Вольноотпущенник, прости. Часть Вторая. Глава 13

Глава тринадцатаяГлава двенадцатая
За окном сгустилась ночь. Издалека слышались приближающиеся раскаты грома. Дождь все никак не хотел разойтись: то ударит несколькими каплями по подоконнику, то затихнет, то вдруг хлынет и вновь стихнет. Я лежал и вспоминал часы, проведенные с Ником, за все время пребывания здесь, это были лучшие мгновения.
И конечно я не мог не думать о Ней. Когда-то, очень давно, с холодным равнодушием я пытался проникнуть в душу этой женщины — чисто из любопытства. Не то было теперь. Я жадно ловил все оттенки ее голоса, пристально вглядывался в ее лицо, жесты. Ни одна женщина не мучила меня так, как она, ни одна не была болью. Я не мог больше лежать, встал.
— Куда? – встрепенулась Ася, когда я надевал рубашку.
— Пройдусь немного, мне душно, хочу на воздух, а ты спи. Завтра рано вставать.
— Мне кажется, это завтра никогда не наступит! — со злым нетерпением выкрикнула она.
— Что за новости! Милая, я очень устал, у меня нет сил на ссоры. И потом, тебе нельзя волноваться...
— Волноваться?! — Что-то нехорошее было в блеске ее черных глаз. — Виталик! Ты притворяешься или ты действительно дурак?
— О чем ты? — с досадой спросил я.
— О чем? Думаешь, я ничего не вижу!
— Я не знаю, что ты видишь, лучше будет, если ты будешь спать, — жестко произнес я, делая шаг к выходу.
— Ты к ней?
— Что значит к ней? – остолбенел я.
— Если ты… если – задыхалась Ася. — Если ты сейчас уйдешь, я… я окно выбью!
— Девочка! — испугался я, — ты больна. — Я сел, хотел ее обнять, но Ася со злобой отстранилась.
— Если б ты знал, как я боюсь тебя!
— Меня?! — недоумевал я.
— Да! Да! — выкрикнула она, заливаясь слезами. — Потому что я хочу, чтобы ты принадлежал мне, не чертову журналу, не ветру, а мне, понимаешь, мне!
— Я это сто раз слышал! — обозлился я, по-прежнему намереваясь уйти.
— Если ты курить, то и мне дай.
— Тебе, разве ты… — теряясь, я протянул ей пачку сигарет.
Ася долго не могла справиться с пачкой, та выскальзывала из рук. Я помог ей достать сигарету, поднес зажигалку.
В это время забарабанил дождь с такой силой, будто хотел пробить крышу. Молния ударяла прямо в окно, раздался длинный раскат грома. Ася всегда боялась грозы, закрывала глаза, затыкала уши, а сейчас она ее не замечала.
— Милая, — начал я. — Я понимаю, ты устала. Я тоже устал. Ты сама настояла на том, чтобы мы приехали именно сюда. Я не знаю, чего ты ждала, но мы, вроде, неплохо провели время. И потом, разве ты не сдружилась с хозяйкой? Я не понимаю, что нашло на тебя…
Ася улыбнулась левым уголком губ, посмотрела на меня так, словно я нес какую-то тарабарщину.
— Ты и впрямь думаешь, что я из-за этой чокнутой? Ты дурак!
Она зло рассмеялась, упала на подушку, колотя ее руками. Молния то и дело освещала комнату, внося мистическую атмосферу в ее стены.
— Спустись на землю, мечтатель! Чем твоя чокнутая могла меня взять? Борщами? Салатами? Ах да, добрым словом, материнской заботой, — иронизировала она. — Виталик, я бы все отдала, чтобы чуть-чуть тебя понять. Ты работаешь, как вол, но деньги тебе не нужны. Тебе все равно, в чем ходить, что есть. Ты вполне бы мог жить в собачьей конуре и быть счастливым. Тебе никто не нужен, но что-то тебе нужно?! Ты ни разу не спросил меня, почему я пропадаю у своих друзей. А мне с ними легко, понимаешь, с ними не надо притворяться. Они не учат жить, они живут, а не мечтают. И пусть, пусть я плохая! Я не нравлюсь твоему отцу, и этой, квашне, Ксении. 
— Это не так…
— Помолчи! — Она явно была не в себе. — Я тоже хочу семью, хочу! Я давно... Мне было страшно. Да, страшно! Я не хочу, не могу тебя потерять, нет, молчи! Иначе я никогда… У меня нет сил больше тебе врать, мне надоело постоянно изворачиваться… Господи, ты
готов поверить во что угодно, тебя так легко обманывать… Нет, я больше не могу! — Ося упала на подушку.
— Ася, ты меня пугаешь. Что с тобой? О чем ты?
— О чем? Твои ожидания напрасны, мечтатель! Понимаешь, напрасны! У меня никогда не будет детей, их у меня просто не может быть никогда! — истерично выпалила она, зарываясь в подушки.
Раскат грома заглушил ее стон. Я стоял, словно прибитый ударом молнии, тупо глядя, как содрогается от рыданий ее хрупкое тело. В Асе больше не было той девочки, которой я восхищался и любовался. Передо мной лежала женщина, измученная и истерзанная своей многолетней ложью.
— Там, на озере, была игра? — мертвым голосом спросил я.
— Мне действительно стало плохо, но твое ожидание в глазах…в общем…Я боялась тебя потерять!
— Теперь не боишься?
Ничего не чувствуя, я машинально пошел к дверям. Ася бросилась ко мне.
— Нет!  Ты не оставишь меня, не оставишь! Ты не можешь!
— Прости! — я усадил ее обратно на кровать, взглядом приказал замолчать, сорвав пиджак со спинки стула, вышел вон.


Гроза ушла. Дождь перестал. Ветер расчищал небосвод, высвобождая из-под тяжелых туч желтый диск луны. Воздух освежился, повеяло прохладой. В природе наметились изменения, август спешил занять свое место.
Не помню, как я оказался на крыльце сарая. «Зачем?» — спросил я себя и постучал. Ответила тишина. Я снова постучал. На
этот раз шорох в комнате опередил мой стук. Дверь открылась.
Запахивая на ходу халат, Антонина не вышла, прислонилась к косяку.
— Какая гроза, думала, сарай рассыплется, — отрешенно произнесла она.
— Не впустите?
Она молча прошла в комнату, я последовал за ней. С той поры, как был здесь в последний раз, в этой каморке ничего не изменилось. Та же обшарпанная железная кровать, та же потрескавшаяся тумбочка, тот же стол у окна, те же бесцветные обои. Это был единственный уголок, куда время забыло забрести; своей неизменностью он будто стирал все двенадцать лет. Как нарочно, из-под туч вынырнула луна и бросила медный луч в окно, осветив профиль Антонины. Он заиграл на ее волосах, и будто заново оттачивал ее крупные строгие черты, затушевывая их усталость. Я отвел глаза, не в силах видеть ее внезапного преображения.
— Мы нелепо распрощались, — проговорила Антонина, доставая из кармана окурок. Я отобрал, подал ей пачку сигарет.
— Вы не волнуйтесь, я сейчас уйду. Мы, наверное, уже никогда не увидимся…
— Наверное, — согласилась она.
Мне хотелось говорить, говорить, все равно о чем, лишь бы не бежало время, не уносило в прошлое это последнее мгновение. Нет, оставаться здесь я не мог.
— Прощайте, Антонина Ивановна…
Видел я или показалось, что она сделала движение. Вдруг внутри меня что-то стало подниматься, расти, давить, когда подступило к горлу, я чуть не задохнулся.
— Почему вы, женщины, так лживы! — завопил я. — Сначала мать, потом вы, теперь Ася! Ася… Ася в твоем доме… В твоем,
столько лет молчала, а здесь… ты будто кожу с людей сдираешь. А я
верил в тебя почти как апостолы в Христа…
— Остановись! Может вера-то твоя, как у Петра в Иисуса. У тебя что-то случилось? Вы поссорились с Асей? — участливо спросила она, не принимая моего выпада.
— Поссорились? — нервно рассмеялся я, — Нет, я понимаю, почему в твоем доме. Ревность, ко всем и ко всему. Она, видите ли, приревновала меня к твоему сыну. Чисто женская месть, глупая месть. Она оказывается никогда не может иметь детей, просто не может! Столько лет молчала… дура! Дура! — я с нетерпимой досадой бил кулаком о косяк.
Настала странная тишина. Я услышал запах табачного дыма.
— Теперь уже все равно, — еле слышно, самой себе проговорила Антонина. — Тебе лучше уйти. Ты должен быть с ней, а не здесь…
— Не здесь? Ты гонишь меня? Ты ее пожалела, а меня нет?
Я плохо соображал, в голове стоял туман. Я заметался по комнате и что-то случайно задел ногой под кроватью: оттуда веером выпала стопка журналов. Машинально подняв первый попавшийся номер, я обомлел, узнав обложку собственного журнала.
— Откуда? — протянул я, не узнавая своего голоса.
Антонина сама непонимающе смотрела на журналы. И вдруг странная печаль появилась на ее лице. Улыбаясь сквозь боль, ее глаза не смогли скрыть чувства бесконечной радости, вызванное, вероятно, каким-то далеким и приятным воспоминанием. Я был потрясен. Никогда прежде не видел в ней такой одухотворенной грусти, таких печальных и счастливых глаз. Она бережно подобрала журналы, аккуратно сложила, и вновь запрятала под кровать.
— Откуда? — повторил я совершенно глухим голосом.
Продолжая улыбаться чему-то своему, Антонина рассеянно смотрела сквозь меня.
— Это… это Андрей покупал по моей просьбе, — задумчиво, но неуверенно ответила она.
— Андрей?! Ты все это время держала меня за дурака! Я перед тобой, как идиот, распинался, вот откуда у тебя такая уверенность! Значит ты и твой…
— Нет, он ничего не знает… не знал… — очнулась она.
— Черт возьми! — Я с силой приблизил Антонину к себе. — Что происходит? У меня чувство, будто я загнан в капкан. Тысячу раз пожалел, что уступил Асе. Да, не ей, себе уступил! Ты заставляешь меня чувствовать, будто я что-то оставил в тех годах, без чего ни дышать, ни жить нельзя. Я не могу избавиться от вины…
— Не-е-ет! – вскрикнула она, точно ее ударили в самое сердце. Твердость внезапно покинула ее, вцепившись в край стола, опустив голову, она выглядела совершенно разбитой. — Не ты… не ты… — шептала она, как в бреду. — Не ты, это я виновата перед тобой, перед…
Она еле держалась на ногах. Я осторожно повернул ее к себе лицом, оно выражало бездонную муку, от которой у меня в комок все сжалось в груди. И внезапно сквозь тоску, боль, одиночество, сквозь всю ее безжизненность, словно через непроницаемую мглу ночи, в ее глазах вспыхнул такой жаркий, такой яркий огонь, что я непроизвольно отступил. «Только не это!» — воскликнул я про себя, словно обожженный вспышкой, предательски выдавшей тайну ее сердца. Я впервые понял, как страшно заглядывать в душу женщины. Пронзенный разверстостью ее души, я хотел бежать прочь, но ноги налились свинцом, я рухнул на кровать.
— Мальчик мой! — бросилась она ко мне. — Разве можно себя так надрывать, — треснутым голосом произнесла она, прижимая мою
голову к себе.
— Скажи, что это не так? Скажи, что мне почудилось? Я устал, я болен?! — Я прятал лицо на ее груди, спасаясь от нее, от себя.
— Родной, ты устал, конечно же, ты устал! — со странной поспешностью подхватила она. — О-о, ты сам не знаешь, насколько ты привязан к этой девочке. Ты простишь ее. Ведь она ни в чем не виновата. Она просто сильно тебя любит. И ты рядом с ней сильный, ты ею защищен от самого себя. Все, что ты здесь чувствуешь — тоска о юности, не более. Ты хотел бы, чтобы жизнь остановилась, но так не бывает. — Я слушал ее, как прежде, жадно, вверяясь каждому звуку ее голоса. Я чувствовал ее тепло и моя душа, как когда-то, отогревалась. — Не думай обо мне. Не скорби об ушедшем. Нельзя жить, постоянно оглядываясь назад. Призраки прошлого отравляют жизнь. Может быть, твоя жизнь только теперь начинается. У тебя все впереди.
Близкое ее присутствие, ее одурманивающий запах, ее голос — стало невыносимо, я оторвался от нее. Забился в свободный угол, как в детстве, зажав руками колени.
— Твой дом, — тихо начал я, умоляющим жестом: приложив руку к сердцу, прося Антонину молчать. — Твой дом, он всегда был для меня загадочным, таинственным. Здесь я узнал то, чего у меня никогда не было: уют, тепло, понимание, деревья, небо… Ты возвратила мне веру в жизнь. Это ты помогла мне простить отца, понять мать. Я был молод, а потому хотел только брать. Есть естество простых вещей, над которыми не задумываешься, но ими наполнен каждый день. Человек редко смотрит в звездное небо, спрашивая себя, а что там? Мне хотелось это узнать, но, вероятно, кроме веры, кроме Бога в себе, Его нужно иметь еще и выше. Моя жизнь никогда не имела твердой цели, я слишком распылялся. Стремясь к метафизике, был слишком от нее далек. Поэтому мне, вероятно, проще было с Леной. С тобой все казалось эфемерным. Я часто уезжал, да разве я знал от кого и чего бегу! Часто уезжал с тем, чтобы больше не возвращаться, а возвращался. Город иссушал мою душу. Куда я шел? К друзьям, с которыми меня ничего не связывало? К Лене, с которой было так по - земному просто? Нет, я шел в твой дом, потому что нуждался в его запахе, уюте, тишине. Потому что нуждался в твоем понимании… В тебе. Помнишь, новый год? Ты была так обворожительна и ослепительна, что я готов был тебя возненавидеть, хотелось всех разогнать и остаться только с тобой. Когда же моя жизнь здесь подошла к концу, я искренне этому радовался. Ничего так не хотелось, как независимости. Я был счастлив, потому что у меня была семья, я учился. Вскоре и Лена пошла учиться на медсестру. Сначала нам помогали ее родители, мой отец. Мне же хотелось самостоятельности, я начал вечерами подрабатывать. Незаметно ушел: в работу, учебу, в друзей. И вдруг за два дня до свадьбы, Лена объявляет, что уходит от меня, довольно просто объяснив, что мне нужен целый мир, а ей только муж. Это был первый и последний ее упрек. Я тяжело переживал ее уход. Через год бросил учебу, работал, где придется: выгружал вагоны, бывал даже на стройке. Я сам не знал, чего хотел. Однажды отец, по блату, устроил меня в одну газетенку. Там я нахватался азов издательства. А потом само время с ног на голову встало. Как-то раз я сидел в одном кабаке и пил, а рядом сидел очень грустный молодой человек. Мы разговорились. Он мне поведал про свою несчастную любовь и одинокую жизнь, сказал, что хочет иметь какое-нибудь свое дело. Тут я и подкинул идею: создать журнал. С тех пор Морозов держит меня за горло. Пришлось обучаться современной технологии, закончить компьютерные курсы, курсы по английскому и немецкому. И все под нажимом Морозова.
Сам он учиться не хотел. Когда мы отмечали выход первого номера,
там, в ресторане, я и познакомился с Асей…
Замолчав, я уткнул голову в колени. Тоска и боль разъедали грудь. Меня разрывало от какого-то внутреннего бессилия.
— Почему? Почему? — с безысходной грустью воскликнул я. — Почему я бегу от тебя, а убежать не могу?! Всеми силами пытаюсь забыть, и не могу! Я не хотел, а приехал…
— Не надо, ради Бога! – взмолилась Антонина.
Мои слова, может, голос, пугали ее, что-то пересиливая в себе, она почти холодно добавила:
— Ты ищешь то, чего нет. Ты обманываешься…
— Обманываюсь?
Я подскочил к ней, прислонил к стене так, что она чуть не ударилась головой о стену, и кричал ей прямо в лицо:
 — В чем? В чем? Боже, во что ты себя превратила! Как ты позволяешь этому недоумку, скоту, так обращаться с собой? Что тебя связывает с этим громилой? Чем ты болела? Когда и почему жила в городе? Почему ты ничего не рассказываешь мне!
— Хватит! Ты не Бог и не судья, чтобы перед тобой держать ответ. Тебя ждет Ася, думаю, к ней у тебя больше вопросов, чем ко мне! — жестко выпалила она.
— Нет, я не уйду, пока… Ник… он ведь не твой сын! — вдруг сорвалось у меня, так раз в жизни наповал бьет холостое ружье.
Антонина страшно побледнела, покачнулась, но устояла, хотя находилась на грани полуобморочного состояния. Отстранив меня, она опустилась на кровать. Она была совершенно убита, вся ее кажущаяся холодность слетела в один миг. Я проклинал себя, но было уже поздно. Нервный, истерический смех вырвался из ее груди.
— Ты глуп, философ! Неисправимо глуп! Боже… — она смеялась и плакала одновременно. — Мне кажется, что я та лошадь, которую запрягли в грузовой состав и заставили тащиться по бездорожью. Вит! Мальчик мой, почему именно тебе понадобилось разворотить мне грудь! Ведь ничего нельзя изменить, исправить, все слишком поздно!
Я плохо понимал, о чем она говорила, вернее, ничего не понимал. На нее невозможно было смотреть без боли, она была сплошным страданием. У меня пересохло в горле, сердце то бешено стучало, то вовсе переставало биться. Антонина поднялась и оказалась столь близко, что я ощутил ее горячее дыхание, Впервые она не скрывала ни слез, не терзаний души.
— Когда-то, — сдавленным голосом начала она. — Когда-то нас разделяла твоя молодость. Теперь целая жизнь. Эту пропасть уже не перейти. Да, я болела, болела много лет. Это был страшный период. Я все бы отдала за то, чтобы он исчез из моей памяти. Ты Андрея, как только не третируешь. Но не ты, а он спас меня. Да, спас! — как-то особенно подчеркнула она. — Не ты, а он был рядом, когда жизнь буквально выбросила меня за борт. Этот несчастный человек всего себя отдал мне, как умел, отдал. Не тебе судить его, слышишь, не тебе! А где ты был все эти годы? Убивал тоску о прошлом вином? Если бы не случайно найденная фотография, тебя сейчас здесь не было бы. И ты никогда бы не узнал, что ты, оказывается,  несчастен в браке и вечно одинок. Ты глуп, философ! Николай мой сын плоть от плоти. Наш с Андреем! — последние слова она произнесла почти с вызовом.
Это был не просто взрыв незаслуженной обиды, непонимания, разрушения последних надежд. Я был подавлен не столько ее внутренней истерзанностью, сколько прежним желанием отвести меня от себя. Даже сейчас, когда уходил последний поезд, который невозможно ни остановить, ни догнать, эта женщина оставалась верна
себе. Она могла плакать, кричать от боли, изливать гнев, но ничто не могло ее заставить раскрыть своей души. Ее мир по-прежнему ревностно охранялся от всех, прежде всего, от меня.
— Прости! — я упал перед ней на колени. — Прости!
— Не надо!
Она подхватила меня, усадила на кровать, и сама села рядом.
Мы долго молчали, пуская густые круги сигаретного дыма. Антонина была совершенно разбита. У нее не хватало сил даже подносить сигарету ко рту, та медленно тлела в ее руке.
— На днях мне приснилась Нина, — тихо заговорила она. — Нина просила тебе помочь. Но я пуста и не могу вдохнуть в тебя жизнь, как когда-то. — И вновь замолчала, поднялась, устремив взгляд за окно. — Как стало тихо, как странно тихо, так, наверное, кончается жизнь, — задумчиво проговорила она.
— Помнишь, я рассказывал тебе сон? Про белый пароход, про внезапный шторм на море? Про женщину в белом на носу парохода? Тогда я не знал, что та женщина — ты. Вот и рвусь к тебе через жизнь, как через шторм…
Казалось, Антонина не слушала, вся, устремившись за окно. В тяжкие минуты она всегда черпала силы в силуэтах дня и ночи. Ее неподвижная фигура говорила о том, что мне пора уходить. С трудом я заставил себя встать. Шорох неожиданно напугал Антонину, она резко развернулась. Ее лицо, усталое, бледное, было мокрым от слез. Я видел ее глаза с ожившим блеском и тонул в их зелени. Видел ее повлажневшие губы и жаждал их прикосновения…
— Вит… не смей, слышишь… не приближайся…
Растерянно вспыхнув, она хотела отступить назад, но ей помешал стол. Ее качнуло. Я невольно подхватил ее, тотчас обнял, почувствовал, как по ее телу пробежал трепет.
В попытке невольной защиты, она схватилась за дверную ручку. Халат предательски сполз с ее правого плеча, оно не утратило былой красоты, нежности, подернутое легким загаром — оно сводило меня с ума, и я с пылкой страстностью припал к нему губами…
— Пусти… пусти… — оцепенев, шептала она.
— Тоня… – я целовал ее шею… лицо… — Тоня…
Наконец нашел ее губы… Мягкие, нежные, теплые… Антонина замерла, рука соскользнула с дверной ручки, безвольно повиснув. Внезапно она напряглась, все еще пытаясь обрести власть над собой.
— Пожалей меня… отпусти, – задохнувшись, простонала она.
— Молчи… молчи… – молил я, боясь ее слов, голоса, боясь того, что это только сон.
Как больно и как сладко щемило в груди. Я не целовал, не обнимал эту женщину – впитывал ее в себя всю, сам, уничтожаясь в ней…
И вдруг Антонина всем существом прильнула ко мне, сама начала целовать с таким неистовством, будто сбрасывала с себя все сдерживающие ее оковы. Она вся дрожала и горела, отдаваясь с такой болезненной исступленной страстью, словно завтра должен был взорваться сам мир…..
—————
Утро тревожно стучалось в окно. Антонина все больше и больше пугала меня. Иногда я просто обнимал сплошной ком нервов. Она кидалась ко мне, и какое-то признание вырывалось в воспаленном блеске ее глаз, то тут же отталкивала и неестественно напрягалась. Слезы не высыхали на ее лице. Я обнимал, целовал ее, но мои ласки лишь разжигали ее душевное смятение.
— Тоня, что с тобой? Если ты думаешь…
— Нет, это наша ночь… Это моя ночь…
— Хочешь… хочешь, я сейчас же увезу вас с Ником, я…
— Куда? На улицу? Боже, ты сам не понимаешь, что говоришь! — улыбалась она больной улыбкой.
— Пройдет вечность, прежде чем мы будем вместе! Ждать, когда я съезжу в Германию, восстановлю журнал… Я никогда не понимал, как в тебе сочетается твоя эфирность со здравомыслием. Ты всегда права, о, если бы я тебя слушал! Да, я сделаю так, как мы договорились! Главное, чтобы ты ждала, чтобы ты верила… Тоня… Вы ни в чем не будете нуждаться, Морозов достанет путевку в самый лучший санаторий, я за границу отправлю тебя  лечиться… Я все, все сделаю для тебя…
Антонина улыбалась только ей свойственной снисходительной улыбкой, которую я когда-то не мог переносить.
— Ты прежний мечтатель. Цепь жизни так легко не обрывается, а создавать новую – на это нужно много сил и времени. Господи! — с тоской воскликнула она, как-то глубоко всматриваясь в меня. — Зачем я тебе теперь? Я больная, старая. Вит, я всегда была для тебя старая и буду…
— Глупости…
— Глупости? Ты забываешь, что мне почти пятьдесят, я почти пенсионерка!
— Тоня, мне нужна только ты… ты!
Я целовал ее губы, глаза, если б я мог, я целовал бы ее голос. Я обнимал ее, пытаясь унять в груди ее тревогу. Я чувствовал, как ее что-то угнетало. Может, сама ночь, которая все меняла в наших жизнях, может, ощущение полноты и единства. Я сам находился в угаре, верил и не верил, что эта женщина принадлежит мне.
— Ты только моя… моя…
— Тебе пора. Не надо никого пугать раньше времени. Вам пора
уезжать, — но она не находила сил отпустить себя от меня. — Пора, — вновь повторила она, ее взгляд потемнел, словно захлопнул ставни в ее душу. Она решительно отпрянула от меня, и больше не позволила к себе прикоснуться.
Я поднялся с непомерной тяжестью на сердце. Антонина надела халат, отворила дверь, первой вышла на крыльцо. Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Мы стояли друг против друга. Антонина долго вглядывалась в меня, будто хотела запомнить каждую черточку моего лица. Неожиданно прильнула ко мне, замерла, и тут же выпрямив стан, сделала шаг назад.
— Вот и все, — спокойно и твердо произнесла она. — Я буду ждать тебя, сколько смогу, — последние слова она проговорила со странной вдумчивостью, словно всматриваясь в будущее. — Нет, не трогай! Мне больше нельзя плакать. Прощай… — протянула она, скрываясь за дверью.
Внезапно в моем сознании пронеслось: это не я уходил, это она отпускала, высвобождала меня от себя. Так она поступала всегда. Я смотрел ей вслед. Во мне в который раз появилось чувство тревожной неотвратимости. На этой женщине лежала печать обреченности. Тупая боль пронзила мне сердце. У меня было чувство, будто душа отрывается от тела, и какая-то бесконечная тоска разъедала мою грудь.