Три дня с Ролланом

ТРИ ДНЯ С РОЛЛАНОМ

                Замечательному писателю и прекрасному      
                человеку - Роллану Сейсенбаеву – посвящаю!

В овальный шанырак юрты струилось бездонное, голубое небо. Я лежал на свалянной, старой кошме изумляясь этой не виданной доселе красоте. В знойный полдень в выгоревшей рыжей, июльской степи, не было слышно ни единого звука. Даже вечно грызущиеся собаки хозяина-ширакши мирно подремывали. И только найденный в степи волчонок скалил не отросшие клыки и беззвучно утробно урчал, а беркут с перебитым крылом бросал грозный клекот и гневно поблескивал глазом.
Степь изнемогала под лучами безжалостного светила и тихие, едва слышимые посвисты сурков казались волшебными аккордами невидимого инструмента.
Я размышлял. Теперь уже не вспомнить о чем, но  отчетливо помню, что размышлял. Глядя во влекущую, уносящую ввысь воронку голубизны, вряд ли я мог обременять себя мыслями ничтожными, потому сам взгляд сквозь шанырак возвышает всякого, устремившего в него свой взор. Возможно, я думал о литературе, о казахской литературе. Скорее всего, о ней я и думал, восхищаясь Титанами – Абаем, Шакаримом, Жусупбеком Аймаутовым, Магжаном Жумабаевым, Сакеном Сейфуллином, и любимыми мною современниками - Олжасом, Оралханом Бокеевым и, конечно же, Ролланом Сейсенбаевым.
Я пытался охватить то, что невозможно охватить – их громадность!
К тому времени я издал в Петербурге небольшую повесть и увесистый роман, о художественных достоинствах которых, мог только догадываться.
Путь мой в литературу был извилистым и я казался себе в НЕЙ гостем непрошенным, а потому и нежданным. И оттого пребывал в растерянности, будто бы влез в чужую квартиру тайком через форточку.
Я мечтал хоть одним глазом увидеть Оралхана, поговорить с ним, почувствовать ток его крови по жилам. Его «Отзовись мой жеребенок» будоражил мой рассудок, настолько, что временами я терял Само Притяжение Земное. На каком-то подсознательном уровне я чувствовал, что сердца наши бьются в унисон и то, что трогает и волнует его, трогает и волнует меня.
И еще я знал, что рано или поздно я увижу Роллана. Герои его романа «Трон Сатаны» Аблай и Гюрза были сродни не только мне, те же ценности двигали Павкой Корчагиным, в «Как закалялась сталь». Я верил в нашу встречу, знал, что на земных бесчисленных дорогах, мы обязательно пересечемся.
       Хотя жизнь носила меня точно перекати-поле швыряя из одного города в другой, из страны в страну, с юга на север и с севера на юг.
Словно сама судьба вела меня к чему-то значимому, испытывая в стылых таежных буреломах, вихряных Майкудукских схватках, гибельных зарешетчатых подвалах.
         Где-то очень далеко возник звук, точно в юрту залетел крупный шмель. Я вслушался. Звук увеличивался набухая, пока не превратился в гул приближающейся машины. Точно стальной ерш пронесся по венам, обдавая в жар, осеняя, что в этой машине едет Роллан.
Возможно ли подобное, спросит кто-то? Оказывается, возможно. Это когда ведет тебя рука Всевышнего, к важной встрече, как к новой точке отчета, к новой вехе.
         Я слышал, как она вплотную подьехав к дому ширакши остановилась и из нее вышли люди. Послышались слова приветствия, среди которых я различил три голоса, один из которых принадлежал самому ширакши. Второй был моложе, и речь его показалась мне обыденной, но третий голос мгновенно насторожил, он мог принадлежать только Ему, Роллану.
Он был негромким, но волнующим, проникновенным и обаятельным, но более всего емким. Говорил Роллан на особенно чистом казахском, как может говорить только человек, знающий и ценящий высокое значение каждого из произносимых им слов.
Я взволновался, и не знал, как мне следует поступить, выйти ли из юрты и дать салем, или же подождать, как дальше станут развиваться события?
- Приехали совершить жертвоприношение нашему Великому Баба – говорил невидимый мне из юрты Роллан.
- Очень своевременно вы приехали, вовремя! – засуетился добрейший старик - ширакши.
- Ни о чем не беспокойтесь, жертвенного барана мы привезли с собой.. А кто поселился в юрте? – спросил Роллан, сетуя, что закончились сигареты.
- Это писатель, книгу здесь пишет, говорит, что у нас хорошая энергетика – зачастил ширакши.
Я услышал, как шаги Роллана стали приближаться к юрте, и вышел ему навстречу.
- Ассалам алейкум, Роллан-ага, у вас закончились сигареты, возьмите у меня - произнес я.
Мастер ничуть не удивился тому, что я назвал его по имени, словно ничего и не произошло.
Но мы оба почувствовали, как наши – его и мое биополе соприкоснулись и заструились рядом, паралельно друг-другу невидимо переплетаясь.
Он оказался среднего роста, подвижный, высокий лоб его глянцево поблескивал на солнце, на светлом лице лучились карие глаза.
Весь его вид говорил о том, что передо мной человек деятельный, энергичный.
       Мы двинулись в степь. Я рассказывал о себе, он внимательно слушал, не перебивая. Речь моя напоминала исповедь, оттого что многое тогда корежило, выворачивало сознание, это был период поиска.
Я признался об этом Мастеру. Я доверил ему святая святых, впуская заглянуть в свою настороженную, изболевшуюся душу. Одно только слово, одна невольная улыбка, и она готова была захлопнуться подобно створкам улитки и уже надолго. Я признался Мастеру, что одинок, хотя окружают меня много людей!
Мы шли и слушали степь, каждый думал о своем. Где-то на дальних холмах, подчеркивая горизонт, громоздились бельги-тасы. Солнце понемногу скатывалось из зенита, очертания отрогов Шынгыс-тау казались выкрашенными фиолетовой краской.
- Там, - вымолвил Мастер, словно вытолкнул мешавший его груди воздух – в глубине этих гор, без суда и следствия был застрелен Великий Шакарим. Последние годы Великий Забытый – Умытылган, жил в одиночестве, предаваясь размышлениям, стихам, переводам…  Они приехали неожиданно и велели ему ехать с ними в районный центр. Великий Шакарим-ата несмотря на то, что ему уже минуло за девяносто, поехал впереди. Они выстрелили в спину, затем забросили тело в сухой колодец. Тридцать лет пролежало оно на дне колодца, пока не вышел из тюрьмы его сын Акан, и не поднял тело отца. Тридцать лет боялись поднять его тело из колодца казахи. Это что за страх такой? – спросил меня Мастер – это что за народ?.
Я не знал что ответить. Я молчал. Мое откровение в один миг вдруг растворилось и стало таким крохотным, что я устыдился за него.
- Даже будучи глубоко одиноким, Великий Забытый-Умытылган Шакарим-ата не был одинок, потому что знал, что творит не ради кучки отщепенцев, готовых затоптать простых, бедных людей, но ради своего народа!
Я молчал, потрясенный услышанной историей.
-Что могло бы быть, если бы не убили Шакарима-ата?
-Народ уже в то время стал бы просвещенней - ответил Мастер.
-Но всегда, во все времена казнили философов, ученых, поэтов и других передовых людей. Вероятно, это происходило и происходит, оттого что они мешают развиваться истории своим чередом.
-Нет, это результат классовой борьбы – у Мастера ярко вспыхнули зрачки.
-Значит гибель Шакарим – ата, это результат классовой борьбы?
-Большевики хотели построить общество, в котором все были бы равны. Без господ и рабов. Шакарим также мечтал об этом. Но он видел как на местах, конкретные люди используют ее для продвижения собственных интересов.
-Значит, он боролся с конкретными людьми?
-Да, он боролся с проявлением их низменных интересов  в ущерб народным массам. В своих стихах, Умутылган срывал маски с растлевающих местных партийных деятелей.
-Но чего он мог бы добиться в этой борьбе? Добившись обличения одних, на их место неизбежно пришли бы другие. Они оказались бы такими же. Это равносильно гребле против течения, сколько не греби, лодка будет оставаться на месте.
-Но так сотворен человек. Бог создал Добро и Зло. Семена их он посеял в душах людей. Оттого одними из них движут силы Добра, другими Зла. Одни сотворены, чтобы быть разрушителями, другие – созидателями. И так будет всегда.
-Выходит общество непорочных людей невозможно?
-Но ведь ты сам это знаешь.
-Знаю. И оттого мне грустно.
-Не надо быть идеалистом.
-Если не быть идеалистом, существует опасность сьехать на рельсы Зла. Кто определил нам, что Добро лучше Зла?
-Каждый человек определяет это, для себя сам.
-Человек слаб и может ошибиться.
-Пророк Мухамед, подарил людям священный Коран. Иисус завещал Библию.
-Но сколько различных течений в исламе! Всевозможных сект, в христианстве! Они не могут разобраться между собой. Сколько крови пролили крестоносцы? Сколько ее выпустили османы, в стремлении обратить в ислам армян? И это лишь частица истории. Что остается человеку?
-Человеку остается искать себя. Находиться в Вечном Поиске – в уголках губ Мастера, от горечи сказанного, образовались глубокие складки.
-Ты бередишь мне душу – промолвил он.
-Но вы писатель, ориентируясь на ваши книги, люди соизмеряют себя.
-Ты тоже писатель. Не надо снимать с себя ответственность.
-Перед нами еда, лучшие куски ее манят к себе. Где найти в себе силы, чтобы отказаться от них?
-В себе. Все силы в тебе.
-Но не каждый это может! Бывают просто слабые люди, бывают чревоугодники, они ни за что в жизни не отдадут лучший кусок.
-Когда ты отдаешь его, начинаешь себя уважать, что сумел покорить свое чрево.
-Я думаю, что писатель обязан быть идеалистом, иначе он не имеет права проводить эту грань, между Добром и Злом.
-Вот оттого он и обречен на одиночество - тяжело вздохнул Мастер.
Мы стояли, подставив себя легкому степному ветерку, и ощущали громадность мира и крохотность самих себя.
Мы познакомились в эпицентре Евразии, у устремившихся к бесконечному, синему небу, мавзолеев Великого Абая и Шакарима олицетворявших светочи знаний и мудрости. Эта встреча была предписана нам судьбой, чтобы встретились два человека, оба уставшие на извилистых дорогах жизни и, взглянув друг-другу в глаза, пожали руки. Так на бескрайних просторах степи пересекались прежде батыры и, разглядев в пытливых глазах нечто понятное им одним, поворачивали коней и ехали дальше рядом, держа вровень конские головы.
Это был наш первый разговор об одиночестве.

***

Мастер справлял тризну по ушедшему в мир иной Папе Иоанну Павлу Второму. Он уже пятый день поминал его. Знал об этом лишь я.
Сутки назад мы сели за стол. Тосты были густые, подобно шубату в чашах. И все пили на равных, говоря о возвышенном. Мастер все больше слушал.
К концу дня кто-то стал половинить. Еще позже только чокались и отстраняли рюмки в сторону. К концу суток, к ночи, у всех уже слипались глаза. Я продолжал держаться, точно в глухой обороне где-нибудь под Курской дугой. Череда выпитых бутылок росла в геометрической прогрессии. Но конца затянувшемуся застолью не предвиделось.
- Выпьем – предложил Мастер в очередной раз, но поддержать его бодрствующие, уже были не в состоянии.
Тогда и он поставил рюмку на стол. Она переливалась недопитым содержимым на мраморной поверхности, словно в ней колыхался божественный напиток. Все молчали, и он молчал.
А мне, отчего-то было важно, то, что он сейчас произнесет.
Взоры всех были прикованы на недопитую рюмку, точно с ней были связаны предстоящие слова.
Но он молчал!
 «Проливая свой черный пот, и красную свою кровь, не покидая седла, день и ночь, я бился с врагами, чтобы преумножить славу народа тюрков..» -  неожиданно процетировал он, вычеканивая каждое слово.
И опять все молчали. И я молчал. Но я размышлял об его интонации. Для меня была важна интонация, слог!
Все молчали! А я нарушил молчание:
- Чьи это слова, ага? – спросил я за всех.
- Это слова Великого Культегина – ответил задумчиво Мастер.
- Есть ли среди вас хоть один, кто также как Великий Культегин станет проливать свой черный пот и свою красную кровь ради своего народа?
- Ой, ага, что Вы говорите? Мы все здесь сидящие, готовы следовать заветам нашего предка - горячо заговорили присутствующие.
- Вы говорите правду? – тихо, почти шепотом  спросил Мастер?
- Ага, почему вы говорите так тихо, нас никто не подслушивает - спросил красивый джигит.
Может быть, он хотел отличиться. Или же, действительно понять с чего вдруг Мастер заговорил вполголоса. Всякое ведь бывает!
- Жаным! – произнес Мастер - В Великой степи всегда говорили негромко, но слова, сказанные тихо летели далеко и были отчетливо слышны, не забывай об этом, если можно – попросил он, мягко, но настойчиво.
В наступившей вновь тишине, назойливо жужжала поздняя зеленая муха, кружа над переливающейся гранями рюмкой.
- Вы видите, как нас раздражает громкое жужжанье этого божьего создания? А если бы она летала беззвучно, возможно, мы бы примирились с ней – в голосе его прорезались новые, доселе незнакомый мне интонации, он неожиданно стал декламировать Махамбета:
-   Обманный, обманный, туманный, туманный
Забрезжил над Родиной день окаянный,
С небес пало солнце лепешкою рваной,
И пир оборвался кровавый и бранный.
День рухнул с копыт-большеггрузный верблюд,
Когда верблюжонком кровавое солнце
Валялось неузнанное посреди блюд,
Обьедков и трупов, и мусора груд.
Невинные девы ударились в блуд,
У всех караванов расселись арканы,
И бросились вьючные звери в туманы,
Обманут был даже обманщик и плут.
Зарезали лучшего! Полный сундук
Нарытого золота выплеснут в море,
Полопались слабые скрепы подпруг –
Не сон, о не сон – разливанное горе.
Туманный, туманный, обманный, обманный,
Клонился к концу смертный день окаянный.
Ты рухнул, наш тополь, корнями наружу,
Ты взрыл нашу почву, ты клятву нарушил,
Ты вышел из боя и горы обрушил.
Не слыхано было далеких убийц,
Теперь ликовали друзья их из местных –
В историю мира не впишут тех лиц –
Их много, их пропасть бесславных, безвестных – Мастер точно бил кувалдой, высекая искры из стальной наковальни. И опять все молчали. И я молчал.
- Великий Махамбет принял свою смерть в глубоком одиночестве – произнес он и я почувствовал, что не просто Он сетует на злую судьбу, так несправедливо поступившую с бунтарем, а сам он также одинок как он, как я!
В глубинах моего мозга, набухая, вырисовалась картина: окруженный со всех сторон войсками, предателями, распустивший остатки преданных ему джигитов, выбившийся из сил, батыр уснул под одиноким дубом. Он спал, и ему снилось, что его отделенная от тела голова летит над степью. С высоты полета она видит крохотные аульчики - жидкие глиняные мазанки, пастухов в рваных халатах пасущих байские табуны, караваны верблюдов тянущихся к святому Туркестану и понимает, что ничего они с Исатаем не смогли изменить среди сородичей-казахов. И от горькой обиды из глаз его хлынули слезы и прозрачным дождем потекли на землю.
Батыр проснулся в испуге и тут-же почувствовал, как что-то омерзительно скользкое, ползет по его телу. Он приоткрыл веки и увидел необыкновенно крупную змею с застывшими, немигающими, холодными глазами. Она глядела ему прямо в глаза.
Левой рукой он мгновенно схватил тварь за голову, а правой выхватив кинжал, одним взмахом отрубил ей отвратительную башку. Он вскочил на ноги. Тело змеи еще продолжало извиваться в рыжей пыли, батыр размахнулся и с отвращением отшвырнул далеко от себя разинутую для укуса пасть.
Верный конь батыра пасся недалеко от дуба. Батыр легонько присвистнул, и конь подбежал к нему. Он взгромоздился в седло и только тогда понял, что сон его был вещий и сейчас он поедет на свою погибель.

***

Все за столом молчали, и я молчал.
Говорить было нечего, я размышлял о печальной судьбе великого Махамбета, бунтаря, акына.
- Сколько же надо этой желтой степи жертвоприношений? - в полной тишине спросил Мастер – разве ей недостаточно Абая, Шакарима, Биржана, Чокана, Магжана, Сакена, Балуан-Шолака, Мади? Эта Великая степь похоронила Великих завоевателей, и она же вскормила Величайших воинов, мыслителей. Что за карма у этой степи? – вновь вопросил Мастер и снова не услышал ни слова в ответ.
Сидевшие за столом подремывали, не утруждая себя глубокими мыслями, и внимание их было рассеянным. Они раздумывали над тем, как бы им улизнуть, исчезнуть.
- Среди огромного кладезя, Великий Абай оставил нам «Слова Назидания», я прочту вам одно из них:
    -Хотя живу,- живым себя не чту
     С досады ль на кого, или иной причины.
     От посторонних горечь ту
     Скрываю под смирения личиной:
     Смеюсь,- не радуюсь, сержусь – а гнева нет,
     Слова мои мне кажутся чужими
     Тепло не греет, тускл белый свет.
     И мысли стали, будто не моими.

     В дни молодости я не допускал
     Что можно свой народ когда-нибудь оставить
     Любил и верил, высший смысл искал…
     Такую старость,- мог ли я представить?!

     Мечтал их образумить – обучить…
     Узнал людей, - угасла та надежда
     Все бросить, на чужбине жизнь влачить,
     Нет сил. Отчизна - не одежда.

     Все чуждо. А в груди лишь пустота
     С единственной надеждой умираю:
     Что это все был сон, обман и суета
     Лишь затяжной пролог, тоннель от ада к раю…   

То, что я понял в ту минуту, поразило меня. Я ясно узрел, как переплетаются состояния Великого Абая, Роллана и мои собственные. Вся боль, все обиды, все, с чем не согласен человек Слова, слилось в один звонкий ручей и потекло в надежде на дни лучшие, где - бы не стало бедных, больных, убогих!
           Не в силах оставаться за столом, от нахлынувших мыслей, я встал и незаметно вышел. Долго я бродил в окрестностях юрточного городка, пока не утомился, а когда вернулся, то заметил что гостей уже след простыл.
Мастер сидел одинокий. Он был похож на стареющего беркута, сидящего на бельге-тасе и думающего одному ему ведомую думу.
Ни слова не говоря, я прошел и сел неподалеку от него.
- А где ребята? – разорвал я молчание.
Мастер словно очнулся.
- В бою не предают! – промолвил и окинул пустым взглядом юрту.
- Они уехали, их, вероятно, ждут Великие дела.
- А нас одиночество! – подумал я про себя.
Мастер поднял голову и пристально посмотрел на меня, словно угадывая мои мысли.
- Мы не одиноки, за нами наши читатели.
- Но я все-же часто чувствую себя одиноким.
- Я отвечу тебе словами одного из самых Великих сынов казахской Земли – проговорил Мастер.
- Когда рухнул СССР, я вернулся в Казахстан долгое время слонялся здесь без дела. Затем пришло озарение. Я понял, что должен направить все силы на то, чтобы представить культуру страны, ее лучших сынов и дочерей за рубежом. Я уехал в Лондон и открыл там Дом Абая. Так вот, на открытие в Лондон, прилетели сановитые чиновники, и среди них оказался прославленный таеквондист, один из лучших сынов нашего народа, Мустафа Озтюрк. Это был роскошный казах, сильный и удивительно добрый. Случилось так, что Мустафа выпал их моего поля  зрения и остался одинок. Он сидел в кресле, не  подавая виду, до тех пор, как я заметил его одиночество.
Он не торопился занять место за столом повыше, попочетней, тогда как другие шумно рассаживались за щедрым банкетным столом. Это был поистине поступок присущий только очень уверенным в себе людям.
Я подошел к нему, принес извинения за то, что не уследил и оставил его одного. И тогда он произнес слова, которые до сих пор жгут мое сердце.
Он сказал: - Ага! Батыра одиночество красит!
Как это было сказано! С каким достоинством! Ведь человеческое достоинство, все равно, что вода в кувшине, его надо нести осторожно, чтобы не расплескать. Так что ты не одинок брат, за тобой твои читатели!
Во второй раз я был сражен поведанной историей.

***

Осень была в самом разгаре. Листва на деревьях выкрашенная разноцветными красками, казалось, горела, переливаясь в уходящих теплых лучах солнца.
Невидимые глазу паутины витали в плотном воздухе, навевая тихую грусть.
Молодая мама толкала впереди себя коляску весело щебеча с чадом, предрекая неразумному, все блага земные. Стайки юных студенток, беззаботно смеясь, перебежали дорогу, ослепив белыми сильными бедрами. Я, молча им, позавидовал, осторожно прислушиваясь к заскрежетавшему и защемившему сердцу. Проклятое сердце все чаще и чаще в самые неурочные часы капризничало и требовало к себе вниманья.
Я осторожно перевел взгляд на Мастера. Он тоже глядел вслед веселой стайке. Возможно, вспомнил юношеские годы, стройотряд, где был командиром всегда в гуще народа.
Пронзительно и визгливо рявкнул сигнал автомобиля, вырывая нас из плена коллизий, жестоко возвращая в действительность. На челе Мастера, словно бусинки пота медленно стала проступать печать одиночества и я стыдливо, словно меня уличили в подглядывании, потупил взгляд.
И тут, я почувствовал, что Мастер прочел мои мысли. Это его качество всякий раз поражало меня и в то же время пробуждало любопытство.
- Ты вновь захандрил брат? – спросил Мастер.
- Ага! – я кивнул головой - Ничего не могу с собой поделать. Как нахлынет! Будто волной накрывает. Сразу же хочется чего-нибудь крепкого, очень крепкого. А иногда  на глазах выступает горькая влага. Вроде люди кругом! И любимая ждет! И краски природы такие яркие! Но вдруг становится нечем дышать и воздух, кажется можно резать ножом! Почему так Мастер, а-а-а?
Он молчал и упрямо шагал вперед. Я видел, как медленно набухает синяя жилка на его высоком лбу. Так скачет отбившийся от табуна одинокий вольный жеребец к самому краю горизонта. Он уже боками проваливает, но не прервет сумасшедшего галопа, потому что задался целью доскакать до манящего полукружья Земли. Там и только там возвышается Истина, ради которой тысячи ступивших на зыбкую тропу Творчества брели одинокие, выстроившись в бесконечную череду.
- Однажды я приехал на Казанский вокзал в Москве – заговорил он - То было время, когда я еще совсем молодым, обосновался в Москве и работал секретарем Союза Писателей СССР. Так вот, до поезда оставалось еще немного времени, и я попусту бродил по перрону вокзала. Вдруг мое внимание привлек сидящий на лавке, в зале ожидания человек азиатской национальности. Рядом с ним на асфальте стояла початая бутылка водки. Я подошел к нему и узнал Великого Мукагали-ага! Это был Мукагали Макатаев.
Я поздоровался и назвал Мукагали-ага свое имя. Он безгранично обрадовался и обнял меня.
- А что же вы сидите один – спросил я его.
- Как хорошо, что ты мне встретился – произнес в ответ Мукагали-ага.
- Ты знаешь, где находится памятник, Великого Сергея?
- Какого Сергея! – переспросил я в недоумении.
- Э-э-эй! Сен да! Сергея Есенина – выпалил он в досаде.
- Конечно, знаю.
- Тогда повези меня к нему. У меня есть, что сказать этому русскому парню – попросил Мукагали-ага. Я взял такси, и мы поехали.
На площади, у памятника великого русского поэта, вот как сейчас гуляли молодые мамаши с колясками, неподалеку прогуливался парный милицейский патруль.
Мукагали-ага и я вышли из машины и направились к памятнику. Мукагали-ага продолжал держать в руке бутылку с водкой за горлышко. Я не отважился сказать ему, что это опасно, то было время, когда за распитие спиртного в общественном месте, могли привлечь к штрафу или же забрать в отделение.
Мы подошли к постаменту памятника. На голове поэта, воркуя, сидели два голубя. Мукагали-ага подобрался, глаза его сузились и загорелись ярким огнем.
- Кыш! – махнул он рукой, и испуганные голуби взметнулись ввысь, беспорядочно хлопая крыльями.
Боковым зрением я следил за идущим мимо нас милицейским патрулем.
Мукагали-ага обошел вокруг памятника Есенину один круг, второй, пошел на третий, вызывая мое недоумение и привлекая заинтересованный взгляды сидящих на лавочках людей. Наконец он остановился лицом к лицу с Есениныным и громким голосом выпалил в отчаянье:
- Ах, Сергей, Сергей, Сергей,
Сергельдим гой мен да сендей, Сергей!
Я на секунду оторопел, а Великий Мукагали-ага не обращая внимания на спешащий в нашу сторону патруль, опрокинул в рот горлышко бутылки и в один миг вылил в себя содержимое.
- Вот теперь можно ехать Роллан-жан – сказал он и вздохнул так облегченно, будто исполнил самое главное в жизни дело.
- От патруля мы сообща отбились, но этот случай оставил мне на сердце глубокий шрам. Вот так встречаются два поэта и не важно, что один из них у пьедестала, а другой стоит на пьедестале. Они равны перед собственной совестью, брат! Потому что знают, что не врут своему народу в творчестве, которое им послал БОГ!
И вновь, уже в третий раз поразил меня Мастер рассказом об одиночестве. Он словно величайший художник наложил всего один точный мазок на мое мятущееся полотно души, и оно тут же преобразилось, стало целостным, законченным. А взбаламученная душа вдруг стала удивительно послушной, и устало замерла, постепенно светлея, светлея, светлея. Точно искусный врачеватель он раз за разом отпаивал меня одному ему известными зельями, вливая в меня новые силы.
Одиночество перестало быть страшным, но все отчетливей становилось неизбежным.
Я прикрыл глаза, и отчетливо увидел бредущую длинную вереницу людей, ступающих босыми ногами по обоюдоострому лезвию. С душ их стекали капельки крови и летели на белый снег. Все они были глубоко одиноки, сутулы, словно несли за спиной неимоверно тяжкий груз, а вокруг них на всем обозримом пространстве шли бесчисленные толпы, и всякий озирался и тыкал в них пальцами, а многие смеялись и швыряли снежками.
Шли Сократ, Платон, Аристотель, сгибаясь под тяжестью «Короля Лира» шел Великий Шекспир, за ним с «Евгением Онегиным» Пушкин, с пулей Мартынова в груди упрямо шагал Лермонтов, за ним Байзак, Гумилев, Лондон. Мне показалось, что его под руку поддерживал Мартин Иден. Сжавшись в комочек шагал, Хемингуэй, создавший «Снега Килиманжаро», «Старик и море» и я явственно услышал голос мальчика: - Что у тебя на завтрак старик?
- Чашка желтого риса с рыбой.
В крестьянских лаптях, в холщовой рубахе подпоясанной веревкой, тащился великий Толстой с «Анной Карениной» в руках, за ним Есенин, Маяковский, Тургенев, Достоевский, Набоков, Бунин с «Темными аллеями», Жусупбек Аймаутов, Султанмахмут Торайгыров, Сейфуллин, Магжан сказавший в ночь перед расстрелом: «Слышишь судьба, не хочу подаяний, полною мерой отмерь мне страданий, в огненном вихре сжигая дотла, так, чтоб из глаз моих соль потекла!». Обняв свою домбру, ковылял полный трагизма Биржан-сал, за ним тянулся Шукшин сказавший: «Милые, милые люди, как я люблю вас!», опираясь на гриф гитары с порванными струнами, шел Высоцкий, чуть поодаль отставая, тянулся Леня Филатов, Фонвизин, Тютчев, Шолохов. Их было тысячи! Вслед за Гербертом Уэлсом и Бернардом Шоу высказавшем в сердцах, что он готов сжечь все свои девяносто книг, потому что на Земле по прежнему продолжают рваться бомбы, словно сомнамбула двигался Уильям Сароян со «Случайными встречами». Подняв к небу «Слова Назидания» шел печальный Абай, за ним с развевающейся широкой бородой несгибаемый Шакарим-ата, припадая на одну ногу, шел Мухтар Ауэзов, за ним яростный Мукагали, больной раком Саин Муратбеков.
Все они направлялись к манящему полукружью горизонта и словно выходили из кадра - исчезали, а за ними шли новые и новые, и вереница эта не имела конца!

Алматы, сентябрь, 2009 год.


               
 Моей любимой маме Мараш,
 посвящаю: