изменить жизнь. Буду жить как все, меня окружающие, скучно и неинтересно. Погрязну в быту.

Лучше об этом не думать, чтобы не расстраиваться. Я старался меньше копаться в неприятном, в том, что не в состоянии изменить. У меня уже была отчаянная попытка вырваться, и я подозревал, что и следующая может закончиться тем же: побитой собакой вернусь к матери.

Всякий раз после смены иду в душевую возле кочегарки, где кроме меня и Володи больше никто не моется. В новой душевой, недавно построенной, очень чисто, отделана кафелем, приятно мыться. В пустой душевой звонко свистится, и я с удовольствием высвистываю любимую мелодию «О ме прима, ю ди прима, камерон». После ночной смены почему-то появляется состояние легкой эйфории, то ли от небольшой усталости и предвкушении будущего сна, даже на моей раскладушке.

Видя моё расположение к нему, Володя рассказал о своем недуге, энурезе, мол, поэтому и вынужден сильно душиться «Шипром». Я понимал, что это мнительность. Никто не собирается принюхиваться к нему, но так же, понимал, что и заострять разговор и переубеждать бесполезно. Примем к сведению.

Он и в армию пошёл в надежде, что его там вылечат, скрыл свой порок. Там его действительно, поместили в больницу вместе со всеми симулянтами, которые перед сном выпивали по графину воды, а ночью пудюрили в постель. К ним подбегали санитары и приоткрывали веки: если человек спит, то зрачки закатаны внутрь, видны только белки.

О политике никогда не разговаривали. Так были приучены: все вокруг молчали. Но иногда прорывалось, особенно, когда с горечью наблюдали за действиями советских чиновников, приносящих ущерб государству. Говорили:

— Ни один шпион не нанесет столько ущерба, сколько сделали они.

Подспудно мыслилось, что незачем засылать в нашу страну шпионов, когда мы сами успешно разваливаем своё государство. Конечно, о деятельности шпионов мы рассуждали, начитавшись массовых книжек с голубой полосой наискось: Ну что он может натворить, прорвавшись на завод? Взорвать цех? Но о взрывах не слышно. А работа чиновников видна невооруженным глазом. Можно только удивляться, как это мы до сих пор не пошли по миру?

Но газеты, радио, киножурналы орали совершенно о другом: об успехе строительства социализма. Невольно закрадывалась мысль: может, я что-то не понимаю? Всё не так плохо, как кажется. Вот, и человека в космос запустили, опередили американцев, целину подняли, заводы строим. Если кто-то спрашивал, почему живем так плохо? обязательно находился тот, который говорил: — Мы выстояли самую разрушительную войну. Вся страна находилась в разрухе. Мыслимо ли за 15 лет всё восстановить?

Приходилось соглашаться. Забывали сказать, что другие страны за это время уже восстановились и живут лучше нас. Да, конечно, восстановить всё очень трудно. Надо терпеть. Но так же ощущалось, что в России идет настоящая жизнь, а в Батуми всё застыло. Мода на одежду и музыку доходила до нас через несколько лет, после того как она появилась в Москве.

Мы подхватывали всё новое, даже если не было средств. Перешивали старые брюки, на шею вешали толстые шнурки со специальным зажимом вместо галстука. В рубашку вшивали погоны, мода на которые держится вот уже более 30 лет! В туфлях на толстой микропоре очень удобно ходить в дождливую погоду, которая почти ежедневно у нас. Близлежащий Чакви держит рекорд по осадкам по Союзу. Горы преграждают облакам путь, и они изливаются дождем в субтропическую зону.

Раз в неделю в душевую приходят мыться отец и сын Черновы, перелезая через невысокий каменный забор. Однажды я пошел с ними за компанию, когда еще не работал на кофеиновом заводе. Славка мылся чешским мылом, которое ароматно пахло лимоном на всю душевую, а я своё мыло всё берег, лишь недавно начал умываться. За  несколько лет мыло высохло и плохо мылилось. Но даже таким мылом приятно умываться, чем нашим земляничным, которое хорошо пахло, но отдавало мылом.

Всё время, пока мылись, я свистел. Казалось, что у меня получается очень красиво и выразительно, точно вывожу мелодию, не фальшивлю. Хотелось, чтобы Володя похвалил мой художественный свист, но он не догадывался, и я напрашивался:

— Правильно я высвистываю?
— Верно. – Соглашался он.

Несколько раз он приглашал меня к себе домой, но я не испытывал в этом необходимости, потому что понимал, буду чувствовать себя неловко у чужих людей. Да и не представлял, о чём с ним можно ещё разговаривать? Поэтому пропускал мимо ушей, не обещал и не отказывал. Потом он перестал приглашать. Позже я догадался, что мой отказ, как бы, оттолкнул его от меня.

Случайно в библиотеке попался журнал с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Прочитал с интересом. Впервые так подробно прочитал про лагеря, но главный персонаж не понравился. Слишком не геройски вел себя, любой ценой, даже унижений, старался выжить, приспособиться. Такие личности молодым не нравятся.
И позже был удивлен, когда вокруг этой книги подняли шум, по моему мнению, не заслуживающий. Я не понял повесть, что автор намеренно написал так, в расчете, что его поймут. И его поняли. На самом верху. Довольно скоро принялись ругать и запрещать.

Испугались, что народ узнает слишком много и начнет задавать неудобные вопросы.
Ругали и неуловимого (невозможно достать) Дудинцева, его книгу «Не хлебом единым». Как-то, случайно прочитал, в каком журнале напечатана эта повесть, пошел в читальный зал и спросил этот номер. Я думал, что его изъяли, но мне нашли и выдали.

Прочитал повесть о хорошем изобретателе, которому мешал первый секретарь горкома. И больше ничего антисоветского. Повесть понравилась. Читается легко. Хотя и без занимательного сюжета, всё буднично, жизненно. Такое вполне возможно.

 Остался в недоумении: зачем понадобилось ругать абсолютно безвинную вещь? Но так уж устроена советская власть, не любила, чтобы описывали плохого секретаря горкома, мол, коммунисты не могут быть плохими, не терпела и слова правды.

На все лады критиковали Бориса Пастернака за роман «Доктор Живаго», умудряясь ничего конкретного сказать, за что он впал в такую немилость? Даже не намекнули, что 30 мая 1960 года в Переделкино от рака лёгких умер Борис Пастернак, и он уже никому не страшен. Ни одной цитаты, даже о содержании боялись говорить. Критика была такой скучной и общей, что её никто не слушал – всё равно, что собака лает: на кого и о чем, непонятно.

Лишь один раз «Голос Америки» вскользь и коротко рассказал сюжет романа: о враче, который уехал работать в село. Что здесь может быть антисоветского?

Вероятно, думалось, автор написал правду о жизни сельчан и о жизни. А это самое страшное для любой власти. Была бы ложь, они бы специально издали её, чтобы потом показать народу: каков подлец, сами видите, как врет!

Но у нас действовали по рецептам Геббельса: ложь должна быть чудовищной, чтобы ей поверили. И постоянно врали, изо дня в день. Внушали. Что-то застревало, сеяло сомнение – дыма без огня не бывает. Но, убеждение, что власть боится правды, уживалось с верой в коммунистическое общество. Самое прекрасное общество, которое возможно на Земле. Все равны: ни бедных, ни богатых. Пусть не через 20 лет, не через сто, но через двести коммунизм обязательно произойдет.

Всё же, глушилки добивались своего, не у многих хватало терпения вслушиваться в едва различимый голос сквозь грохот помех.

На танцы ходили в Дом офицеров, где, впрочем, не было ни одного офицера, сплошь гражданские лица. Играл небольшой оркестр, поэтому за вход брали 5 рублей. Перед танцами тщательно наглаживались единственные брюки. Однажды ко мне пришел Володя, всё же  уговорил его пойти на танцы, а мне вздумалось заузить свои брюки по моде. Долго распарывал, срезал. Потом Володя застрочил. Он когда-то работал в швейной мастерской, шил шинели. Я спешил, чтобы не опоздать на танцы. Закончив шить, принялся за ужин.

Пригласил и Володю, хотя было очень стыдно за то варево, которое приготовила мать – вермишелевый суп без единой капли жира. Даже картошки не было. Одна разваренная вермишель. Но я-то целый день ничего не ел и был готов проглотить любую бурду, но перед товарищем было стыдно.

Володя не отказался. Съел всё, ничего не сказав. Не знаю, что ему это стоило, так как подобное ему не приходилось есть, потому что мать работала продавщицей в военторге Верхнего городка, где они и жили, то есть через её руки проходил весь дефицит, и кое-что прилипало.

На танцы успели. Но Володя был ещё стеснительней меня, не решался никого пригласить. Да и я редко приглашаю, но всё же иногда танцую. В основном, на танцы приходят парочки, или девушки, которым такие сосунки, как я, не интересны. Как я ни уговаривал, он не осмелился пригласить. Больше он не ходил со мной на танцы, они ему были не нужны. Он стеснялся своего порока, поэтому и не хотел насиловать ненужным знакомством.

Вероятно, он подумывал о смерти, потому что проделывал на себе эксперименты, которые могли привести к летальному исходу. Сам рассказывал, как на работе проглотил целую пачку снотворного Димедрола или Бром-Урала. Потерял сознание уже на работе. Не понял, как очутился на улице, а потом и дома.

Я тогда не мог представить, что из-за энуреза можно сильно переживать. Но он так не считал. Любил свою одноклассницу, очень симпатичную, и она его, говорила, что готова стать женой, но он не представлял, что она может узнать о его болезни. Стыд какой! И он перестал с ней встречаться. Она не понимала, чем это вызвано? И его мать, имея единственного сына, не могла догадаться помочь им объясниться. Она хотела иметь её невесткой, но материнский эгоизм пересиливал. Сын живет с ней. Чего ещё надо? Не женится? Ну и пусть. Меньше хлопот.

В БНЗ танцевали под пластинки популярной тогда серии «Вокруг света». Некоторые были и у меня, и очень нравились. Как-то я набрался нахальства: написал письмо тезке в Ленинград и выслал ему 100 рублей, чтобы прислал пластинки. И он прислал в посылочном ящике ровно на сто рублей несколько пластинок из серии «Вокруг света», и маленькие с Эдит Пиаф, голос которой очень не понравился.

Я впервые услышал французскую певицу, да и певцов не слышал, не нравилось их грассирование, был согласен с Жан Жаком Руссо, который говорил, что французский язык не создан для пения. Я и не подозревал, что это станет классикой, и будет слушаться еще многие десятилетия. И я  стану более терпим к Эдит Пиаф, полюблю Далиду, Азнавура, Джо Дассена.

Раза два мы обменивались с тезкой письмами. Но я понимал, что не представляю для него интереса, и пишет он из простой вежливости. Вход в клуб БНЗ был три рубля, приходило много молодежи, танцевали даже на втором этаже, где намного свободней, нет толчеи, парочки любили там уединяться. Но мы всё не могли себе выбрать.

Однажды я встретился со своей бывшей одноклассницей из школы №15. Довольно бойкая, общительная. Но не красивая. Мила, как все девушки, но и только. Мы хорошо поговорили. После танцев я и Валера проводили, и я договорился о встрече с ней в субботу в городе.

Но в день встречи шел дождь, а у меня в кармане ни рубля, чтобы пригласить девушку хотя бы в кинотеатр, и я решил не идти на свидание. На следующую субботу мы снова встретились.

Она извинилась, что не смогла прийти. Я понял, что она выручает меня, и мы снова договорились о встрече, и снова я не пришел на свидание, и перестал ходить в клуб БНЗ, чтобы не позориться при новой встрече. Может быть, не пошел и потому, что она не очень понравилась: смазливое лицо и всё. Не было привлекательности, изюминки.

Как-то, пригласил на вальс миловидную девушку с плотным, тугим, налитым телом. Такое тело встретилось лишь однажды, когда мы с Колей заговорили с ученицей из нашей школы. Позже я с ней танцевал и удивился тугому телу. Правда, я не многих девушек трогал за талию, чтобы сравнивать, но я был прав, не у всех такое тело. И у этой была масса, которую тяжело раскрутить в вальсе.

Сказала, что живет с матерью в Зеленом мысу в домах с обслуживающим персоналом. Я пригласил её еще на один тур вальса, и зарекся подходить – тяжело раскручивать плотную массу. Через несколько недель я снова её увидел, пригласил на вальс и спросил, почему долго не было видно в клубе? Она засмеялась:

— Ребята зашли за мной и утащили на танцы.

Почему-то у меня создалось впечатление о её ненормальности, какой-то форме дебильности, и я больше не приглашал её. Она пользовалась успехом у местных ребят, всё время танцевала, в отличие от меня и моих друзей, которые стояли и смотрели, как внизу танцуют.

Ни ей, ни мне невдомек, что у нас всё впереди. Не подозревали, к каким, далеко идущим последствиям приведет эта, казалось бы, незначительная встреча. А сейчас я даже не узнал, что её звать Алла Владыко. Она меня запомнит, и потом скажет, что видела меня в городе в белой курточке. Я её носил почти безвылазно, очень удобная вещь, почти не мялась и не рвалась.

Не дожидаясь конца танцев, мы уходили на остановку, чтобы иметь возможность первыми протиснуться в переполненный автобус, которые ездили очень редко из Зеленого мыса и Махинджаури.

Политикой никто из нас не увлекался, не знали пофамильно членов политбюро, хотя это, как бы, обязывалось, газет не читали, радио не слушали, вероятно, поэтому никто из нас не знал, да думаю, об этом и не сообщалось, что 24 октября на Байконуре произошел взрыв межконтинентальной ракеты Р-16, и погибло 126 человек вместе с маршалом М. И.  Неделиным. Произошел случайный запуск двигателей. С тех пор на ракетной площадке ограничили число пребывания лишних людей.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/22/491