И думы светлые, как день

«…В ясные лунные ночи мальчишки любили гоняться друг за дружкой на поляне за околицей у небольшого сельского кладбища. Им ничто не казалось необычным в этих визгливых играх средь летней ночи в хрусткой луговой траве, под взглядом добродушной луны. Впереди потявкивая, носился, как угорелый, здоровенный щен неизвестно каких пород. Чуть отставая, бегал мальчуган помладше, от восторга захлёбывающийся до икоты. Следом летал старший, белобрысый, с длиннющими руками, почти взрослый, но которому ещё нисколько не приходило в голову задуматься о своём возрасте. Шерсть рыжего, словно огненного пса под луною была серебряною, как и белая голова старшего из мальчиков…».
Это из моих давних прозаических заметок «Мимоходом». Так помнится детство, всё более расплываясь в сознании, словно удаляясь вслед за чьей-то другой, далёкой, но до сердечной боли знакомой и близкой судьбой…

С 2008 года с ним нет хорошей связи. Короткий звонок на Новый год, два-три слова, два-три вздоха и… прощальный долгий гудок, эхом затухающий, словно ослабев, покрывая трёхсоткилометровое расстояние между Находкой и Арсеньевым. И молчок опять до Нового года. Сегодняшний тесный мир, казалось бы, должен связывать накрепко дружбою и общением родственные души. Ан, нет! Врозь живём, каждый в своём мирке, словно весь большой мир раскроили на маленькие доли и довольствуемся тем. Не связывает и творчество. Ныне повсеместно ценится искусство пародии, отшлифованное в бесконечности вариаций. Буквально во всех жанрах получает добро попса, приспособившая в своих интересах багаж старых устоявшихся испытанных произведений. Новое либо вульгарно, либо опять-таки низведено до пародии. С этим искусством невозможно соревноваться, оно агрессивно и воинственно. Рядом с ним выживают, лишь подлаживаясь, угодничая и подражая. Рассчитанное на массу, оно становится бизнесом и служит теперь только денежному мешку…

Но бывало, в начале нового тысячелетия с нетерпением ждал писем и книг от него, скоро и много писал в ответ и снова ждал. К нему тогда устремлено было немало пылких сердец, исполненных вдохновением и поэтическим восторгом. И всех он удивительным образом умел принимать и печатать в своей газете «Лукоморье» и народном литературно-музыкальном альманахе «Живое облако».
Как бы недооценивали роль таких изданий, несомненно проявляющее и связующее влияние их в самом низу творческого брожения, где так важно получить первые оценки и писательский опыт. За такую работу никто не берётся, и надо низко поклониться зачинателям таких публикаций за их правильное понимание, поставленной временем задачи проявить и каким-то начальным образом объединить пишущих. И он совершенно правильно делал, когда выходил на связь даже с самыми дальними корреспондентами из разных углов не только Приморского края, но и страны, откликающимися, так или иначе, на призыв к единению на условиях несовершенной экономической базы издания своей газеты. Печать, публикация – вот что изначально объединяет интересы обратившихся однажды к Слову. И своё влияние, и помощь многим в этом смысле «Лукоморье» без сомнения оказывало.

Сегодня у многих прошедших его школу стоит более важная задача – быть услышанными. Это уже другой уровень, другие возможности, которых никогда по многим объективным и субъективным причинам его почившее «Лукоморье» не обрело бы, но та роль, какую сыграла газета на начальном этапе литературного становления многих из ныне продолжающих писать, по-прежнему никуда не пропала, и продолжает незримо объединять творчеством «лукоморцев».
Очевидно, меж наших слов и редких приветов есть дух родства. Но в последние годы не пишу ему. Молчал и он. И вот в самом начале июля письмо! Как всегда простое, волнующее, плохо пропечатанное вручную: «…задумал новую книгу «Отыщи нежнее слово». Напиши мне… о нас, о судьбе и, конечно, о стихах…».
И вот сознание уже выхватывает из массы его стихов удивительно близкие и понятные строки:
Солнце рыжее ласково манит,
Расплетает рассвет узелок.
Рыжий мальчик бежит по поляне,
Рыжим мячиком скачет… щенок.
Нет, щенок это у меня, у него – бульдог. Да, да у него – бульдог. Но всё равно – собака, поляна, рыжий мальчик, и «непосредственность детской забавы – за рассветом беспечно бежать». Вот так с восторгом, поразительно с небольшой разницей лет повторяясь чуть позже для меня, из полу-сельской приморской среды начинался Мир поэта Николая Морозова.

Была какая-то невысказанная тревога в его письме, в котором он жаловался на неурядицы в доме и в огороде, на разлад с больною женой, на тяготы по уходу за беспомощной сестрой жены и т.д. Потому приступая к ответу я медлил и пытался тянуть нужную мысль из памяти, но не получалось всё, и томился в поисках слов правильных и сожалел о долгом моём неведении дел его.
Невольно пугали его строки из публикаций 2010 года: «бродит кошкой в квартире бессонница», «я рассвету, как доктору рад», «обиженный судьбою», «свечой горю, и выдох может быть последним», «отлетели, поникли года», «и врача, не знавшего болезни, нынче от инфаркта не спасли», «уходят старики неслышным шагом», «не торопись закат ко мне», «это одиночество и пьянка», и совсем уж какое-то отрешённое и трагичное – «я в России бездомным живу». Я понимал, что это от не признанности, от провинциальности своей, от усталости…

В его метаниях («поверил городу, обрезал бороду, в селе оставил горький проигрыш тоски»), в поисках формы, интонаций, образов всегда проглядывает неизменно восторженное поэтическое видение Мира:
Перемелется обида, и мука
На чугунных жерновах не потемнеет.
Поэтическая новая строка
Снова вспыхнет и кого-нибудь согреет.
Нет-нет из-под пера у него срывается песенный, если не частушечный наив, то какой-то уж упрощённый слог:
Я давно здесь приземлился,
И в природе, как в раю,
И хозяином землицу
Полюбовно шевелю.
Но тут же проникновенное, цепляющее за душу: «заря легла на сопки красной медью», «отцеженные стенами домов, в квартире звуки уличные гасли».
Ещё:
Здесь кедр – в плечах три сажени косые,
А радуга в тайге свой цвет берёт.
Или:
Выйду всё-таки я за околицу.
Ветер шалый рубашку порвёт…

Или ещё из важного и всегда больного для сердца русского: «тревожный рейс самолёта по имени Русь», или через всю страну вопрос: «где же твоей беды, Россия, корни?».
Вообще, о большой Родине, которую любит «не прикрытою словесной шелухою, не одетую в заморские шелка», у него много – чуть пафосно, но красиво, честно: «полынная Русь», «пахнет сеном священная Русь», «я с Родиной вместе страдал и дышал».
Я в сыновней любви признаюсь,
Разреши, буду скромною тенью
Под твоими знамёнами Русь!
Но в последнее время изменились интонации:
Россия, я тебе дарю своё уменье
Не верить безрассудным болтунам.
Или тревога в сравнениях:
Мне кажется, не кедры, а Россия
Простёрла руки голые свои.
Появились вопросы и сомнения:
И может быть, Россия нам не верит.
Подорвана обломовщиной связь…

А вот ещё:
Но Русь не вырывалась из оков –
Она во власти спящих мужиков.
Или ещё жёстче:
Лишь под хмельную чарку
Россия может жить.
И тут же попытка объяснить: «Россию разбудили, но не так…», «не наша получилась перестройка».
Не принесёт пророк
Богатства на ладошке,
Не подсластит наш хлеб
Благоуханный мёд.
На тонкий кошелёк
Не выторгуешь лошадь,
На праздную ладонь
Пятак не упадёт…

И о малой родине у поэта много. Всегда просто, всегда неотделимо от природы и от труда. И то и другое у него любимо, чуть перекликается с есенинским «письмом» («клён опавший стал голой метлой»). Иногда наивные, может быть необдуманные перепевы:
Иди сама собой за полумесяцем,
За горизонтом растворись, как дым
Или:
Когда-то мы случайно всё же встретимся.
И буду я, как раньше, молодым…
И много у него об отцовском доме, этакое философское, словно некое обобщение, подведение итогов: «Я к дому детства приближаюсь» и «у дома детства ставни настежь, и думы светлые, как день». Но тут же озабоченность («А ты, деревенька моя, неужто навеки уснула?»), «житейское ненастье» – «дом отцовский, сад, огород», «груз житейских неурядиц», «работа, забота, земля», от которых «горят ладони рук», и «вечером вспотевшую рубаху для стирки в дальний угол положу». И как точно, сопричастно к труду, любовно и трепетно:
Дней погожих у нового месяца
Просят в сельских домах косари…

О природе у него всегда с любовью, нежно, бережно и почти всегда присутствует некоторая недосказанность, как-то не дописано, оборвано, словно усталость не даёт додумать, сил не осталось найти точнее рифму, домыслить глубже. Но от этого ещё красивее стих, проникновеннее сравнение: «снег абрикосовый», «тополиные вальсы», «июльская зима», «ромашек лепестковый снег», «атласный костюм зари», «перина земли», «лобастая луна», «летний цвет ромашковых рубашек», «колокольчик красный луны», солнца – «огненный, уставший за день шар моется в ручье серебряной прохладой».
Может быть, у него от фамилии тихая потаённая любовь к зиме, к зимнему лесу, к берёзе, что «холодною зимой застуженною кроной среди сердитых нот находит нежный звук». В зимних стихах его слог проявляется вовсю зримо, образно:
И солнце в небе – не пожар,
А маленькая свечка.

Дрожит на сопке голый лес
И сгорбились дороги…

К обеду тайга просветлела
В заснеженной нашей стране.

Слышу голос озябших ветров,
Поступь холода возле калитки…

У натопленной печки –
Мелодии лета,
У остывшей печи –
Грусть осенних лесов.
Не перечесть многочисленных сравнений, которыми щедро наполнены стихи: ветер-дирижёр, листья-конфетти, вечер-ряженка, свет-ромашка, серое время-нищий с сумой, туча-чёрный ворон, луна-птица.
Я долго размышлял над его мимолётным признанием:
Но пронзённый грешным притяжением,
Обречён я по земле шагать…
Не понимая о чём это, в догадках рисовал себе всякое, нелепое и вздорное в том числе, а потом, задумав поездку по югу Приморья, решился и… махнул перво-наперво в Арсеньев.

К закату погожего сентябрьского дня, одолев более трёхсот километров, мы с женою были в городе. Чуть задержались у продмага. Рядом в кафе, подкатив на четырёх большущих машинах, гуляла шумная свадьба, мелькали молодые весёлые лица, из распахнутых дверей доносилось что-то резвое, барабанное, зовущее в пляс.
Чуть погодя на маленькой окраинной улочке, развороченной прокладкой водопроводных труб, остановились подле старика, стоящего на обочине. С вопросом: «…как найти…?» – я вылез к нему из машины, глянул в глаза и оторопел. За изрядной бородой его было не узнать. Мы обнялись. И… стали понятны строки его из сборника «Пойми меня, Россия»: «жизнь позади. И мой причал размыт». Он подошёл к черте, «когда теряется надежда, и хмель дороже жизненных потерь», когда «съёжился в копейку белый свет», а «новый день угрюмей стал и строже».

В середине августа не стало его Клары, жены и помощницы, его «маленькой женщины с баяном». О любви к ней у него много написано и всегда по-разному: то чуть потаённое, то открытое, залихватское, то нежное с печалью, грустное, но всегда чистое с «открытым сердцем настежь». После похорон он затосковал, и… понеслась ещё быстрее «быстротечная жизнь». В сумерках захламлённого коридора его разом погрустневшего дома я споткнулся о мешок с бутылками…
Высвечу икону,
Сяду на коня…
Белая ворона –
Про меня…
О себе таким словом простым, как из песни, может говорить человек знающий цену поэтическому слову, человек с чистой лирической душой. Таков Николай Морозов и есть доныне – светлые мысли, дерзкий глубокий взгляд, только чуть не ухожен и изрядно бородат.
Если советская система, так или иначе, пусть даже в декларативном порядке, но, тем не менее, ставила в идеологии задачу человеку с помощью общества стать выше, чище, здоровее, добрее, то нынешняя система отношений перевернула всё к противоположному знаку. Сегодня уже не в декларативной форме человеку предложено стать ниже, грязнее, злее, иначе общество, не собирающееся никому помогать, затопчет, уничтожит и т.д. Ныне идеология изо дня в день напоминает человеку о его скотстве, о его низменных, никогда никем якобы не изменяемых наклонностях. Это испытание гнусностью наш великий народ ещё не одолел.

Мой приезд, казалось, был для него обычным, в былые времена гости здесь случались часто, но явно он был рад, заторопился приветить, засветло показать подворье, огород, похвастать завидным урожаем поздних слив. Потом просидели вдвоём допоздна на маленькой неприбранной кухоньке. Много о чём-то говорили, вспоминали, читали стихи. Он рассказывал о своей комсомольской юности, пару раз наведался в соседнюю комнату, присмотреть за девяностолетней больной сестрой покойницы жены. Я больше слушал, грустил, и вскоре ушёл в машину, где жена постелила спать. В окне его принахмуренного дома до утра горел свет. В городе у кафе разгулявшаяся свадьба пускала в сиреневое небо фейерверки.
«Окраина, но со счастливыми глазами» – это тоже он о себе. И нужно признать, что скверным «окраинным» настроением пропитанное всегда, его творчество сегодня особенно поразительно.
Дом в Арсеньеве – «окраина ничья», «овражный переулок», «натянутая нервами струна», «забытая, живущая за оврагом». И край – «России околоток», «закоулок России неважный». Словно притихли они с «верой в жалость» к людям тех, кто сверху с «сивой гривой», и не улыбаются обиженные, без наград, с потаённой завистью к «прославленным»(?), с надеждой выжить в одиночку.
Много сумбура, много лишнего, наспех, взахлёб, как на прощание с каким-то частушечным задором («жаль окраину обходит слава, но это – русская держава»). За январь месяц тринадцатого года сорок пять стихотворений(!). Это какое-то болезненное недержание слов, часто неразбериха, путаница. Но он не боится своего простачества, даже горд им («и хорошо, что я простак…»). Он от земли, из сельского детства, от труда в огороде, заменяющего всю жизнь «любую физзарядку». Наивность, застенчивость, неприязненное чувство зашибленности, уничижительности, чувство непонимания, выраженные недоверчивостью, подозрительностью (в городе «злорадствует застой», «горькие гримасы», незащищённость от любой бытовой проблемы), и тут же гонор, этакое «крестьянское высокомерие» (а у меня печка, и тепло, и все беды моему «земельному дому» не страшны).

И вновь больное – «окраина блёклая»:
Отцовский дом, сарай, гараж,
Да огород – всего шесть соток.
За всё богатство рубль дашь…?
Уйти бы, скрыться «в медвежий угол, если будет в жизни туго». Но всё заканчивается лишь застольем, бурно использованным для чтения стихов… соседу. Может быть оттого, что долго и много работал с неприметными авторами, как-то незаметно и сам опустил планку своего слова.
Приложил чуть-чуть усилий
И нарвал букетик лилий.
А кому его дарить,
Если рвётся жизни нить?
Когда проблемы общества сведены к заботам о размерах гениталий и липосакции, то бишь устранении жира с животов бездельников, то надо полагать, в таком обществе проглядывает незавидный конец, и весь наш социум уже поразил острейший недостаток интеллекта, о чём каждый день невольно преподносят навязчиво и беспардонно СМИ.

Он и сам видит, что «у новой книги нет вдохновения» (Н.Морозов «Скажи мне: Да!» 2013г.). Много слов, неразбериха мыслей, каждый день новое стихотворение, обвалом, стихией, почти неподконтрольно голове, как вода. Путано о себе, намёками о семье, иногда бессвязно, недоработано. И вновь понимание своей окраинности: сравнение с листом, что «упал и в сильном ветре полетал, но дальше поворота в мире не был», «не в середине живу я, а с краю», «замкнутость пространства, как в тюрьме», «в тюрьме у одиночества остался», «день грядущий не зовёт», «теперь тропа ведёт к бутылкам», «и мысли медленней мелькают», «мне б только завтра медленно проснуться…»
Надо признать, в литературе, в той, что остаётся на традициях русского, если не сказать славянского реализма воочию проглядывает облик родины оскорблённой, не понимаемой, кутающейся в ветхое платье, с лицом горестным и почти безмолвным.
Так и живу на тормозе надёжном,
И грудью полной не могу вздохнуть.
Приходят безразличие, безучастие:
Среди ненужных счастью остановок,
Как спичка, гаснет тяга к высоте.

А всуе жить совсем не плохо
Другие пусть тельняшки рвут
Частушки с горя:
Минимальная корзина
Выше пенсии моей
Подошёл вчера к витрине,
Ав корзине нет рублей.
Скажем Думе мы спасибо.
Не скудей, Россия-глыба!
Чёрные мысли о безысходности:
Сегодня мне осталось покориться
Призывной стае улетевших птиц…

Седой старик с лопатой, налегке
В туманный день, прихрамывая, вышел.
Пошёл по склону сопки, где кресты
Отца и матери, и бабушки, и деда.
И знают лишь зелёные кусты,
Где будет место нового соседа…
Но из всего сумбура неизменно проглядывает незащищённая оголённая душа, явственна щемящая тайная мысль любого творчества: «Пою и не знаю, зачем я такой», «какой же голос у меня…?». А в ответ, что «понимает лишь бумага», непокорное, этакое потаённым посылом к действию – «но я верю до сих пор в долю лучшую» и «разгул грозы сверкающей мне ближе».
Называет себя «счастливым дедом»:
Живи, старик!
Живу и пройденным горжусь!
Но, как и в молодости пытлив и настойчив:
Любое мгновенье учу наизусть!
И по-прежнему охвачен порывом:
А мне бы крылья, молча, размахнуть…
Увлечён мечтой:
Мне нынче бы вагон, конечно, скорый,
В котором настежь окна с двух сторон…
И по-прежнему, не смотря ни на какие передряги в стране, светел и оптимистичен:
И не верю в ненастье. Русь сильна!

…Утром в городе у кафе, вероятно не ложившаяся спать свадьба продолжала вчерашнее веселье. Уезжали мы от Николая Морозова рано, наскоро попрощавшись. Я увозил из его слегка запущенного сада громадный таз тёмно-красных слив, удивительно крупных, с молочным налётом, с ароматом грядущих заморозков. Сзади на сидении улеглась стопка его книг. Сознание было занято бегущей впереди дорогой, на сердце легла потаённая тихая грусть, а на память пришли его стихи:
Не сержусь,
на земле остаюсь.
Поддержи старика,
слышишь, Русь?

Приморье
октябрь 2013г.