Звездочка

               
          Июль  семьдесят второго года в Москве и Подмосковье выдался  жарким, и Николай строил планы на отпуск. Хотелось поехать в любимый Крым, в посёлок,  который когда-то назывался Коктебелем, но по чьей-то прихоти был переименован  в Планерское.
           Новое название посёлок получил после того как в Советском Союзе, как и во многих странах,  начали заниматься планеризмом, и на  окраине посёлка создали школу планеристов. Но для всех любящих это дивное место на Земле  посёлок  так и остался со старым наименованием, и это название было неким кодом для посвященных. Когда кто-то говорил об отдыхе в Коктебеле, это был знак, что этот человек свой, из одного с вами племени, и ему ничего не нужно объяснять. Обсуждать можно было только детали.
            К этому времени посёлок у моря  давно стал одним из мест паломничества интеллигенции Советского Союза. Сюда  съезжались на лето со всей страны. Любимое и демократичное место для молодежи и людей постарше, ездивших сюда из года в год. Они встречались здесь как старые знакомые, разделенные в течение года тысячами километров пространства нашей огромной страны. Поездки на отдых в Коктебель ждали целый год. Многие романы, возникшие здесь, продолжались годами именно во время отдыха.
          Дореволюционная и советская история посёлка была связана прежде всего  с именем Максимилиана Волошина, замечательного поэта и художника, или  как сейчас сказали бы, «культуролога», человека огромных дарований  и энциклопедических знаний во многих сферах культуры.
          Культурным ядром Коктебеля  во все времена был музей  Волошина, еще в семидесятые и восьмидесятые  годы двадцатого века неплохо сохранившийся и оберегавшийся государством. На его основе по инициативе самого Волошина был создан популярный писательский дом Литфонда, в просторечии звавшийся «Писдом» теми, кто в него не мог попасть. 
          В Коктебеле всё пронизано памятью о Волошине. Он жил здесь много лет. До революции его дом был Меккой для многих талантливых людей искусства. Волошин и  умер здесь, и похоронен недалеко от дома, на вершине горы, с которой открывается  потрясающая панорама бухт и знаменитых близлежащих гор. Одна из них удивительно повторяет его профиль и является  нерукотворным памятником Волошину, созданным самой природой.
          Посещение могилы Волошина является обязательным  для любого отдыхающего в посёлке. С безлесой горы, с выжженными жестким солнцем клочками травы,  окрестности часто видны, как сквозь легкую дымку, словно вы рассматриваете пастели, нарисованные природой. Это не может оставить вас равнодушным, и вы навсегда полюбите эти пастельные пейзажи. Вы либо будете  стремиться сюда попасть снова и снова, либо эти видения будут приходить к вам в снах и мечтах.
       
               
                *     *     *

           Но планы на  скорый отпуск неожиданно нарушило начальство. Николая вызвал начальник отдела и сказал, что на институт из райкома партии пришла разнарядка  на сенокос.   От их отдела нужно послать двух человек на две недели на уборку сена. Ехать придется недалеко, в Подмосковье. Место называется "Семёновское". Он назвал отделу кадров две фамилии, в том числе и Николая.
         Вторым из отдела направляли  Александра – доброго и никогда не унывающего очкарика, с которым Николай учился в одной группе  и к которому испытывал приязнь. У Саши отец был когда-то послом в Китае, потом - заместителем министра, но Александр никогда не чванился, был очень простым в общении, за что и любили    его  товарищи.
          Свое решение начальник  обосновал тем, что – «Вы оба молодые специалисты, к тому же холостые, у вас не плачут семеро по лавкам. Остальные мужики  отдела по разным причинам или не могут поехать, или  готовятся к отраслевой конференции».
          Было обидно, что вместо участия в конференции, на которой планировался и доклад Николая, придется осваивать древнюю крестьянскую профессию, о которой Николай, как городской житель, не имел никакого понятия.  Это явно означало, что подготовленный им доклад руководству не очень важен. Было обидно вдвойне, потому что Николай чувствовал прохладное отношение начальника отдела к себе по сравнению с другими молодыми специалистами, пришедшими на работу одновременно с ним.
          И хотя вопрос шефской помощи и решение парткома института не предполагали обсуждения, видя огорчение Николая, которое тот не мог скрыть, чтобы «подсластить пилюлю», начальник  сказал, что за работу в колхозе будут даны отгулы, которые можно  добавить к отпуску. Доклад же опубликуют в отраслевом сборнике, который Николай получит после отпуска.
         Из всех доводов для Николая важным был тот, что название «Семёновское» было известным в их семье. Если это было «то самоё» Семёновское, то в нём  отец Николая, родившийся в соседней деревне  Бабье, учился в семилетке.
        – Может быть, удастся повидать родину отца и  трёх его сестёр – пытаясь  утешить самого себя, думал Николай.

                *     *     *

           Через день автобус вёз по Минскому шоссе группу сотрудников для оказания селу шефской помощи. Оказалось, что  почти все отделы на сенокос отправили молодых специалистов, закончивших, как и Николай, два года назад один и тот же вуз.  Все ребята были знакомы, и в автобусе часто звучал смех. Смеялись молодые люди, полные сил.   Было здорово, что они снова вместе и будут заниматься мужской работой.
           В Семёновском автобус подъехал к бараку, в котором и разместили для проживания всю группу. С раннего утра следующего дня каждый день за ними заезжал колхозный грузовик и отвозил на поля. Ребят прикрепили к бригаде, за которой было закреплено несколько полей.
          Работа оказалась простой и посильной, но, намахавшись вилами  за целый рабочий день, горожане,  не привыкшие к ежедневному долгому физическому труду, чувствовали свою мускулатуру. Вся группа  на нескольких полях собирала копны скошенной и успевшей подсохнуть травы. Потом эти копны подхватывали тракторы и грузили на машины. Там на верху машин работали женщины, разравнивавшие копны. Было удивительно, что машины загружали очень высоко, так, что получался готовый стог, который отвозили на хранилище.    
         На поле, где работал Николай с друзьями, машины загружал трактор «Беларусь». Трактористом  был крепкий весёлый парень. Он работал очень споро и ещё успевал оригинально подшучивать над женщинами, работавшими наверху. Забросив наверх очередную копну, он иногда толкал трактором машину, сбивая женщин с ног. Те  беззлобно матюкались на громко смеявшегося тракториста, хотя, если бы кто-то из женщин упал с загруженной машины, кончилось бы это плохо. Но, видимо, этот трюк был давно отработан. Николай же каждый раз, наблюдая за проделками тракториста, волновался за возможный исход его озорства.       
          В обед на поле приезжала кухня, и ребят сытно кормили, хотя к исходу рабочего дня,  после физической работы вновь просыпался аппетит. В конце смены ребят отвозили в столовую рядом с бараком.
         Командовал бригадой улыбчивый мужичок маленького роста с большой головой, даже в жару прикрытой  серой кепкой. Все его звали «дядя Ваня». Несмотря на свой небольшой рост, он ходил удивительно быстро и стремительно перемещался по всем закрепленным за бригадой колхозным полям. Николай, глядя  на дядю Ваню, всякий раз ловил себя на том, что бригадир напоминает ему скорохода из детской сказки «Маленький Мук».
               
                *    *    *
 
         Через несколько дней ребята освоили  нехитрую технологию  собирания копён, в которой  главным и единственным орудием были вилы, втянулись и работали с удовольствием.
        На небе не было ни тучки, ежедневно с раннего утра  немилосердно палило солнце, и все загорели. В один из особенно жарких дней их отвезли на дальнее поле.  Из-за жары с трудом дотянули до обеда. Когда пришло время обеда, двинулись на край поля, чтобы спрятаться в невысоких деревьях; сюда же должны были подвезти обед.
         Закончив трапезу, прилегли на теплую землю. Обеденное время ещё не закончилось, и можно было  отдохнуть. Александр пошел прогуляться в редкий лесок. Через некоторое время вышел с костью, которую  нашел в небольшой ямке на краю леска. Он начал примерять её к своим конечностям и объявил, что это кость человека, причем, берцовая.
          К этому времени подоспел бригадир и прилег рядом с отдыхающими ребятами. Николай сказал ему, что Саша нашел вроде бы кость человека. Дядя Ваня ответил, что их здесь много. Здесь шли тяжёлые бои, и, видимо, наших убитых солдат  не успевали хоронить или хоронили наспех и неглубоко.
          Саша спросил бригадира, почему же их не перезахоронивают? Дядя Ваня сказал, что кости собирают каждый год и на 9 Мая, хоронят на краю села, рядом с братской могилой. Но костей так много, что все собрать не могут, берут только скелеты, а кости конечностей, как правило, оставляют. Бригадир помолчал и добавил, что это поле во время войны  прозвали «долиной смерти» – такие страшные здесь шли бои. Хотя уже после войны он слышал это название в разных местах. Никто не знает, сколько погибло на таких полях наших солдат. Никто их не считал. Чтобы всех захоронить, тут нужно всю землю перекопать, да кто же это будет делать… К живым-то относились кое-как, а уж к мертвым – и подавно.
          Бригадир вздохнул тяжело и снова замолчал. Чтобы прервать затянувшееся молчание, Николай спросил:
           – Дядя Ваня, а вы воевали?
           – А как же.
           – А в каких войсках?
           – Охранял аэродромы. На  аэродромы иногда диверсантов забрасывали.
          Увидев удивленные лица Николая и лежащих полукругом ребят, дядя Ваня, как бы разъясняя, продолжил:
           –  Я с  Поволжья, двадцать пятого года рождения, и меня забрали в армию в начале сорок третьего. Сюда, в Подмосковье, я приехал уже после войны, завербовался  работать в лесхозе,  потом   перешел сначала в совхоз, а потом в наш колхоз, где я уж десять лет.
           Чувствовалось, что дядю Ваню не часто спрашивали о войне, и он был рад
 искреннему интересу ребят.
           – Из нашей деревни меня и ещё двух парней с другой улицы  призвали последними.  Все уже воевали, а после нас оставалась одна малышня. Старших всех подмели в первый год. И моих дядьев – дядю Сергея и дядю Степана. Дядя Сергей погиб в Белоруссии, а дядя Степан вернулся, но без ноги.  Мой отец был старшим из братьев в их семье, так его забрали уже после меня. Он погиб в Польше.
          Дядя Ваня помолчал,  перевёл дыхание; видно было, что и после стольких лет говорить об этом ему было нелегко.
          – У нас деревня была большая. Похоронок много приходило, в основном на старших, но и на пацанов, кто раньше призывался. Мой друг Генка Пухов  был на год старше меня. Мы с ним вместе трактористами были, когда старших забрали на фронт. Он погиб в самом конце войны, уже где-то в Германии. А у него девчушка была хорошая, звали её  Полина, из соседней деревни, она его сильно ждала, говорят,  убивалась, когда узнала о его гибели, а потом куда-то завербовалась и уехала. Больше не вернулась. Мы с Генкой жили с одного конца улицы, а с другого конца тоже погиб парень,  он был на три года старше меня. Говорили, что  сгорел в танке. Он офицером был.
          – А как вы попали на аэродром?
          – Наверное, из-за моего роста. За войну я послужил на пяти аэродромах. Сначала мы охраняли аэродром под Брянском, потом, когда наши наступили, аэродром перевели  под Великие Луки, а уж потом, в сорок четвёртом, послужил на аэродроме под Псковом. У нас был бомбардировочный полк. Потери в полку были большие – за месяц выбывала, считай, примерно половина летунов. Причём, ребята, я теперь понимаю,  были совсем молодые, тех, что постарше,  выбили в первые годы.
         – А как  охраняли аэродром? Вы что, ходили вокруг него?
         – Да нет, у нас посты были на расстоянии видимости, ну а ночью мы помогали прожектористам светить, если было нужно, ну там, если тревогу объявляли. А ещё мы помогали при подвеске – бомбы подвешивать. Ну, были специальные люди для этого, а мы помогали им и подтаскивали бомбы со склада к самолетам.
         – Дядь Вань, а награды у вас есть?
         – Есть.
         – А ордена?
         – Есть. Один… Звездочка.
         – А за что получили?
         – Вот как раз, когда мы стояли под Псковом,   рядом с аэродромом  выбросили десант, причём, это были финны. Они были страшнее немцев,   очень жестокие, и их сильно боялись. Все здоровенные и искусные вояки, умели ножами бесшумно работать. Забросили их поздно вечером, и нас к полуночи подняли в цепь. Собрали всех, кого можно.  Лес был большой и густой подлесок,  и  мы в цепи держали расстояние метров пятьдесят. Был небольшой туман, но сильная роса. Трава и даже кустарники были в  росе. Я здорово промок, гимнастерка и обмотки – насквозь. Хорошо еще, что было не холодно.
          К утру  мы были на ногах уже несколько часов и мне сильно  хотелось  пить. Я несколько раз ходил перед этим по  лесу, примечал по привычке, что,  где,  и знал, что   должен подойти к ручью, из  которого и собрался попить.
           Мы не перекликались, и я не знал, где  боец, что справа, и где левый. И, правда, смотрю –  вышел к ручью.  Я шёл  тихо, и только  присел к ручью, опустил левую руку в воду, чтобы зачерпнуть воды, – чувствую, кто-то смотрит на меня. Поднял глаза и увидел на другой стороне ручья диверсанта. Он стоял в полный рост и действительно смотрел на меня. Между нами было метров пятнадцать.
           По тому, как не спеша дядя Ваня рассказывал, было ясно, что он ничего не забыл,     помнил эту ночь во всех деталях, хотя прошло  без малого тридцать лет.
          – Он, наверно, ждал, когда я поднимусь, а  то так, вприсядку, я совсем был небольшой, да еще каска сильно лицо закрывала.  У меня перехватило дыхание, а автомат был снят с предохранителя; я как сидел, так и  дал очередь восьмеркой.
           Дядя Ваня помолчал.
          – Меня отец даже малым брал с собой на охоту, поэтому я и стрелял хорошо.
           Он снова умолк.
          – Финн этот упал, а я долго не мог встать, и так и сидел, не мог подойти к нему. Только когда на мою стрельбу ко мне подбежал наш сержант, мы вместе перешли ручей и подошли к финну. Он был высокий, одет в новую форму и ботинки, автомат у него был не немецкий, а финский, нам такой на занятиях показывали. В левой руке у него была финка. Он, наверно, был левша и собирался бросить нож в меня.
         Я эту финку долго хранил и на охоту после войны с ней ходил, но потом, когда попал в наводнение, она куда-то пропала, я так её и не нашел. Вот за этого финна мне и дали звездочку. Я её долго на ремне носил, как наши летчики. Они ордена носили на ремнях, не на гимнастерках же в бою. А были случаи, что это спасало от осколков. Но потом мне ротный сделал замечание, и я стал носить её на гимнастерке.
           – А что с остальными диверсантами?
           – На нашем аэродроме они ничего не сделали. Из наших ребят они убили троих. Ножами. Но и их четверых, считая и «моего», наше оцепление порешило. Я первым стрелял, потом еще стреляли, до самого рассвета. Остальные финны ушли куда-то на cевер, их потом долго вылавливали, думаю, всех поубивали, потому что их гоняла, говорили, целая рота.
            – Дядя Ваня, столько лет прошло, а всё подробно помните.
            – Да разве такое забудешь? Я ведь только одного  и убил. Убить человека, даже на войне, не просто. У нас лётчиков много погибало, но они гибли где-то там, на задании, мы этого не видели. Несколько раз, правда, прилетали с заданий самолеты  сильно побитые,  и в экипажах были убитые.
         Нам, охране аэродромной, как раз и поручали хоронить погибших на краю аэродрома. Тоже работа ещё та. Привыкнуть невозможно. Ребята молодые, часто мои ровесники, на могиле – звездочка и фамилия. Да я думаю, что они недолго сохранялись, быстро всё ржавело. И война шла долго, и после войны не сразу разыскивать начали.
        А про мирное население и говорить не приходится. У меня жена из-под Калуги, село Андреевское.  Село очень большое. В сорок первом немцы пришли туда в начале ноября, а когда наши на Рождество начали наступать, то немцы сожгли половину села, остались одни печные трубы, а морозы в тот год были страшные. Причем, обливали дома какой-то горючкой и поджигали. Немец лютовал, старался убивать всех, особенно парней. У жены двух братьев убили. Их в тот год не взяли в нашу армию по возрасту, потом-то таких уже брали. У них в селе школа была кирпичная, и все погорельцы  собрались там с вещами. Так немцы школу закрыли снаружи и забросали гранатами. Никто не остался в живых.
          От  дома жены ничего не осталось, они прятались в погребе на огороде. Немец их в спешке не нашёл, а соседи тоже прятались в  погребах, у них в семье было шестнадцать человек. Немцы подожгли погреб, и вся семья сгорела,  смогли выбросить только девочку в одеяле.
          Дядя Ваня замолчал, покусывая травинку, и, как бы подводя итог разговору, сказал:
         – Вообще, как люди пережили всё это, сейчас трудно представить.
         Снова возникла пауза. Чтобы переключить разговор, Николай обратился к бригадиру:
            – Дядя Ваня, а у меня отец здесь рядом родился, в деревне  Бабье.
            – Бабьего этого нет. Я хоть и не местный, но слышал, что немцы Бабье и ещё несколько деревень в округе  начисто сожгли. Хочешь,  поговори  с Валентином, вон на этом поле на «Беларуси» ездит; после работы смотайтесь туда – посмотришь.
            – А можно?
            – Можно. Да тут рядом. Шесть километров. По-быстрому, туда и обратно.

                *    *    *

        Валентина не пришлось уговаривать, и после работы они отправились на тракторе к тому месту, где до войны находилась деревня Бабье. Дорога была похожа на стиральную доску, и Николай  боялся, что на этой дороге он оставит все свои зубы. Тракторист же всю дорогу, смеясь, развлекал Николая рассказами. Его голос был похож на голос человека, набравшего в рот воды, которая булькала от непрерывной тряски.
         Наконец около дороги показались два огромных дерева, растущих на широком ровном поле. Когда подъехали к ним, Валентин сказал, что как раз здесь и была деревня Бабье. От неё остались только эти две ветлы. Говорят, что они уже перед войной были большими деревьями.
          Николай попросил остановиться, вышли из трактора. Он пошел к деревьям, о которых ему рассказывал отец и долго стоял около них. Тихий ветер шевелил листву в кронах деревьев, ставших "живыми памятниками" сожженным деревням...
          Николай   прикоснулся к стволу, который сохранял эхо жизней тех, кто жил здесь до войны…
          Обратно ехали молча  – разговаривать не хотелось.
          Через несколько дней   отправленные в колхоз на заготовку сена  вернулись домой, и узнали, что за время их отсутствия в  Подмосковье горели торфяники, и всё было  затянуто дымом.
           Отпуск в Коктебеле пришлось отложить, но Николай не жалел об этом, потому что поездка на родину отца навсегда осталась в памяти. Он часто вспоминал шелест листьев огромных деревьев, растущих на родине отца, в которых слышались голоса ушедших ; тех, кто когда-то радовались жизни, любили и жили в ярком и трудолюбивом крестьянском мире, погибшем во время той страшной войны...
          Далекий пастельный Крым по-прежнему манил сиреневой пеленой моря и зеленоватой дымкой гор.
.