Рябиновые бусы

Жил-был Голымба, голымбушка, горький сиротинушка - один одинешенек на всем белом свете, словно в поле былинушка. Всё добро у Голымбы - в узелке-перевязочке, всё богатство его  – в светлых помыслах. Нет избы у Голымбы, нет ни горенки. Вся изба его - подкосилася, на бок с осени накренилася, повалилася. Суховей подул – всю солому сдул, за ворота снес, по степи разнёс. Толька горюшко поосталося. И некому сиротинку приголубить, некому слово доброе сказать, напутствие в жизни дать. Померла родня - всех мор скосил одним годом; и мать, и отца, и братьев с сестрицею. И остался, Голымбушка, ко двенадцати годкам сам себе на попечение, на горькое житьё-мучение.

Не лежит лихо тихо: либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается. Горюй не горюй - а жить как-то дальше надо. Приняли к себе в дом сиротинушку дальние отцовы родичи. Да приняли не с душою, не с сердешной любовью, а с выгодой хитрою на уме. Живет Голымба у них - не пасынком, не крестничком - живет батраком, горьким трудничком. Только и знает, что работать с хозяйскими наймитами от зори до зорьки за краюшку хлеба. Какой ни есть тяжелый труд – всё для него берегут. Не своё, не родное дитя – не жаль. А своих сыновей, хозяева, холят да лелеют - сладко кормят, с ярманки одевают, грамоте обучают. Братья на вечерки идут, прихорашиваются, а у Голымбушки – работы невпроворот. Не поспеешь к сроку сработать – хозяев озлобишь, прогонят со двора. Всё что нажил у них – тумаков да с пересмешками. Так и живет - хлеба не жует, а проглотит - подавится.


Вот, однажды, пошел Голымба в лес по хворост. Нарубил целую вязанку хворосту и только собрался взвалить ее на плечи да в обратный путь идти, видит, возле большого дуба - совенок суетной, крохотными крылышками по земле бьет, в траве-мураве путается, хочет взлететь да еще невмоготу ему. Стало жаль сироте совенка.

- Пропадет, бедолага! То ли зверюга полакомится, то ли птица какая - подумал молодец.

Поймал совенка, глянул на дуб вековой, Голымба, тут и приметил то самое дупло. Высоко совиное гнездо – на самой верхушке. Как долез, заглянул внутря, а там – совенка братишки да сестренки пищат. Тепло им, сухо. Пух да перья пестрые кругом, скорлупа. Достал он совенка из котомки, пустил с добрым пожеланием:

- Живите - не горюйте да силенок набирайтесь. В добрый час вам!

Только, не успел он спуститься на землю, дойти к вязанке своей, слышит над головой крик совиный. Закружила большая птица, захлопала серым крылом своим и  уселась на ветке старого дуба. Уронила наземь бусы красных ягод, молвила тут человеческим голосом.
 
- Ты пожалел моего птенца, Голымба, вот и я отплачу тебе добром за добро твоё, за сердце светлое. Возьми  мои волшебные рябиновые бусы да носи под рубахой. А, коль придет к тебе тяжелая година, что невмоготу перебороть-управиться с лихом каким – разорви нить шелковую, пусть катится рябина красная да во все стороны, а ты приговаривай:

Лети сова – большая голова
Со высокого дуба
Со дремучего леса
То ли днем, то ли ночью
Со добром, со помОчью.

- Не успеешь ты последнее слово вымолвить, а я уж прилечу к тебе на помощь.
Взмахнула роскошным крылом да скрылась в чаще леса, красивая.

- Постой, воротись! – окликнул птицу Голымба. Да всё впустую.

- Что за диво-дивное такое – думал молодец, - али привиделось мне, али причудилось, али взаправду было?

Бусы диковинные поднял. Так и есть - рябины плод сушеный.

- Может девица какая обронила, что по грибы по ягоды в лес приходила? А, мне лишь всё почудилось, померещилось. Устал ведь с работы, да и с утра не емши. Где такое видано, чтоб птицы человечьим языком разговор вели? – ухмыльнулся он, а бусы всё ж в котомку сунул да побрел с хворостом тропою обратной.

К ночи, как почивать лег, видел сон, Голымба. Всё та же птица диковинная на ветке дуба сидит, только тело-то у птицы совиное, а лик вот – матушки его родимой. И говорит матушка ему такие речи:

Лети сова – большая голова
Со высокого дуба,
Со дремучего леса.
То ли днем, то ли ночью -
Со добром, со помОчью.

- Зря, Голымбушка, не поверил слову совиному. Всю правду совушка поведала тебе, всю как есть сказала. Так и сделай, жаль моя. Надень оберег, что из рябины красной – в нем сила великая, в нем доля счастливая, легкая - как перо моё, во руке твоей...

Поутру, разжимал пальцы, а на ладони - перо совиное. Так и ахнул, Голымба – что за диво?

Надевал он бусы дарёные, да под рубаху прятал, матушку поминал. Никому о том не сказал.

А тем временем, сыновья хозяйские, сговор держали, как бы сгубить сироту, от него поизбавиться. Не взлюбили, не приняли они Голымбушку с самого первого дня. Побивали, посмеивались да клевету-напраслину всяческую родителям доносили – непутёвый, мол, дармоед-нахлебничек живет у нас. А тут, совсем  худое задумали -  заманить его к реке, кулаки об него потешить да утопить. С тем и отправили Голымбушку косить траву для скотины.

Взял Голымба косу да пошел к реке. Там, на пригорке, трава была густая, сочная; змейкой река петляет, холодная да быстрая. Через речку мост большой, рубленный.
Повесил, молодец, котомку на березу в тень, да и принялся за работу. Только, не заметил, как братья пришли. Пришли да побивать стали. А, позабавившись вдоволь, с моста в речку бросили, бедолагу.

Понесла речка Голымбу меж крутых берегов, средь желтых песков, прохладная. Плывет Голымбушка, полуживой-полумертвый, за жизнь свою борется из последних силенок. Вспомнил тут он про совиный подарок, про рябиновые бусы. Дай, думает, помощь призову - разорву шелковую нить. А голос, откуда-то из глубины нутра его, говорит: «Это, не самая большая беда в твоей жизни. То ли еще будет. Не рви бусы зазря, борись за жизнь, Голымба. Тебе это под силу!»

Собрал Голымба всю волюшку в кулак - плыл изо всех сил, плыл да за корягу уцепился, к берегу прибился. Выполз на бережок, так и пролежал, пока в сознанье не пришел. Как открыл глаза, видит, человек незнакомый стоит. А то пастух был. Расспросил пастух Голымбу про житье его горемычное и жаль ему стало сиротинушку. Раны бОльные перевязал, кормил молоком да хлебом, одарил новою рубахой. Пробыл, Голымба, в пастушьем дому два денечка, поблагодарил сердешно хозяина и пошел - куда глаза глядят, искать своё счастье.

Шел полем вдоль реки, потом лесом сосновым, пока к ночи тропка не вывела его к костру. А были у того костра - два охотника, отец да сын. Настреляли охотнички в дальних лесах дичи пушной и держали путь обратный, домой. Да только вот лихо приключилось – захворал отец не на шутку, с утра его лихоманка трясла, не отпускала. Вот и пришлось еще одну ночку скоротать в лесу.  А так бы, этим вечером уже б дома за столом с семьёй пировали.

Приглашал молодой охотник Голымбушку к костру, пригощал кашей; по душам разговоры вел, всё про дальние края дивно баял. А сиротинка о своем житье поведал. У самого отец охотником был – и на медведя, и на кабана ходил, и пушного зверя бил из ружья. Видал Голымба отцовы приблуды да на охоту с ним не раз хаживал.

- Ты гуляй, Голымба, да не загуляйся один-то по лесу - говорил охотничек –Неспокойный это лес, лютым зверем страшен. Завелся тут медведь-людоед. Ох, уж и охочий он до человеческого мясца! С полторы сажени ростом будет, зверюга. Тут уж не каждый охотник с рожном на него осмелится пойти, а ты без всякого оружья гуляешь.

Одарил он Голымбу ножом булатным на добрую память, просил за отцом приглядеть, пока он в деревню сходит подмогу созвать. С рассветом ушел, обещался следующим днем обернутся.

Цельный день не отходил Голымба от старика – и накормит, и напоит, и лоб охладит, и шкурой принакроет – что за малым ребенком догляд. Слаб, был охотник, говорил с трудом. А в глазах  его голубых - благодарность светилась.

Только вот к вечеру, нежданно-негаданно – беда подоспела. Услыхал Голымба медвежий рык да хруст хворостины. Глядь, а совсем рядом, из глуби лесной – огромный зверь мохнатый пробирается, принюхивается. Так и обмер сиротинушка! Что делать? Бежать-спасаться? Да старика нельзя бросить. Вспомнил тут он про совиный подарок, про рябиновые бусы. Дай, думает, помощь призову - разорву нить шелковую, разбросаю рябину окрест. А голос, откуда-то из глубины нутра его, говорит: «Это, не самая большая беда в твоей жизни. То ли еще будет. Не рви бусы зазря, борись за жизнь свою, будь защитой ближнему. Тебе это под силу, Голымба!»

Глянул молодец по сторонам да приметил у дерева охотничий рожон, с кованым острием. Брал его мигом да на полянке становился. Упер рогатину в сырую землю, держит острием пред, наизготове, а сам - не жив, не мертв -  пот градом так и льет, сердце прочь из груди рвется.

Встал Хозяин на задние лапы, свирепо глядит да на пролом идет, смертью лютой грозя. А как полез на рожон, направил Голымба острие в самое медвежье сердце и ткнул в лохматую грудь, что сил было. Пронзил булат-железо медвежье сердце, взревел зверь от боли - рвал грудушку когтями страшными, всё силился обидчика достать. А Голымба уж в сторону отпрыгнул, сзаду зверя обошел, держит нож наизготове. Да медведь сам повалился. Стоит Голымба и глазам своим не верит.

Вернулся на утро с подмогой молодой охотник – ни словам чужим, ни глазам своим не верят. Вот так сирота-сиротинушка, бедный детинушка! Шутка ли, медведя-людоеда одолел! У мужиков глаза на лоб полезли - не припомнят  таких героев.

Прощались горячо, сердешно, с надеждой свидеться.

Долго ли, коротко ли ходил-бродил Голымба по лесам да по полям неведомым, только вышел к большому, лазоревой воды озеру. А в воде той – рыба всё серебряной чешуёй блистает, у самых ног мелькает, не убоится. А по воде той – белые лебеди гордо плывут, милуются. А берега того озера – всё золотой песок, загляденье. А в круг того озеро – плакучая ива, сосна  да береза красавица.  А на деревьях тех – птицы пестрые поют – заливаются. А посередке того озера – стоит чудный остров. А на острове том – царь-валун мхами поросший. А на валуне том – растёт дуб вековой, кроной зеленОй. А корни того дуба, как оправа самоцвет, валун диковинный обвивают да в сырую Землю матерь уходят.

Стоит молодец, словно привороженный и глаз оторвать не может. Что за место такое? Али в рай попал?

Скинул рубаху Голымба да поплыл на тот берег, на остров чудесный. А как приплыл, так еще более сдивовался. Гуляет, а кругом, словно в сказке: цветов ароматных видимо-невидимо, сады с яблоками наливными, звери всякие гуляют – не рычат, не боятся - ласковым взором осеняют. И небо чистое - словно бирюза-камень.

Стоял, Голымба, у большого валуна, обнимал замшелые корни старого дуба, и так ему стало в одночасье  - и радостно и горько на душе молодой, что слезы горячие сами потекли с глаз неспросясь.

- Жить бы здесь, в рай-уголке, жить бы поживать в любви да согласии – думал, сиротинушка -  да только, много ли я один-то радости наживу. Вон, даже звери те, и то по парам милуются, а я – один одинешенек, как был, так и есть. Видать, ходи хоть век по белу свету счастье ищи -  всё впустую. Так на роду у меня написано. Вот в чем беда кручинушка…

Сдавило сердце молодецкое тугим обручем, змеей гадюкою. Шибко муторно сделалось. Так нестерпимо захотелось увидеть родную матушку, любви светлой захотелось, ласки заботливой, что рвал с досадой Голымба нить шелковую на шее своей, рвал и кричал без памяти буйным криком звериным, нечеловеческим. Ударялись рябиновые бусины о сырую землю, разбегались красным жуком, расползались дождевым червём, зарывались в золотой песок, с запада на восток, с севера на юг да опять покруг…

Лети сова – большая голова
Со высокого дуба,
Со дремучего леса.
То ли днем, то ли ночью -
Со добром, со помОчью.

Прокричала сова свысока, закружила, захлопала серым крылом своим и  уселась на ветке старого дуба, над большим валуном, над желтым песком.

- Ты ли звал меня, Голымбушка? – молвила сова человечьим голосом.

- Я, милая совушка, матушка родимая!

- В чем же твоя беда-кручина, жаль моя?

- Тяжко мне жить без любви, всё без нежности… одинёшенько мне, хмуро на сердце. Сплю в тосках, что на голых досках. В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки - куда мне уйти! Знаю, нечем тут помочь, милая совушка. Лишь побудь со мной немного, молви слово доброе, пропой песню светлую и на том тебе поклон мой.

- Не печалься, Голымбушка. Тяжела твоя беда да не тяжелея валуна, что под дубом этим – молвила сова, взмахнула серым крылом, ударилась оземь и в мгновение обернулась прекрасной царевной.

Тут, как глянул на нее Голымба, так и ахнул. Что за диво-дивное! Ничего краше не видывал в своей жизни - не девица, а загляденье. Так и влюбился беспамятства. Стоит – ни жив ни мертв; то ли на земле, то ли на небе.

- Али хочешь, Голымбушка, в жены меня взять - беду свою скрасить, тоску свою поиссушить? Будет и ласка тебе и море нежности. Будешь в любви моей, как скатный жемчуг кататься – с милой ухмылкою говорила раскрасавица.

Ничего не ответил Голымба, только взял царевну за белые рученьки да в сад яблоневый повел гулять…

январь 2014