Некривое зеркало дня

(трагифарс)

Чья-то волосатая, огромная рука просовывается сквозь стену. Она со скрежетом раздвигает кирпичи, осыпая куски штукатурки. Огненно-красные волосья на ней колышутся. Я с ужасом наблюдаю за происходящим, но ничего не могу предпринять. Все члены тела скованы, безжизненны. Алчная, страшная лапа на ощупь ищет выключатель. Шевеля толстыми, сосисочными пальцами, отвратительная рыжая кисть добирается до него. И тут яркий взрыв, коротко вспыхнув, замыкает проводку. Белая электрическая дуга хищным пауком вцепляется в руку. Рассыпая пучки искр, слепя глаза, она начинает разрезать ее. Непрошеная гостья корячится, безумно мечется. В огне трещит шерсть. Комната наполняется тошнотворным запахом горящей кожи. Струя темной, густой крови повисает в воздухе. Затем плавно, в рапиде, опускается вниз. Я вижу, как плавится кисть и, отделившись от предплечья, со стуком падает на пол. Из опаленной плоти наружу вылезают омерзительные черные черви. Твари, извиваясь, ползут по ней, большими ртами отрывая куски жженого мяса. И, причавкивая, поедают!
Пронзительно звенит будильник, разгоняя страшный сон. Хриплый стон вырывается из груди. По ней струйками сбегает холодный пот. Тело мелко трясется в ознобе. Шокированный мозг медленно приходит в себя, осознавая явь.  Вжимаясь в спинку дивана, с трудом поднимаю голову. Долго, пристально всматриваюсь. На паркете валяется безобидная плюшевая кукла. У-у-у-ф!
Горячий душ ободряет и приводит мысли в порядок. По телевизору идут утренние новости.
«…В Европе, на железной дороге, произошла чудовищная катастрофа. Десятки убитых и сотни раненных. Пострадавшим оказывается медицинская помощь. 
…В Нальчике террористы продолжают удерживать захваченный накануне дом и заложников. Бойцы СОБРа готовятся к штурму здания. Имеются сведения о принадлежности их к группировке полевого командира Руслана Дадаева.
…Продолжается суд над гражданином России Виталием Калоевым. Он обвиняется в убийстве авиадиспетчера. Напоминаем вам, что в результате крушения самолета «Боинг» погибли жена и дочь обвиняемого. Суд оправдал авиадиспетчера, однако неудовлетворенный решением присяжных, Виталий Калоев убивает его».
– Час от часу не легче! – тащится в голове досада.
Едва слышимый щелчок и телевизор умолкает, оставив в себе недослышанные новости.
В офисе чисто и тихо. Недавно взятая секретарша сообразительна. Увидев шефа, рисует на симпатичной мордашке улыбочку. Пунцовые губы расползаются, обнажая сахарные зубки. Вид юной красоты приятно щекочет нервы, развеивая  утренние страхи. Можно начинать рабочий день.
Требовательно звонит телефон. Порой он напоминает мне живой организм. Еще не прикоснувшись, чувствую, как от него незримыми биотоками исходят неприятности.
Все же поднимаю трубку. Так устроен городской человек. Голос в трубке утробно вещает о несданных отчетах.
– Конечно, сдадим сегодня же. Спасибо за напоминание.
Новый звонок не менее настойчив.
– Алло! Да. Слушаю. Да, да, без вопросов. Не сомневайтесь, пожалуйста.
– Вам чаю?
– Заварите покрепче.
– Дз-з-з-з, дз-з-з-з, дз-з-з-з….
– Слушаю вас…
– Звоню вам из банка, деньги еще не поступили.
– Они только что звонили, я пообещал им…
Очередное дребезжанье аппарата бросает в дрожь.
– Я на студию! Буду у художников…
Только в машине удается отряхнуться от навалившихся проблем. Немного газу, скорость всегда встряхивает. На повороте с волшебной палочкой в руках словно гриб-боровик, из-под земли вырастает гаишник. Его жезл повелительно предлагает остановиться.
– Ну, вот! Вдруг, откуда ни возьмись…!
С сожалением покидаю салон и напяливаю на лицо маску непорочного водителя.
–   Будем выписывать штраф!
–  Дя-день-ка, я бо-ль-ше не бу-ду-у! – канючу я мысленно, а вслух произношу: - Я очень тороплюсь, в следующий раз обязательно, а пока примите это, – вкладываю в ладонь стража улицы купюру.
Блюститель раскрывает пальцы и оценивает ее достоинство.
– Больше не превышайте, – предостерегает он.
– Тогда ты останешься с одной зарплатой! – произношу я про себя – мстительно!
Еще только полдень, а у художников уже застолье. Хотя, хорошую пьянку рекомендуется начинать с утра. Алкогольный градус бросает их обниматься. Небритая щека главного живописца царапает мне скулу. Осторожно отстраняюсь от него и присаживаюсь на стул.
На столе водка, в бумажном пакете сок, на промасленной газете куски курицы.
– Предлагаю выпить за кино, стоя, – хрустя соленым огурцом, призывает декоратор.
На моей картине, декорируя богатый стол, он поставил дорогой коньяк и к нему соленые огурцы.
Круглое лицо сидящей напротив девицы напоминает мяч. Она жеманно держит граненый стакан двумя пальчиками. Белеющие из-под коротких рукавов пухлые ручки кажутся отрубленными руками Венеры Милосской.   Водка катится по нутру обжигающим шаром. Через минуту в животе приятно жжет.
Творцы пьют размеренно, упорно. После тоста за кино вообще – дальше пьют персонально. Я выворачиваюсь, пропускаю, слегка пригубливаю, отбиваюсь:
– Я за рулем.
– За рулем у нас президент, а вы за баранкой, – вносит ясность луноликая. Ее взор к тому времени уже затуманен. Масляно поблескивают зрачки. Взгляд ассистентки все чаще останавливается на мне. Приходится убирать свой в сторону.
По ящику передают:
– Президент Грузии Михаил Саакашвили и вновь избранный президент Украины Виктор Ющенко номинированы на Нобелевскую премию мира.
– Во дают, суки! За что им премию? – возмущенно выдавливает декоратор и кладет голову в тарелку с салатом.
–   Серега, ты хотя бы очки  снял, – просит главный художник.
– Не буду. Жиды нас одолеют…– голосом Нострадамуса предрекает Серега.
Прямо над моей головой, тускло поблескивая, висит обоюдоострая боевая секира.
Шея невольно втягивается в плечи. Мраморная ручка девицы оказывается на моем колене. Пальчики-сосиски осторожно шевелятся, поглаживая. Перед глазами всплывает другая, утренняя, из сна! Аналогия настолько сильная, что я спешу ретироваться. Когда ухожу, Сергей отрывает лицо от тарелки и мутными очами обводит сотрапезников.
– В-выпь-ем за кино! С-с-с-тоя! 
В это время, в час пик, город, как всегда, страшно загазован. Это чувствуется даже в салоне «Максимы». В заборник потоком льется угарный газ, дышать становится все трудней. Начинает подташнивать, словно на палубе. Отвлекает сочащаяся из колонок песня Лозы «Мой плот». Она вселяет необъяснимую зыбкую надежду.
«Но мой плот,свитый из песен и слов,
всем моим бедам назло
вовсе не так уж плох!» – пел он.
Вниз, ближе к парку «панфиловцев», улица напоминает водоворот. Скопище машин не может разъехаться. Какие-то отчаянные головы пытаются вырваться из затора. В воздухе гудит от разнотембровых сигналов. От бессилия пересчитываю количество «Мерседесов» вокруг себя. В поле зрения их оказывается немного. Не удовлетворившись, начинаю считать иномарки. На этот раз счет увеличивается. Почти во всех автомобилях по одному человеку.
– Если бы эти люди пересели на мопеды, затора могло бы не быть, – возникает мысль.
О своей готовности поменять вид транспорта я почему-то не думаю. Пираньями между машинами носятся замызганные пацаны. Они наспех размазывают тряпками грязь по лобовикам. Тут же требуют денег. В зеркале заднего вида показывается одноногий сборщик подаяний. В лихорадочной спешке костыли разъезжаются по отшлифованному асфальту. Он с дьявольским упорством возвращает их на место и продолжает собирать «урожай». Его ловкости можно позавидовать. Всеми силами он пытается выжать максимум из ситуации.
У многих автомобилей из приспущенных стекол валит дым. У соседнего роскошного «Лексуса» тонированные стекла плотно задраены. Раздираемый любопытством, я то и дело бросаю на него взгляды. Интерес определить статус водителя раздирает меня. Я загадываю.
– Скорее всего, это криминальный авторитет! Понятно, что он не любит демонстрировать свой фейс.
Но мысль кажется вялой, неубедительной. Я принимаюсь думать, что владелец – преуспевающий коммерсант. Возможно, он тесно связан с криминальными структурами. Расставаться с мыслью о криминале мне интуитивно не хочется.
–   В нашей стране все переплелось, – думаю я.
– Но, возможно, что за рулем изнуренный водитель этого коммерсанта, – мелькает шальная догадка, но тут же умирает.
– Изнуренных водителей за рулем «Лексусов» не бывает, – возникает похожее на истину убеждение.
В момент, когда моим вопросам в голове становится тесно, тонированное окно ползет вниз. От нетерпения я натягиваюсь, как гитарная струна. В узкую щель показываются русые волосы. Они могут принадлежать и мафиози, и коммерсанту, и неизнуренному водителю. Но они оказываются прической симпатичной мордашки. У обладательницы недурной внешности  под дугообразными бровями огромные синие глаза. Я успеваю разглядеть их цвет за мгновение, в которое она окидывает мою особу. Взгляд юной владелицы «Лексуса» даже не спотыкается на мне. Я глубоко внутренне оскорбляюсь.
– Неужто моя внешность столь пресная?
В отместку за это я приступаю к  размышлениям о ее социальном статусе. Теперь хочется думать о ней с пренебрежением.
– Кто она? Дочь или сестренка того самого авторитета, либо все-таки преуспевающего коммерсанта? Мысль, что она может быть дочерью или сестренкой изнуренного водителя, я отметаю. У последнего дочь или сестренка может быть владелицей изношенной «Мазды». Это в лучшем случае! В худшем, она пешеход.
В это время «пробка» начинает медленно разжиматься. Она напоминает пришедшую в движение змею. Или шагреневую кожу! Из тонированного окна «Лексуса» на асфальт летит сигаретка с золотым ободком. Синеглазка так и не удосуживается взглянуть в мою сторону. Настроение, как на шкале градусника, резко падает к нулю. Я тоже демонстративно отворачиваюсь. Так, я успокаиваю свое возмущенное Эго!
У парка «панфиловцев» руки внезапно дергают руль. Я съезжаю на обочину и останавливаю «Максиму».
– Что это со мной, черт побери? Что на меня подействовало столь удручающе? Пробка, мальчуганы с грязными тряпками, нищий или надменная синеглазка? Надо дать легким свежего воздуха, – решаю я и выбираюсь из машины.
В глубине парка царит тишина. По аллеям неспешно прогуливаются немногочисленные посетители. У старого дуба пожилой мужчина кормит из рук доверчивую белочку. Темп проведенного дня продолжает двигать мной. Прервать его можно, лишь применив силу воли. Я сбавляю частоту шагов и нарочно останавливаюсь напротив мужчины. Белочка осторожно берет из его рук орешек и стремительно отпрыгивает в сторону. Повиснув на задних лапках, двумя передними она подносит его к зубам и смешно разгрызает. Картина становится забавной и трогательной.
У памятника двадцати восьми панфиловцам надпись «ЗА НАМИ МОСКВА» убрана на реставрацию. Из-за памятника возвышается храм.  Можно было подумать, что бойцы с гранатами поднялись заслонить  именно его.
На снегу у паперти сидят нищие инвалиды. В давно небритых, спутанных бородах белеют крупные крошки хлеба. Распахнув рты с почерневшими зубами, убогие хором шамкают:
– Доброго вам здоровья! Подайте, Христа ради!
При этом не затрудняются рассмотреть мою азиатскую внешность. Вопрос моего вероисповедания для них не стоит. Они жаждут милостыню.
Крайний оказывается ловчей. Я подаю крайнему.
В храме у кассы томятся старушки. Кассирша пересчитывает деньги. Видно, и здесь деньги любят счет. Выстояв очередь, я прошу свечу.
–  Есть за тридцать, пятьдесят, семьдесят…
– За семьдесят, – примитивная мысль: - Дороже свеча, другу будет лучше на том свете!
У распятия Христа, укутанная черным платком женщина устанавливает свечку. На безликом лице из черных проваленных глазниц, фанатичной верой горят глаза. В воздухе пахнет тающим воском, молитвами. Я долго выбираю гнездо. Будто на грехи покойного может повлиять место. Несколько женщин крестятся. Наконец, управившись, произношу про себя:
– Да упокоится душа твоя! Да обретет она царствие вечное! – поколебавшись, добавляю: – Да встретятся души наши в том мире!  – О том, что мы исповедывали разные религии, не думаю.
Я задираю голову к потолку, взгляд мой испуганно наталкивается на Иисуса.
Синие зрачки сына Божьего глядят прямо на меня.
– Мужчина, пожалуйста, купите мне журнал.
Незнакомая женщина дотрагивается до моего рукава. Я оборачиваюсь - бледная, сухая рука испуганно отпрянывает.
Серое лицо, исполосованное сетью глубоких морщин, напоминает испепеленный такыр. Она нуждается в этом религиозном журнале. Возможно, собирается черпать в нем силы. Кто знает? Собирая в кармане медяки, чувствую, что покрываюсь лиловыми пятнами. От стыда. За нее, за себя… 
Путаясь в длинной сутане, на выходе меня догоняет священнослужитель.
– Я видел ваш фильм. Вы хорошо сыграли. Мне было жалко вашего героя.
В картине мой герой - вор в законе, погиб! Священнослужитель сожалеет, что погиб вор в законе. Ему жаль короля преступного мира! Может быть, он простил его?
Ведь по просьбе Иисуса простил преступника Бог!
Я чувствую, как в голове у меня вновь закипает путаница.
– Спасибо, – я спешу покинуть святое лоно церкви.
У ног нищих семенят дикие голуби. Распугивая их, тащатся два  глянцевых негра. Промозглая погода действует на них удручающе. Они размахивают желтыми ладошками, чтобы не растянуться на гололеде. На фоне заснеженной церкви их тощие фигуры с курчавыми головами глядятся причудливо. Вдалеке одинокая студентка, пряча носик в ворот легкой шубки, скользит мимо стайки парней. Молодцы смотрят ей вслед. Взгляды их раздевают девушку донага! Внезапно, вскинув вверх руки, пытаясь зацепиться за воздух, студентка, точно подкошенная, обрушивается на лед. Ее сумочка долго летит, описывая полукруг. На лед сыпется женская косметика. Молодцы перегибаются в поясницах от смеха, притоптывают ногами, присвистывают.
Резкий звук милицейской сирены отрывает от незамысловатой картины. Средь вековых дубов наметом от погони уходит мужчина. Алая спортивная куртка пламенеет и действует на преследователей, точно красная тряпка на быка. В руках убегающего поблескивает вороненый ствол «фигуры». На бегу он прицеливается в желтый «УАЗ» и выстреливает. Эхо выстрела раскатывается по пустынному парку залпом из царь-пушки. Кучка черных грачей хлопьями сгоревшей бумаги взлетает вверх. Они каркают так громко, точно ликуют по поводу чьей-то смерти. Синяя мелькающая сирена затыкается на полуноте.
– Ура-а-а! – кричат молодцы убегающему. Отчетливо слышится одинокое хлопанье ладошек. Это сопереживая беглецу аплодирует поднявшаяся со льда студентка. С ее лица еще не сошла гримаса боли от ушиба. Обернувшись, я смотрю на нищих и выходящих из храма людей. Они не обращают внимания на стрельбу и погоню.
Мужчина легко, красиво перемахивает через чугунный забор. «УАЗик», не сумев увернуться, втыкается в толстый комель мохнатой ели и глохнет.
– Разьездились, козлы! – брюзжит тетка с охапкой пакетов в руках. Из-за охваченной злобы она едва не сбивает меня с ног.
– Зенки выкатил, ментов не видал? Парня насмерть чуть не загнали! – черный язык сочится ядом.
            У отеля «АНКАРА» точно дорогие путаны, выстроены в ряд крутые «тачки». В фойе, в сверкающем мраморе пола, отражается как в зеркале. Лакеи в белых кителях с витыми золотыми погонами смотрятся корнетами. Публика в просторной, роскошной зале с важным видом ведет беседы. Возникает ложное ощущение предстоящего великосветского бала. Сборище проходит по поводу вручения премии «Тарлан».
Мелькают знакомые роговые очки. Девица из обслуги сует журнал и юркает в толпу.
– Забредшему на чужой пир суждено испить чашу до дна, – незаметно вздыхаю я. Нацепленные на кончик носа очки подтверждают признаки ума. Я решительно создаю образ. Раскрыв страницу, делаю вид, что рассматриваю. При этом не забываю оглядеть себя со стороны. Черты моего лица кажутся мне утонченными. Если это светское общество, то чужому глазу я предстал строгим человеком дворянского происхождения. Татуированную руку искусно прячу под разворот отечественного полиграфического достижения. Незаметно, точно шпион в стане врага, продолжаю наблюдать за прибывающими. Знакомых лиц, заполоняющих местные программы, становится все больше. С удивлением отмечаю многих, выпавших из государственной кормушки. Приходится тратить время на поиск параллели между премией меценатов и «оппозиционерами»? Но скоро вспоминаю, что нувориши разругались с властью.
Почти вся публика расхаживает с фужером вина в правой руке. У мужчин, левые сидят в глубоких карманах и неспокойно шевелятся. У женщин они что-то теребят. Правые ножки их отставлены назад. Мимо проплывают подносы. Подмывает потянуться за бокалом. Усилием воли убеждаю себя не совершать этого. Рука с бокалом – это кажется мне, чересчур!
Лощеный молодой человек с атрибутами бизнесмена протягивает мне руку. Лицо его мне незнакомо. Однако я отвечаю взаимностью. Мы обмениваемся незначительными любезностями. Со стороны могут думать, будто мы ведем светскую беседу. У гардероба внезапно наталкиваюсь на знакомого. Он скандальный юрист, точнее, юрист по особо скандальным делам. Мы приятельски здороваемся, рассыпаемся в поздравлениях. Я некоторое время пытаюсь сообразить, по поводу чего он поздравляет меня? К счастью, скоро догадываюсь, что поздравления по случаю пятилетнего юбилея ежегодной премии.
– Он поздравляет с пятилетием бесплатной премии, – смутно вызревает догадка.
Наблюдающий за мной, мог бы предположить, что на этом пиру у меня одни знакомые. Дальше я принимаю вид человека, увлеченного чтением и по этой причине не глядящего в зал. На самом деле я контролирую все происходящее в нем. Сам себе я кажусь, по меньшей мере, Рихардом Зорге.
Наконец, толпа рекой устремляется в сторону банкетного зала. Разделившись на рукава, она втекает в него через две золоченные двери. Я отчего-то вдруг вспоминаю Катунь в месте ее слияния с Бией. При этом отдаюсь силе течения и оказываюсь среди празднично накрытых столов. Мой стол за номером шестнадцать. За ним уже сидят известный певец и два оппозиционера, он и она. К ней я отношусь с симпатией, разумеется, зрительской.
Я считаю ее смелой женщиной. Последние выступления по «ящику» подтверждают в ней наличие кругозора. К нему отношусь с сомнением.
Не меняя положения головы, прощупываю взглядом зал. Боковым зрением вижу, как в бокал налили вино. Мысленно укоряю официанта – я же предпочитаю красное!
– В чужой монастырь со своим уставом не ходят, – решаю я и отпиваю глоток.
В зале вдруг раздался громкий знакомый голос. Мягкий завораживающий тембр принадлежит известному культурологу. Наконец, на экране возникает его изображение. Он говорит о важности данной премии. Неожиданно голос исчезает, в то время как он продолжает шевелить губами. Оппозиционеры начинают ерзать на стульях. Становится ясно, либо это диверсия, либо «звукачи» полные бездари. Публика утрачивает возможность дослушать умную речь. Вскоре пропадает с экрана и лицо. Зато голос из-под потолка возвещает: вести божественный вечер будет привезенная из России дочь известного отца.
– О, времена, о, нравы! – поэт когда-то заметил точно.
Взявшись за руки, точно дети из детского сада, на сцене возникают импортная ведущая и ведущий местного разлива.
Они идут с высоко поднятыми головами. Идут красиво. Так в гражданскую ходили в атаку «каппелевцы».
– Вечер вручения премии «Тарлан» разрешите считать открытым, – голоса их звенят. На подобной ноте в школе декламировали стихи о Ленине.
Цепочкой, точно на скамью подсудимых, на сцену выходят семь известных бизнесменов. Для завершения картины им не хватало конвоя!
Чужестранка ликующим голосом оглашает их имена. Можно было подумать, что премия присуждается им. Так оглашают имена боксеров, выходящих на ринг.
Бизнесмены встали в центре залитого светом квадрата.
Все семеро одеты в черные костюмы, белые сорочки с черными бабочками. Они стояли со скорбно скрещенными перед собой руками. Полная ассоциация с парнями из похоронного агентства.
Наступала торжественная минута оглашения первой премии. Она называлась «Новое имя».
Номинантом оказывается поэт, которому уже перевалило за шестьдесят. Подтверждая свой возраст, морщась от боли, он с трудом поднимается по ступенькам.
Преодолев путь до микрофона, поэт отказывается от премии.
– Мне шестьдесят, – в его голосе звенят нотки отчаяния, – я не могу принять ее, – стихотворец с горечью покидает лобное место.
В тишине зала слышатся смешки. Торжественность церемонии нарушена.
В кармане настойчиво вибрирует мобильник. Выхожу из зала, ситуация требует личного контакта. Встреча должна состояться через полчаса. Надо собраться с мыслями.
Сажусь за столик в крохотном ресторанчике. Хлебать горячий чай вредно для желудка. Приходится ждать, пока остынет. Входит очаровательная девушка. Ее длинные ноги скрываются, под кожаной юбкой. Мой взгляд присоской прилипает к ней. Русые волосы разбросаны по точеным плечикам. Я вижу только часть овала лица. Нежной, упругой кожи еще не касался ветер жизненных невзгод. Она садится ко мне спиной, предоставив возможность любоваться осиной талией. 
– Словно утонченный сосуд, – невольно сравниваю я - Мне б такую! Ах, какая женщина! – в памяти перевертышами всплывают слова из песни. Ловлю себя на том, что за целый день никому не сказал приятных вещей. И не слышал в свой адрес.
«Хочется любить, щебетать красивые глупости. Ах, какая женщина!» – продолжаю я внутренне восторгаться.
– Мадам работает. Если она вам нравится, могу устроить, – шепчет мне на ухо официант с погонами корнета. Опытный лакей проследил за траекторией моего взгляда. На фронте он мог бы просчитывать полеты летящих мин.
– Но должен вас предупредить, мадемуазель стоит дорого…
В этот миг объект внимания поворачивается в мою сторону. Челюсть мгновенно сводит судорогой. Она оказывается синеглазкой из «Лексуса». Синеокое чудо поднимается и несет воспеваемое тело за мой столик.
– Вас заинтересовала моя особа? Я почувствовала призывные волны, исходящие от вас.
– Вы запеленговали меня! В контрразведке бы вам - цены не было!  – делаю я комплимент.
– Еще два часа я в свободном поиске. Потом у меня клиент.
– Богатый клиент? – с пафосом спрашиваю я.
– Бедные люди не проводят время в пяти звездах.
– Такой, как вы, место где-нибудь на островных пляжах…
– Что вы решили? – соблазнительница высовывает розовый язычок и облизывает им нижнюю губку.
– Два часа? Как жаль! Мне может не хватить…
– Я профессионалка, – с гордостью произносит дива.
– А я дитя ядерного полигона…– мне хочется мстить за свою легкомысленную увлеченность. За восторгание! За нежность лицезрения!
– Ваш чай остыл, – она бросает уничижительный взгляд на мою физиономию. Точно окатывает ледяной водой. Больше всего, женщины презирают импотентов!
Я гляжу на часы, время встречи оттянулось на пятнадцать минут.
– Привет вашему клиенту, – отчаливаю я от столика и направляюсь к выходу.
В этом районе города не живут богатые. Извилистая улица ведет на окраину. Притормаживаю у продуктовых рядов и тупо гляжу в окно. Забыл, для чего остановился.
Помятый микроавтобус едва не сшибает «Максиму». Выругиваюсь трехэтажным матом. Ловлю себя на мысли, что день ожесточил меня. С неба трухой сыплется мелкий снег.
– Может, в этом придорожном баре удастся согреться, собрать в кучу рассеянные мысли?
В полумраке у стойки сидят небритые мужики. Заржавленные кожаные куртки на них, стоят колом. Они едят бутерброды и громко чавкают. Лоснящиеся пальцы жлобы вытирают о рукава. В глубине, у игрального автомата, слышатся сдавленные крики. Бородатый детина пытается овладеть подругой. Он уже вытащил ее обнаженные перси наружу.
– Козел! – обзывается она.
Звук удара, хряст сломанной кости! Неуступчивая подруга летит на заплеванный кафель. Платье на ней задирается, обнажая сахарные бедра. Бородатый подхватывает ее на лету грязным ботинком.
– Ничего ляжки  у ней! – мужики у стойки равнодушно доедают «хавку».
При таком свете попасть в челюсть трудно. Все же чувствую, как твердый подбородок бородача проваливается.
Он рухнул подобно срезанному дубу. Тарелки со стола из солидарности сопровождают его падение.
– Сво-о-лочь! Уби-и-л-л люби-и-мо-о-го! – ожившая недобитая истерично цепляется в ворот моего пиджака. Она норовит когтями дотянуться к лицу.
– Ха-ха-ха, – мужики от смеха вырыгивают проглоченную мякину.
– Плати за посуду, – верещит плюгавый бармен.
– Ваши документы, – требует появившийся словно джин из бутылки молоденький милиционер.
Предъявляю членский билет Союза кинематографистов. Милиционер подносит его к свету и с десяток раз перечитывает вслух.
Точно билет выписан на имя Сталина!
– Как же вы, интеллигент, попали в этот бордель?
– Замерз, хотел выпить чашку кофе.
–Этот тип давно заслужил трепку! Идите, я кино уважаю! Сдержанно благодарю участкового и покидаю проблемное заведение.
  Дома я включаю «ящик» и тупо уставляюсь в него.
– Мы ведем репортаж у дверей резиденции Ватикана. Еврейский раввин выступил с обращением к главе католической церкви с требованием вернуть детей, освобожденных в годы второй мировой войны из фашистского концлагеря. После освобождения еврейские дети с измененными фамилиями были отправлены в христианские школы. Шестьдесят лет об этих детях нет никаких известий.
- «Верните наших еврейских детей!» - требует раввин.
– Мир сошел с ума! – невольно вскрикиваю я.
С тех пор прошло шестьдесят лет. Тем детям уже под семьдесят! Большая часть их отправилась в царство вечного блаженства. Для них всю земную жизнь были забронированы места в раю.
Переключаю на другой канал. Горы трупов, запеленованных в целлофан. Груды мусора, останки домов, яхта на крыше устоявшего от цунами отеля. Огромные щиты с фотографиями пропавших без вести. Рыдающие люди, полицейские кордоны, волонтеры-добровольцы, разбирающие останки.
– Кто покинул остров после случившейся трагедии? – вопрос полицейскому задает усталая журналистка с серым лицом. Под глазами от длительной бессонницы у нее темные круги.
– Уехали немцы, французы, испанцы…. Международные туристические агентства временно прекратили направлять сюда поток туристов. До сих пор мы извлекаем из-под завалов тела погибших. Возникла угроза массовых эпидемий.
– Скажите, кто остался на острове?
– На острове из отдыхающих остались только русские…
Сто пятьдесят тысяч погибших! Земная ось сдвинута на двадцать метров! То расстояние, которое матушка должна была преодолеть в двести тысяч лет!
В баре уцелевшего отеля пьяная карусель. За длинным столом крепыши с толстенными золотыми цепями на бычьих шеях. Они лакают виски со льдом.
– Эпидемии нас не возьмут, – орут они в камеру.
– Нас, русских, ничем не возьмешь!
– Скажите, вы слышали о Содоме и Гоморре? – спрашивает журналистка.
– При чем тут геморрой?
– Вам не кажется, что ваше разгульное пребывание здесь, когда вокруг столько горя, напоминает пир во время чумы?
– На свои деньги гуляем! Все, не мешай, иди, пока цела. Омской братве физкультпривет! Всем, кто нас слышит, мы здесь по полной программе отрываемся. Ну-ка, подтверди, – требует амбал у изящной девы, сидящей на его коленях. Он развязно шлепает ее по аппетитному заду. 
Дева поворачивается лицом к камере. О, проклятье!!! В третий раз за день я вижу синеглазку из «Лексуса». В страхе жму на кнопку «ящика», выключая его. Переворачиваюсь лицом к стене, натягиваю одеяло на голову! Хочется быстрей провалиться в сон. Быстрей, быстрей, быстрей!
Я жалею, да, я жалею, что не остался навсегда в утреннем сне. И не просыпался! Никогда! Проклятый будильник! Ибо кошмары яви – страшнее жутких снов.

Вообще-то должно быть наоборот!