Адраспан

День был знойный. Раскаленный воздух жег старые больные легкие старухи. На такой жаре становилось совсем невмоготу передвигать давно ставшие немощными ноги. А сколько же им можно носить ее бренное тело?  Давным-давно ей исполнилось девяносто. После того уж прошло никак не меньше десятка зим и весен.
Когда-то ее ноги были сильными и быстрыми, точно у лани. Это когда длиннокосой девчонкой с острыми, как бритва, глазами, она неустанно носилась по аулу, уступая дорогу старшим, заботясь о младших. К восемнадцати годам ее бедра налились той самой  упругой силой, когда юным кочевницам природой предопределялось великое время рожать. И она, сама не замечая того, в последнее время выгнулась в стане, подняв горделиво красивую головку с тяжелыми толстыми косами. Движения ее стали мягкими, поступь бесшумной и взгляд черных глаз долгий, изучающий. При виде аульных джигитов она теперь не старалась свернуть, как прежде, за угол, а наоборот, приостанавливалась, не отводя лица, не укрывая его за легкой косынкой. Из-под густых, точно опахала ресниц, следили за действиями мужчины большие глаза. Так молоденькая олениха, услышав веление природы, подчиняется высочайшей воле и не прыгает больше прочь в сторону от могучего самца. Наоборот, изогнув грациозно шейку, покорно ступает навстречу, не отрывая  взгляда.
Вот и в ее жизни  появился джигит. Высокий, статный, волнующий. По ночам Акбопе выгибалась в постели и тянулась белыми стебельками рук куда-то в темноту. Точно там мог быть он. Хотелось прижаться к нему тонким телом, слиться, срастись в единое целое. Обмотать его смуглую крепкую шею своими толстыми косами, прижаться тугими изнывающими грудями к его широкой, будто плита, груди. Отдать во власть загрубелых, мозолистых рук свои крохотные ладошки. 
До сих пор Акбопе, несмотря на то, что ее старческую память нанесло илом прожитой жизни, помнит, как однажды, когда она в степи собирала кизяк, позади послышался приглушенный цокот копыт. Она тогда даже не обернулась назад. Лишь разогнулась в пояснице и отбросила за плечи косы. Всем встрепенувшимся сердцем почувствовала Акбопе, что это он. И когда ее за пояс обвила чья-то сильная рука, и нежную кожу лица щекотнули жесткие усы, она не сопротивлялась. Рука джигита взметнула ее высоко вверх и усадила в седло перед собой. А потом они лежали среди сочного адраспана на конской попоне, и слушали, как где-то неподалеку крякали осенние, жирные утки на сонном, степном озере. Сбылась ее девичья мечта, она теперь всецело принадлежала человеку, чьи глаза смотрели на нее сверху-вниз так нежно и кротко. Акбопе теперь стала женщиной.
А время тогда было горячим, как сегодняшний воздух. Сколько там длилось их счастье? Прозвенело кобызьей струной над степью и угасло, затерявшись в густых зарослях томириска. Остались только бередящие душу звуки. До такой степени саднящие, царапающие сердце, которому давно уже впору огрубеть, окаменеть. Ан нет, рвут они, эти звуки давнего счастья крохотное сердце старухи, выбивая мутные слезы из выбеленных старостью глаз. Стоит тренькнуть чарующей мелодией, как согнутое скрюченное тельце ее начинало выпрямляться, разгибаясь, и голова поднималась над костлявыми ключицами. И смотрела Акбопе по сторонам, вдыхая в себя раскаленный воздух, и вдруг спешила куда-то так, будто боялась теперь опоздать. Соседи, делая вид, что ничего не замечают, удивлялись живучей старухе.
– Куда это она поспешила?
Акбопе собирала древнюю степную траву – адраспан. Она делала это так любовно, неспешно. Пучок укладывая к пучку, ровнехонько подрезая стебли. Уже вся ее кособокенькая избушка была наполнена адраспаном. Отовсюду свисали их пучки. Одни уж давно иссохшие, осыпавшие свой цвет. Другие свежие, в пыльце, будто в инее, не растерявшие дурманящей силы. И в сенях, и на улице перед входом. И на падающем к земле заборе – повсюду висели пучки адраспана.
Всю гражданскую провоевал, проносился  на горячем скакуне ее любимый батыр. И еще потом гонялся за какими-то байскими бандами. Возвращался к ней ненадолго, но любил ее так, точно одна она была для него женщиной в этом огромном мире. И с каким трепетом она ухаживала за ним. Принимала сырой от пота повод узды его боевого коня, задавая ему корм. Кротко сидела у жаркого очага, помешивая в казане коже, наблюдая, как он ест. А когда он, уставший, наевшийся досыта, отваливался на заботливо подложенные подушки и засыпал, бережно, боясь разбудить, стягивала с него сапоги и спящему омывала тепленькой водицей ноги. Каждый палец отдельно, любовно. А потом долго глядела  на его хмурившееся во сне лицо и ложилась тихонечко рядышком, подкладывая свое тонкое плечо под его тяжелую руку.

Старуха Акбопе резко распрямилась и посмотрела куда-то вдаль. Оттуда, из дрожащего знойного марева ей послышалась знакомая дробь копыт.
Это он.
Сердечко дернулось и забилось, будто крылья перепелки, попавшей в силки.
Свиснув на шею тулпара, точно обняв его, уткнувшись лицом в шелковистую гриву, он будто спал. Он был мертв. Он покинул землю с растрескавшимся от солончака такыром. В небе парили большие орлы, наблюдая за одинокой молодой женщиной, хоронившей батыра-мужа. Боевой его конь поднимался без конца на дыбы, и ржал пронзительно, одиноко. Степной ветер нес к ней густые запахи адраспана. Хотела было закричать страшно Акбопе, так, чтобы содрогнулась земля, да ощутила в животе резкий толчок. Там зарождалась новая жизнь. И звуки, идущие из степи, заставили ее сердце сжаться, сморщившись до некрасивости, так, точно оно хотело плакать. Подавила она тогда идущий изнутри нечеловеческий вой, услыхав те звуки. Сукой брюхатой понесла свое тело прочь от рыжего холмика.
Чему-то в небе клекотали орлы, то ли одобряя, то ли негодуя на нее.
Сегодня темная, коричневая, иссеченная кожа ее лица напоминает такыр. Так много времени прошло.
Явила она миру продолжение своего любимого мужчины. Вырос и стал точно отражением его. И лицом, и статью, и походкой. А уж как он заботился о ней, омывая, как прежде она мужу, ей ноги тепленькой водой. И он тоже очень любил траву-адраспан. А когда он за руку привел в дом быстроногую девушку, постеснялась она спросить его: – были ли они в гуще древней степной травы?
Полыхнули далеко на западе зарницы. По древнему такыру передавалась дрожь земли. То рвались немецкие бомбы и где-то плакали осиротевшие дети. И когда она собирала в степи высушенный кизяк, то видела, как на запад змейкой тянулись военные эшелоны, разнося по округе стук торопливых стальных колес. Густо пах адраспан, из глаз скатывались слезы, падали и сворачивались бусинками на пыльной земле. Она слушала степь и боялась. И однажды потек тот самый звук. Тренькнул он кобызьей струной.
– Ку-а-ай! Ку-о-ой! О-ой! ! Ку-о-ой!
То в далекой Белорусии рухнул в заросли полыни ее сын-батыр. И закричала от разрывающей боли в доме невестка. В чреве  ее живота что-то бунтовало, требуя выхода в мир.
– Ку-а-ай! Ку-о-ой! О-ой! ! Ку-о-ой!
Степь вновь посылала ей звуки, и воздух был полон запаха адраспана.
– Кулыным! – закричала Акбопе, и все внутри ее рвалось и лопалось, будто рвались струны, оттого, что не могли они передать ее боль, ее страдания. Как? Как? Как их передать? До самой смерти не забыть ей этих звуков.

От внука пошли дети, ее правнуки и от них, точно молодые побеги, пошли дети. Жизнь вокруг наладилась, стала сытной. Давно все позабыли, как торкалась от взрывов земля. Праправнуки жили где-то в далеких городах. Говорят люди, что они стали большими и важными, и ездят не как когда-то ее батыр, на тулпаре. У них теперь другие, сверкающие лаком тулпары. К ней давно уже никто из них не приезжал. Как-то несколько весен назад был один из них. Молодой, толстый, весь лоснится от бешбармака. Женщину, которая сопровождала его, он представил невесткой. Да та даже в дом не вошла. Возмутилась, зачем столько насобирала полыни.
– Это адраспан! – возразила Акбопе. Знали бы эти побеги, откуда они пошли все. От батыра, которому она с любовью мыла ноги тепленькой водицей.
Сегодня в теле появилась неведомая усталость. Да такая  она была, что Акбопе присмотрелась вокруг. В воздухе несло прозрачные паутинки. Их было так много, и они все летели к пучкам адраспана. Ноги ее ведь стали немощны. Давно уже она не могла выбираться в степь, к чарующей траве. Тогда-то она стала собирать ее в пучочки и развешивать их в доме.
Акбопе вдруг вся напряглась. Откуда-то издалека ветер, дохнув, принес ей звук. То тренькнула и потянула кобызья струна.
– Ку-а-ай! Ку-о-ой! Ку-ку-ку-ой! Ку-ку-ку-ой ! Ку-о-ой!
Старуха, откуда в ней только взялась сила, поспешила в дом. Хоть и бедно все внутри, но чисто. А тут она принялась опять все мести, перемывать начисто. Всю посуду надраила до блеска, вытерла насухо, сложила горочкой. Цепко осмотрела поверхность старого истрескавшегося стола, смахнула невидимые крошки.
А музыка уже неслась вовсю, и заполонила воздух во дворе, ворвалась в дом.
– Ку-о-ой! Ку – у-о-ой! – она сотрясала ее небольшое костлявое тельце.
– Тез! Тез! Уакыт келiпте! – шептали ее бескровные губы. Иссохшие пучки адраспана на ее глазах ожили, наполнились соком и пахнули густым запахом. Закружилась голова, как тогда в молодости, когда его глаза смотрели сверху с любовью.
– Ку-о-ой! Ку-у-о-ой! Ку-ку-ку-ой!
Акбопе отбросила крышку кебеже, достала чистые одежды и стала сбрасывать с себя повседневное.
Вдруг на доли секунд она увидела свое тело юным и сильным. Таким, каким он любил его. Она провела ладонью по высоким тугим грудям, по впалому упругому животу. Ладонь ее скользнула по бедрам, желающим сильных мужских рук, и устыдилась себя. Набросив все чистое, оправилась, застегнулась.
А воздух в доме был густ, и настоян, как крепкий кумыс.
Акбопе сняла со стены пучок адраспана, подожгла его и понесла по дому, окуривая.
Пришло время! Уа;ыт келдi!
Она легла на кровать. Прибранная. Величественная. Вокруг звенела мелодия.
– Ку-о-ой! Ку-у-о-ой! Ку-ку-ку-ой!
И она увидела над собой его лучащиеся, несущие свет глаза, вспомнила сына, вздохнула, прикрыла усталые веки и напоследок во всю мощь истерзанных легких вдохнула в себя запах адраспана.