Моё мужское имя

               



   Когда у моей мамы почти сорок лет назад родился первенец, она была  совершенно счастлива -  я родилась мальчиком.
 Это, потому что она очень хотела, чтобы младенец оказался мальчиком – тогда не было УЗИ и чтобы узнать пол ребёнка, приходилось терпеливо ждать девять, ну, на худой конец,  семь месяцев. Или нетерпеливо гадать всеми возможными способами. И мама гадала. И у мамы всегда получалось, что должен родиться мальчик. Даже доктор, очень уважаемый, опытный доктор, послушав через смешную трубочку тугой мамин живот, уверенно сказал: «О! Как бьётся сердце! Мальчик.» Потом задумался, и добавил: « Или -  два мальчика….»
      Один. Я родилась одна. Вовремя – в свой положенный срок – день в день.  Мама очень боялась, что ребёнок окажется рыжим – в детстве натерпелась за свою конопушистую физиономию. Мальчик получился  ровненький, беленький, хорошенький, без единого  родимого пятнышка. И весил три шестьсот. Мама тогда была худенькой до невозможности – сорок восемь кило – бараний вес! А я  - три шестьсот!
     И тогда, когда я родилась мальчиком, и тогда, когда я родилась девочкой, я орала так, как не орал ни один младенец в родильном отделении. Мама, пока меня рожала, тоже орала так, что, когда, наконец-то всё закончилось, - то есть, у неё закончилось, а у меня как раз началось, - где-то около двух часов ночи, акушерки и врач, переглянувшись, сказали: «Ну-у, малыш в маму. Горластый. Певец!»
      Я до сих пор люблю петь. И когда я была им, я тоже любила петь. Очень.
     Мама хотела назвать меня Максим. Она никогда не говорила, почему ей так нравилось это имя. Она со слезами на глазах, обнимая, обременённый мною живот, доказывала всему семейному собранию, что имя Максим мне подходит больше всего на свете. Но отчего-то никто из близких не разделял её пристрастия, и моё мужское имя  никак не поддавалось утверждению. Спорили до хрипоты.
     Отец не принимал участия в дебатах. Он нервно сжимал-разжимал короткие пальцы своих сильных, работящих  рук и дулся на маму. В какой-то сермяжной правоте, он считал, что мама движется в неверном направлении, отстаивая  желание родить непременно мальчика. Отец ждал девочку,  и аргумент у него был испепеляющее прост и рационален по-крестьянски: «Сперва нянька, потом лялька!» Не больше, не меньше…
      Мама плакала – смешная худенькая девочка с огромным животом и чёрной косой пушистых волос, уложенных короной вокруг головы. Отец обиженно сопел. БабДуся – монументальная женщина, привыкшая командовать, была нестерпимо категорична. ДедВаня посмеивался, ДядьВася кивал согласно бабулиным утверждениям, что в родне не было таких имён. ТётьНина благоразумно выпроваживала из-за стола будущих кузенов белобрысых Вовку и Андрюшку. Как вдруг  тихим, кротким  голосом вклинилась в спор прабабка БабСеня: А вдруг всё ж родится девочка? Как тогда назовём? – прозвучал коварный вопрос. Мама взвыла, как ребёнок, у которого отобрали конфету, а родня,  боле или менее стройно,  вынесла единый приговор: «Маринка!»  Странно, вообще-то. Потому что Марин в родне тоже никогда не было. Маруся была,  Марея была… Марья…


      Меня назвали Максим. Но БабДуся  до самой армии звала меня Симка. Да и сама мама тоже, кроме случаев, когда следовало призвать чадо к ответу за очередную провинность.  Тогда голос у неё приобретал крайне неприятный, почти истерический оттенок и резко хлестало воздух холодящее: «Максим!»  Так для меня Максим стало синонимом ответственного отношения к жизни. Когда необходимо встать и помимо фамилии произнести убедительно: «Максим.» Но до конца так и не ощущая своего единения с этим звуком. Возможно, это было ещё и потому, что в школе – в простой, и в художественной, друзья и недруги звали меня не иначе, как Боря. От фамилии. Борисенков.


     И девочкой меня тоже звали Боря. Все школьные годы. Почему-то это мне не нравилось. Но имя Марина не нравилось ещё больше. Даже больше не нравилось, чем Максиму - Максим. Так что, пускай уж лучше Боря. Правда, когда Борей называли меня - мальчика, это звучало как-то более естественно. Но в те годы тема геев и лесбиянок не волновала умы романтичных строителей коммунизма и девочка Боря тоже жила себе без особых проблем. Тем более что Марин в классах тех лет было в изобилии – как-то нужно же было отличаться. Поколачивала особо рьяных дразнильщиков, на том и заканчивалось. Этим же и отличалась. Боря-Макс дрался постоянно, и по совсем другим – по-пацанским причинам.

 
               Максом же меня стали звать в училище, в которое я поступил сразу после восьмого. И первой назвала меня так моя девушка - однокурсница  Ирина. После школы, где все именовались по фамилиям,  в первый же день самостоятельной, почти взрослой жизни в другом(!) городе, мы все вдруг обрели имена. А в Ириных устах моё мужское имя зазвучало как музыка! Максим, Максик, Макс!
    До Иры у меня были девушки. Уже в восьмом классе я резко выделялся ростом и комплекцией среди сверстников, отчего и выглядел гораздо старше. И девушки, которым я нравился, тоже были гораздо старше. Их это не смущало. А меня  тем более – зачем отказываться от того,  что само в руки идёт?
Ира отличалась от тех девушек. Она, как и я,  была одержима желанием рисовать. Не удивительно, -  мы же оказались в одной группе художественного училища. После новогодних каникул мы на общеобразовательных предметах уже сидели рядом за одним столом. Ира тоже была иногородняя, и родители снимали ей комнату. Я жил в общаге в «апартаментах» с ещё четырьмя лбами с разных курсов. Всё пространство апартаментов занимали пять железных коек и стол для еды и занятий. Не удивительно, что меня всегда тянуло в гости.
 Как только сошёл весной снег, мы стали ездить на электричке большой компанией  за город на этюды. Я всегда был хорошим рисовальщиком и тяготел к графике. А Иринке живописные этюды удавались. Мы отбивались от шумной компании и где-нибудь на берегу реки, за ивняком целовались украдкой. Вечером я нёсся в общагу, закупая на ходу дешёвый портвейн,  лихорадочно соображая, кого сегодня «завалить» – Людку с третьего декоративного или Светку – вахтёршу, которая вахтёрит за отдельную комнату в полуподвальном этаже общежития. От них, общедоступных общежитских бл…ей,  только и мог я получить  облегчение от моих любовных страданий. Благо до СПИДа тогда ещё было далеко, а вполне приличные резинки, отечественного производства уже были в изобилии. Протрезвев и проспавшись, часам к двум ночи я возвращался на свою койку и ещё до четырёх рисовал упоённо всё, что в голову приходит – в комнате всегда горел свет до самого рассвета. Потом, поспав часика два, бежал в училище на занятия, в блаженном знании, что сейчас снова увижу Ирку!
А летом, когда мы с Иркой разъехались  на каникулы к родителям по своим маленьким городам, я исступлённо терзал гитару и через день бегал на почту звонить ей. А после почты, обрывая все цветы и траву в зоне видимости, компилируя варварские букеты, как благодарность  за услуги, тащил это всё проверенной подруге Верке, которая в те ещё бессеребрянные времена уже со всех взимала деньги, а с меня нет.
Моя младшая сестрёнка Татьянка, ябедничала за ужином, что я снова не занимался с нею, не водил её на речку, и не  спасал от драчуна Сашки  Усвинцева. А я, прижимал к себе папку с рисунками голой Верки, глупо улыбался и мечтал, как послезавтра опять побегу на почту.
Осенью, когда мы показывали преподавателю по рисунку свои летние наброски, я выложил толстенную папку, Взглянув на первые наброски, мой учитель, сурово посмотрев на меня, спросил: « У старших курсов насобирал?» Я не нашёлся, что ответить, сгрёб папку и вылетел из аудитории. После урока,  упрямо подошёл к учителю, и, набычившись, пробурчал: «Это мои рисунки!» « Знаю, что твои, – усмехнулся он, - подружке своей не показывай, джентельмен хренов! Хотя бы до третьего …»
Обнажённая натура у нас началась с третьего курса. Ирке эти наброски я никогда так и не показал.
Иркины представления о целомудрии сбивали меня с толку. За все четыре года дружбы дальше ласк и поцелуев дело у нас  с нею не продвинулось. Она отказывалась от близости так честно и бескомпромиссно, что мне оставалось только безропотно и уважительно подчиняться. «До свадьбы – ни-ни! Ты же знаешь моего папу…»
               
Ольга преподавала у нас химию. Моложавая и подтянутая – она умела обращаться с классом. Ей  было уже двадцать восемь. Мне - почти  восемнадцать. Мы перешли на третий курс,  и химия у нас заканчивалась после первого семестра. Я ничерта не смыслил в химии. И еле-еле вытягивал на жалкую тройку.  Но совершенно не поэтому, будучи слегка подшофе, на ноябрьской вечеринке я ухарски притормозил химичку Ольгу в тёмном коридоре и поцеловал от избытка чувств. Не к ней! К Ирке, которая, сейчас – там,  в аудитории – превращённой в праздничный зал, танцевала медленный танец с Серёгой Мячиным. И уже готов был получить заслуженную затрещину, но наткнулся на податливые, ищущие  губы! Мать моя!
С вечеринки мы ушли тотчас же. К Ольге – в её маленькую квартирку на втором этаже старого деревянного дома. С печкой-буржуйкой от каких-то доисторических времён сохранившейся! Мы кормили жадную буржуйку дровами, обжигаясь о чугунную, крышку с дореволюционными гербами производителя. И пили – сначала, чай, потом сладкое вино. Приторно сладкое вино…
               
Сдав выпускные экзамены, защитив диплом, я и Ирка, отправились покорять ВУЗы. Но перед этим подали документы в ЗАГС. Ирка поступила в новый Красноярский художественный институт. Я срезался на русском, сдав на отлично и рисунок и композицию во ВГИКе в Москве. В августе мы поженились. Сразу после медовой недели моя молодая жена села в поезд и поехала становиться промграфиком, а я, проболтавшись ещё месяц по друзьям, не по подругам – я же был уже солидный человек(!), отправился прямиком в гостеприимные ряды вооружённых сил.
Когда мать с отцом,  отплакавшись и отобнимавшись, пошли покупать газировку, я вдруг увидел Ольгу. Она стояла на противоположной стороне улицы и просто смотрела на меня – белое пальто немного полнило её фигуру, но она по-прежнему гордо и высоко держала голову. Я оглянулся  зачем-то, словно вор.  И сделав несколько шагов ей навстречу, замер  – старшина запретил переходить проезжую часть.   Она как-то неуклюже сошла с тротуара и, улыбаясь,  направилась ко мне. Боже мой! У меня огнём полыхнуло внизу живота,  и в то же время колени точно превратились в новогоднюю вату – она была беременна! Она шла ко мне, а я лихорадочно вспоминал – когда мы в последний раз… Иёпс, в марте. Точно, в марте – сразу после моего дня рождения. Я вновь  украдкой оглянулся, опасаясь увидеть родителей. Наткнулся на ехидные рожи будущих сослуживцев.
Я молчал, и она молчала. Выручил старшина, который объявил построение. Мы обнялись, поцеловались, под завистливо-дразнящие вздохи,  и она сказала мне только: «Ждать не буду.» Нежно сказала,  но решительно и  вымученно. И разрывая рукопожатия, я снова стал метать нервные  взоры в толпу, чувствуя себя нашкодившим кошарой, и тотчас опустил глаза, наткнувшись на мамин изумлённый взгляд.
               
Первые полгода письма от Иринки  я получал почти каждый день.  Я потом стал получать пачку – раз в неделю. А отвечать так же часто уже не мог. Я обязан был писать скупо – «всё нормально, служба идёт, в Таджикистане жарко» и не более. В Таджикистане, наверное, было жарко. Точно так же, как и у нас. Лето в разгаре. Нам выдали форму совсем не похожую на советскую. А на папиросные деньги, по совету капитана, мы купили кроссовки. Спасибо капитану, этот совет дорогого стоил. Капитана какой-то инспектирующий крысак из Москвы в старлеи произвёл за эти кроссовки, но,  сколько пацанов ему жизнью обязаны – разве забудешь? Я и Новый, и следующий Новый Год встречал в кроссовках – что казалось забавным – в детстве, в разгул советского дефицита, я тайно и страстно мечтал о фирменных кроссовках, как  конгломерате  успеха и избранности – и теперь мог гордиться – за полтора года истоптал вдрызг с пол-десятка пар настоящих «Адиддасов» - сбылась мечта идиота!
               
   Это произошло  в середине июня. Я окончила второй курс института и вместо  муторной производственной практики в типографии «Красноярский рабочий», оказалась в моторной лодке «Прогресс-4М» в компании моей институтской подруги, тоже Маринки, и начальника археологического отдела Красноярского исторического музея, посреди Енисея. Это называлось «транспортировка транспортного плавсредства  к месту раскопок» или коротко «археологическая экспедиция». И лежал наш путь далёк – по Енисею на Ангару в Богучанский район к законсервированной с прошлого года стоянке древних людей верхнего палеолита. Вечером  вторых суток путешествия, в поиске  ночёвки, мы остановили свой выбор на необитаемом острове вдали от населённых пунктов. Несколько рослых тополей среди песка – и кругом вода.
Это было место, которое запомнилось мне на всю жизнь. Темень. Звёзды. Чёрная вода непрестанно бормочет на одном, ей ведомом языке. И полыхающий костёр. И за дровами нет нужды даже подниматься – протяни руку и отлично высушенный сук летит в огонь! Но, нет, не этим мне запомнилось место нашей ночёвки, - а  моим пробуждением. Под утро. В холодном, непроглядном тумане, я с криком отчаяния вывалилась из своего сна…

Это был даже не окоп – какого фига можно выкопать в каменном крошеве!? Но кто-то до меня уже лежал в этой ложбине – груда стреляных гильз неприятно перекатывалась под локтями, и я, стреляя одиночными, постоянно пытался выбрасывать из-под себя эти ржавые смятые железки.
- Боря,  …лять! Валить надо  отсюда, – кричал Саня из соседней щели, – мы тут как три тополя на Плющихе!
-  Духи, сукЫ,  нашу «вертушку» завалили! – кричал Кирсан слева. – Нам …Ыздец!
Я видел, как задымился и повалился набок, неуправляемый вертолёт. Всё, поддержки десанта нам не дождаться. Я автоматически потянулся за новым рожком. Вертолёт врезался в гору. Землю подо мной тряхнуло. Стараясь не глотать гарь от взрыва, ощупывал карман за карманом, всё ещё не веря, что пуст. Где-то там, на противоположном холме заулюлюкали «духи». Я поднял голову.
Мне показалось, что кто-то ударил меня по затылку. Больше ничего не почувствовал. И не увидел крови. И ни о  чём не подумал …

Только проснувшись,  я поняла, что пуля попала мне прямо в переносицу. Ровнёхонько между глаз…

Меня звали Максим. Я погиб у населённого пункта Саланг. Мне был 21 год от роду. И три месяца до дембеля.

Я ревела навзрыд около чёрной и одновременно прозрачной  воды  Енисея. Я несколько дней ходила под впечатлением сна, пугая спутников своей отрешённостью. И до сих пор я думаю, - что такого я должна сделать в моей жизни, чего не смог бы сделать Максим? Потому что, если бы я родилась мальчиком, мне суждено бы было остаться там -  у населённого пункта Саланг в двадцать один год от роду и за три месяца до дембеля. И вот уже много лет я выжимаю из своей жизни всё, что она мне может предложить. По максимуму. С неистребимым максимализмом. Потому что, моё мужское имя - Максим.


                Марина Гаки