Возвращение

Часть первая
Доля воровская

Тридцать три темные бусинки, нанизанные на витую, шелковую нить – все, что осталось у меня от него. Эбонитовые четки и ворох слежавшихся в памяти безвозвратно ушедших дней, плывущих теперь бесконечной, неспешной чередой воспоминаний, точно облака в голубой манящей бездонности, тянущиеся в неизвестную даль. Таким кучерявым облаком выплывает в ней жаркий июньский день, раскаленное, вспученное солнце, повисшее в самом зените, мы с Пушкарем, изнывающие от жажды в конце извилистой, подобно змее, очереди за квасом. Лузганье семечек и ленивая перебранка с желающими промочить глотку, скрашивающая нам мучительно скучное томление под палящими лучами и занудное ожидание. Наконец, мы вплотную приблизились к заветной бочке и толстой, с тройным подбородком  продавщице, у которой из-под складок сочился мутноватый пот и стекал, скрываясь между огромными, словно арбузы, грудями. Толстячка вопросительно зыркнула в нас маслянистыми глазищами и протянула за деньгами полную руку. На материи халата у нее под мышкой расплылось темное влажное пятно, взгляд на которое сбил нас с толку и в этот самый момент чья-то загорелая кисть швырнула на тарелку темные медяки.               
– Один кружка! – раздался голос с акцентом.
Наши перегретые на солнце головы взметнулись в сторону наглеца, а руки напряглись, готовые отшвырнуть его в сторону. Незнакомец в модной голубой майке, сидевшей на нем в обтяжку, так плотно, точно она была его кожей, с мощной грудью и осиной талией, был красив, как Бог! Среднего роста, с густыми иссиня-черными кудрями, стекавшими к широким, гордо развернутым плечам, он точно сошел на залитый желтоватым квасом горячий асфальт с экрана, удивительно напоминая нашего любимого киногероя – Гойко Митича.
– Ты кто такой, откуда взялся? – преодолев появившуюся сухость во рту и оправившись от замешательства, выдавил я.
– Меня зовут Яшар! Я из Баку приехал! – незнакомец миролюбиво протянул свою руку, настороженно рассматривая нас.
– Вы штангисты?
– Да!
– Я тоже штангист, – то ли признался, то ли похвастался он.
В сумерках в городком парке гремела музыка и вспыхивали, притягивая взоры прохожих к танцплощадке, забитой молодежью, разноцветные электрические лампочки. Патлатые парни перетаптывались с ноги на ногу, изображая модный в те годы шейк, а сбитые провинциальные девчонки, собравшись в стайки, скалили зубы и постреливали глазками по сторонам. Неожиданно вихрем, точно смерч, в самом центре закрутилась бешеная драка.
Мы с Пушкарем ринулись к яростно дерущимся и среди мелькающего многорукого, многоголового клубка увидели утреннего знакомого, отбивающегося сразу от нескольких парней.
Он сражался как лев, вращаясь юлой посреди смертоносного круга, уклоняясь от ударов, молниеносно разя нападавших быстрыми и точными кулаками. Чьи-то тела падали и снова поднимались. Треск рвущейся материи, испуганные девичьи визги, хлесткие звуки ударов, выкрики угроз  леденили сердца невольных зрителей. Мы переглянулись и без слов врубились в жестокую круговерть и дружба наша, рожденная  тогда, продлилась четверть века, став сплошной круговертью!
Старший Брат! Помоги же найти ответ на мучительный вопрос: отчего так несправедлива и жестока оказалась жизнь по отношению к нашему другу? Отчего она предопределила ему безвременный уход из жизни, взрослому  мужу,  в которой он на шатких ногах стал совершать первые шаги подобно малышу.  Почему жизнь одного человека похожа на катанье на разноцветных каруселях, на веселый дисней-лэнд, а другого – на ужасающую американскую горку? Слабым утешением звучат слова о том, что там тоже нужны хорошие люди! Нет, это мы не смогли понять его и оценить по достоинству, ибо мы все злы и чрезмерно требовательны к другим, но не к себе самим.
В одночасье рухнул  и низвергся Великий Рим, когда перестал уважать своих лучших сыновей и дочерей.
Широкогрудый, бесстрашный красавец Ромка, лидер окраинной шпаны и любимец девчат, неспешно обходил танцплощадку, считавшуюся его вотчиной. Беспорядочно толпившаяся молодежь безоговорочно расступалась перед ним, признавая его авторитет, когда он лицом к лицу столкнулся с Яшаром. Ромка взглянул на него уничижительным взглядом, но незнакомец не отвел глаз, не посторонился, а смело шагнул вперед, отстраняя его самого в сторону.
Приумолкла гремевшая музыка, выпрямились извивавшиеся гитаристы, барабанщик, сыпавший дробями, сбросил темп, а малеванная певица сба-вила на полтона, точно из нее выпустили воздух.
Яшар ударил первым, Ромка сильно пошат-нулся, его повело в сторону, пол предательски ухо-дил у него из-под ног, но он устоял и, взбешенный дерзостью новенького, бросился в драку.
Они сшиблись и взорвались, словно тайфун! Оба крепкие, ловкие, они хлестались насмерть, нанося друг другу мощные джебы так, что у окружающих от страха жмурились глаза. И вдруг, когда перевес сил  склонился в сторону красавца Ромки, Яшар стремительно подсек его ногу, а затем уже падающего, прогнувшись, точно упругая рессора, швырнул прогибом через себя!
Это было потрясающее зрелище!
Старший Брат! Ты, наверное, поражен моим рассказом! Многого ты не знаешь из жизни нашего друга,  того, чему мне довелось быть очевидцем. Рассказывая об этом, я с глубокой ностальгией вспоминаю о годах, безвозвратно прошедших, о времени, когда наши лучшие девчонки были трогательно провинциально милы, а сверстники – молоды и благородны, как рыцари!!! Помнишь ли ты, как зажигательно танцевал он лезгинку? Он был похож на бушующий огонь. Изменчивые симпатии нашей танцплощадки быстро склонились в его сторону и он стал ее любимцем. Взрывалась стремительная как ветер музыка, камнем, выпущенным из пращи, он влетал в образовывавшийся круг и под стозвонное хлопанье в ладоши, раззадоривавшее его, вскидывал вверх красивые руки и, вращая кистями, шел первый круг, на носочках, точно балерина. Затем он запрокидывал голову, взметая волнующие девчонок кудри, забрасывал за нее согнутую в локте руку и  виртуозно выделывал целую дробь коленец. А музыка металась по залу лихими Па и он выдавал лихие Па, красивый, полный дерзкой уверенности в себе, он напоминал шального Лермонтовского Азамата из “Героя нашего времени”.
Яркий электрический свет резанул по глазам узника, свернувшегося на бетонном полу, точно опавший с дерева листочек на фоне серой, штука-туренной под шубу стены. Узник едва среагировал, лишь приподнял руку, защищаясь от внезапно хлынувшего потока света. Отрастающие седые волосы его были грязными и оттого казались редкими. На впалых щеках островками торчала многодневная белая щетина, казавшаяся зловещей. На узнике “стакана” была лагерная, с куцыми рукавами куртка, с надписью “ШИЗО” большими, кривыми буквами. Свет преломлялся об его костюм и, казалось, дымился, придавая его лицу желтовато-серый оттенок, отчего он казался выходцем из преисподней. Бедняга, не отрывая руки от глаз, протяжно и мучительно простонал.
– Выходи! Считай, что твой курорт закончился преждевременно, – с нескрываемой ядовитой издевкой произнес опер, сопровождавший меня, обращаясь к несчастному.
Я с трудом оторвал свой прилипший взгляд от узника и взглянул в лицо молодого опера. Оно поразило меня до глубины души, до мурашей вдоль спины, до дремучего ужаса, шевельнувшегося в моем сердце. В его глазах не было ни крохи сострадания, ни чуточки человеческого участия, ни стремления понять и великодушно простить! Это были безжалостные глаза мучителя, палача, инквизитора, рот которого растягивала широкая улыбка садиста от получаемого им наслаждения. Темные зрачки его глаз расширились, а хрусталики сузились, пока, наконец, не растворились совсем. Мне показалось, что они заплясали от кайфа, испытанного им в момент, когда узник застонал, точно он испытал оргазм. Тонкие, серые губы опера сжались, припечатываясь в узкую полоску, так что могли показаться  скорбными, но в их уголках продолжала таиться угроза. Опер повернулся вполоборота, предоставив мне возможность изучить его хищный римский профиль, и теперь мне была видна лишь одна сторона его лица, которая поразила так, что я едва удержал рвавшийся из груди крик. Паутинка морщин около его глаза съежилась, точно шагреневая кожа, стала глубокой и мне почудилось, что это в сети паутины, перебирая мохнатыми лапками, сидит наполненный ядом паук.
Старший Брат! Возможно, это машина времени в тот краткий миг перенесла меня в другое измерение, во мрачные казематы инквизиции. Я совершенно забыл, каким образом я очутился там и зачем…
У меня напрочь выбилась из головы взятка, дан-ная мною главному инквизитору – бутылка дорогого французского “Курвуазье”, распитая с ним. Я забыл о существовании своего тела, лишь только мысли моего ошарашенного мозга гулко сталкивались и разлетались в стороны подобно шарам на зеленом сукне бильярда. Бедный наш друг, горест-ный пленник каменной могилы показался мне в тысячу раз горше узника замка Иф. Отчего же, брат, людям, дорвавшимся до власти над другими, хочется их мучать? Отчего они, будучи безгрешными детьми, сосавшие святое молоко матери, становятся алчущими чужую кровь вампирами?
Узник с трудом осмыслил произнесенную опе-ром фразу и зашевелился. Он с усилием оторвал словно приклеившуюся руку от лица и приподнял голову. Из-за яркого света он не мог разглядеть нас. Беззубый рот его раскрылся и из него выпали ше-пелявые, трудно различимые звуки, похожие на плач. Но это оказалось песней. Он пел ее тихо, его плечи содрогались.
Доля, доля, доля воровская!
Десят лет туремная рещетка.
Ай, мама-а-а – джа-а-а-а-н, –
выдохнул он стон из тощей груди.
Взгляд страдальца опустел, но не взывал к жалости, а говорил о бессмысленности муки. Кристаллики его глаз затуманились и в уголках их собралась предательская влага. Потолок в “стакане” нависал низко, чтобы сиделец не мог разогнуться и казался крышкой гроба. В страхе, что дверь вновь захлопнется и он не успеет выползти, узник подтянул к себе атрофированные ноги и  встал на четвереньки.
– Яшар! – негромко позвал я.
Он  застыл, задрав голову в направлении пришедшего звука, и в этот миг стал похож на каменное изваяние сфинкса. Серое бескровное лицо  напряглось так, что кожа натянулась на нем, точно на барабане. Возможно, ему показалось, что он сходит с ума, слыша до боли знакомый голос. Узник собрал у переносицы брови, напрягая зрение, глаза его, уже освоившиеся к свету, сфокусировались и цепко разглядели контур мужчины, от которого, несмотря на затхлость и вонь коридора, веяло неимоверно родным. Боясь оказаться обманутым, он призвал все силы, разогнулся и бросился к человеку, который,  несмотря на невероятность происходящего, был похож на его друга.
– Это я! Ты не ошибся, мой друг! – бормотал я бессвязные слова, обнимая его, прижимая к себе. От него невыносимо дурно пахло. Не в силах вынести запаха этого смрада, я невольно отвернулся. Он сконфузился и отстранился.
– Нэ прикасайся ко мине! Я вэсь воняю! Издэсь такой запах, – произнес он с сильным акцентом, оправдываясь.
Спустя час его привели ко мне. Он был отмыт, начисто выбрит и волновался, как школьник перед экзаменом, от предстоящей встречи.
– Ну как ты? – я ласково положил ему руку на плечо, чтобы прервать затянувшуюся, неловкую паузу.
– Как тэбе сказать, – его голос дрожал, – из-дэсь всем тяжэло, приходится тэрпеть. Я сбился со счета диням, – тихо признался он.
На старом выщербленном столе я разложил разносолы, привезенные с собой. Его глаза лишь на мгновенье зажглись при виде этого богатства, но тут же медленно погасли. Я принялся угощать его, но он лишь отломил крохотный кусочек нежной курочки, чтобы не обидеть меня, и положил в рот.
– Ты сам паешь, радьной! – промолвил терпи-горец, будто не он много дней был голоден, а я. В глазах его была неимоверная усталость и никак не таявшая грусть от самой мысли, что, явившись, точно наваждение, я снова скоро исчезну, а он останется вновь наедине со своим черным горем, со своими тяжелыми думами. Мое сердце невыносимо страдало, оно судорожно сжималось в груди и трепыхалось пойманной в силки перепелкой. Огромное чувство и желание самопожертвования растекалось по нему и мне хотелось склонить его седую голову себе на плечи, вымолвить слова утешения, но они, как назло в таких случаях, застряли в горле и я лишь продолжал неловко гладить его по голове, словно не друг он мне, а мой обреченный на страдания сын! И я, безмерно мучаясь в своем бессилии забрать его оттуда, в тот миг взмолился к Всевышнему, умоляя наделить меня колдовскими чарами, чтобы, ударив перcтом, превратить моего друга в таракана, в мышь, в птицу, и тогда бы он смог выбраться прочь за пределы этой жуткой крепости. Мы оба напряженно думали и молча вздыхали, беспрестанно затягиваясь дымом сигарет. Руки его, когда-то красивые, сильные, теперь были исхудавшие, с тонкой, просвечивающейся, чешуившейся серой кожей. Они без конца теребили нервно сигарету, я чувствовал, что он силится сказать что-то очень важное, но ему не удается.
– Как там на свободэ? – выдавил он почему-то шепотом.
– На свободе хорошо, Яша, – прошептал и я в ответ ему, – вот выйдешь отсюда, оденем тебя как принца и загуляем мы с тобой, как прежде в нашей молодости!
– Как в моладасти уже не будэт, – обреченно возразил он.
– Проклятое время, оно безжалостно разбро-сало нас. Я долгое время не знал о тебе ничего, – пробормотал я  в свое оправдание.
– Ты нэ виноват. Мине выпал Туз-пики, а эта казенньый дом, – произнес он грустно. Он надрывно вздохнул, оторвал исхудавшие руки с колен и вновь опустил их на горьком выдохе.
– Нычего нэ асталось. Было всё, нэ асталось нычего. Была сэмья, дом, а тэперь вот, – его голос звучал глухо, в нем скользили нотки громадной усталости, разочарования, обиды за несложившуюся жизнь, а главное, огромной, невосполнимой потери.
– Что же случилось? За что тебя посадили? – осторожно, стараясь не причинять ему боли, спросил я.
Он долго молчал, вздыхал, глаза его, прежде задорные, туманились, влажнели, он потряхивал головой, пытаясь отогнать наплывающую обиду и держался рукой за сердце. Ему хотелось сказать, но он не мог произнести ни слова, как и у меня, они застревали у него в горле, он судорожно сглатывал слюну и тогда острый кадык перекатывался под тоненькой кожей его худой шеи и я боялся, что он прорежет ее и вырвется наружу. Мне было больно смотреть на него и в то же время было жаль, и одновременно с этим я отчего-то испытывал стыд перед ним из-за своей чистой дорогой одежды, и я украдкой, чтобы он не заметил, перевернул усыпанный бриллиантами перстень на своем пальце вовнутрь.
– Всё началось из-за иглы, – наконец, собравшись с силами, выдавил из себя он.
– Игла, наркотыки, я и сам нэ знаю, как это магло случиться са мной. Вначалэ папробавал полкубьика, мнэ панравилась, черэз нэкатарое времья апят угастыли, уже кубьиком, а патом пашло – паехало. Эта я тэпер поньял, што этьи твары мэня таким образам прыстраивали на иглу. Выдишь, как всё банальна  просто. Очень бистро я сэл на дозу. Жьена с дочкай ушльи от мэня, я пра-далжал калоться, наступило врэмья кагда угащать пэрестальи, нужны были дэньги, – он поднял опущенную голову и взглянул на меня, в его глазах, нарастая, появилось раскаяние.
Старший Брат! Исповедь причиняла нашему  другу неимоверные страдания, мне показалось, что ему хочется выплеснуть всё из себя. Поверь, так бывает. Порой и самого в груди заломит, захолонит сердце, что оно, бедное, замирает, готовое умолк-нуть навеки, подушечки пальчиков онемеют, точно жизнь из них уходит, и страх, холодненькой, скользкой, противной змейкой так и скользнёт по тебе. И тогда становится плохо и мерзко, оттого что ты всего-то слабенький человек и, понимая величие Бога, начинаешь завидовать ему и пугаться от этих страшных, приходящих невесть откуда, помимо воли, мыслей. Ведь он в миг, когда разгневался на наших прародителей, вынес приговор: что в поте лица своего будете добывать хлеб свой, а то мы жили бы в раю и не знали ужасов земной жизни. Подумать только, всего-то из-за доверчивости нашего праотца к легкомыслию нашей праматери обречены мы на полную трудностей жизнь Земную.  А ведь и теперь Сатана не успокоился  и  продолжает соблазнять нас, слепых, вот и сбил он нашего несчастного товарища и потому он обречён платить по счёту. Но другой раз я счастлив оттого, что живу на Земле, такой нежной, доброй, хлебо-сольной, точно она мать, самая главная, и меня пугает сама мысль, что не съел бы то наливное яб-лочко наш праотец и тогда могло всё сложиться иначе. Прекрасны младенцы от рождения, но  тяжесть земного испытания с годами становится все непосильней, оттого-то многие, их даже тьмы, шагая по дороге жизни,  путают законы Добра и Зла и поддаются совращению их Сатане.
– Что же случилось, за что ты несешь наказа-ние? – для меня стало важным узнать об этом.
– Нэ надо, – остановил он меня, – кагда-нибуд патом, если вийду атсуда, я тэбе расскажу. Я нэ прэступил Закон Божий, а тот, что создан людми, пэрешагнул, и за ето страдаю. Издэсь плохо. Скуд-но кормят, унижают в надэжде сламить дасто-инства, хотьят убьить сам дух челавеческий.
От своей невозможности смотреть на меня он вновь опустил голову вниз, а я стал рассматривать пустую камеру, любезно нам предоставленную главным инквизитором, раздобревшим после выпитого “Курвуазье”.
Мрачные, серые стены были в сплошных бурых пятнах от убитых клопов, насосавшихся арестантской крови. Отвратительные их трупики, проткнутые использованными спичинками и вдавленные в “шубу” стен, иссохшими мумиями телепались на сквозняке, гулявшем по камере. Мой мечущийся взгляд привлекла тоскливая надпись, навевавшая безотрадное уныние: “Преехал на ету крепост с ешо дватцаттю годами – Вартан Ереваньский” – так было накарябано на одной из стен прямо над оконным проёмом с вбетонированными друг за дружкой решётками в мелкую клеточку. От этой надписи, вместившей в себя семь ошибок, в камере веяло безнадёжностью и, глядя на моего скорбного друга, я мог предположить, какая горькая мука терзала Ереваньского Вартана, если он выцарапанные слова дополнительно покрыл кровью, чтобы их было отчетливей видно. Железные нары вдоль стен были также испещрены кривыми, судорожными словами, но от нар исходила незримая черная энергетика, я почувствовал ее каждой своей кле-точкой и постарался не задерживать на них взгляд, лишь вскользь пробежал по ним, но одну надпись мои пытливые глаза всё же успели выхватить и прочесть.
Неизвестный автор на сером железе выплеснул свою жуткую боль: – Я верил в тебя, ласточка моя любимая, что ты дождёшься, а ты не дождалась – сука!
И я стал думать об этой надписи, увековеченной на стальной полосе, о парне, который верил в неведомую мне девушку, самоотверженную, с доброй душой, и о том, что такая девушка могла ждать лишь человека, отбывавшего своё наказание, отмерянное и назначенное ему людьми, но не переступившего Закона Божьего. И о жуткой боли в сердце парня, заставившей выплеснуть его своё отчаяние на железной наре, перевидавшей не одну сотню узников, каждого со своей тяжкой ношей, вынудившей осквернить своего любимого человека, приговорив его к столь страшному ярлыку. Мои мысли полетели кувырком, спотыкаясь,  разбиваясь вдребезги, как вдруг одна из них точно осенила меня и я догадался, что он был один в тот трудный час в этой камере, когда душа его плакала, хрипя и ярясь от бессилия. Наверное, вначале он стонал глубоко внутри себя, но стон вырвался из тощей груди через гортань и дальше сквозь упрямые, сжа-тые, обескровленные губы и разнёсся в пустом помещении, отдаваясь эхом, и тогда в глубоком отчаянии, не ведая, что творит, он заставил атомы железа раздвинуться, чтобы поместить навсегда на нём свой плач об утрате. И  вдруг я увидел его в преломлявшихся лучах скупого солнечного света, сочившегося сквозь стальные жалюзи, сгорбленного, узкоплечего, сникшего перед судьбой, в голубых, еще не выцветших василькового цвета глазах которого плескалась неимоверная тоска. Помимо своей воли я поднялся с места и направился к нему, чтобы утешить, но прошел сквозь него, потому что это было всего лишь наваждение. В темном углу у “толчка” валялись обрывки газет, выпачканные коричневыми полосами человеческих испражнений, от которых мой взгляд стремительно метнулся прочь и уперся в стальную дверь, крашеную когда-то краской, цвет которой теперь невозможно было определить. За дверью невидимый кто-то исступлённо визжал, выплёвывая из себя слова грязные, точно помои:  – Козлы, была команда строиться!
Эти слова, словно хлыстом поперек обнажённой спины перетянули меня, так что я скукожил лицо, крепко сжал зубы и растерянно оглянулся назад, точно за помощью. Мой друг обеспокоенно наблюдал за мной и меня осенило, что он понял моё состояние полной беззащитности, потому что неожиданно засуетился, стал собираться, ссылаясь на то, что его с нетерпением ожидают сокамерники и он будет счастлив угостить их вкусностями, что я привез.               
Мы оба молчали, отчетливо понимая, что никуда нам не деться от невыносимо тяжелого груза прожитых лет. Что все былое в нашей жизни –  чистое, незамаранное,  кануло в какую-то лету и не вернуть нам никогда из ушедшей молодости ни веселого беспечного смеха, ни легкости, с которой мы могли дружить. И хотя мы оба в тот момент находились в тюрьме, я знал, что на улице меня поджидает автомобиль, и я выйду отсюда и поеду куда только захочу. И он это знал и оттого молчал, потому что разное нас ожидало. Мы прощались без слов. Что могли значить слова?
Мой старший брат! Времени неподвластна память человеческая. Ветер времени беспрестанно дует, словно пустынный суховей, разнося заунылые, точно песни одинокого бедуина, звуки. Но даже он не в силах выдуть из памяти человеческой людей, события, выжженным тавром, отпечатавшихся в ней. Так вот, арестантская судьба нашего друга несла его все дальше и дальше, по каким-то лагерям и тюрьмам, и я с дьявольским упорством продолжал ездить за ним, по “централам” и пересылкам. Единожды потеряв его, я теперь боялся оставлять нашего друга одного, среди недобрых людей в зарешеченных каменных казематах. Он рассказывал мне о том, как злы отчаявшиеся арестанты в условиях тотального недоедания, антисанитарии, разнузданного, безнаказанного режима содержания, повального туберкулеза и как поедают они друг друга день ото дня, точно крысы в бочке. А его везли и везли, он разменивал года на новые сроки, менял “воронки” на “вагонзаки”, бараки на камеры, черную робу на полосатую. И вот в один из лютых, зимних дней, когда в округе бесновались круговертные бураны, а морозы набирали силу, крепчая день ото дня, его привезли в город, в котором я жил в то время. Я уж и не вспомню по прошествию лет, из каких источников я узнал об этом, но отчетливо помню другое. В тюрьме, куда я приехал в надежде получить свидание, закончился уголь и было нечем топить. Усталый, со следами хронического недосыпания начальник пожаловался мне на кризис в стране, на опустошенный, скудный бюджет тюрьмы, у которой нет средств на покупку топлива и если не выправить положение, то в скором времени заключенные начнут вымерзать, и тогда старуха смерть повальными эпидемиями станет косить людей как косой…Я тогда разыскал необходимые средства и закупил пресловутое “черное золото”. Если бы кто с высоты птичьего полета мог видеть наш крохотный караван, пробивавшийся сквозь голубые сугробы к  занесенному учреждению. Впереди, отчаянно газуя черным дымом, таранил снег серый гусеничный трактор, за ним тащился “КамАЗ”, доверху груженный спасительным углем, а следом на бордовой, точно погон “Ввэшника”, девятке, кутая в ватное одеяло алюминиевую кастрюлю со сваренным дома борщем, в надежде накормить друга, к тюрьме,  раскинувшейся одиноко посреди степи, точно остров отчаяния, ехал я !!!

Часть вторая
Круговерть
               
Дождь хлестал как из ведра. И это в середине декабря. Такого она не припоминала. Тянучие, холодные струи били по водянистой, снежной каше, противно хлюпающей под ногами. Она тащилась мимо брошенных кварталов, где когда-то жили люди. Теперь там не встретить было даже бродячих котов. Им ведь тоже нужна пища и потому они пошли вслед за людьми, переселившимися на другой край города. Мрачные тёмные контуры покинутых пятиэтажек пугали. Ей стало страшно одной, совсем одной среди зловещих, безобразных зданий. Из черноты оконного проёма с шумом, хлопая крыльями, вылетела огромная стая одичавших голубей. Не пугаясь человека, птицы пролетели мимо, ударяя её жёсткими крыльями по лицу. Она в ужасе исторгнула из себя чудовищный крик, что содрогнулась от своего же вопля, полетевшего эхом между мокрыми домами.
– Господи, прости меня господи, всемилостивый и всемогущий! Не дай сдохнуть мне сегодня здесь, где от людей не осталось даже помоек!
Струи холодного дождя сотнями крохотных молоточков молотили по чернеющему среди снежного крошева листу жести.
“Может быть, ветром сбросило с крыши, а, может быть, это бомжи”, – подумала она. “В последнее время их стали нанимать на разборку пустующих домов. То, что прежде возводилось, теперь бомжи рушат..”
– Господи! Прости же нас, Господи! Это и есть проклятье твое. Слабы мы, чтобы устоять Дьяволу, и не ведаем, что творим!
Когда-то это был город. С тех пор как стали в округе разрабатывать шахты, город строился, возводился, радуя горожан. Натали остановилась, окончательно выбившись из сил. Сердце её бешено молотило, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из худой груди. Она прижалась спиной к холодной стене дома, но из слабости в коленях не удержалась и сползла вниз, плюхаясь в кисельную кашу. У неё был сильный жар. Ныли все косточки в бесконечно уставшем теле. Нащупав в кармане кусок полузасохшего хлеба, дрожащей рукой вытащила его, чтобы отщипнуть немного. В темноте кусок показался ещё меньше.
– Я хочу к своим деткам! – завыла она тихонько.
Слёз не было. Они давным-давно вытекли из неё. Она сунула кусок поглубже и втянула тонкую шею в ворот свалянной шубёнки.
Из другого кармана вытянула тёмную бутыль, заткнутую куском свёрнутой газеты. На дне её оставалось ещё несколько глотков бурой жидкости. Исхудалыми, истрескавшимися руками она подтянула бутыль ко рту, упёрла донышко в острые колени, по-змеиному изогнулась, вливая в себя содержимое. Остро защипали разбитые, вспухшие губы. Злыдень Симак избил её в кровь утром. Проклятый каторжник истоптал всё лицо ботинками. За жалкие объедки и вонючее пойло он принуждал её всякий раз мастурбировать ему грязную, похожую на старую толстую гусеницу, плоть.
– Проклятый город! Всё здесь проклято! – пробормотала она.
Миллионы людей поглотил Карлаг. В огромных, пересыльных лагерях и судьбы людские становились горошинами под ногами палачей. Злой дух безвинно убиенных, замученных, витал над этой землей с тех самых пор. Холодный пот, выступивший на лбу, струями потёк по мокрому от дождя лицу. Она решила укрыться на время в подъезде. Подняться на ноги не было сил. Натали опустилась на четвереньки и, скользя руками, преодолела скользкие ступеньки, скрываясь в зияющем неизвестностью провале! Здесь было немного теплей и не так сыро. Теперь злой ветер хрипел и ярился где-то за стеной.
Она вновь подтащила бутыль ко рту и вылила в себя всё без остатка. Наконец-то долгожданное тепло мягко разлилось внутри. Ей стало легче дышать. Острая догадка вспышкой озарила её уставший мозг. Натали выглянула из подъезда. Так и есть, тот самый дом. Отсюда, именно отсюда начались её несчастья!
Ей было семнадцать и красивее её в те годы не сыскать бы во всем городе. Невысокая точеная фигура ее вызывала восхищение у парней и взрослых мужчин. Ей это нравилось. Как-то её, гуляющую по городу, остановила молодая женщина.
– Я из Мосфильма. Мы скоро начнем снимать кино, ты хотела бы стать актрисой? – спросила она.
– Конечно.
– А как тебя зовут?
– Натали.
– Какое замечательное имя. Нам для главной роли нужна исполнительница с таким ангельским лицом. Поедешь в Москву?
– Я не знаю, – нерешительно пробормотала она, – если меня мама отпустит.
– Какая тебе Москва. Это огромный город. Тебя там изнасилуют или обокрадут. Школу надо закончить, – рассвирепела мать, как только услышала.
Но школу она не закончила. По уши влюбилась в своего учителя. Историк был холост. Она напросилась к нему домой на дополнительное занятие. Жалуясь, что ничего ей не лезет в голову, тянула время, кокетничала. А потом наступила ночь. Она наврала историку, что родители уехали, а она забыла взять с собой ключ и теперь не может попасть домой.
– Можно, я останусь переночевать у вас? – умоляла она, трепеща от страха услышать отказ. Ее с детства влекло к мужчинам. Девчонкой подглядела она, как занимались любовью её родители. И это возбудило её детское сознание. Шли годы. Ей не терпелось заняться этим самой, но со своими сверстниками она не хотела. Новый учитель истории ей сразу понравился. Историк был молод, высок, роговые очки его не портили, они придавали ему умный вид. Полгода она пыталась кокетничать с ним, поджидая историка около школы, “случайно” оказываясь неподалёку от его дома. Историк избегал встреч, боясь запятнать репутацию, но она видела, что он истекает слюной при виде её.
В тот вечер она так потрясающе разыграла историю с забытыми ключами, что сама поверила в нее, ощутив себя несчастной. И историк, потерев вместо переносицы шейку очков, тоже поверил. Он постелил ей на единственном диване, а сам, раскатав матрац, устроился на полу. Слабый свет луны сочился в окно комнаты, она никак не могла заснуть, его близкое присутствие  возбуждало ее и  она стала донимать его вопросами.
– Правда, говорят, что девушке в первый раз больно? А какие у вас  были  женщины?
Историк смущался от неожиданности и открытости этих вопросов. Она смотрела на него сверху и  видела, как вспыхивают огнем его щеки.
– А я в вас влюблена! Только не говорите, что вы не замечаете этого!
– Ну я…, да, ты мне нра…, – мямлил учитель, но она уже не дожидалась его ответа. Юркой змейкой соскользнула с дивана и в одно мгновенье оказалась на его узкой груди.
Она накрыла его рот своими трепещущими губами и коснулась его взметнувшейся плоти. Всё с себя сорвала в порыве страсти, сгорая в жарком ожидании. Даже теперь по прошествии стольких лет помнит она, что была в ту ночь на вершине счастья. Она целовала его, скользила руками, обвивая шею, теребила пушистые волосы на груди, взлетая над ним вверх и опускаясь вниз. Это было похоже на скачку. Но не утомляла её, а распаляла. Сквозь собственный стон она слышала его прерывистое дыхание, сквозь распущенные, прилипшие к лицу мокрые волосы видела, как смешно прыгают на его переносице очки. И продолжала бешеный галоп, гордая оттого, что всё у неё получилось.
Даже теперь при воспоминании той бледной от рассеянного света луны, ночи , сладкая истома сотрясла её хрупкое, колотившееся в горячечном ознобе  тело.
Всю ту ночь они прозанимались любовью. Уснули лишь под утро. Историк позвонил в школу и, сославшись на недомогание, прыгнул к ней, сладко засыпающей. 
Домой она больше не вернулась. Разразившийся в школе ужасный скандал закончился тем, что историка уволили с работы. В школу ему отныне дорога была закрыта, он долго мыкался и, наконец, устроился на шахту.
Много раз приходила мать, упрашивала вернуться , но Натали была непреклонна.
– Мы любим друг друга, – заявила она.
Постепенно всё успокоилось, страсти вокруг них поулеглись. Она почувствовала себя в полной мере женщиной, хозяйничала по дому, готовила обеды, дожидалась историка с работы. По ночам она с сумашедшей энергией набрасывалась на него. А он, измотанный тяжелой шахтной работой, уже спал, вздрагивая и пугаясь чего-то во сне. Историк был слишком интеллигентным, мягкотелым и слабым для шахты. А ей, распознавшей сладость любовных игр, хотелось, чтобы он измял ее всю, внизу ее живота разливалось тепло и ожидание и она бесилась, глядя на уснувшего историка. Так продолжалось долго, ее неудовлетворенность росла, поднимаясь внутри, точно тесно на дрожжах. Она стала ловить себя на том, что кокетливо улыбается другим мужчинам, оценивающе оглядывая их.
И вот тут в их подъезде появился зеленоглазый, золотозубый Зардан. Пугливые соседки тут же остерегли ее, рассказывая страсти, что их новый жилец – законченный бандит. Зардан сразу обратил внимание на молодую, красивую женщину, живущую этажом выше. По утрам дожидался её, спускавшуюся за продуктами и перегораживал дорогу.
Он говорил ей, что именно о такой он мечтал долгих десять лет в лагерях, произносил бесстыдные слова, божась, что очень хочет её, вынуждая её краснеть. К тому времени интеллигентный историк уже наскучил ей и она хотела, чтобы её жизнь изменилась как-то по-новому. И однажды утром она не удержалась от любопытства и вошла в квартиру, куда Зардан так настойчиво звал её. Ее буквально трясло всю от тайного искушения любовной связи.
Коварный Зардан мгновенно сумел разглядеть подлинные мысли красавицы. Он прямо в перед-ней сорвал с неё пальто, заголил платье и, впившись губами в её губы, сильными пальцами проник в святая святых ее, замужней женщины. Его пальцы возбуждали, она понимала, что ей бы надо вскричать, позвать на помощь, драться, но бедра её предательски двинулись навстречу его пальцам, убыстряя движения. И всё случилось в одно мгновенье. Он набросился на неё точно оголодавший зверь, урча и покусывая  до боли ее розовые соски. Целый день, до возвращения историка с работы, они прозанимались этим не зная усталости. Он брал её каждый раз по-новому, смущая, будто точно знал, что долгими ночами, лёжа со вздрагивающим во сне историком, она, пугаясь от собственных мыслей, представляла себя в этих позах с другим, более сильным мужчиной. И повела её кривая судьбы. Точно в круговертном непроглядном буране, когда не видать не зги, бросая из стороны в сторону. Напрасно историк со слезами на глазах, стоя перед ней на коленях, просил её вернуться, умоляя, обещая простить её грех. Познавшая дикую, мужскую силу Зардана, она смеялась над брошенным ею неудачником.
Ах! Если бы только знала она тогда, каким тяжёлым станет его проклятье!
Зардан стал для неё исчадием ада! Изощренный наркоман, он и её понемногу пристроил к неизведанному ранее кайфу. С утра и до вечера к ним приходили лихие люди. Это были отсидевшие сроки, татуированные, злые блатюки, безусая молодёжь, наслушавшаяся удалой воровской романтики. Они запирались на кухне, варили над газом опий, а потом, закатив рукава, вкалывали в еле видимые вены дозу и расчесывали себя до крови от блаженства. Зардан выходил к ней с набранным коричневой жидкостью шприцом, улыбаясь!
– Всего лишь кубик, моя королева! – и, склоняясь к уху, шептал, – станет так хорошо, мы займемся любовью.
Попробовавшая однажды этого зелья и опьянённая им, она не противилась Зардану. А позже сама с нетерпением ожидала, когда, наконец, будет сварено зелье, чтобы уколоться.
Зардан выгонял всех из квартиры и набрасывался на неё, выгибая точно ивовую ветвь. И она, клокоча от возбуждения, сгорая от страсти, сходя с ума от сладости ощущений, насаживала себя на него, словно на жаркий шампур.
Дождь не убавлялся, не стихал, наоборот стервенел, бил с такой силой, точно кто-то наверху замыслил отыграться на этом никак не умиравшем городе, изо всех сил стараясь потопить его потоками студеной хляби. И ветер продолжал реветь, расхристанно врываясь в зияющие чернотой окна домов, беснуясь, метался там между пустых стен и ей казалось, что природа сошла с ума и  все люди вымерли, и это и есть начало конца света!
Может быть, только одна она и выжила, пока пряталась в подвале среди крыс, боясь вновь угодить в лапы злыдню Симаку.
Она знала, что если это произойдёт, то её смерть будет лютой, потому в складках ее лохмотий был спрятан обоюдоострый сапожный нож.
После того, как он безжалостно избил её, она сделала вид, что согласилась доставить ему удовольствие, но в её гудящей, покрытой шишками от ударов ботинками голове, вызрел жуткий план мести. Огромный, звероподобный Симак, высверливая её своим единственным, выпученным глазом, злобно ухмыляясь, спустил давно потерявшие форму штаны. Крохотная, присмиревшая, она сидела на шатком ящике, слизывая с губ продолжавшую сочиться кровь. От его немытой плоти невыносимо дурно воняло  и  она  не смогла удержать подступивших приступов тошноты.
– Ну давай, бери его, – приказал ей Симак и  она, осознавая, что никто не защитит ее в темном подвале, в жутком отчаяньи, переступая через судорожный страх,  вцепилась в его омерзительную плоть и хватила по ней с силой, невесть откуда взявшейся в её изнемождённой руке, кривым сапож-ным ножом. Он взовопил так, что ей от этого смертельно жуткого вопля на мгновенье показалось, будто тяжеленные плиты подвала приподнялись вверх, осыпая отсыревшую штукатурку. Черная кровь брызнула ей в лицо, она отшатнулась в сторону и в этом движении увидела десятки крупных крыс, мгновенно вынырнувших из щелей на запах крови. Изогнувшись пополам, она блеванула вырвавшийся из неё, точно из шланга, поток утренней баланды и бросила в крыс окровавленный кусок мертвой плоти. Гадкие создания, отвратительно пища, бросились к нему и тут же, обезумев, стали драться насмерть между собой. Мгновенье, показавшееся ей вечностью, было пронизано этим многоголосым визгом, летящим эхом от голых стен и леденящим, парализующим рёвом Симака.
– О-о-о-о-о! – ревел он, оглашая мёртвые стены, а она уже бежала прочь, наступая на спинки скользких, мятущихся под её ногами зверьков, а навстречу ей, разнося топот, бежало еще множество их и некоторые п рыгали на неё, взбираясь к лицу, и она, испуская из себя дикий визг, хватала их и отбрасывала прочь, продолжая нестись к спасительному, светлеющему проёму.
Сквозь шум беснующегося дождя послышался противный скрежет и лязг железа, волочимого по земле. Натали сжалась в комочек, мгновенно подтянув под себя колени, стала прислушиваться к происходящему на улице. Так и есть, кто-то тянул за собой тот самый лист жести, на который она подумала, что его сорвало ветром с крыши.
“Кто бы это мог быть?” – заметалась в её лихорадочно работающем мозгу испуганная мысль. Однако она зря испугалась, это никак не мог быть злыдень Симак.
“Ему теперь не до железа!” – злорадно улыбнулась она в темноте. Любопытство, извечный враг женщины, раздирало ее, и, не удержавшись, она выглянула на улицу, но тут же отпрянула от двери, забиваясь обратно в угол. Человек, который тянул железо, взбирался на крыльцо подьезда, в котором она нашла укрытие. Она от страха ойкнула и незнакомец, расслышав звук, тут же зажег спичку, высвечивая её. Натали узнала заросшего щетиной, одетого в рваные лохмотья мужчину, она знала его давно и совсем другим.
“Неужели и его загнала в угол жестокая жизнь?” – пронеслось в её голове.
Она ещё не знала, чего ожидать ей, одинокой бомжихе, от него в этом брошенном людьми доме.
– Ты кто, – спросил мужчина сурово.
– Я Натали, а ты ведь Генаха. Да?
– Что за Натали? – мужчина вновь зажег спичку, пытаясь рассмотреть её. Увидев бутыль, он нагнулся и потянул к себе за горлышко, но она тут же среагировала, уцепившись за неё, демонстрируя, что готова постоять за себя.
– Она всегда пустая! – проговорила она.
– А чё носишь пустую? – возмутился было мужчина, но затем неожиданно присел к ней рядом, ожидавшей от него удара ногой.
– У меня есть, – блаженно произнёс он, – но тебе не дам, если не признаешься, откуда ты меня знаешь? – поставил он ей ультиматум.
Совсем потеряв страх, она заглянула ему в лицо.
– Ну, конечно, ты Генаха, – Натали подтвердила свои собственные сомнения. – Раньше ты был красивый и сильный.
– Во, теперь я узнал тебя, – радостно заорал Генаха.
– Да, я Генка. А то, что было раньше, так то было раньше. И ты была когда-то не подарком. Как-то раз даже отшила меня в ресторане, когда я к тебе подкатился. А теперь мы оба в одинаковом положении, недолго, наверное, нам тянуть эту лямку, косая придёт, всех сровняет, – проговорил он мудро, извлекая из-за пазухи квадратную стеклянную бутылку дорогой, настоящей водки.
Он отвинтил с неё пробку и её чувствительное, как у зверька, обоняние тут же учуяло запах.
– Водка! Чистоган? – спросила она.
– Хо-хо-хо! Ещё и разбираешься! Чистоган! – протянул Генаха  довольно. Он отхлебнул из горла и мечтательно произнёс:
– Дотащу, сдам это железо приемщикам, на пару пузырей дадут. Сегодня же Яшара хоронят, я оттуда плетусь, там и раздобыл водяру. Мне дали помянуть его.
– Какого ещё Яшара? – спросила Натали, щупая в кармане зачерствевший ломоть, готовясь занюхать им.
– Да знаешь ты, ну отсидел он много, штангист бывший, отчаянный такой был в молодости, лезгинку танцевал.
– Яшара хоронят? – изумилась она и запричитала быстро-быстро. – О, господи! Господи! Что же это творится? Что же случилось с ним?
– Говорят, ехал на машине и попал под встречный “Камаз”.
– О, Господи! Царство ему небесное! Так вот почему среди февраля этот ливень пошёл. Бедный Яшар, он много страдал при жизни, поэтому и природа отозвалась на его смерть. А я уж подумала, что господь решил утопить этот проклятый город,  –  забормотала она.
– Откуда ты знаешь? И причём здесь город, не проклятый он вовсе. Почему это он проклятый? – стал вступаться за город Генаха.
– Потому что вокруг были лагеря, а в них страдали, – не запинаясь, скороговоркой выпалила Натали.
– Лагеря лагерями, а в этом городе прошла наша молодость. Классный был городок, весёлое было время, – блаженно произнес Генаха. – Шахтёры уголь добывали, город жил, у людей работа была, в каждом окне свет горел, а теперь что? Пустые дома! Ну ничего, всё ещё выправится, только нас с тобой уже не будет, – в голосе Генахи слышалась обречённость.
– А я своих деточек уж столько лет не видала, как забомжевалась, – заплакала горько Натали, склонившись к Генахе, тихо, протяжно.
Возмущенный Генаха взорвался точно порох:
– Кто тебе не давал жить с семьей, за****овала ты, я же помню, как только появились первые иномарки, так ты только в них и раскатывала.
– Будь они прокляты, эти иномарки, круговерть меня закрутила, Генаха, не кричи ты на меня, Христом Богом прошу!
– Христом Богом! Христом Богом! Ладно, давай помянем Яшара, страдальца, – успокоился её ночной визитёр.
Генаха с удовольствием бултыхнул содержимым бутылки и резким движением руки запро-кинул горлышко себе в рот. Он сделал несколько судорожных глотков, в темноте слышно было, как раздаются громкие бульки, проваливаясь внутрь его утробы. Цепкие глаза Натали следили за  стремительным уменьшением содержимого бутылки, рука ее беспрестанно  продолжала мять в кармане засохший ломоть. Ей хотелось предложить его Генахе, но она все еще продолжала сомневаться в правильности своего решения. Она потрогала пальцем острые края ломтя, продолжая бороться с искушением, наконец, решилась, мысленно утвердившись в благородности поступка и, не вынимая хлеб из кармана, отломила кусок и протянула Генахе.  Генаха оторвал бутылку от губ и громко с присвистом выдохнул. Он на ощупь нашел в ее руке хлеб, взял его и, забросив себе в рот, принялся быстро жевать, полязгивая зубами. Натали осторожно высвободила бутылку из его рук, так же, как и он, бултыхнула содержимым, устанавливая на звук количество остававшейся водки и, удовлетворенная, поднесла ее ко рту.
Водка приятно обожгла внутренности, Натали сделала несколько крупных глотков и закашлялась.
– Проклятье, так и не научилась пить из горла! – пробормотала она, кашляя.
– Пора бы! – беззлобно откликнулся Генаха.
– Царство ему небесное! Хороший человек он был, мне, бомжихе, помог вернуть веру в себя, – вновь забормотала Натали. Выпитая водка придала ей сил и она вдруг засуетилась, засобиралась, точно теперь боялась опоздать. Натали стянула с головы промокший, покрывшийся местами корочкой льда старый платок и встряхнула его. В темноте подьезда она беспрестанно двигала руками, прибирая спутанные, сбившиеся волосы, для чего-то расстегнула пуговицы шубенки, затем вновь их застегнула, сопровождая свои беспорядочные движения сопеньем и шмыганьем,  накинула платок на голову и, тщательно прибрав его, завязала на узелок под подбородком.
– Мне надо с ним попрощаться, обязательно, обязательно, –  зачастила Натали, поражая Генаху своей проворностью.
– О какой вере ты говоришь? – удивился Генаха.
– Мы ведь знакомы были с ним с молодых лет. Потом долгие годы я его не видела, он, оказывается, сидел все это время, а я опустилась на дно. Вначале меня катали на иномарках, водили в рестораны, дарили дорогие подарки, называли самой красивой, понесло меня, понимаешь? Я проводила время в забавах, в роскошных номерах. Муж тем временем развелся со мной, лишил материнства, а детки были еще маленькие, Викулечка и Сереженька мои, крошки мои, – голос Натали задребезжал, она громко высморкалась и вытерла руку об полу шубенки. Генаха задумчиво смолил козью ножку, чадя густым дымом, огонек ее разгорался на мгновенье, освещая лицо. В низком, прижавшемся к крышам пустых домов, черном небе, одна за другой полыхнули молнии и заглушая шум дождя громыхнуло так, что звон долгое время носился внутри пустого подьезда.
– Господи! Господи! Что же это творится-то. Молнии, гром, дождь среди зимы, – Натали стала мелко и быстро креститься.
– Так чем же он тебе помог?
– Однажды я напоролась на Зардана. Он затянул меня в свою машину и хотел, чтобы я отдалась ему. Но я воспротивилась, он стал выкручивать мне руки, я звала на помощь и тогда он, взбешенный моим сопротивлением, полоснул ножом по щеке, обезобразив мое лицо. Рана со временем затянулась, но прежние кавалеры отвернулись от меня и как-то разом пропали дорогие рестораны, иномарки, подарки и я в одночасье рухнула в  темную пропасть, в жуткую страну бомжей. В зале ожидания вокзала, где я коротала ночь, на мою беду меня подобрал Симак. Ты же его знаешь, Генаха, это лютый зверь, зверь, зверь!
Генаха на всякий случай промолчал. Натали коротко всхлипнула и продолжила.
– Мы с Яшаром встретились совершенно случайно. Он увидел меня и поразился, мне впервые за годы моего бомжевания стало так стыдно за себя. Он долго рассматривал меня и поражался, затем посадил в машину и повез в частную сауну. Там он оставил меня совершенно одну, велел снять с себя все мои лохмотья и вымыться. Я, дура, даже было подумала, что он хочет отмыть меня для себя, а потом поиметь. А он уехал и вернулся через час. Привез мне платье, новые туфли, косметику. Я после горячей воды вся разомлела, разрумянилась. Надела чистое платье, причесалась, подкрасила глазки, поглядела на себя в зеркало, оказалось, ничего еще! Потом он повез меня на  квартиру, накормил, угостил вкусным  вином и принялся ругать .
Заинтригованный исповедью бомжихи, Генаха погасил козью ножку, придавив ее сапогом. В подъезде стало совершенно темно. Натали, втянувшаяся в воспоминания, тяжело дышала.
– Че дальше-то? – нетерпеливо спросил Генаха.
– Он говорил мне простые вещи, которые всем известны, но в них была жизненная мудрость, что оспаривать ее у меня не хватило духу. Он говорил, что это переломное время сломало не только меня, но и тысячи других людей. Что я еще молода и красива и могу быть счастлива, а для этого мне надо вернуться к своим деткам, что им не хватает матери, а мужу жены. Он убедил меня в простых истинах, что раз мой муж до сих пор не женился, значит, он не теряет надежды, что я когда-нибудь вернусь. Он рассказывал мне, как кается сам, что потерял семью, рассказывал, как ему пришлось трудно в лагерях и что надо ценить жизнь, а не разбрасываться ею. Понимаешь, Генаша, миленький, он говорил, что всем нам придется каяться  за свои поступки перед Господом Богом.
– И что? Так и не поимел он тебя? – хихикнул Генаха в шутку, но, почувствовав, как напряглась бомжиха, быстро интуитивно отдвинулся.
– Ты же вот сидишь, не трахаешь! Даже водкой  угощаешь.
– Да ладно, я пошутил. Так че ты не пошла домой-то?
– Симак поймал меня, гад! Затащил опять в подвал, посдирал с меня вещи, которые Яшар  подарил и пригрозил, что если я еще раз попытаюсь уйти, он сам расскажет моему мужу, что я ежедневно делала ему минет.
Натали горько заплакала, ее плечи сотрясались. Бомж смутился от подобной откровенности, зашмыгал носом, делая вид, будто ничего не расслышал.
– Генаша! Родненький ты мой, почему наша жизнь такая? А?
– Потому что сами мы виноваты, – угрюмо пробормотал бомж, – а я не покушаюсь на тебя оттого, что давно уже импотент, если бы не шрам, ты и вправду еще ничего.
Натали мгновенно потянулась рукой к щеке, через которую от самого виска, до подбородка, глубокой бороздой тянулся шрам, оставленный Зарданом.
– Просто ты, как и Яшар, хороший человек. Ну я пошла, родненький, дай Бог тебе здоровья. Может, я еще успею попрощаться, – проговорила она скороговоркой, затем стремительно наклонилась и чмокнула в небритую щеку изумленного бомжа, сама удивляясь нежданному порыву, растопившему вмиг ее давно  заледеневшее сердце.
– А с Симаком ты не шути, он и правда, зверюга еще тот, – пробормотал  обескураженный бомж  ей  вдогонку .

* * *

Гроб с телом Яшара был выставлен посреди нового спортивного центра. Трёхэтажное здание с ярким фасадом средиразваливающегося,полузаброшенного города выглядело как горький укор пустым пятиэтажкам с зияющими чернотой  оконными проёмами.
Около здания, несмотря на разбушевавшуюся, невиданую доселе непогоду и поздний час, сгуртовалось множество автомашин. На освещённом крыльце стояли люди. Натали робко приблизилась к крыльцу, остановилась, припав к стене, чтобы перевести дыханье, благо что студеные потоки, льющиеся с неба, сюда, под навес, не проникали.
Её видавшая виды шубёнка совсем промокла и с неё на сухой асфальт стекала вода. Она украдкой из-под надвинутого на самые глаза платка стрельнула по сторонам, пока не убедилась, что никто не обращает на неё внимания. Превозмогая резкие боли в коленях, донимавшие её в последнее время, она бочком поднялась по ступеням и прошмыгнула внутрь. В просторном зале перемещалось множество людей. Натали осторожно, боясь привлечь к себе чьи-нибудь взоры, бесшумно переставляя мокрые от дождя набухшие валенки, приблизилась к стоявшим у гроба людям. Самой себе она напоминала загнанную птицу, общипанную, но хищную. Её грязные кисти рук с длинными, давно не стриженными ногтями поневоле напряглись, высовываясь из куцых рукавов шубенки, напоминая когти пернатой падальщицы.
Выбрав узкую брешь среди плотно обступивших обитый зеленым сукном гроб с телом покойного людей, она сумела боком протиснуться к нему и увидела его. В дорогом костюме молочного цвета, в белоснежной  рубашке, ворот которой подпирал золотящийся  галстук, он был величествен.
Редкие седые волосы отсвечивали серебром и были тщательно причёсаны. На лице его, ещё хранившем следы былой красоты, отпечаталась горечь пережитых страданий и непостижимая живым мудрость.
– Яшар был мне старшим товарищем. Он учил меня не только поднимать штангу, но и искренности в человеческих отношениях, честности в поступках, чистоте мыслей и теперь, когда его не стало, я  сохраню в памяти  до конца своих дней его светлый образ. Он был достойным человеком, – произносил молодой, крепкого сложения мужчина с фигурой бывшего спортсмена. Натали напрягла память. Где-то она прежде не раз видела это лицо, как вдруг вспомнила. Это был худой, нескладный мальчик-сирота в пору её молодости.
– Как же он повзрослел, – внутренне поразилась она.
Мужчина закончил речь, из его глаз потекли светлые слёзы, он стал шарить по карманам в поисках платка, но не нашел и тогда вытер их ладонью.
У Натали впервые за долгие годы защипало в глазах, а сердце беспокойно торкнулось в груди .
Она вновь вспомнила сауну, из которой вышла, напарившись и начисто вымывшись под горячей водой, укутанная белой простыней и взяла из рук человека, теперь лежащего в гробу, цветастое платье. Нет, этого ей не забыть!
“Ты ещё молода и красива и у тебя всё ещё будет хорошо, не теряй надежды. Твой муж, твои дети нуждаются в тебе, иди к ним”, – звучали пронзительно в ушах его слова,  простые, но столь искренние, что она тогда и вправду поверила им!
Горькие слёзы хлынули по ее щекам, она попыталась сдержать их, но они полились сильнее. В отчаянии она напрягла веки, шрам её искривился, обнажив черные от чифира зубы и облик её стал ужасным.
А в ушах продолжали звенеть его слова: “Твой муж и твои дети нуждаются в тебе!”
На секунду ей показалось, что он чуть приоткрыл глаз и взглянул на неё строго, вопрошая, почему она нарушила обещание, данное ему в тот вечер.
– Я пойду, милый, я обязательно пойду, даже если мой муж и мои детки палками будут бить меня и гнать прочь, я подстилкой лягу у порога, но не уйду от них никуда, никуда, никуда!!!
Слёзы затекали ей в рот и она пила их, пила, пила!!!
– Жизнь человека – мяч в руках всевышнего! Земная жизнь Яшара была соткана из лоскутков горя. Он мечтал уехать к себе на родину, о которой  часто грезил и мы, выполняя его волю, попрощавшись, отправим его сегодня в далёкий Бакы. И это будет его возвращением! Спи спокойно, друг, – голос произносившего речь мужчины казался знакомым Натали, но слёзы застилали ей глаза и она не могла его разглядеть.
Лишь только закончилась речь, как мулла высо-ким тембром принялся читать длинную суру из Корана. Присуствующие присели на корточки, пронзительный голос муллы набирал обороты, взлетая под самый потолок, в зале стояла тишина, а когда он словами “аминь!” закончил песнопение, толпа многоголосо повторила  вслед за ним “аминь!” 
Началась процедура прощания. Вначале прощались самые близкие, затем все остальные. Люди подходили к усопшему, некоторое время вглядывались в него, точно пытаясь запомнить, осозновая, что видят его в последний раз, ложили цветы и отходили, уступая место задним. Когда церемония прощания закончилась, зелёный гроб накрыли крышкой с позолоченным полумесяцем, обитой золотистой бахрамой, упаковали в цинковый ящик и стали запаивать.
Вскоре все было кончено. Тело погрузили в салон микроавтобуса и кавалькада автомобилей, прорезая фарами непрекращающиеся потоки дождя, разбрызгивая по сторонам снежную кашу, длинной змеей заскользила по полумертвому городу, в сторону аэропорта.
Мой старший брат! Вот и все! Бренное тело нашего друга наконец-то обрело вечный покой в своей родной земле, в солнечной стране Азербайжан.   Долгие годы, с тех самых пор,  когда он вслед за любимой девушкой приехал в Казахстан, в наш  шахтерский городок, с тех пор он был  желанным сыном в нашей стране, был нашем гостем. На на-шей земле ему довелось познать мужскую дружбу, страсть к женщине, цену победы над звенящей металлом штангой, горечь утраты и долгие годы страданий! Я очень благодарен нашим землякам, пришедшим проводить его как почетного гостя в последний путь. Он заслужил это уважение к себе со стороны людей, ибо, будучи гостем, ни разу не попрал священных законов дома, принявшего его. Среди сильных он был сильным, среди слабых был слабым, со старшими – младшим, а с младшими – старшим. Его грешная душа еще сорок дней будет незримо витать среди нас, не в силах расстаться, а потом ее возьмут с двух сторон ангелы смерти: Аз-раил и Жабраил, точно конвой, и потащат на высший суд, где придется ему держать ответ за все проступки земные и где зачтутся ему его добрые дела, и все будет взвешено на чаше весов, тех, что тоньше человеческого волоса, и ничто не сможет укрыться от всезнающего, всевидящего ока Всевышнего.
Опустел в одно мгновенье большой зал, лишь шаги одинокого сторожа цокали, отдавая эхом, слышались бряканье ключей и лязг закрываемых дверей. Натали стояла одна посреди пустого зала и впервые в своей многострадальной жизни почувствовала наполнявшую всю ее изнутри огромную ответственность перед ушедшим в мир иной человеком, который когда-то абсолютно бескорыстно взялся за наставление ее, падшей женщины, на путь возращения.
“Господи Великий! Дай мне шанс доплестись до моих деток,  брошенных мною уж несколько лет назад. О, всепрощающий! Я грязная грешница, оттого  никогда раньше я не произносила имя твоё и только теперь молю тебя о помощи, когда решила направить свои стопы к ним. Великий и Всемогущий! Поддержи меня в тот час, когда станут судить меня строго муж мой и мои детки по законам людским”, – искренне, в греховном отчаяньи воззвала она к Богу, затем прислушалась к тишине зала, в ожидании знака  себе, но, не дождавшись, подумала, что Господь сердит на нее настолько сильно, что не станет ей отвечать, и тогда она бесшумно скользнула вдоль стенки и, отворив дверь, вышла на улицу. Дождь никак не унимался, продолжая с шумом тарабанить по черному льду, низвергаясь сверху. А Натали шла и шла по пустому, ночному, хранившему за каждым своим поворотом страшные неизвестности,  городу и затупленные мысли об ужасе предстоящей встречи  уже не столько пугали ее, сколько разгоняли ее веру, которую она обрела, стоя у гроба с Яшаром. Но она в порыве слепой надежды продолжала идти!
Звонок в дверь прозвучал пронзительно громко, Натали вздрогнула и в страхе отпрянула от нее.
Ее голова,  гудевшая целый день от пережитого, вдруг просветлела,  в ней пошел тихий звон, она предельно собралась от того, что теперь могло произойти самое главное в ее жизни. Пока она  остаток ночи под проливным дождем тащилась сюда,  она не плакала, лишь сердце ее колотилось, точно хотело вырваться из груди. Но теперь, находясь в страшном ожидании у родной двери,  невероятным усилием воли ей удалось собраться, хотя сама мысль, что она посмела заявиться сюда, парализовывала ее.
Она ушами пила тишину подъезда так, что слы-шала вращение электросчетчика и телепанье огрызка верёвки за темным окном на площадке.
Её напряжённый слух уловил щелчок выключателя, звук шаркающей ноги, сопровождаемый стуком неясного происхождения о деревянные половицы пола. Некто тяжело дыша подобрался к двери.
– Кто-о там? – прозвучал голос Некого, сердито. Этот голос она узнала бы среди тысяч других, потому что он принадлежал её мужу.
– Папа, к нам кто-то пришел? – проник сквозь толстую дверь сонный голос её дочурки, её Вику-лечки.
– Спи. Чего ты соскочила, иди ложись, – в голосе мужа всё ещё плавали сердитые нотки.
– Мне только что приснилось, будто к нам пришла наша мама.
– Какая мама, доченька, о чем ты говоришь? Ваша мама давно умерла. Беги маленькая, беги, ложись.
– Папочка,  ты говорил мне неправду. Баба Надя сказала, что мама жива и я только что во сне видела ее. Это она к нам пришла. Открой, пожалуйста, ей дверь!
Натали отчётливо слышала звонкие слова дочери, долетающие к ней как оглушительные пощечины, она лбом приникла к холодной стене, мучительный стон рвался из неё, но она прокусила себе язык и этой болью вогнала стон  внутрь себя.
Ей хотелось броситься прочь, убежать подальше от родных голосов, забиться в темноте привычных подвалов, чтобы не слышать их больше никогда, никогда!!! Натали не выдержала и протяжно застонала.
– Папа, открой, открой, там мама! – полным детского отчаянья голосом  закричала за дверью дочь. Слышно было, как она, шлепая босыми ногами, кинулась к двери и короткие звуки соприкосновения  тел подсказали Натали, что муж пытается остановить её.
– Осторожней, доченька! Ты чуть меня не сбила. Я открываю, уже открываю….
Дважды прокрутился ключ в замке, дверь  распахнулась и желтый квадрат света выпал во тьму площадки, захватив в себя её ноги в мокрых, разбухших валенках.
Натали не дышала, глядя из мрака на своего мужа, стоявшего на одной  ноге, опираясь на деревянный костыль. Не ведавшая доселе, что ее муж потерял ногу, она была сражена увиденным. И может быть, собрав остаток сил, она бросилась бы прочь, если бы не графика освещенного квадрата. В нем, залитая светом, стояла ее дочурка, крепко-накрепко обхватив единственную ногу отца.
Бессознательнный импульс пронзил Натали от самой макушки до пят, вид дочурки с растрепанной прической и припухшими заспанными глазами вынудил ее сделать крохотный шажок вперед, затем ещё один, ещё более мелкий, входя в освещенный четырехугольник.
– Доченька, Викулечка, дочушка моя сладкая, котен-о-чек мо-о-й!!! –  посыпались с её омертвевших губ слова, трудноразличимые и едва слышные. Она уже вошла по пояс в квадрат света и увидела, как от страха расширились глаза дочери, прокусившей  белыми  зубками себе нижнюю губу.
Сердце Натали билось гулко, холодный пот бежал по лицу, ей казалось, что сейчас ее муж и дочь услышат его биение и в ужасе захлопнут перед ней спасительную дверь. Не в силах дальше противостоять судьбе, Натали  опустилась перед ними на колени.
Лицо мужа было неподвижно и ей на мгновенье показалось, будто он навсегда окаменел от злобы, застывшей в его темных глазах. Костяшки кисти, сжимавшей перекладинку костыля, побелели и он слегка отстранился назад. Натали поняла, что он узнал её.
– Прости! – прошептала она, давая волю го-рючим слезам, текущим по мокрому  от дождя лицу.
– Папа! Кто эта страшная тётя? – испуганно вскрикнула дочь.
Натали вскинула голову, заглядывая в глаза мужу, её взгляд, моливший о прощении, мог бы расплавить железо.
–   Это твоя мама, доченька. Твоя мама!
– Мама! Папочка, ты сказал, что это моя мама! – Девочка иссторгнула из себя не крик, нет, то был сгусток тоски по недобранной материнской ласке.
– Ма-ма-а-а-а!– В дальней комнате от испуга громко заплакал маленький Серёженька. Натали, точно обезумевшая, беззвучно шевелила губами, двигаясь на коленях  к  порогу и  вдруг застыла, обратив умоляющий взгляд на мужа. Глаза его уже не источали ненависть, они слегка потеплели, льдинки презрения медленно таяли в его зрачках, и тогда она переползла через  порог. С её шубы на пол, растекаясь тонкими струйками, текла грязная вода, подбираясь к резиновому набалдашнику костыля и к его босой ноге. Он инстинктивно хотел отшагнуть назад от них, черными змейками ползущих к нему, но костыль предательски скользнул, потеряв равновесие, он рухнул рядом с ней на пол и, ошалевший, глядел на неё, давно уж вычеркнутую им из его жизни.
– Прости меня! – простонала она. – Простите меня! Прошу Вас, не выгоняйте! Я вернулась к вам!!!
– Ма! – заплакала Викулечка и прямо в байковой пижамке, босоногая, села в набежавшую лужицу, а из дальней комнатки, не прекращая крика,  выскочил Серёженька  и с разбегу упал прямо на них. Муж  взвыл жутко и все трое ему вторили, и страшным криком и плачем исходили в ярко освещенной передней четверо израненных  судьбой человек.
Родной мой старший брат! Прости и ты меня, разве мог я предположить, убеждая тебя в необходимости этой поездки, что может случиться с тобой такое, отчего я чуть было не сошел с ума. Трагедия, унесшая жизнь нашего друга, настолько шокировала тебя, что я почувствовал предел твоих жизненных сил, ту огромную нервную перегрузку, приблизившую тебя к опасному краю. И я, проявляя заботу о твоем здоровье, посчитал, что отдых на море, смена обстановки на экзотический Египет поможет тебе забыться и набраться новой энергии для дальнейших жизненных побед. Случившееся с тобой в чужой, далёкой стране ужаснуло меня и всех близких. Тысячелетние, хранимые космосом темные силы, таившиеся в древней пирамиде, опрокинули тебя с самой своей вершины и низвергнули вниз, точно хрупкие спички, ломая твои кости.
Моё сердце страдало от невозможности оказаться рядом с тобой и разделить твою боль. Огромное расстояние лежало между нами: горы, пустыни, моря.
Переводчик–араб, нанятый мною, громко кричал в телефонную трубку, сокращая расстояние, приближая меня к международной больнице Шерм-Эль-Шейха, в которой, страдая от сумасшедшей боли, лежал ты с обеими переломанными ногами. Я звонил в компанию, умоляя отправить меня ближайшим рейсом в Каир и оказалось, чтобы попасть к тебе, надо было пролететь над Землей до Франкфурта-на-Майне, затем до Рима,  затем до Каира, и лишь дальше в городок Шерм-Эль-Шейх.
Двое суток, истекших с момента несчастья, происшедшего с тобой, казались вечностью, полной нескончаемой тоски в сердце от бессилия помочь тебе, и тогда я тысячу раз проклял себя, бездумно отправившего тебя столь далеко от своей страны. Надрывно звонил телефон, я стремительно бросался к аппарату. Чужой женский голос объяснял мне о  перегрузке на  африканском направлении.
В горьком отчаянье я привез в Ахмадийскую мечеть кроткую, белую овцу и  после прочтения имамом суры священного Корана, во время которой я неустанно молил Всевышнего, произнося: – Великий! Всемогущий! Справедливейший! Всепрощающий! Если из-за моих тяжких грехов наказал ты брата моего, прошу тебя, облегчи его страдания, верни его на родную землю, но накажи меня и я смиренно приму твою справедливейшую кару!
И после этих слов я исполнил акт жертвоприношения.
Мясо белой овцы было роздано обездоленным, томившимся у  мечети и после окончания этого обряда я просветлел и впервые уверовал в святость молитвы, космическими биотоками летевшей к Всевышнему. Точно йог, я остановил биенье своего сердца на все последующие часы, потерявшие деление на День и Ночь, до телефонного звонка,  возвестившего, что ты уже на борту “Боинга”, летящего полукружьем, пересекая непомерно далекое расстояние, разделяющее нас с тобой, брат. 
А ты в это самое время сидел в кресле и страдал от невыносимой, нечеловеческой боли в переломанных суставах, и молочно-белая обшивка самолета растворялась в твоих глазах и  тебе казалось, что ты один, сидя в кресле, летишь в ночи над спящей черной землей, точно Икар.
Тебе чудилось, что самолет переворачивается и летит вверх ногами, затем вдруг срывается в глубокое пике,  потом взмывает свечой, улетая во вселенную и что время отчитывает обратный ход.
И сквозь кромешный  ужас в предощущении небесной невесомости и жуть от мысли, что ты никогда не сможешь вернуться на землю, порой  неласковую и суровую, ты успевал думать, что ты по-настоящему любишь ее и просишь прощения за мысль о ней,  как о ненасытной, забравшей в себя твоего друга, но ты просишь ее принять себя, чтобы на ней жить!
И вот случилось так, что наш несчастный друг, столько лет мечтая о ней, только в саване возвратился к себе на родину и Натали, женщина заблудшая, но нашедшая дорогу, возвратилась домой, и в тот час я умолял Аллаха лишь об одном – чтобы он вернул мне тебя!
В безграничной ночи, точно сосцы, набухая, нарастали звёзды и я метался, не прекращая ни на секунду произношение молитвы и уже “Боинг”, мигая проблёсковыми огнями, шел на посадку, а я всё выхаживал нервно,  мне казалось, что время остановилось, и когда увидел тебя, лежащего на носилках в руках двух дюжих санитаров, я, точно надломленный, коснулся коленями земли.
– О, Аллах, земной Вам поклон! – прошептал я и подумал о том, что это ОН так решил, определив каждому из вас дорогу, которой вы должны были возвратиться!

Ночь. Поезд. Апрель.