Венгерская Бастилия

(трагифарс)

        День первый. Сразу же после задержания вооруженными до зубов рендорами (полиция) Анвара в наручниках на руках доставили в отделение полиции ХХIII-керулета (района). Здесь его заперли в просторную камеру с лежаками вдоль стен. Это первое, что поразило его, а поражаться ему доведется очень многому. В наших ментовках такая камера называется “телевизором”. Дальше автор будет сравнивать их и наше, и просит читателей отнестись к нему благосклонно и не кричать : “Он-де Родину продал!”.
Анвар внимательно, опытным взглядом зэка, прошедшего отечественные тюрьмы, пощупал камеру. В камере было два окна и оба были специальным устройством сверху-вниз приоткрыты, сердце “екнуло”, он встал на батарею отопления ногой и выглянул в полуоткрытое окно, но нет! Дудки! Там была решетка.
Но зато в окно сочился свежий, с улицы, воздух. (В наших - окон нет вообще.) Постучал, попросился в туалет. Вывели! О, чудо! И туалет как туалет.
Вскоре его вызвали, вновь надели наручники, и два дюжих рендора, вооруженных и хорошо экипированных, повели его в лифт, который срабатывает только по особому коду рендора и, съехав несколько этажей вниз, вывели Анвара на улицу и усадили в легковой “Фольксваген” (не наш пресловутый “Черный воронок”), оснащенный бортовым компьютером, в который стоило ввести любой паспорт и через минуту на экране появлялась вся домовая книга (шутка), где родился, где крестился. Везли его по улицам вечернего Будапешта, буквально залитого светом, обалденно красивого.
Вскоре приехали, эта была фогда (по нашему КПЗ) III-го керулета. Здесь его опять подняли на лифте, ибо фогда находилась на четвертом этаже (у нас в подвале). Анвара  по всем правилам передали дежурному по фогде рендору, здесь он, шокированный, получил матрац, комплект белья, одеяло, подушку, кружку, 2 тарелки, ложку и нож, правда, алюминиевый, но нож. Не было унизительной процедуры отбора ремня, шнурков. Он вошел в камеру с бриллиантовым перстнем на пальце. Камеры в фогде рассчитаны на четыре человека ( у нас - сколько влезет). Его поразила чистота – панели выкрашены светлой салатового цвета краской, потолки выбелены (у нас все под шубу), в углу раковина и два крана, один с холодной, другой с горячей водой. А над раковиной зеркало. Анвар не выдержал и рассмеялся. Зеркало в КПЗ! Скажи кому-нибудь бывалому у нас, еще и побьют за издевательство. Вдоль стен были установлены четыре пластиковых лежака (у нас нары). На стене висела металлическая полка, разделенная на две части, левая – для одежды и книг, слышите, книг. Правая – для продуктов и посуды. Это для двух человек, что лежат у правой стенки, а что вы думаете для тех, кто у левой стенки ? Точно такая же полка и для этих двух терпигорцев. Итак, в камере четыре человека, все нерусские. Один румын, один венгр, один хорват и один нашенский.
От двери прямо по курсу восемь шагов до стены, а в ней окно, евроокно, регулируемое специальным рычагом по принципу “открыть-закрыть”. Рычаг этот в камере. Правда, оно открывается особо: низ недвижим, он остается на месте, отходит верхняя часть окна, где-то сантиметров на двадцать. Но и этого достаточно, чтобы, встав ногой на довольно горячую батарею, все-таки октябрь на дворе (у нас КПЗ согревают дыханьем), выглянуть за, но и тут решетка, вот досада. Нет, эти мадьяры вовсе не дураки! (Ирония.) Но, глядя в это окно, можно видеть двор соседнего дома. Там, еле-еле перебирая ножками, навстречу раскинувшей руки матери шлепал малыш. Краткая церемония знакомства с попутчиками, севшими в один трамвай невезухи, и тут подают ужин. А на ужин им подали вот что: каждому по куску вареной колбасы, ломтик сыра, сыр хороший, кашу и кофе и еще два белых батона на четверых. Ма-зе-вая зона! Анвар усвоил одно – с голода здесь не крякнешь.
Только поели, не успели разговеться, рендор орет как потерпевший. Фюрдон, фюрдон. Анвар жестами спрашивает у сокамерников. Шмон, что ли? Да нет, ему объясняют, также при помощи пальцев. Э-э, что они по-нашему, что ли, поперли? Пальцы веером! Не прокатит здесь вам! Ах! Оказывается, это они объясняют ему, что надо собираться идти в душ. Попробуй, пойми их: один на венгерском чешет, другой на румынском, а третий на хорватском. Ну не кино? “Убитый – раненого тащит!”
Вот и душ, тут же и унитаз, белоснежный фаянсовый. Анвар сел на него просто из любопытства, даже пальцем потрогал, чтобы убедиться (у нас в КПЗ – толчок!) Палец, конечно, он потом помыл – шампунем! “Пантин-прови”. Горячая, холодная вода, кабинки разгорожены друг от друга матовым пластиком.
Так и освобождаться не захочется, – мелькнула мысль.
А теперь синхронно:
1. Подъем – 6.00
2. Личная гигиена: чистка зубов, бритье
3. Завтрак (колбаса, каша, кофе, белый хлеб)
4. Отоварка (если есть деньги на счету, можешь купить даже черную, а хочешь, красную икру)      
5. Обед – 2.00 (первое, второе, третье)
6. Прогулка – 30 минут (у нас ее нет)
7. Опять ужин (колбаса или сыр, каша, кофе, белый хлеб)               
8. Фу ты! Шмон, что ли? А-а, оказывается в душ!               
9. Раздача медикаментов, дверь открывают – кто в туалет – в туалет, кто за таблеткой, тот в коридор – там с каталки раздают, а в ней – целая аптека. Мать че-сная! У нас в КПЗ могут ...дать!
10. 10.00 в камере выключают свет – отбой, подо-зреваемые ложатся спать!
И так каждый божий день! В наших родных КПЗ ты пройдешь все, тебя будут бить как собственного ишака, нет, вы не подумайте, не зэки. Менты! Ты пройдешь все, весь арсенал, и в том числе на тебя наденут противогаз и перекроют кислород. А как обоснуют? Да, скажут, нажрался чесноку, вот мы и одели, чтобы не вонял!

День тридцать первый:  В этот день Анвара ожидали новые злоключения. Утром, сразу же после завтрака, его спустили вниз к переводчику, где последний и зачитал ему поста-новление “Биро” – судьи, о переводе в следственную тюрьму. Ну что ж, как там в песне у нас: “Дорога дальняя – казенный дом!” Этап собирали на небольшом, белом автомобиле типа “Рафик” по нескольким фогдам и повезли в тюрьму под названием “Дюйту”.
В длинном коридоре слева, были расположены крошечные комнатки размером один на один, со стулом внутри. Прибывших рассадили по этим клеткам, а затем по одному  они стали проходить для всех тюрем обычный процесс фотографирования в анфас и профиль, снятие отпечатков пальцев, осмотр врачами. В принципе все было как у нас, но только на более цивилизованном уровне, и никто не заставлял арестанта раздеваться догола, приседать, становиться раком и раздвигать ягодицы. И еще одна существенная разница, здесь, как у нас, не держали этап по трое суток в транзитной камере, где нет совершенно никаких условий. Здесь, прошедших всю эту обязательную процедуру, этап выстроили попарно, также попарно сковали цепями и повели теперь уже в автобус.
Да, да! Это даже близко не наш привычный автозак, а самый настоящий комфортабельный автобус, из тех, что по Европе возят туристов. С кожаными сидениями и восемью музыкальными колонками по обеим сторонам. Это поразило Анвара. Единственное, что различало этот автобус от вольных, это то, что стеклянные окна автобуса прямо по-середине перечеркивали две металические полосы, и вооруженный винчестером рендор на переднем, рядом с водителем, сиденье.
Итак, этап загружен, в салоне зазвучала приятная музыка, и автобус плавно тронул с места. “С песнями в тюрьму!” – усмехнулся про себя Анвар. Поначалу завезли тех, кто был распределен на содержание в тюрьму “Марко”, затем довезли тех, кому предстояло находиться в тюрьме “Шандор-Газ”, и уже после этого, оставшихся повезли в самую многочисленную в столице Венгрии тюрьму – «Дерш- кочи».
Здесь на девяти этажах содержалось около семи тысяч арестантов, примерно по тысяче на каждом этаже. Когда Анвар узнал об этом, настроение его упало.
“Забито битком, как у нас”, – подумал он.
Автобус въехал сквозь огромные, металические ворота, в отличии от наших открывшихся бесшумно, во двор тюрьмы. Здесь их выгрузили и подняли на второй этаж, где располагалась администрация. Кабинеты были напичканы компьютерами, все делалось удобно и быстро. Этап распределили по камерам, а затем повели по-нашему в нулевку, получать принадлежности. Каждому арестанту выдали отпечатаный на компьютере текст, называемый “права и обязанности содержащегося в нашей тюрьме”, причем венграм на венгерском, румынам на румынском, французам на французском. Анвару же как русскоговорящему на русском.
Получив хороший матрац, подушку, две простыни, наволочку, два полотенца, одно из которых ножное, нож, две пластиковые тарелки, кружку, Анвар опять повеселел.
Дежурный рендор повел его на шестой этаж в камеру под номером 623.
Конечно, он нервничал. Каждый зек в наших тюрьмах нервничает, когда его ведут в тюремную камеру, от той неизвестности, каков там контингент. И вот он переступил порог.
Первое, что пришло на ум, окинув опытным взором «хату», это то, что его забросили в «пресс-хату». Есть такие в наших тюрьмах. Почему он так решил? В левом дальнем углу, на нижней шконке, сидел парень килограммов 115 весом, обнаженный по пояс с огромными  бицепсами, сплошь татуированный цветной тушью.
В правом углу верзила в очках под два метра ростом, килограммов под 120, с бицепсами чуть поменьше. И все остальные обитатели «хаты» 623, как на подбор, выглядели атлетами.
“Ладно! Бог не выдаст – свинья не съест” – подумал Анвар, – “разберемся, кто здесь кто, и разложим по полочкам”.
Венгерская камера резко отличалась от пресловутых, наших. Первое, на что он обратил внимание, это то, что за решеткой не было баяна (жалюзи) и сама решетка была не в клеточку, а это были перпендикулярно расположенные стальные прутья, перед которыми стояла обычная за-стекленная рама – окно. Те же, что и у нас, металлические шконки, но не вбетонированные в пол. А сам пол           покрыт кафелем. Стол, в отличии от нашего трамвая (так у нас называют металлический стол с приваренными         к нему с двух сторон металлическими лавками) был деревянный, рядом с которым стояло шесть пластиковых стульев.
В углу камеры, отгороженный занавеской из простыни (у нас нельзя), был унитаз. Рядом, слева – раковина умывальника с горячей и холодной водой. Справа, вдоль стены в ряд стояли аккуратные металлические шкафчики по количеству мест в камере. Здесь было четырнадцать шкафчиков. То есть в камере  на 14 мест, содержалось 14 человек и ни на одного больше (в отличие от наших, где вместо 14 могут быть и 30, и 40, и больше).
Анвар забросил свои вещи на свободную шконку, шагнул к культуристу и протянул ему руку, называя свое имя.
– Мутту. – так представился в ответ амбал. Очкарика звали Арпи. Когда прошла процедура знакомства, и Анвар на ломаном венгерском рассказал Мутту свою одиссею, началась раздача ужина.
Эта была добротная каша, порция “Рамы”, белый хлеб и кофе. За ужином Мутту угостил Анвара колбасой,      помидорами, сыром. К чаю он угостил Анвара плиткой  шоколада.
Арпи, венгр по национальности, уступил Анвару свое место внизу, сам переместился наверх. Металлический ящик предназначался для хранения предметов личной гигиены и продуктов, а другой для личной посуды. Для хранения одежды у каждого арестанта был синий, емкий, пластиковый ящик.
В камере был большой телевизор “Самсунг” и почти у каждого плеер для компакт-дисков.
Позже Анвар узнает, что на этаже стоят телефоны, по которым каждый, имеющий пластиковую телефонную карту, мог выйти и позвонить домой жене, либо адвокату. (У нас эта связь осуществляется при помощи маляв). Имеющий на счету деньги, каждую пятницу мог в тюремном магазине, не уступающем по ассортименту выбора продуктов, нашим лучшим супермаркетам, отовариваться сколько захочет.
Наутро Анвара вызвал к себе невелеу (воспитатель) шестого этажа. Он познакомился с Анваром, внес в компьютор следующие положения:
1. Характер.
2. Уживаемость в коллективе.
3. Хобби.
4. Родственников, кого бы он хотел видеть на свидание.
Анвару определили, как исповедующему ислам, арабскую диету, не включающую в себя свиное мясо. Довели до его сведения, что каждую пятницу для мусульман совершается жума-намаз, в отдельно отведенной камере. Для католиков, православных, буддистов были отведены соответствующие дни.
Невелеу объяснил Анвару, что один раз в неделю им на 30 минут предоставляется душ, один раз в неделю на один час предоставляется право на посещение спортивной камеры. Тот заключенный, который проживает в другой стране, раз в месяц получает от хозяина:
1. Один тюбик зубной пасты и зубную щетку
2. Бритву и гели для бритья и после бритья
3. Мыло (туалетное) и порошок для стирки
4. Четыре конверта, авторучку и две тетради
5. Раз в три месяца комплект нижнего белья.
Рендоры обращаются с содержащимися под стражей сдержанно, не повышая без нужды голос, рукоприкладство отсутствует.
Арестанты стараются не делать нарушений. Почти во всех камерах занимаются спортом, так как питание позволяет, плюс те витамины, которые арестанты покупают в тюремном больте (магазине).
Здесь не было никакой необходимости  для  осу-ществления переписки гонять привычных сердцу нашего узника коней, так как по утрам на прогулку выходит полностью весь этаж, а это почти 600-700 человек. Здесь ты можешь увидеть своего подельника, и даже заговорить с ним.
Прогулка длится 1 час. Для осуществления связи с внешним миром арестант имеет право отправить четыре письма на родном языке и столько же и получить.
 Дважды, в месяц арестованный имеет право на часовое свидание с родными, внесенными в компьютер. Причем, свидание проходит в достаточно цивилизованной, без присущих нашим тюрьмам унизительных процедур, обстановке.
Встречи с адвокатом неограничены в частоте и во времени.
Контингент этой международной тюрьмы был чрез-вычайно многолик и разноголос. Албанцы, сербы, хорваты. Румыны, французы, немцы, негры, японцы, корейцы, венгры, итальянцы, кого только здесь не было!
Но! Здесь не было принципа наших тюрем, осно-вывающемся на принципе курятника: “Столкни ближнего, обосри нижнего!”.
Огромная арестантская масса тюрьмы Дерш-кочи, общаясь на разных языках мира, не пожирала друг друга. Возникает первый вопрос – почему?
Ответ: нет смысла, почти все в достатке!
Поневоле на память приходят ностальгические слова Али-бабы из “Джентльменов удачи”: “А у нас в тюрьме, щас макароны дают!”
Зная ситуацию в отечественных тюрьмах и лагерях, где сегодня от голода у заключенных через одного куриная слепота, где прогрессирует туберкулез и каждые сутки умирают осужденные, где нет медикаментов и не во что одеть зэка, Анвару в горло не лезло то изобилие продуктов, которое он мог поглощать. Срабатывал прикипевший с годами принцип: “Поделись с ближним”.
Тюремный лазарет венгерской тюрьмы оснащен новейшим оборудованием, а оснащению зубных кабинетов позавидует любая отечественная стоматологическая клиника.
Венгрия – также в прошлом страна социалистического лагеря, сегодня вступила  в НАТО, от которого мы раньше шарахались, как от чумы. Так вот, одним из пунктов условий вступления в НАТО есть соблюдение прав заключенных.
А это значит в первую очередь: условия их содержания. И хочется бросить лозунг в гущу наших тюрем – голосуйте, требуйте, вступления отчизны в НАТО!
В анекдоте: “Червь – сын спрашивает у червя-отца, живущих в навозной куче: – Почему-де мы не живем в яблоке, в персике? Там жизнь сладкая! – Отец соглашается с пытливым сыном, сокрушаясь, отвечает ему: – Пони-маешь, сынок, есть такое понятие – Родина!”.
Мы, увидевшие Венгерскую Бастилию, глазами нашего соотечественника, наверняка согласимся с Анваром, как бывшим узником советских тюрем, изрекающим с болью в голосе: “Обидно за Державу!”.
Наша многострадальная страна, а я, как дитя 50-х, имею в виду СССР, со времен так называемого красного террора создала уникальнейшую пенитенцианарную систему, названную “Гулагом”.
Что же такое “Гулаг”? Если рассматривать аббревиатуру, это – Главное Управление лагерей.
А.И. Солженицин назвал его “архипелагом”. Я бы назвал Гулаг “айсбергом”. Думаю, что старые прожженные “зэки” согласятся с моим определением.
В местах не столь отдаленных – пребывание так же холодно, пусто и безотрадно, а самое страшное – это обреченность, как на айсберге.
Как  и  всякий  айсберг,   наши  лагеря  и  тюрьмы   имеют  надводную  и подводную часть.          
Надводная:
а) исправление преступника трудом, чтобы на свободу вышел прошедший перевоспитание, осознавший, горько раскаявшийся человек, готовый к социалистическому труду.
Подводная:            
а) бесплатная рабсила.
Вот и айсберг с именем “Гулаг”, дрейфующий в океане безотрадности.
Старый пленник этого айсберга Анвар дурел оттого, что его на допрос к следователю в другой керулет раз от раза возят на авто разной марки. Сегодня это был “Wolksfagen-Passat”. Классная тачка. Анвар наслаждался видом улиц старинного города Буды. Город спешил. Сотни и сотни маленьких юрких авто, торопились, иногда ссорились в толчее, выражая свое неудовольствие короткими, пронзи-тельными сигналами. Все они уважительно сторонились, уступая дорогу погромыхивающим трамвайчикам – чистеньким, веселым.
А уж к их “Пассату” и вовсе. Без проблем. С уважением. Надпись на дверях “Пассата” “Рендоршег”, что значило – “полиция”, это тебе не наш “УАЗ” с желтой ядовитой надписью “Милиция”. Наш водитель заворачивает матом, почему-то неохотно или вынужденно отодвигаясь от “УАЗа”, выплевывая едко “Заеб...ли мусора”. Тут же автолюбитель как-то с пониманием, просто и без лишних эмоций предоставляет возможность проехать. Анвар просто наблюдательный человек – он в обалдении!
Он даже, увлекшись своими наблюдениями, забыл о мягко обволакивающих запястья стальных браслетах, и вид рядом сидящего полицейского не гневит его, не вызывает ни отвращения, ни ненависти.
Этого-то можно при случае хоть обложить – хочешь двух, а хочешь трех¬этажным красивым, тешащим душу русским матом.               
Вот у нас там везут, так везут. Анвар с иронией вспоминает один этап.
Мороз на улице 42С0. После ледяного транзита, где самым высшим измерением кайфа и комфорта является “чифир” (спроси у любого “сидельца” у нас: как сиделось в транзите? Отвечает – хорошо! Спрашиваешь, а что хорошо-то? А – “чифи-рили”!). Так вот, после жаркого транзита, где все косточки разомлевши, в стылый железный “автозак”. Стальные металлические лавки вдоль стен так и манят к себе: присядь, если хочешь простатит. Нет, спасибо, я пешком постою! Пол металлический, читатель, сам догадайся, теплый ли он?
Вот и катится пресловутый “автозак” по безукориз-ненным российским дорогам.
Это кто же говорил на вопрос: “а что там в России?” – две беды: дураки и плохие дороги. Так вот значит: катится плавно “автозачек” по милым российским дорогам. И не беда, что тебе не видать ничего, куда везут? Главное, ты знаешь, чего везут! И не беда, что за бортом – 42 по Цельсию, а внутри – 40. Все-таки, ветра нету. Спасибо “Гулагу”. А то, как вспомнишь читанное, вроде у Достоевского, что ли, как брели этапы на этом самом ветру. Б-р-р! Так вот в “Пассате”! Так же можно оборзеть!             К хорошему, говорят, быстро привыкаешь.
Переехали мост, через Дунай. Какой вид! Зака-чаешься! Катера, пароходики! Теперь “Пассат” катит по Пешту!
“XXII – керулет”. “XXII – райотдел”, на нашем языке. По “Мелодии” катишь, так не понять сразу. Чистота, повсюду пресловутый этот “евроремонт”. В каждом кабинете офисная мебель. Факсы, компьютеры. Арестанту чай предлагают.
Ничего не может понять Анвар, старый “сиделец”. Ждет. В напряжении. Когда же долбить начнут? Думают, купился я на их “зехеря”! Факсы, компьютеры!...               
Что такое? Переводчик талдыкает:               
– Вы можете отвечать на вопросы, Вы имеете право не отвечать. Задача следствия – установить Вашу вину, либо... не вину!
Вот, это да! Как... либо не вину? У нас – только вину! Любой ценой. Что-то переводчик не то несет!               
У нас – вину, вину, вину! Ведь Вышинский – мудак, изрек когда-то: “Признание – королева доказательства!” Во!!! И это аксиома нашего следствия! У нас ты должен доказывать, что ты не верблюд.
Забавно базарить через переводчика. Есть время, пока он переводит, подумать, обдумать, как выкрутиться. В конце концов, если не то брякнул, в финале допроса можешь отказаться от всего, дескать, лох Ваш переводчик, не так перевел. Или. Не так как я говорил. Нет, все таки у них скучно как-то.             
Здесь Анвару не приходилось извиваться от перекрестных допросов, от кулаков ментовских, как уж на сковороде. Тут и не проявишь свою арестанскую стойкость, в нашем понимании!
Эт,  че допрос, че ли! Эт, так, сплошное разочарование!
Так или иначе, допрос продолжается!
Вот, закончив бегать пальчиками по клавиатуре, следовательша (надо заметить, недурна. Анвар за это время оценил ее высокую шейку, выпирающую, острую грудь, тугие длинные бедра), так вот, следовательша опустила  белый пальчик, украшенный колечком с маленьким подмаргивающим Анвару брюлликом, на клавишу и ... о чудо! Лазерный принтер бесшумно выдал весь базар на бумаге.               
Переводчик объясняет Анвару, мол, все это позже переведется на русский и ему предоставят возможность прочесть.    
Ладно, кабалит Анвар: “Нам бы день продержаться, да ночь простоять!”. Как в “Мальчише-Кибальчише”!
Ну, что ж, допрос окончен - да, здравствует такой допрос!          
Обратную дорогу в “XII керулет”, в родную фогду наш герой оживленно беседовал на ужасном венгерском языке, ломая и выворачивая язык с сопровождавшими полицейскими. Выспрашивал размер зарплаты, условия труда, есть ли полицейским льготы, в каком возрасте выходят на пенсию?
И вот опять в камеру. После колбасы и горячего душа, вот уж народец наш арестанский, поистине остроумен и не-истощим на юмор, когда пел про наши ИВС: “Сижу на нарах, как король на именинах!”
Прямо не знаю, применима ли эта песня к их условиям содержания?
Даю рубль за сто, нашему читателю уже скучно читать про их ИВС.
 Разве ж это ИВС, так себе, разочарование сплошное!!!
Размышления Анвара, день сотый
Как любил говаривать Василий Макарович Шукшин: “Вспоминается мне один теплый летний вечер”.
Так вот, нашему герою, вышедшему из камеры в ко-ридор, к висевшему на стене телефонному аппарату, по-звонить своему адвокату, на ум пришли эти веселые слова любимого актера. А вспомнил наш герой вдруг, ни с того ни с сего, один почему-то запомнившийся этап.
– Иванов!
– Я!
– Руки за спину, с вещами, бегом!
– Петров!
– Я!
– Руки за спину, с вещами, бегом!
– Сидоров!
– Я!
– Руки за спину, с вещами, бегом!
Покорные. Втянув голову в плечи – на всякий случай, вдруг кто-то из конвоя решит подлечить дубазином (дубинкой), подследственные один за другим выпрыгивали из дверей “автозака” и скрывались в гостеприимно распахнутых дверях, ведущих в корпус СИЗО.
Наш герой оставил “автозак” последним, как капитан тонущего корабля. Так же как и все, втянув, словно улитка, голову в бушлат, – привычка, – спрыгнул и вбежал в распахнутые двери.
Он волновался, как студентка, идущая на экзамен к суровому экзаменатору. А волноваться было из-за чего. Он вез с собой сумасшедшее сокровище. В раздутом его сидоре, горьком унылом спутнике советского арестанта, находилось огромное богатство. Анвар жмурился, трепеща от мысли о своем состоянии. В черном тряпочном сидоре, – даже не подумаешь, – лежало двадцать плит чая. На языке их арестантского племени их называют “плахами” или “лаптями”.
Ах, уж эти “лапти”! Один “лапоть” – это уже богатство в той постсоветсклой системе “плена”. А двадцать!..
Мы, бывшие “совки”, только недавно уяснили смысл слов “рентабельность”, “прибыль”! И сейчас мы радуемся бизнесу, приносящему 15% рентабельности, словно “манне небесной”.
А тогда! Один “лапоть” в магазине стоил 1 рубль 76 копеек. А предприимчивые “дубаки” уже тогда продавали его “бездельникам-чифиристам” по 10 рублей!!!
Посчитайте-ка рентабельность! А вы говорите рен-та-бель-ность!… А переведите эту “рентабельность” на презренный желтый металл. За одну “плаху” отдавали золотой “мост”. Не тот мост, что соединяет два берега одной реки.  “Мост” – это две золотые коронки по краям, а посередине – золотой зуб.
Рентабельность!
А новую австрийскую дубленку за “лапоть” не хотите?
Помните, в “Калине красной” Макарыч говорил Любаше: “Иногда, Люба, я бываю сказочно богат!” Вот и наш герой, воротя нос от связок колбас и бананов, в камере “Венгерской Бастилии” вспомнил тот “этап”,  в “теплый летний вечер”, когда он был “сказочно богат”.
Размышления Анвара, день двухсотый
Создавая ГУЛАГ, теоретики-социалисты, видимо, закладывали принцип “Парижской баррикады”. Тот, кто по “ту” сторону колючей проволоки (в данном случае)  - тот враг.
Тут же ему никак не удавалось уловить этот признак классовости. Почему-то у арестантов не было классовой ненависти к надзирателям, и у надзирателей к арестантам.
В человеке все противоречиво – слова, поступки, мысли… Особенно мысли, как ни странно! Вот и в голове у старого “сидельца” советского времени Анвара бурей завихрялись эти самые противоречия.
Казалось бы, сидишь, да и сиди. А чего не сидеть? Кто-нибудь еще 10 лет назад стал бы рассказывать ему, Анвару, вот такую сказку, что есть, мол, на планете  такая вот тюрьма, и в ней можно каждый день в душ ходить, и выдают там каждому по рулону туалетной бумаги, и тем, кто исповедует ислам, вместо свинины дают курятину и йогурт – не сдержался бы он, набил бы морду тому “сказочнику”. За то, что вешает на уши чудовищную лапшу! Понятное дело, арестанты, время от времени, все друг другу “вешают”. Потому что, с годами все уже пересказано, так что ж теперь, “отморозиться” и молчать, как на следствии? Вот и начинают незлолбиво вешать эту самую “лапшичку” на уши сотоварища по несчастью. Но всему есть предел. Разве можно задевать за живое? Когда мороз за 40 С0 со знаком “минус”, а бригада строем – на лесоповал. Буханку хлеба рубят топором, потому как оледенела, а затем, размачивая в кипятке, едят с таким наслаждением! А потом,  вдогонку, несколько глотков живительного “чифирку” и уж для полного “кайфа”, “козью ножку” с ядреной махрой!
Разве дано понять двум полярно противоположным арестантам физические и духовные ценности друг друга? Наш герой имеет в виду наших и “тамошних” узников. Он попытался, было, повествовать этим самым венграм, албанцам, французам и голландцам про “понятия” – у них полное неприятие, непонимание. Про “КПЗ”, полные клопов и про “крытые”, где в камерах лютуют огромные голодные крысы. Да где им понять! Тут уж воистину “сытый голодного не разумеет”.
И горькая обида заполняла душу Анвара, глядя на то, как уходят в “карцер” нарушители международной тюрьмы “Дерш-кочи”, забирая с собой цветной телевизор “Па-насоник”, в ушах наушники от дискового плеера, а сидорок, разбухший от колбас “салями”, сыра и связок бананов.
Мы говорим о классовости: вот она, классовость! И необязательно эта классовая ненависть к своим надзирателям, “вертухаям” и конвою. Здесь у Анвара классовое ожесточение обострялось по отношению к этим сытым, хорошо одетым, гладко выбритым лезвиями ”Shik”, интернациональным арестантам развитых европейских стран. Сидел он и думал, глядя на них, слушая их разноречивый гомон: “Вас бы на “тюху” хлеба и кипяток посадить! Вместо “салями” ржавой селедочки, да баланды занюханой ковш! Вам бы вместо “Панасоника” – наш родной ламповый “гроб”, – советский “Электрон”, – на весь барак и три программы, где “блатные” хотят смотреть одно, “мужики” второе, а уж “чертей” – тех никто и не спрашивает! А то – 45 каналов международных! По понятиям жить не хотите? Стали бы, если бы вас в ледяной карцер в одной “хэбэшке” на хлеб и воду. Зашевелились бы извилины у вас, как можно шелковой нитью “решку” перепилить или от лампочки прикуривать. Или с соседней камеры с помощью “ерша” забрать ценный груз, в котором сигаретка и пара спичинок. Зажрались вы, господа капиталисты! Ненавижу вас! Классово ненавижу! Потому что я, узник рабоче-крестьянского происхождения, дите детдомовское, а вы – дети буржуа. Я за “решку” из-за голода, а вы от сытости! И не купите вы меня вашими йогуртами и “салями”. Эх! Мне бы сейчас на повал. На деляну! Под сухой сибирский мороз – пусть минус 40 С0, “тюху” отрубного хлеба размочить в кипятке, “чифирку” отхлебнуть да “козью ножку” с махорочкой задымить. Вот это кайф! К чету ваши йогурты и “салями”!
Размышление Анвара, день трехсотый
Чего только не насмотришься в этой сраной жизни. А самое главное, все то, что нам порой кажется существенным: наши страсти, вожделения, стихи под луной, демонстрация мускулов, – зачастую скатывается в обыкновенную банальность.  Мысли, словно мыльные пузырьки, выдуваемые самим же, рождаясь, вначале крохотными, затем увеличивались, превращаясь в крупные, искрящиеся радужными цветами. Переливчатые, вдруг лопались, превращались в брызги.
Доводилось ли вам видеть человека, обладающего феноменальной памятью? Анвару доводилось. В процессе постоянной перетусовки из одной камеры в другую, наш герой попадает в коллектив, в котором присутствует человек, знающий и читающий на память “Графиню де Монсоро” А.Дюма.  От корки до корки, слово в слово, все семьсот страниц.
Не может этого быть!  Это невозможно! За какие-то деньги, через надзирателей, которые и сами в жизни не читали, сей классический роман, Анвар раздобыл произведение. Человек-память читал на память, он не рассказывал, а именно читал из своей памяти. Блатные, собравшись на одной шконке, с затаенным дыханием смотрели, уставившись в страницы романа. А он читал. Слово в слово! Предложение в предложение! Ставил запятые, расставлял двоеточия, раскрывал кавычки, ставил точки. Было жутко! Жутко было смотреть на человека-память. Потому что на верхней шконке присутствовала лишь телесная плоть его. А душа, мозг его находились в тени каменистых замков, на берегу Сены, на брусчатой мостовой сонного Парижа. Человек-память вытек из-за стальных решеток, стальной двери мрачного обиталища с отвратительным запахом и дуреющим от безысходности контингентом.
Вот так он вытекал каждый вечер. Каждый вечер блатные собирались на одной шконке, раскрывали на загнутой странице роман и с затаенным дыханием глядели в пожелтевшие страницы, пытаясь поймать человека-память на неточности, уличить во лжи. И все вместе вытекали за пороги этой страшной обители, перетекали, перемахивая за высокие заборы, поднырнув под колючую проволоку. Никто не произносил слово “побег”. И совершали групповой побег!  Каждый вечер они уходили в побег. Побег! Побег!
Вот так дни, недели. Это было страшно! И однажды, когда заступившая ночная смена совершала привычный обход камер, в этой, где блатные и человек-память опять готовились к “побегу”, на вопрос корпусного:
– Вы что, мать вашу, не в себе что ли? – все пятеро блатных и вместе с ними человек – память, не сговариваясь, словно опоенные каким-то чудовищным колдовским зельем, одновременно вдруг выкрикнули:
– Готовимся в побег!…
Уже нет смысла вспоминать, что было после, это банально. Помнится, было больно. Но боль физическая – это ерунда, по сравнению с болью духовной. Потому что, когда прошла боль физическая, наступила боль духовная. Оттого, что их шестерых разбросали по разным кельям монастыря духовного страдания или очищения. Тут-уж считайте, как хотите. Человека-память укатали куда-то, словно сивку-бурку, в какую-то тюремную тьму-таракань. Укатали Сивку за крутые горки! И вместе с ним  лишили всех возможности утекать на старинные улочки Парижа, под сень Булонского леса, на залитые солнцем Елисейские поля. Туда, где во имя красивых мадам и мадмуазель, наши герои обнажали шпаги и мчались на горячих скакунах, обгоняя ветер! А в официальном рапорте, который корпусной ночной смены поутру положил на стол “куму”, была лаконичная строка: “В камере 1-5-7 предотвращен готовящийся массовый побег!”
Размышления Анвара, день четерехсотый
По всякому можно охарактеризовать пребывание в пеницитарной системе, Если же выражаться нормальным языком – “в местах не столь отдаленных”.
Кто-то очень злой, придумал шутку, правда, очень плоскую, но отражающую действительность: “Раньше я жил напротив тюрьмы, а теперь живу напротив своего дома”. И тут уже все на самом деле зависит от характера человека. Это можно назвать остановленным временем, чередой серых, безрадостных дней. Подвешиванием живой, кровоточащей души за стальной, острый крюк. Как угодно! Но как бы вы назвали один случай, очевидцем которого был Анвар?
В одну из келий этого мрачного Дома, в котором пребывал теперь наш герой, забросили худенького, допотопного человечка.
Келья та кишела разношерстной татуированной публикой. Хищной и опасной. Правил бал здесь прожженный “автомобильный крадун” по кличке “Немец”. Это был ходячий “Русский музей”. На груди его, искусно выколота, красовалась знаменитая картина “Три богатыря”, на спине – “Сикстинская мадонна”, на правом плече – “Бой Руслана с головой”,  а на левом – из сказки А.С.Пушкина “…Там, через поля, через леса, колдун несет богатыря!” – помните? Так вот!
Вновь прибывший, как, оказалось, был доктор исторических наук, член КПСС, декан исторического факультета. На вопрос блатных: “Ты кто?” ответил, словно проблеял, безобидной овечкой:
– Декан!
– Декан?! Что это такое – декан? Короче, “дикан!”
Тупая, ошалевшая от долгого пребывания в “плену” масса не знала значения слова “декан”. Слово это было не родное. Дышало какой-то отчужденностью. А вот “дикан”, по тем, постсоветским временам, – это было свое в доску слово. “Дикан” тоже что и “червонец” – значило десять рублей. А на десять рублей, тут сразу же ассоциация – можно купить “лапоть усатого”. “Усатым” подразумевали Чайковского, композитора. А под Чайковским – обыкновенный чай, из которого, если щедро от вольного заварить, получается чифирочек-чифирок. Вот тебе и “дикан”. Прилипла к тощему человечку кликуха эта. Но ненадолго.
Как оказалось, член КПСС долгое время скрывал свое подлинное нутро под маской. И только попав в благотворную среду, с ожесточением сорвал ту маску, и выбросил. Куда выбросил?
Да, на толчок! Выбросил и все.  А под маской скрывался убежденный поклонник Фридриха Ницше. Сверхчеловек! Заключенный в худую, тощую личину. Арий. Он ненавидел Кейтеля, фельдмаршала Кейтеля за то, что тот проиграл Курскую дугу в Отечественной войне, и тем самым, дал возможность наступлению перелома в этой самой давно прошедшей войне. Этот удивительный тощий человечек, внешне очень смахивающий на Гитлера, на память знал  номера всех русских и немецких танковых дивизий, имена и звания командиров, дислокацию войск накануне Курской битвы!
В любителе же пушкинских сюжетов  Немце, как выяснилось, долгие годы скрывалась “толстовщина”, т.е. теория всепрощения. Он крал у карагандинских “стахановцев” -шахтеров автомобили, раскручивал их по запчастям и прощал неразумных, кровожадных шахтеров за то, что они писали заявления о краже в милицию, желая, чтобы его нашли и посадили в эту ужасную келью.
Ужасные люди! Не разумеют они, что творят! Разве можно обрекать на муки творенье бога, сына человеческого из-за груды железа! Но он был “толстовец”, а это – теория всепрощения! И он их прощал!
Но более того, что Немец, как, оказалось, был “толстовец”, он оказался настоящим историком. Чудеса!  Семь чудес света  - это мелочи, по сравнению с тем, как разинули “хавальники” оторопевшие “сокелейники”. И Немец знал все номера советских и фашистских танковых дивизий. Имена и звания командиров, дислокацию войск накануне Курской битвы!
Вот скажите, это ли  не “семь чудес света”? И стол-кнулись рецидивист Немец с членом КПСС. Рецидивист, как оказалось, всей душой был советский. Он был горд бронетанковой мощью советской Армии.  Тем, что лихие “тридцать четверки” генерал-лейтенанта Катукова раскрошили под Прохоровкой железные армады Гудериана.        А член КПСС, по кличке “Дикан”, с пеной  на губах орал и скакал по келье, наводя ужас своим арийским фанатизмом, на видавших виды приблатненных. Он орал, что Ницше создал теорию сверхчеловека, и что он убежденный его сторонник. А “Майн камф” Гитлера, вообще, его настольная книга. И если бы этот бездарный фельдмаршал Кейтель на второй день, в самый разгар битвы, не двинул бы первый танковый корпус “Мертвая голова” на позиции генерала Рыбалко, то Курская дуга выгнулась бы в обратную сторону. В сторону русских. И тогда! Он, убежденный ариец, сверхчеловек, он бы согнал всех коммунистов в один большой концентрационный лагерь и … дальше от злобы и бессилия у тощего “Дикана” со рта хлынула пена. А рецидивист Немец торжествовал выигранную только что им победу на Курской дуге. Потому что, будь он на месте Жукова, он бы точно так же расставил дивизии и армию. Точно так! Вот поэтому  Немец торжествовал и, словно, на трубе губами выдувал  “Траурный марш” немецко-фашистким захватчикам.
Вот и пойми, кто есть кто? Кто “рецидивист”, кто “толстовец”, кто член КПСС, а кто убежденный  “ницшевец”?
Но и это не все!  Мнения в келье накалились и раз-делились. Уже никто не делился на “блатных” и “мужиков”, на “чертей”. Обитатели кельи поделились на тех, кто был рад тому, что советский народ в результате Четырехлетней, Священной, Праведной – победил. Другие – на тех, кто одурманенные “Диканом”, тут же окрестили его “Фюрером” и чуть ли не кричали в исступлении “Хайль”! Пусть бы победили фашисты, тогда бы мы не пребывали в этом “ГУЛАГе”, созданном коммунистами.
Так кричали они, выворачивая пальцы веером, по фене. На весь тюремный продол разносилось:
– Ты че, в натуре пургу метешь, если бы Гудериан не схавал блевотину Конева!
– Да ты сам два по кушу, че ты меркуешь, я то давно схезал. Конев, Конев. Да келешни, сам – за кого мазу держишь? За коммуняк? С тебя спрос будет, отвечаю. Век воли не видать!
Уже во всех примыкающих кельях братва келешевала над вопросом: “Что творится у соседей? Вроде, там, у руля Немец. Правильный по жизни бродяга. Причем там Кейтель, Конев, Гудериан и Рыбалка?”. А “дубаки” звонили “куму”, докладывая: “Видимо готовится массовое неповиновение. Появились новые клички”. Дальше шел перечень авторитетов по кличке Кейтель, Конев, Гудериан и Рыбалка. Под номерами дивизий подразумеваются номера камер. Рецидивист по кличке Немец доказывает что  дивизию, фу ты, камеру под номером такой-то, под руководством преступного авторитета Гудериана.
Вот замутил “Дикан” по кличке “Фюрер”. Всю обитель на уши поднял. Расслоил всю келью на просоветских и профашистских. Дурдом. Галиматья. “Убитый раненного тащит”. Мосфильм.
Провонявшие, с лихорадочным блеском в глазах, с прогрессирующей “палочкой Коха” в груди, с “букетом” обвинительных статей и ожиданием приговора, а затем длинного, длиннющего срока, встали одни против других. В глазах одних пылает ненависть и в ушах слышится:
“Вставай, страна огромная.
Вставай на смертный бой,
С фашисткой силой темною!”
В глазах других – презрение, какое у сверхчеловеков, арийцев – по отношению к “недочеловекам”. В ушах бравурный немецкий марш, под который шли войска вермахта, печатая железный шаг, подминая под каблук эту “шлюху – Европу”!
Вот, пожалуйста! Охарактеризуйте хотя бы этот эпизод. Можете вы назвать его остановленным временем? Чередой серых, безрадостных дней? Подвешиванием живой, кровоточащей души за стальной, острый крюк?