БАНЯ

                Светлой памяти писателя Саина  Муратбекова посвящаю:

Дело было днем, сразу же после обеда. Я ехал навестить приболевшего Саина-ага. Ласковый белый снежок, падавший, кружась, на лобовое стекло автомобиля, не вызывал у меня никакой тревоги, но по мере того, как я отдалялся от города, погода вдруг стала меняться на глазах. Стремительно потемнев, словно темным шарфом, небо окутало горы, и из него, будто из дырявого мешка Алдара-косе, повалил густой, фиолетовый в свете включенных фар, снег. Дорогу, спиралью уходящую в гору, буквально на глазах засыпало толстым слоем бесконечно сыпавшегося сверху снежного крошева  и я переживал, что моя ”МAXIMA” не взберется на крутой склон, на котором стоял доброжелательный дом Саина-ага. Покрышки с визгом пробуксовывали, шлифуя до блеска мокрый снег, двигатель жалобно завывал, а разум подсказывал мне, что лучше бы отложить эту поездку до лучших времен. Но ситуация осложнилась тем, что я перед выездом позвонил Саину-ага и известил его о своем приезде, и теперь добрейший аксакал стал бы волноваться, не приедь я. Звонить же вновь и оправдываться в том, что моя машина из-за гололеда не может преодолеть крутой склон, мне было крайне неудобно.
Поэтому я  продолжал упрямо давить на газ, неустанно пришептывая, уговаривая свой  автомобиль: “Ну давай, давай же!”. И он вдруг на удивление цепко вгрызаясь в почву, стал метр за метром карабкаться вверх,  всфыркивая, точно жалясь, с невероятным  усилием, но все же преодолел самый крутой подъем. Ну вот и  все. Я облегченно выдохнул и вытер со лба холодный пот. Дальше дорога была более пологой и “MAXIMA” бодро двинулась вперед, будто бы говоря мне: “Это что! По сравнению с  тем, что пришлось преодолеть, теперь остаток пути для меня просто смехотворный, сущий пустяк! 
У двухэтажного белого дома Саина-ага мне с трудом удалось развернуть автомобиль на узкой дороге и припарковать его. В ответ на длинный звонок послышался хруст снега под шаркающими, старческими шагами, легкое покашливание, слышно было, как аксакал нарочито сердито ругает подкатившегося с лаем к дверям услужливого пса. Звуком стылого железа брякнула щеколда, дверь заскрипела на петлях и в расширяющемся в желтом свете лампочки проеме, поражая меня, возник аксакал.
– Аман-есен жеттын бе? Добрался ли живым-здоровым?
– Зачем же вы поднялись, дорогой Саин-ага?  Разве, кроме вас, некому отворить дверь ? – открыл было я рот.
– Если ты, не считаясь с непогодой, решил навестить своего больного ага, то почему бы мне не встретить тебя у порога? – произнес он нарочито сердито, недовольный тем, что я его пожурил.
– Проходи в дом, сегодня настолько внезапно посыпал с неба этот снег, что твоему ага напомнило это быстропеременчивое настроение его дражайшей супруги.
Аксакал  пошел впереди меня, сильно сутулясь и, словно улитка, втянув шею в воротник старого овчинного полушубка, загребая белыми фетровыми, модными в свое далекое время, пимами белую порошу. Несмотря на болезнь, неожиданно свалившую его в постель, он пытался держаться молодцом. Возможно, он догадывался о том, что я, следуя за ним сзади, пристально рассматриваю его.
Угадав состояние аксакала, я мгновенно среагировал и перевел разговор в другое русло, намереваясь задать сердитому писателю вопрос о возникновении в их доме  чудного полушубка.
– Саин-ага, вы такой интеллигентный, светлолицый, с благородными чертами лица. Глядя на вас, сразу же видно ваше белокостное происхождение (этим самым определением в степи  всегда отмечали людей с глубоким интеллектом), – произнес я целую тираду.         
– Так в чем заключается твой вопрос? Видимо, он не прост, коль скоро ты так издалека к нему подходишь, а? Саин-ага, приостановившись, обернулся и с лукавинкой во взгляде посмотрел мне в лицо. На мгновенье я смутился, но тут же решил идти до конца и во что бы то ни стало разузнать историю заскорузлой, выблекшей  от времени шубейки.
– Откуда у вас взялся этот полушубок? Он так не подходит к вашему облику….
В тот самый миг я и думать не мог о том, что его рассказ вначале вызовет у меня взрыв хохота, а потом вынудит сесть за изложение этой незамысловатой, но полной иронии и горького юмора истории. Впрочем, не стану забегать вперед, а, подстроившись в темп шагам аксакала, войду в обширную прихожую, сброшу с себя отсыревшие ботинки и пройду вслед за гостеприимным хозяином в теплую кухню. Аксакал в предвкушении вынужденного повествования уже тихонечко посмеивался себе под нос.
– Ну, как же ты добрался, проходи, проходи в зальную комнату, а я пока соображу горячего чайку. Твой Ага, наверняка, не успел ты ступить за порог, стал жаловаться на мой несносный, переменчивый как погода в нашем городе, характер, – быстро проговорила располневшая к своим годам тетушка Кульзипа, поражая меня удивительной прозорливостью.
– Ты, наверное, удивлен, каким образом я догадалась об этом? С годами жизнь с человеком становится настолько предсказуемой, что, даже не видя друг друга за стенами комнат, мы можем догадываться не только о том, что делает в ней твоя половина, но и о чем он думает в эту минуту. Поэтому, когда я на свою голову рассердилась на твоего Ага, что он поднялся открывать тебе дверь, я по одному только движению его бровей уже знала, что он тебе сейчас расскажет на улице.
  – Я скажу вам по секрету, – прошептал я, поражаясь тому, насколько быстро «завербовала» меня тетушка Кульзипа своей осведомленностью и откровенностью, – он действительно сетовал на ваш характер. Но вы, пожалуйста, ничего об этом не говорите, не то Ага рассердится на меня и не станет рассказывать мне историю полушубка.
– Какого полушубка?
– Вон того, в котором он вышел встречать меня, – уточнил я кивком головы в сторону вешалки. Я кожей почему-то чувствовал, что неспроста эта жутко старая шубейка до сих пор не на мусорной свалке, а на плечах аксакала.
– А-а-а! – только и протянула тетушка.
Чуть позже мы сидели на кухне и пили чай с вкусным клубничным  вареньем. После уличной непогоды, непреодолимого подьема кухонное царство тетушки Кульзипы казалось мне тихим, уютным раем. Мирно, возбуждая взор, желтели разбросанные румяные баурсаки, в крохотных тарелочках плавилось крупинчатое коровье масло. Саин-ага шумно отхлебывал из пиалы и раздумывал, с чего бы начать. Я соблюдал положенный в таких случаях такт и тоже потягивал чай.
– Я ведь выходец из аула, из многодетной семьи, – негромко начал Саин-ага. – Так вот, из нашей семьи, так сказать, в люди, пробился я один. Остальным не удалось. Ведь наше детство проходило в трудное для страны, для людей время. Я отчетливо помню голодные годы. Но не будем о грустном. Ты очень внимательный молодой человек, тебя  заинтересовал мой видавший виды старый полушубок. Конечно, с тех далеких лет, когда я, будучи мальчиком-сиротой, вечно ходил в обносках с чужого плеча, с тех пор, когда я зацепился зубами за эту жизнь и шаг за шагом поднимался по шатким ступенькам судьбы, вот  уже много лет как я не носил такой старой одежды. Да и этот полушубок не мой. Я не знаю, откуда уж он взялся в той разваленной котельной, но я подобрал его там. Настолько непривлекательным был его вид, что, кроме меня, никто на него не отважился позариться.
А дело было так…. – Саин-ага тяжело вздохнул, выговорив мудро: – Ай, омир-ай! (Эх, жизнь!) – затем вдруг весело рассмеялся и продолжил: –Долгие годы у меня не было возможности поехать в родной аул, уделить должное внимание тамошней родне. Вначале учился, не разгибая спины, один вуз, за ним другой, потом Высшая партийная школа. Затем, не разгибая спины, работал, все время мотался в творческих командировках. Писать приходилось даже верхом на двугорбом верблюде, под изнуряющей жарой.
– Им и так неплохо жилось в то время! – подала реплику молчавшая до этого тетушка. – Никто их не обижал, зная, что это твои родственники, ни агроном.
– Да, что правда, то правда, если не считать их паршивого зоотехника, – согласился Саин-ага, – в советское время им жилось в ауле неплохо. Дети учились в школе, в соседнем  райцентре, работой они все были обеспечены. В те годы ведь как было, ходишь на работу, значит, в конце месяца будет тебе зарплата. А тут как гром среди ясного неба вдруг свалилась какая-то рыночная экономика! Что это такое? С чем ее едят? Мажут ли ее на хлеб, точно густой каймак? Вначале стал разваливаться райцентр. Перестала работать автобаза. Ее директор, прежде один из самых уважаемых людей, остался не у дел. Закрылась «Райсельхозтехника», вслед за ней стали закрываться детские садики, кинотеатр. Прежняя жизнь затрещала по швам. Кругом началась массовая безработица, невыплата пенсий, да что там говорить, ты и сам это все знаешь! В один из таких дней я и приехал в аул, в дом моего среднего брата. Его жена, моя невестка, всегда отличалась острым языком, которым с утра и до позднего вечера пилила его. За его природную лень, за то, что не встретил пятнистую корову, за то, что кто-то из  шустрых аульчан выдоил за это время половину ее вымени, за то, что так называемый писатель, его брат, не заботится о них и если бы они были ему хоть немножечко дороги……..
Конечно, ей было за что сетовать на жизнь. Средний брат, как и все  аульчане мужского пола, увлекался спиртным в ожидании – что же будет дальше с этой жизнью? Но будь она умной женщиной, то, наверное, сумела бы каким-то образом перевоспитать его.
Так вот, не успел я, как говорится, войти в дом, как невестка стала рыдать, жалуясь на судьбу, ставшую совсем беспросветной.
– К тебе судьба отнеслась чересчур милостиво, – тараторила она, не давая  и рта раскрыть, – а  вот к нему? Почему она так несправедливо устроена? Одному дает все: красивую одежду, дорогую машину, квартиру с горячей водой, почет и уважение, в газетах про него пишут! Ты и за границей бывал не раз. Как говорится, весь жизненный интерес повидал. А вот что видел, к примеру, твой средний брат? Да и другой твой братишка, живущий здесь? С утра до вечера вокруг навоз, а вместо музыки, которую вы, наслаждаясь, там слушаете, в городах своих, нам  здесь блеянье овец!
– Ладно, хватит, баба! Рот не закрывается с самого утра…Уй-й! – в сердцах закричал средний брат, швыряя в занудливую жену грязным сапогом. – Ставь, давай, чайник на печь, все-таки это твой кайн-ага приехал, – и, помолчав, видно, найдя этот довод важным, добавил слова: – Как-никак!
Невестка с воплем выбежала из дома, успев схватить на ходу в руку зеленый эмалированный чайник.
– Не обращай внимания, в какие-то годы ты приехал, а тут эта баба, будь она неладна, проклятая, будто взбеленилась, – стал оправдываться средний брат. Он всегда был добр по отношению ко мне. Нелегкая аульная жизнь наложила на него свой отпечаток. Лицо и шея его и зимой и летом были темно-коричневого цвета, изрезанные глубокими, словно овраги, морщинами. Крупные кисти рук с набухшими голубыми жилами изнутри были сплошь покрыты окаменелыми мозолями.
К вечеру баран, зарезанный, несмотря на все мои возражения, был сварен.
– Ты и тут хочешь оскорбить нас, подчеркнуть свое положение, когда это было видано у казахов, чтобы к приезду гостя не зарезали барана? Мы может хоть и нищие по сравнению с вами, но гордые. Последнее отдадим гостю, но не осрамимся, – опять заверещала неугомонная невестка. К ней присоединилась и другая, жена самого младшего, подпевая тонким голоском. Если жена среднего была хоть и чрезмерно толстой, но шустрой бабенкой, на которой и держалось все хозяйство, то жена  младшего за то время, что я ее не видел, совершенно высохла, напоминая египетскую мумию. То ли от болезни, то ли от бессильной злобы на весь белый свет, и вдобавок ко всему была ужасно ленивой, как раз в пару моему бедному младшему брату. Они так и жили,  с самого утра проводя время в бесконечных спорах, кому из них идти за водой, либо кто должен давать сено скотине, мычащей от голода во дворе. 
Наконец-то за низкий стол на  большом блюде была подана баранина, отдельно от нее подали голову. Проворная толстая невестка, вытерев об лоснящийся от жира поношенный байковый халат руки, откуда-то из сеней, словно драгоценность, принесла бутылку дешевой водки и почти торжественно водрузила ее в самом центре. Средний брат оживленно заработал ножичком, нарезая дымящееся мясо, а младший, сорвав зубами пробку с горлышка, принялся разливать водку по большим граненым стаканам. Делал он это со знанием, с удовольствием, покряхтывая, для чего-то причмокивая. Когда водка была разлита, средний брат растолкал нарезанное горкой мясо по сторонам, подвигая ко мне лучшие, на его взгляд, куски.
– Хватит тебе толкать всю вкуснятину в одну сторону, у нас тоже рты есть, – пропела тонким голоском жена младшего, и я не понял, то ли это была такая шутка, то ли она и вправду забеспокоилась за судьбу мяса. Однако аппетит у меня после всего пропал, хотя очень хотелось есть.
Мне было очень больно наблюдать эту картину, но и винить я мог только себя. С ранней молодости, с тех пор, как уехал тогда в город, так и бросил интересоваться по-настоящему судьбой своих братьев. Я был поглощен своими творческими проектами, новыми книгами, встречами с читателями, поездками. Аул для меня всегда был местом, где я мог почерпнуть новые силы, мои братья жили себе вольно-привольно, не жалуясь на судьбу и мне всегда казалось, что их устраивает их жизнь, и тогдашнее выступление  взбунтовавшихся жен окончательно сбило меня с толку.
– Так вот, – Саин-ага отхлебнул горячего чая, зачерпнул ложечкой сахар, бросил его в пиалу, помешал и неспешно продолжил, – братья мои пили водку, а невестки буквально насели на меня, видно, в отчаянии решили выдоить из своего кайн-ага хоть какие-то деньги.
– От него у Вас четверо племянников, – толстым, как сосиска, прокопченным пальцем со сломанным наполовину синим ногтем старшая сноха ткнула в сторону не обращавшего на нее внимания среднего брата, точно она была непричастна к появлению на свет своих детей, да и племянников было не четверо, а двое, и две племянницы, – и от этого, – она перевела направление пальца на младшего – две. Младший брат взбеленился, соскочив с места, забыв совершенно о моем присуствии. Он с самого детства рос у нас несдержанным, оберегаемым старшими, а нас в ту далекую пору было с десяток человек, это потом многие покинули этот мир, уйдя в лучший. Это право младшего дало ему возможность сохранить себя, несмотря на то, что ему тоже на тот момент было под пятьдесят. Но он все еще чувствовал себя этаким аульным баловнем судьбы. Взгляд его карих глаз так и бегал стремительно, стоило ему увидеть молодуху на улице, а уж коль эта встреча происходила где-нибудь в тесном, темном месте, то проходу от него не жди. 
– Вырвать бы тебе твой этот палец! До каких это пор ты будешь тыкать им в меня? – буквально задохнулся от бешенства он и тут же яростно напал на свою жену. – А ты что молчишь, почему позволяешь ей бесчестить меня? Или до сих пор переживаешь, что мясо было сдвинуто не в твою сторону? Тут, забыв про мясо и про все другое на свете, точно ужаленная, соскочила с места жена младшего.
Саин-ага вновь ненадолго умолк, чтобы перевести дыхание, а мое бурное воображение мгновенно нарисовало портрет жены младшего брата аксакала. Кроме того, что Саин-ага сказал о ней, что она была похожа на египетскую мумию, я увидел ее узкие раскосые, рысьи глаза, острые желтые скулы, плоскую грудь, руки – тонкие, но удивительно цепкие. Таких рук вполне могла бы и побаиваться толстая, неповоротливая жена среднего брата.
– Который год это происходит, сколько же можно терпеть ее язык, не зря говорят в народе «терпеливому мулу достается больше поклажи»! – запричитала она протяжно.
– Эй! Кто ты такой, чтобы грозить моей жене? Пока еще ты мой младший брат, а не я твой, – энергично вдруг встрял в спор средний, до той поры молча наблюдавший за происходящим. Он уже тоже не обращал внимания на меня, голос его набирал обороты.
Но младший непокорно взвился: – Когда в позапрошлом году подыхала твоя пятнистая корова, не в состоянии разродиться, к кому ты прибежал среди ночи? Кто, если не мы с женой, по ночам, не смыкая глаз, дежурили и молили бога о том, чтобы он не лишал тебя приплода. А теперь ты, когда пузо твое полно, обо всем этом забыл!
– Да как ты смеешь, сидя в моем доме, негодник, поедая мясо нашей овцы, повышать голос на  своего старшего брата. Кто, как не он, вытащил тебя из уголовного дела, когда зоотехник собирался ехать прямо в прокуратуру, чтобы писать на тебя бумагу за пропажу совхозного скота.
– Да они сами с директором совхоза поразбазарили весь этот скот и решили свалить все на меня….. «у сильного всегда бессильный виноват», – взбеленился опять младший, удивляя меня знанием одноименной басни Крылова. Воспоминания о тех нелегких, хоть и давно прошедших днях, точно впрыснули адреналин ему в кровь.
– Ой, бедные мы, бедные! Был бы у нас, как у других в роду защитник, разве посмел бы зоотехник оклеветать его на весь район. Ведь еще немного и оказался бы он за решеткой! – подхватила худышка.
– А как же! Самый старший живет в городе в почете и уважении. Зачем ему нужны братья, их семьи. Разве не одна мать вас родила, почему вы, уважаемый кайн-ага, столько лет не интересовались нами, живы ли мы, а может половину из нас уже на погост снесли? – толстая сноха обрадовалась такому обороту и мгновенно повернула их возмущенный разум, направляя его в другое русло.
– И вправду, ты бы помог нам выбраться из этой грязи. Столько лет мы живем в ауле, ты же живешь в городе, мы целыми днями ходим за скотиной, а ты в это время ведешь заумные беседы. Ты же у нас заслуженный писатель, перевези нас в город, хоть мы и младше тебя, но и наша жизнь уже катится к старости. Дети выросли, теперь они сами по себе, а мы с ней еще понежимся на перинах, а-а-а? – средний брат, не стесняясь меня, шутливо хлопнул свою толстуху ладонью по заду.
Младшему, видно, понравилась перспектива жизни в городе, где, на его взгляд, мгновенно снимались целые ряды вопросов. – Давайте, действительно, подадимся в город, авось не пропадем с голоду там, где другие выживают. Столицы нам не нужны, а вот областной центр будет в самый раз. Там и родня наша есть, будет с кем пообщаться.
Тут, забыв, что только сейчас они яростно поливали друг друга грязью, загалдели, как сороки, сразу обе снохи.
– Перевезите нас в город. Хотим тоже попробовать пожить, имея в доме горячую ванну, теплый туалет.
– Чем же вы станете заниматься в городе, ведь надо на что-то жить?
Снохи мгновенно переглянулись сначала между собой, а потом со своими мужьями, в растерянности. Об этом никто из них почему-то не думал. Всем грезилась жизнь – сладкая, сытая, беззаботная.
– Ну, чего замолчали сразу, – вдруг гаркнул средний, – как что, так в кусты. Не хуже других, что-нибудь да придумаем.
Чай в наших пиалах уже давно остыл. Тетушка Кульзипа взялась его подогреть. Саин-ага надолго замолчал. Точно старые, слежалые вещи, перебирал он события тех минувших дней. Я выдержал паузу, соблюдая положенный в такие мгновения такт, но, не имея больше терпения, спросил аксакала.
– Что же было дальше, Ага?
Он отозвался не сразу, через некоторое время.
– Были у меня на тот момент кое-какие деньги. Скопленные гонорары за мои книги. Я и вправду испытывал искреннее желание помочь им. Одно меня очень беспокоило, на что они станут жить в городе
– Но ведь была же у них, наверное, какая-то скотина, ее можно было продать, – вклинился я со своими примитивными знаниями рыночной экономики. 
– По ночам мне спать не давал, донимал сомнениями. Я и говорю ему, откуда же я знаю, принимай сам решение, – вздохнула тетушка Кульзипа.
– Да какая уж там скотина! По паре коровенок на семью, да по несколько худых овец, вот и все, что нажили мои братья за целую жизнь в ауле. Советская власть всех развратила. Разучила работать, да и еще пресловутое раскулачивание многие помнили. Одним словом, купил я им в городе квартиры, перевез их в них из аула. Если бы ты видел, дорогой, с какой завистью смотрели на них аульчане, точно они ехали туда, где все сахаром посыпано.
– И как же они обустроились в городе, – спросил я, искренне увлеченный этой историей братьев аксакала.
– Устроились неплохо. Квартиры им понравились. Целыми днями мои братья со своими женами, принаряженные, ходили по улицам города, показывая себя, осматривая других. Ну а я после долгих раздумий и переговоров с местным акимом, который, как оказалось, был старым моим почитателем как писателя, выкупил им новую городскую общественную баню. Баня была построена всего за три года до того, на нее было любо-дорого смотреть. Высокая, светлая, с большими окнами, с собственной котельной, огороженная красивым забором.
Аким так и сказал тогда: – Если бы не Ваша просьба, Саин-ага, я сам выкупил бы эту баню.
Одним словом, на семейном совете, продолжавшемся несколько часов подряд, с ссорами, склоками, ковыряниями в стародавних обидах и обвинениях друг друга в грехах неимоверных, все же утвердили, кто будет старшим, кто кассиром, кто ответственным за работу котельной. Когда все обсуждения закончились, я вздохнул, и, как мне показалось, помолодел на несколько лет.
Саин-ага утомился от собственного рассказа, горечь воспоминаний  сушила ему полость рта и он без конца отхлебывал из пиалы. Он сидел, подперев голову ладонью, взгляд его был  ясным, но грустным.
– Жалган-ай! Жалган-ай! – говорил он, покачивая головой, отчего его седые волосы в свете галогенного освещения отливали серебром.
– Я тогда уехал в Алматы, пару лет специально не звонил, чтобы потом невестки не сказали, что я, купив им квартиры и пресловутую баню, вмешивался в их дела, чуть ли не требуя с них отчета. Эй, жалган-ай! Омир-ай! Ах, эта жизнь, сложная и смешная! Одним словом, когда я приехал в их областной центр, то первым делом, не заходя к ним домой, пошел глянуть на баню. Глазам моим предстала страшная картина. Ко всякому я был внутренне готов, чего уж греха таить! Но только не к такому. Забор куда-то исчез, точно его там не было сроду. Внешний фасад бани был похож на тело прокаженного, покрытого безобразными язвами, столь уродливо он выглядел. В окнах бани не было рам, а там, где они чудом сохранились, заколоченные крест-накрест черными досками, вместо стекол зияла чернота. Входной двери тоже не было, и я, пересилив себя, перешагнул через порог и вошел внутрь этого бывшего храма чистоты. Внутри было пусто, куда-то подевались все эти шкафчики, лавочки, посреди невообразимого бардака и наваленного хлама,  там и тут, словно в очередной раз подтверждая, что жизнь – дерьмо, темнели крохотные кучки человеческого дерьма и по залу гулял сквозняк. С тяжелым сердцем я обошел баню и зашел в котельную, чтобы уж испить чашу, отпущенную мне, до дна. В котельной не было ни одной трубы, ни одного вентиля, ни тех самых котлов, которыми так гордился аким, когда показывал мне баню. Оказывается, все ушло на металлолом, как я потом выяснил. Братья мои и их несносные жены не смогли вместе работать. Никто не хотел никому подчиняться, кассир не желала отчитываться о количестве проданных билетов и вырученных денег. Младший брат, что был ответственен за работу котельной, поистратил назло  жене среднего деньги, отложенные на покупку угля, а потом пошло и поехало! Средний продал за бесценок саму баню, младший – котельную, после этого они, оказывается, все эти годы не общались между собой и только перед моим приездом стали разговаривать. Так вот, ты спросил у меня, откуда этот полушубок в нашем доме. Ты очень внимательный молодой человек. Когда я вошел в котельную, там на стене и висел этот самый полушубок, заскорузлый, почти не сгибающийся и, видимо, никого уже не прельщавший. Я и забрал его с собой, не пропадать же добру!
Реальная история, выслушанная мной в предгорьях АЛМАТЫ.
19. 05.2004.