Завещание совкового еврея

 ЗАВЕЩАНИЕ СОВКОВОГО ЕВРЕЯ
                рассказ
               
Старый еврей Борис умирал в здравом уме и светлой памяти. Умирал долго, все не мог расстаться с жизнью, которую очень любил. Был он не совсем чтобы уж старый, но много повидал на своем веку. Тихо угасал в собственной постели, в крохотной комнатушке, размером в двенадцать квадратных метров. Не то чтобы вся его недвижимость была в этих самых двенадцати метрах, просто последние три года он был неподвижен и весь его мир умещался в них, а вся остальная жилплощадь: две комнаты и кухня оказались ему теперь никчемными. Над головой его висел древний, выцветший на солнце шерстяной коврик, со стен скручиваясь свисали утратившие от времени цвет, обои. Давно вышедшая из моды мебель в комнате, когда - то была современной: крытый  лаком стол, выблекший по краям, словно на него пролили молоко и два стула с прохудившейся обивкой. Коричневый шкаф в углу с перекошенными створками, на полуоткрытой двери эспандер с тремя растянутыми пружинами, да запыленная от пола до потолка книжная полка с домашней библиотекой, на которой сиротели когда то бесценные, нынче заброшенные книги, никому ненужные, даже самому хозяину. Сквозь грязное оконное стекло в комнату скупо едва пробивался свет, такой - же жалкий и убогий, как само бытие его. Солнечные лучи пытаясь просочиться к нему разбивались о засиженную мухами преграду и словно бы извиняясь перед ним, что не смогли ворваться мощным теплым светом, таяли в пыли кривой улочки. Да и кто бы их мыл? - сиделка? или сыновья, раз в год, наспех по очереди приезжавшие к нему из больших дальних городов?
А были годы, когда жена его Аля, красавица, с открытым, чистым лицом, каждую весну растворяла их и мыла, а затем до блеска протирала старыми газетами. Тогда в  эту самую комнату влетал легкий весенний ветерок, добрый, игривый и разлетался по всему дому, принося с собой бестолковый щебет веселящихся птиц. Весна возбуждала, приносила новые надежды, хотелось жмуриться от громадья планов, потому что город строился. Он вырастал посреди желтой выжженной степи, среди безводья и бездорожья, казалось бы вопреки Божьему промыслу, уготовившему этим местам безлюдье. С дальней улицы доносился шум машин, мимо окон торопливо пробегали люди, спеша на работу, по стране шагала очередная пятилетка. Он работал в проектировочном институте, архитектором. Чертил, разрабатывал будущие здания, улицы, проектировал проспекты. Работы было непочатый край, не отойти от чертежной доски ни на минуту. Жизнь вокруг бурлила, кипела, точно магма в жерле вулкана, строился гигантский медеплавильный завод, из строительных лесов вырастала громадная обогатительная фабрика. Они с Алей, тогда еще молодожены, потирали руки, сидя за обеденным столом, от прилива нежданно нахлынывавшей энергии и скромно тупили взоры, как только к столу садился его строгий отец, Анатолий. Отец отхлебывал чай из высокого бокала и начинал говорить негромко, точно бы оберегая тишину дома, словно старался не встревожить растекавшийся по комнатам освежающий бриз.
- Говорите что много работы, некогда вам прогуляться? Так радуйтесь! Вы счастливые молодые люди, сильные и вам распахнула свои объятья жизнь, которая у вас, вся еще впереди...
Он пряча улыбку, чтобы ее не видел отец, глядел на свою Алю и тихо радовался. Тому, что ему досталась такая красивая жена, умная, смелая, с которой можно не оглядываясь шагать по жизни. Сколько впереди было свершений! Сколько открытий! А они с Алей полны сил и молодой безоглядной дерзости! Отец его, Анатолий, был одесский еврей, в войну, перед самой оккупацией города эвакуировавший в глубь страны. В такую, что глубже даже трудно представить, в самую сердцевину растрескавшихся такыров едва поросших верблюжьей колючкой - в Жезказган, что значило: копать медь!
С палаток начинали они строить город, просто по квадрату разбили пару сотен брезентовых домов, образовав улицу и кое как обустроившись, ринулись создавать. Копали студеную красноватую землю, ломами и кирками вгрызаясь в ее нутро - рыли фундаменты будущих зданий.
Так начиналась жизнь в этих краях! Все это одесский еврей Анатолий рассказывал своему сыну Борису, чтобы знал тот, как его отец оказался в местах, куда гнали в те времена власти народишко на каторгу, с безмерными сроками. Огромный лагерь располагался неподалеку посреди степи - на закате, когда солнце пряталось за горизонт, в кроваво - красных отблесках будто грибы-поганки графически четко вырисовывались деревянные вышки зоны. СТЕПЛАГ! Оттуда доносился лай озверевших псов, иногда, пугая обитателей палаточного городка, тишину ночи разрывали автоматные очереди. Затем все стихало, степь вновь погружалась во мрак и над ней, плотной завесой до первых лучей солнца, опускалось гробовое безмолвие.
Так рассказывал ему отец, о годах суровых, полуголодных, пайкового липкого хлеба за норму выработки,  годах проведенных в страхе среди доносительства, обесценивания человеческой жизни, стоимостью в гривенный пятак. Они с Алей слушали, но как только отец уходил, бросались в объятья друг-друга - молодость брала свое, а рассказы отца отступали назад, подобно сказкам некогда читанным.
Так у них родился на свет первенец Михаил с черными как смородинки глазами, розовенький  крохотный человечек, глядевший на мир доверчиво, изумленно. В пеленках, белоснежных ватманах с чертежами, рабочих спорах и стихах Ахматовой, читаемых душными ночами полушепотом, прошли еще два года и появился Женька, с тонкой, просвечивающейся нежной кожицей. А еще спустя три года, новая радость, новая надежда на жизнь широкую, столбовую - рождение Вадьки...
Работа, работа, работа! Евреи знали, что им всегда будет трудней других, что любые проблемы, катаклизмы свалят на них, найдут им на шею тугой хомут и при необходимости затянут наглухо, потому они вкладывали в детей. В них была их надежда, радость, будущее, ожидания, тревоги - Михаил рос непоседой, придумщиком, выворачиваясь в сторону улицы, Женька махал ввысь, делался прилежным, тянулся к спорту, рос дисциплинированным, становился расчетливым,  а Вадька, этот вовсе вылепливался положительным, одно слово - вундеркинд.
Но какие любящие родители,  замечают в своих детях недостатки? Кажется им,  что их чада самые умные, непосредственные, талантливые, одним словом, они с Алей были очень счастливы. Только Михаил доставлял им проблемы, то машину угонит со двора, то отправится в сомнительное путешествие, то затеет с мальчишками воплощать безумную идею. Не заметили они как пролетело их время: у него в бесконечной работе, общественных делах, у Али преподавание в школе, да дети, да кухня, да домашние заботы - а тут уж осень подкралась, осень их жизни!
А тут, рухнула страна! Огромная страна, в которой они жили, казавшаяся всем ее жителям незыблемой, несокрушимой, непотопляемой, могучей - рухнула в одночасье, словно гигантский столетний дуб со сгнившими корнями, обрушив на землю источенный ствол и необъятную крону.
Мальчишки перебрались жить в красивый, большой город. Женька и Вадька открыли совместное дело, стали носить длиннополые пальто, заимели иномарки с водителями, завели жен - тощих, длинноногих, курящих тонкие сигарки, один Михаил продолжал мыкаться и придумывать невероятные прожекты.
Мальчишки - мальчишками, да и не мальчишки они были уже вовсе, а стали в одночасье зубастыми хищниками, как - то помимо их с Алей воли, но и не в том было дело, а в них с Алей. В один миг почувствовали они себя постаревшими, усталыми, выбившимися из сил, будто вместе с обрушившейся страной, оборвалось что-то внутри. Но не говорили друг-другу об этом, боясь признаться, обходили эту тему стороной, неуклюже пытаясь радоваться успехам детей, ставших к той поре лощеными бизнесменами.
Вот повезли они их в тот самый красивый, большой город и стали водить по ресторациям, в надежде произвести впечатление, щедро оплачивали внушительные счета, покупали им подарки: ему - дорогие галстуки, Але - безумных форм шляпки!
Но в душе все протестовало, бурлило, клокотало, а спроси у него что это, он и не сумел бы ответить. Аля бурчала ночами, выговаривая сердито, мол вечно он чем-то недоволен, превратился в брюзгу, но он замечал внимательно наблюдая за ней, что и у нее в душе нет покоя.
Что же это было? Что? Боль за здания, которые он так любовно и трепетно, бессонными ночами стоя над белым ватманом разрабатывал, вкладывая в тонкие линии чертежей все свое сокровенное, весь свой талант, с тем, чтобы они служили людям, были бы им удобными, светлыми, солнечными и которые, теперь, бесцеремонно скупили новые, невесть откуда взявшиеся богачи - хозяева жизни! Или же это ныла обида за страну, разбившуюся точно глиняный кувшин грохнувшийся оземь и разлетевшийся на десятки кусков, которые теперь уже не склеить в единое целое, а может за то, что улетела их молодость, словно белая птица в даль, откуда не бывает возврата,  да и это было не совсем то...  Тогда, тогда быть может, не такими они хотели увидеть своих детей, не бизнесменами наполненными цинизма, а человеколюбящими тружениками?
Кто знает? Кто знает? Кто знает эту жизнь, крутую, сложную, хищную, некогда прекрасную, прозрачную, струящуюся, журчащую, пульсирующую, полную Мира, Света и Добра!
Теперь уж Али не стало, она ушла раньше его, сгорев за два месяца от рака, да так неожиданно, что он не успел подготовиться к этому, если к утрате части себя вообще можно было подготовиться, однако уж совсем быстро и безмолвно канула из его жизни, просто растворилась, оставив его сиротой, сиротой! Оставила одного, впервые растерявшегося в своей жизни так, что никак не мог он в это поверить и с этим смириться и внутри него нарастал словно гриб - протест,  бунт разума!
Дети повезли его на остров Мальту, чтобы он отдохнул там душой, а он стал бесцельно, точно умалишенный бродить по желтым улочкам древних рыцарей, как вдруг взял и сбежал в Одессу, к Дюку, к темным липовым душистым аллеям, к Привозу и к лиманам, ходил и трогал руками песок, нюхал его и восторгался, чувствуя как по телу разливается тепло, а заодно саднящая боль, что не успел привезти сюда свою незабвенную Алечку, Алю, красавицу!
Вернувшись в убогий Жезказган,  понял главное - никчему ему заграницы, не пленить его ресторациями и крикливыми галстуками, а что важен ему этот ныне захламленный городок, созданный по его чертежам, где за каждым кустиком притаились их с Алей радостные дни. Он сел делать свое главное на этой земле дело - писать книгу, создавать маленькую звездочку, может никому и ненужную в это смутное время, в это лихолетье, но необходимую ему и ушедшей Алечке. Одну из тех, расхристанных, беззащитных - что прежде сжигали на кострах, в такие же смурные, безжалостные годы, но возродившихся из пепла, ибо чему суждено жить, не может умереть, потому что написано для людей, чтобы принести им искорку огня, разбудить в заскорузлых душах свет, рассеять потемки!
Он писал о городе, людях некогда живших, созидавших, творивших, о первой  меди выплавленной в печи завода, о том, что это было не зря и не вина их кремневого поколения, что так развернулось, и нынче у того, что они создавали всем миром, объявился один барин и то, что было полито потом и кровью тысяч, в одночасье назвалось дурно пахнущим словом - акция!
Жизнь медленно утекала из него, врачи отхватили ногу, превратив в инвалида, а вскоре и вовсе переставшего вставать из кровати, но он не прекращал борьбы, не сдавал своего участка фронта - писал! Радужные, переливчатые, лиричные, полные воспоминаний стихи, восхитительной вязью ложились на бумагу, как когда - то чертежи, он посвящал их Але, детям, времени, его времени. И неустанно размышлял над тем, что же останется от него, после того, как его не станет? Часами глядел в серое окно: вот этот накренившийся к земле клен переживет его и скособоченный, с выцветшей краской забор, тоже переживет и это старое, доставшееся от отца зеркало,  переживет, а что оставит он после себя, что, что? Было ощущение, словно в уютный, с начисто вымытыми полами, светлый мир его поколения, вломились нелюди в грязных башмаках, наследили, нагадили и оставили как есть, не принеся извинений.
Он и не заметил, как из его губ, сами - собой покатились рифмами незримые колечки слов:
- Мой старый друг торгует трын-травою,
В недавнем прошлом дважды инженер,
Он ветеран труда СССР
А нынче, в перестройку стал изгоем.
Я рядом с ним свой доживаю век,
И как и он утратил в правду веру,
Я пережил бросок кровавый в Эру,
В которой потерялся Человек...
Вдруг он осознал, что останется эта книга, а значит и их с Алей любовь, останутся улицы вычерченные им когда - то на ватмане, затем ставшие явью средь желтой степи, их недружные дети, с амбициями, победами и проигрышами, рано или поздно обреченные вернуться к простым жизненным истинам, а может и к этому уходящему из его земной жизни,  городу. Старый совковый еврей Борис проснувшись утром рано почувствовал в глубине сердца резкий толчок и понял, что этот залитый солнцем день, последний, завершающий  - дальше наступит непросветная тьма и ничего для него уже не будет. Он ощутил липкий страх, затем вспомнил об Але, об отце, о возможности вновь встретиться с ними и тихо обрадовался, вместе с тем забеспокоившись за внуков, за детей: Михаила, Евгения, Вадима и решил тогда, наговорить им на диктофон завещание. Взял сотовый телефон, дрожащими перстами  исщупал кнопки и разыскав нужную, включил на запись. Стал путано говорить о прожитой жизни, о ее смысле,  с сожалением вдруг произнес, что дом этот, расположенный на улице Белинского 35, имевший больше сотни метров квадратуры, выстроенный на участке в шесть соток, (при коммунистах больше не давали) они могут продать, а деньги поделить, как вдруг наступило просветление и он сказал, что ни о чем не жалеет, что в спорах между ними сознательно не принимал чью - либо сторону, потому - что они должны до всего дойти самостоятельно, понять истинные ценности, соизмерить собственное время, утекавшее с каждой секундой, тем ли они живут, так ли, для того ли? В конце признался что всех их одинаково любит, призвал изменить отношения, сплотиться, стать одной фамилией,  а не рассыпаться горошинами по земле в погоне за призрачным счастьем! Закончив говорить, он внимательно прослушал дребезжащую речь, неудовлетворенно вздохнул, огорчившись косноязычию мысли, но решив,  что главное ему удалось донести, выключил и спрятал телефон под сбившейся подушкой. Он некоторое время лежал набираясь сил, но затем вновь достал его и торопливо, будто боялся передумать, наказал,  чтобы жилище это, они отремонтировали и открыли в нем... дом Поэзии!
"Пусть в нем звучат стихи нашей с Алей любимой Ахматовой" - подумал он - "Да ведь и еще есть много больших Поэтов и может быть... кто-то...  прочтет... как - нибудь... и мои... вирши..."
Теперь можно было расслабиться, хотя тут - же вспомнил о начатых и не завершенных делах, чертыхнулся, еще через минуту смирился с этим и понимая, что времени осталось совсем мало, решил остаток его отдать милым воспоминаниям.
Мысли заструились ясные, чистые, прозрачные как вода в горной реке, так что видны были камешки на дне: вот сидят они за обеденным столом, накрытым белоснежной скатертью, в причудливых вазочках теплое малиновое варенье, они с Алей украдкой бросают друг на друга взгляды, его отец Анатолий за что-то недовольно отчитывает их, но им все трудней сдерживать прорывающиеся улыбки. У его Алечки крыльями чайки изогнуты густые брови, глаза лучистые, зубки точно крупные жемчужины и на щечках прелестные ямочки, на ней яркий сарафан с открытыми плечами, руки плавные, текучие, словно ветви ивы склонившейся над проточной  водой и он, высокий, видный, ладный, сильный, гордый, довольный собой, успехами! Все утекло, утекло, отжурчало их времечко, отзвучало тихим куплетом, растворившись в бескрайней степи средь ковылей и такыров и верблюжьих колючек и как - же все таки жаль, жаль, невосполнимо жаль!
В воспоминаниях он не заметил как день перешел в вечер, который он проглядел и тот сгорел за углом и за окном уже скопилась темь, угрожающая, нарастающая, как боль в сердце. Он почувствовал себя, прозрачным сосудом из которого вытекал эликсир его жизни и вот уже осталось на донышке самая малость, хватающая додумать последнюю мысль, даже не всю ее, а лишь бессвязный обрывок: вну-ки...
Что-то щелкнуло в его голове и он увидел себя, лежащим посреди комнаты, не этой, в которой он теперь умирал, а в большой, зальной, в гробу, мгновенно высохшим после смерти, точно мумия, а вокруг сидели три его сына, со скорбными лицами.
Еще в дверях неясными пятнами высвечивались чьи-то фигуры... и на дощатом крыльце, напирая на перила толпился народ... и дальше перед домом..., и на улице за калиткой увеличивалось их число..., торопящихся из окрестных домов..., тех самых..., которые он проектировал... когда-то...
Он умер в три часа ночи. Сердце торкнулось и замерло, душа бесшумно заструилась из полуоткрытого рта устремляясь вверх, к давно не беленому потолку и там, там она заметалась средь отставших, отслоившихся чешуек старой извести, свисавшей к низу  желтой лампочки в треснувшем патроне и длинных черных нитей паутины.