Холод

«Страшно, как все, к чему прикасается тело, – постель, белье, даже ванна,–
лишившись человеческого тепла, мгновенно мертвеет.
Утратив тепло, вещи становятся отталкивающими»
–  Эрих Мария Ремарк
               
               

Холод – есть отсутствие тепла
(из курса физики)
               
               
До океана оставалось два дня пути.
Если бы не цепь сопок, протянувшаяся вдоль океана на сотню километров, словно полоса препятствий, то я был бы на берегу уже завтра к вечеру. Постоянные спуски и подъемы на заснеженные склоны отнимали много времени и сил.
… Одолев очередной подъем, я отстегнул от поясного карабина сани и присел на них отдохнуть.
Позади меня на многие десятки километров раскинулась тундра. С этой высоты – чуть более двухсот метров над уровнем моря - пространство напоминало огромный белый ковер со складками оврагов и холмов. Это была последняя высота, спуск с нее плавно переходил в протяженную прибрежную равнину, идти по которой было уже одно удовольствие.
Я не ожидал увидеть здесь дорогу, – места были глухие и необжитые. Тем не менее, она тут была. Из ниоткуда в никуда, по снежной целине протянулась мерзлая колея. Вдоль нее, с интервалом примерно километр стояли ржавые старые бочки. Поставлены они были уже давно, и, скорее всего, служили ориентирами тем, кто с первыми морозами прокладывал здесь путь.
После многих дней белого вакуума любое темное тело надолго притягивает к себе взгляд. Глаза спотыкаются о его вещественную природу, останавливаются на нем, отдыхают на его привычной и твердой структуре, – бочка или какая-нибудь палка, вкопанная неизвестно кем и неизвестно когда, на некоторое время становятся центром этого однообразного мира.
Я решил остановиться у дороги на пару часов. Надо было натопить воды и приготовить поесть.
Котелок попыхивал на огне, наполняя палатку приятным запахом гречневой каши, когда вдали послышался механический шум. Я закрутил горелку, надел рукавицы, шапку и выбрался наружу.
Вездеход остановился, качнувшись по инерции вперед. Это была не обычная серийная машина, – позади у нее, вместо кузова, была сделана будка. Будка, очевидно, была жилая, поскольку имела маленькие и круглые, словно иллюминаторы самолета окна и торчащую из крыши печную трубу. Там же, на крыше, были привязаны какие-то длинные мешки, похожие на завернутые в тряпки толстые бревна.
– Здоров! Ты чего тут? – спросил водитель вездехода, высунувшись по пояс из люка на крыше кабины. Одет он был в комбинезон болотного цвета, а на голове имел танковый шлем.
– Обедаю, – коротко ответил я, поздоровавшись.
– А-а, – протянул он, посмотрел на палатку, – Сам откуда? Далеко идешь?
Я сказал, откуда и куда направляюсь.
– Ого! – присвистнул вездеходчик, – По-делу или так?
– Больше так, чем по-делу. Гуляю, – объяснил я.
– Понятно. Это дело хорошее… – он достал из кармана пачку сигарет и закурил.
– А я вон жмуриков везу, – он показал рукой с сигаретой на крышу будки, на привязанные мешки.
Я безразлично кивнул.
– Пошли в кунг, холодно тут стоять, чаю попьем, – пригласил он.
– Можно, – согласился я, – У меня там каша сварилась. Сейчас принесу, перекусим.
… – Ты не пугайся, он того…, с катушек съехал, – в кунге вездехода, кроме нас, находился еще один человек. Он сидел в самом углу, крупно дрожал всем телом, кутался в какие-то тряпки, обматывал ими шею, ноги и постоянно их поправлял. Он ничего не произносил, лишь испуганно смотрел куда-то в сторону и жался в угол.
– Одна компания? – догадался я и показал взглядом на крышу.
Водитель кивнул.
– Попали в мороз, машина встала. Сожгли они ее полностью. Двое замерзли, а этот вот выжил.… Только руки обморозил. Вчера их нашел, – вездеходчик угрюмо ел кашу и запивал чаем.
– Лучше уж окочуриться, чем так вот… – подвел он итог.
Лицо и одежда этого человека были сильно испачканы сажей, меховая шапка и торчавшие из под нее волосы опалены. Взгляд его был направлен в пространство. Он смотрел в воздух, куда-то перед собой, смотрел испуганно и растерянно, будто видел там что-то, – что-то такое, что было видно только ему одному.
На нас он не обращал никакого внимания, его полностью занимало то, что он видел перед собою. Он не отрывал взгляда от этой точки, и при этом стремился еще сильнее вжаться в угол будки, отталкиваясь от пола ногами.

… Я собрался, попрощался с вездеходчиком. Он что-то поправлял, чинил, и уезжать пока не собирался.
Пристегнул сани, тронулся, прошел десяток метров и тогда, позади себя, услышал этот звук.
Между мной и вездеходом, уже без тряпок, без шапки, стоял босыми ногами на снегу тот обмороженный, сошедший с ума человек. Он смотрел прямо на меня и протяжно, заунывно выл.


***

Мне нравилось это место. Старый реактивный истребитель стоял на каких-то подпорках. Словно ночью к нему подошли тихо, подставили эти деревянные чурбаки, свинтили шасси и растворились с ними в темноте.
Фонаря у самолета тоже не было. Жесткое кресло пилота погружало меня в переплетение вырванных проводов, рукояток и табличек с непонятными надписями.
Старая баржа, на которой стоял истребитель, была вытащена прямо на прибрежные камни. Отсюда было удобно наблюдать за входящими в бухту подводными лодками. Они входили медленно и осторожно, над ними летали чайки.
Мы с Артуром иногда переплывали на ту сторону бухты, где стояли небольшие дачные домики, росли в огородах помидоры, кусты с ягодами и абрикосовые деревья.
Еще на той стороне жили собаки. Собаки были совсем не злобные, но вялые и добродушные. Ворованные помидоры они не ели, зато мы с Артуром поедали за троих и собаки ничего против этого не имели, – они лежали возле нас и лениво шевелили хвостами.
Плыть через бухту было страшно. Самым опасным местом был широкий фарватер, по которому довольно часто ходили катера и тральщики. Носовая и средняя часть кораблей была выкрашена в серый цвет, а корма была полностью черной.
Артур плавал лучше меня, он был старше лет на пять. Поэтому он первый доплывал до середины фарватера, оглядывался по сторонам  и махал мне рукой, если путь был свободен. Тогда я спешил к нему, отчаянно махая руками и двигая ногами, – плыл что есть сил. Когда опасное место было пройдено, остаток пути мы плыли на спине, отдыхали.
Берег на той стороне бухты был не пологий, как на нашей, но  уходил обрывом на несколько метров в глубину. Вода прозрачная и сквозь нее было хорошо видно, как возле дна плавают толстые рыбы-зеленушки.
Мы жили на краю полуострова, недалеко от обрыва и последних скал, выходящих в открытое море. Домики белого кирпича, находились на территории  училища, но по каким-то причинам не использовались и пришли в негодность. Мы с Артуром обосновались в одном из этих домиков, – заделали крышу и окна, нашли и притащили железную кровать-сетку, – она отменно пружинила, и часто мы прыгали на ней, как на батуте.
Мне и себе Артур соорудил гамак. Ночами было влажно и зябко, но у нас было три синих армейских одеяла. Не помню, где мы их стащили, но размер позволял завернуться в них с головой, – получалось тепло.
Пришли мы сюда весной. Деревья были еще голые, а вся территория училища, с утра до вечера, была наполнена курсантами, мичманами и офицерами в черных кителях. Матросы постоянно ходили туда-сюда строем. Звучали команды, иногда играла музыка.
… Это место было учебным пособием. Старый истребитель, рубка подводной лодки, торпеды и глубинные бомбы, большой кусок борта корабля, гребные винты в два моих роста. Рядом лежали ржавые якоря, кучи железа; над обрывом, рядом с баржей, стоял наблюдательный пункт – корабельная рубка с прожекторами.
Артур днями часто пропадал где-то, приходил уставший и осунувшийся, руки в мозолях и ссадинах.
Кроме кроватей и одеял у нас были два белых, пластиковых ведра, – в одно мы складывали крабов, а в другом солили кефаль. Крабов мы ловили почти возле домика, - за обрывом, под камнями, их было много. Коричневые, с ладошку размером, они неуклюже передвигались боком и больно хватали за палец. Я любил ловить больших крабов, – у них были уже тупые клешни и палец они сжимали сильно, но не больно. За кефалью надо было идти довольно далеко, – огибать полуостров и выходить почти к причалу возле пляжа «Солнечный».
На рейде у пляжа часто стояли парусные яхты. Я подплывал к ним и нырял, – перебирая руками, опускался в глубину по якорному тросу. Обычно мой путь в глубину заканчивался там, где кончается длинный плавник, – противовес яхты. Я отпускал трос, подплывал к плавнику и некоторое время держался за его железный низ, вглядываясь в темно-зеленую глубину. Смотреть туда было страшновато. Солнце косыми лучами проникало в воду, – от волн на поверхности лучи переливались, они стремились пронзить всю толщу воды, но до дна не доставали, и таинственная бездна оставалась такой же таинственной и непроглядной. Воздух заканчивался, я отталкивался и устремлялся к поверхности, по-пути выпуская его из легких. Пузырьки воздуха поднимались к поверхности вместе со мной и приятно щекотали лицо.
… Кефаль похожа на селедку. Только лоб у кефали приплюснут и глаза расставлены более широко. Я ловил ее обычной удочкой на кусочки крабьего мяса. Если подходила стая, то за полчаса можно было наловить столько рыбы, что идти с ней домой было уже тяжело.
Я сидел на причале, как обычно удил рыбу, когда ко мне подошел какой-то незнакомый мальчишка, наверное, из отдыхающих. На плече у него висели ласты и маска с железной дыхательной трубкой. Он присел рядом и стал смотреть, как я вытаскиваю из воды блестящую кефаль. Она билась еще немного в сумке, а потом затихала.
– Дашь мне попробовать? – спросил он у меня.
Я протянул удочку и банку c мертвым крабиком.
– А краб зачем?
– Вот так отрываешь кусочек и насаживаешь на крючок, – показал я ему.
Он вытащил из воды сверкающую на солнце рыбу, – приличную по размеру кефаль, – такую называют лобаном.
– Дашь маску поплавать? – спросил я.
– Бери вместе с ластами. Умеешь?
– Конечно! – ответил я.
Через стекло маски под водой открывается целый мир, – невесомый, резкий и объемный. Глубина уже не страшна, уже видно камни на дне и темные пятна водорослей. Ласты придали мне такую скорость, что просто захватывало дух от открывшейся передо мной свободы передвижения в этом необычном подводном мире.
… Я заметил на дне странной формы камень. Он лежал наполовину в песке и привлекал внимание. Я уперся в дно ногами и вытащил его, освободив от  водорослей. Вертикальные стабилизаторы почти не сохранились, корпус был сильно поеден ржавчиной. Я почти сразу узнал ее. Это была минометная мина. Она была длиной с мою руку от локтя до пальцев и довольно тяжелая.
Воздух в легких закончился. Я торопливо положил мину на песок и поднялся к поверхности. Глубина была не больше шести-семи метров, я лежал на поверхности воды, дышал через трубку и смотрел на мину, стараясь не потерять ее из вида. Из носа, от перепада давления, пошла кровь.
Снова нырнул, подобрал и осторожно, чтобы не задеть о камни и не уронить, поплыл на спине к берегу.
Я положил мину на прибрежные валуны, снял маску и ласты и направился к пляжу. Там лежала вверх дном бело-красная лодка, и лениво прогуливался дядька в панаме, – спасатель.
Поднялся шум. Из училища тут же прибежали какие-то люди в форме. Я стоял поодаль с маской и ластами. Того мальчишку, что дал их мне, увела испуганная женщина. Я махал мальчишке рукой, а он, в свою очередь, пытался ей что-то сказать. Но женщина даже не слушала его, она просто тащила его за руку к выходу с причала. Я подумал, что оставлять чужие вещи здесь не стану, – все равно кто-нибудь заберет, а при случае, если встречу того паренька, отдам ему ласты и маску.
Уже был вечер, уехали водолазы и милиция, улегся переполох, когда я вышел на причал и забрал оттуда свою удочку. На крючке сидела рыба.
Того мальчишку я никогда больше не встретил.


***

Летом училище опустело. Не стало матросов и курсантов, пропали куда-то офицеры в черных брюках и рубашках желтоватого цвета.
Но для тех военных моряков, которые остались на лето в училище, столовая продолжала работать. И так же продолжала работать там одна женщина, которая помогала нам с Артуром. Она давала нам хлеб, вареную картошку, окатывала кипятком крабов, иногда приносила конфеты и разные вкусные кусочки, оставшиеся от обедов военных. Я таскал ей свежую кефаль.
Порой она приходила к нам и разговаривала с Артуром.
– Ну и дальше-то вы куда? Зима скоро, холода… – она качала головой и печальным взглядом смотрела на меня и Артура.
Звали эту женщину Людмила Анатольевна. Жила, насколько помню, она одна. Приглашала пару раз к себе в гости, поесть-помыться. Но мы с Артуром всякий раз отказывались – нам и здесь было неплохо.
Однажды она спасла нас, когда мы попались на глаза каким-то военным начальникам, неожиданно приехавшим в училище. Она очень извинялась:
– Племянники совсем от рук отбились, не сидится им на одном месте..., привела вот на работу и здесь они за свое…, вот вечером получат ремня!
Дядьки улыбнулись и отпустили нас.
Некоторые из училища знали, что на краю, в заброшенных домиках, живут два пацана. Но мы ничего из училища не тянули, не показывались особо на глаза и, в целом, никаких хлопот от нас не было.  Поэтому никто нас не трогал и не приходил к нам. Один раз я видел, как Артур говорил с каким-то офицером. Тот похлопал его по плечу и после, когда стал уже уходить, пожал Артуру руку.

… Я сижу в истребителе и смотрю, как чайки садятся на медленно заходящую в бухту черную подводную лодку.
Вчера нас поймали.
Мы с Артуром иногда наведывались на рынок, – нечасто, не более одного-двух раз в неделю, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания и чтобы нас там не запомнили. К середине лета по рынку стал ходить патруль, – два или три матроса с винтовками. Несколько кусков соленого сала, фрукты-овощи, банки с консервацией, сухофрукты, – не думаю, что это были значительные пропажи, но патруль все же появился. Возможно потому, что не одни мы с Артуром воровали на рынке продукты.
Уже появились арбузы. На рынке, между продуктовыми рядами и крытым торговым павильоном, стоял темно-зеленый киоск, вокруг которого, за невысокой железной решеткой, кучей были навалены арбузы.
Возле киоска никого не было. Лишь мужчина в темной рубашке стоял неподалеку, небрежно облокотившись на ближайший прилавок, и лениво перебирал что-то в руках.
Я подошел к нему и спросил:
– Дядя, а почем арбузы?
– Не знаю, я не продавец, – ответил тот.
– А где продавец?
– Не знаю, отвали! – грубо ответил дядька.
Артур в это время подошел сбоку, перегнулся через решетку и вытащил из кучи арбуз. Я увидел это, оставил дядьку и пошел вслед за ним к выходу из рынка.
Уже возле самого выхода к нам подошел какой-то молодой парень и встал перед нами, перегородив дорогу.
– Почем арбуз брал? – спросил он.
– По три рубля, – ответил Артур, бросил арбуз, схватил меня и потащил в сторону.
Нас тут же обступили несколько взрослых парней. Меня сзади держал тот мужчина в темной рубашке, у которого я спрашивал про арбузы.
За продуктовым рынком, позади крытого павильона, начинались ряды зелено-синих ларьков и киосков. Они имели сложную структуру, там даже можно было заблудиться, – какие-то ходы и выходы, какие-то укромные места.
– Ну что, суслики, платить надо… – сплевывая, сказал один из парней, когда нас привели в какой-то угол за торговыми палатками.
Мы стояли, прижатые в угол и молчали. Артур сказал мне тихо:
– Прыгай им под ноги! – и тут же сам прыгнул на них, стал что-то кричать и махать руками. Я упал и пополз. Наступили на руку. Меж чьих-то ног я выбрался в просвет между палатками и побежал так, словно за мной гнались черти. Что-то вдруг сильно ударило в спину, – это придало мне дополнительное ускорение.

… Я ждал Артура, а он все не приходил. Весь день просидел в самолете.
На следующий день мне надоело ждать и бездействовать. Я надел поверх футболки светлую рубашку, которую мне подарила Людмила Анатольевна, и пошел на рынок. Пошел прямо к тому месту, где за невысокой решеткой лежали арбузы.
Все было обычно: за арбузами стояла очередь, торговля шла хорошо. Знакомых лиц, – тех взрослых пацанов и мужика, – я не увидел.
В углу за торговыми рядами, на месте, где все произошло, было пусто. Не было ни следов, ни крови. Была только грязь, обрывки мусора и еще то холодное и тоскливое чувство, когда вдруг понимаешь, что всему хорошему и счастливому пришел конец.               


***

Я остановился на краю трехкилометровой чаши, чем-то напоминавшей метеоритный кратер. Где-то внизу, в долине на дне чаши протекает небольшой ручей. Через несколько километров он соединяется с рекой, которая несет свои воды в северный океан. Сам океан отсюда не виден, он слева, за тем высоким краем гребня.
Дна чаши тоже не рассмотреть. Заходящее солнце косыми лучами освещает не снежный покров, но клубящееся, густое, неведомо как залетевшее сюда облако, – это туман плотным слоем покрывает дно кратера.
Холодно. Ниже сорока по Цельсию. Воздух вязкий и сухой, обжигает горло. Дымка, висящая в нем, окрашена в розовато-золотистый цвет. Весь этот эфемерный, почти на грани реальности пейзаж, вовсе не напоминает планету Земля. Все, что сейчас происходит, и это место, где я стою, – это все находится где-то в ином измерении, где-то в ином уголке Вселенной.
Мой путь лежит через эту чашу на другую сторону. Там, впереди, в семи-восьми километрах отсюда, есть старая изба, – она отмечена на моей карте крохотным черным прямоугольником.
Заходящее солнце подталкивает меня, заставляет размышлять быстрее. Времени, чтобы обойти долину, у меня нет, поэтому я решаю идти по кратчайшему пути.
Сани тяжело переваливают через гребень, и уже легко и быстро катятся по склону вниз. Спуск очень пологий и длинный, я иду по нему, почти не прилагая усилий, лишь изредка притормаживаю резвые сани, цепляющие позади лыжи.
Первыми начали коченеть пальцы. Я остановился, достал из саней меховые рукавицы и надел их поверх шерстяных перчаток. Застегнулся плотнее, поправил шапку, маску на лице, сбил гроздья инея, который образовался от дыхания. Становилось холоднее.
Я спускался все дальше и через какое-то время почти вплотную приблизился к границе тумана. Он был словно озеро молока, – берег был довольно четким, и вглубь заглянуть было нельзя, таким плотным был туман.
На самом деле, плотность тумана стала возрастать постепенно. Так же постепенно и неотвратимо начала понижаться температура окружающего воздуха.
Эта низина была подобна погребу, куда стекает тяжелый холодный воздух. Здесь он будет до тех пор, пока не подует ветер или дневное солнце не нагреет его. Тогда он поднимется вверх и из него получится красивое облако.
Вопрос лишь в том, насколько там, внизу, холодно, – подумал я и усмехнулся.
Одет я был тепло и добротно. Наверное, поэтому поздно почувствовал всю серьезность ситуации. Через малейшие щели и стыки одежды, через швы и молнии драгоценное тепло уходило в окружающий меня холод. Я застегнул и затянул все, что было можно. Я шел вперед, к далекой избушке на другой стороне впадины, и возвращаться назад, в относительное тепло, был не намерен.
Моей основной непреднамеренной ошибкой было то, что я не выпил горячего чаю из термоса там, наверху, на краю кратера. Последние силы, оставшиеся после длинного дневного перехода, медленно и неотвратимо таяли, превращаясь в иней на одежде.
… Я упал на ровном месте. Сани стояли, а я лежал на боку и пытался вспомнить, как я тут оказался. Кажется, о чем-то задумался…. Или это земля оказалась слева?
В тумане нет визуальных понятий верх-низ. Чтобы не упасть, не потерять равновесие, нужно закрыть глаза и прислушаться к ощущениям…. Закрыть и прислушаться…
Что-то ударило под колени, – это сзади подъехали сани. Небо этого непроглядно-белого мира золотилось и двигалось, словно неведомая живая субстанция... Подняв голову и рассматривая это удивительное небо, я снова потерял равновесие. Это было уже слишком. Я встал на четвереньки, отстегнул сани и, толкая перед собой лыжи, пополз вперед.
… Не очень-то здесь и холодно…. Устал вот только…. Полежу немного, отдохну… и со свежими силами дальше…. как тепло сегодня… солнце слепит сквозь листву….
Непонятно, зачем нужно куда-то там ползти? Мне надоело совершать все эти бессмысленные действия, поэтому я лег на спину и стал смотреть на солнце. Через просветы в листве было видно, как в безоблачном небе кружат какие-то птицы, – иногда они на мгновение закрывали собою солнце. Рядом со мною была девушка, – она лежала, положив свою голову с короткими золотистыми волосами мне на плечо.
Девушка подняла голову, посмотрела на меня и улыбнулась.

… Из тишины кто-то что-то сказал. Какая-то масса, которая была плотнее окружающего тумана, что-то мне сказала, – пробубнила тягучим, похожим на отзвуки далекого камнепада голосом. Что-то невероятно смешное и непреодолимое в своей безысходной очевидности. Вроде: я тут и ты тут.
Я очнулся от того, что смеюсь. Каким-то образом я понял, что я действительно тут. Не там, в полях пшеницы под ласковым июльским солнцем, а здесь, – в другом мире, на другой планете.
На четвереньках, чтобы не упасть, я медленно полз, переставляя окоченевшие руки и ноги, и все улыбался тем смешным словам…
Я даже не понял, что случилось, когда уперся головой во что-то темное и твердое. Это была стена. Домик стоял на деревянных сваях, поэтому возвышался над снегом и его не замело.
Отыскав дверь, которая была заперта кусочком проволоки, я вполз внутрь. Сквозь маленькое оконце в боковой стене, в домик проникал рассеянный и слабый луч серого света. В домике была печка, табурет, стол и нары. На столе, в консервной банке, стоял огарок свечи. Непослушными пальцами, растеряв по полу спички, я зажег свечу и стал отогревать над маленьким огоньком окоченевшие руки.
Поверхность стола была накрыта рваной клеенкой. Я отодрал ее полосами, скомкал и поджег между ножек перевернутого табурета.
Клеенка плавилась и коптила, наполняя небольшое пространство домика едким дымом. Я опрокинул стол на загоревшуюся табуретку.
Дым вызывал сильный кашель, но другого способа согреться не существовало, – я едва двигался, и сил, чтобы разломать и сжечь в печке табурет и стол, не было.
… Тело постепенно оживало. К пальцам рук вернулась чувствительность, – кровообращение постепенно восстановилось, и они стали сильно болеть. Я разломал и затолкал остатки стола в печку. Под нарами обнаружился деревянный ящик. В домике, вскоре, стало тепло.
Солнце уже село, наступили темные сумерки. Я вышел на улицу и увидел, что большая часть тумана ушла, – подул несильный ветер. Мои сани оказались в пределах прямой видимости.

… Утро следующего дня оказалось куда теплее, чем вчерашний вечер. Небосвод был затянут неплотными серыми облаками. Солнце через них выглядело как яркое размытое пятно в небе.
Я собрал вещи и продолжил свой путь. Через полчаса я взобрался на небольшой пригорок, на другой стороне впадины и присел отдохнуть.
Избушка была отсюда видна как на ладони, до нее было около километра. Я смотрел на нее и обдумывал мысль, которая только что пришла мне в голову: если бы не те слова, которые рассмешили меня, я бы сюда не вернулся. Я остался бы навсегда в том теплом и лучшем мире, – в полях спелой пшеницы под голубым безоблачным небом с кружащими в вышине птицами…
Те несколько сотен метров от того места, где чуть не уснул навсегда, я полз, наверное, около часа и полз совсем в другую сторону, чем шел вначале. Я не знал про существование этой избушки на дне впадины, – на карте она не отмечена, и сверху, из-за плотного тумана, ее совсем не было видно.
Я смотрел на дно впадины, на темный кубик избушки с торчащей из крыши печной трубой, и с необычной ясностью понимал, что кто-то или что-то каким-то образом вчера помогло мне.
Я тут и ты тут. А там избушка.


***

… В Херсонесе копали. Молодые парни и девушки со всей страны приезжали сюда, объединялись в отряды и копали, – сначала лопатами, а потом аккуратно, малярными кистями освобождали от земли древние кости и глиняные горшки.
Когда пропал Артур, я еще неделю жил на старом месте, – в домике на территории военно-морского училища. Ждал его, думал, что он вернется.
… Я скрутил одеяло, сложил в мешок всю вяленую кефаль и пошел в столовую к Людмиле Анатольевне, – женщине, которая помогала нам с Артуром. Людмилы Анатольевны на работе не оказалось, сегодня была не ее смена. Вместо нее там была другая женщина. Я выложил половину рыбы и попросил отдать мешок Людмиле Анатольевне. Еще попросил передать ей, что если меня будет искать Артур, то я буду в Херсонесе, у археологов. Она ответила, чтобы я не волновался, она все передаст. Но я не волновался, – я как-то знал или скорее чувствовал, что Артур больше уже не придет.
Старшим этой группы студентов был высокий рыжебородый дядя Володя. Он не особенно удивился, когда я не ушел, по обыкновению своему,  вечером, но остался ночевать с ними  в большой солдатской палатке. Утром я попросил его разрешить мне пожить у них. Сказал, что буду, как и раньше, помогать копать, и что сейчас мне нужно некоторое время где-то пожить.
Я видел, что ему это все не нравилось, но другого выхода для себя я не мог придумать. После случившегося мне больше не хотелось оставаться на территории училища.
Через несколько дней меня разыскала Людмила Анатольевна. Сказала, что Артур не приходил, и стала расспрашивать меня, когда и при каких обстоятельствах он пропал. Я сказал, что он ушел утром, примерно неделю назад, и больше я его не видел. Куда ушел и зачем, – я не знаю.
Они долго разговаривали с археологом дядей Володей. Я сидел поодаль на камне, смотрел на море и иногда на них.
... Я ответил Людмиле Анатольевне, что не могу остаться у нее. Что мне надо в Ленинград, что там у меня родители, и мне очень надо их найти. Она плакала, гладила меня по голове и говорила что-то про жизнь.
На следующий день, вечером мы втроем поехали на вокзал. Поезд был до Ленинграда. Когда он тронулся, была уже ночь.
Людмила Анатольевна некоторое время шла возле окна, махала мне рукой. Но вот поезд набрал ход, и я вновь остался один.
Перед посадкой археолог дядя Володя разговаривал с проводницей, – молодой девушкой со светлыми волосами. Утром она принесла мне чай.
Я ехал в купе с каким-то тучным дядькой. Он многозначительно, сквозь очки рассматривал меня, и все пытался выспросить, куда и почему я еду один.
– Я не один, – отвечал я, – меня мама встретит.
Дядька отстал и зарылся в ворох газет.
К вечеру следующего дня поезд неожиданно остановился посреди полей и многие пошли смотреть, что же случилось.   
– Выключили ток, оставайтесь на местах! – говорила девушка-проводник, проходя по вагону.
Остановка была недолгой, ток вскоре включили и поезд поехал. Я вышел в тамбур. Наружная дверь вагона была открыта. Я прислонился к стенке и смотрел на проплывающие мимо деревья с желтеющими листьями.¬¬¬¬¬
– Вот ты где, мальчик! А мы тебя по всему вагону ищем! – это была проводница.
Она отступила и в проходе за ней показались два милиционера. Один поманил меня пальцем. Я начал пятится. Тогда он попытался схватить меня, но не сумел, – мой следующий шаг назад пришелся на пустоту за вагоном.
Наверное, спасло меня то, что поезд еще не до конца набрал скорость и ехал не совсем быстро.
Движение словно остановилось, пропал грохот колес и шум встречного ветра. Только медленно и неотвратимо приближалась песчаная насыпь. Я отчетливо видел каждую деталь: мелкие камешки, листья и мусор на насыпи, шпалы и вагонные колеса где-то сбоку.
Мягким, ломающим кости ударом вернулся грохот поезда. Я упал лицом вперед во влажную землю. Ударила и отбросила неимоверная сила; она протащила меня по песку, по камням, по жухлой траве.
Оглушительно завизжали тормоза, кто-то дико кричал…
Я скатился вниз по насыпи, в кусты. Единственная мысль билась в голове: бежать! Левая рука болталась как тряпичная, глаза и рот заливало кровью. Выпрямиться я не мог, – спину, словно тугим узлом, скрутило в сгорбленном положении.
В кустах оказался мелкий ручей. Я не стал выходить на другой берег, а пошел прямо по руслу ручейка, – ноги остались целы и уносили меня все дальше от неподвижно стоящего поезда, от бегающих по насыпи людей.
 
… В эту деревню я приполз уже ближе к ночи. Она была в нескольких километрах от того места, где я упал.
Я задыхался, в глазах белело от боли. Руки я все так же не чувствовал. По-дороге выплюнул несколько зубов вперемешку с песком.
Я привалился к ограде ближайшего дома. Больше идти я не мог. Скрючился в траве под забором, и лежал с открытыми глазами. Стоило их закрыть, как начиналось головокружительное падение в бездонную яму с фейерверком цветных вспышек.
… На доме бабушки Алевтины была красная звезда. Муж ее был фронтовик, ветеран войны. Он умер несколько лет назад.
– Осколок в теле шевельнулся, – рассказывала бабушка. По-дому было много фотографий, где они вместе со своими детьми. Дети были уже взрослыми и иногда приезжали из города.
Она увидела меня, когда я уже начал окончательно слабеть. Цветные вспышки в белом тумане закончились, вместо этого мир в моих глазах стал темнеть и угасать.
Она одна выходила меня, без помощи врачей и аптечных лекарств. Варила и поила горькими настоями, обвязывала пучками трав, растирала спину жгучими мазями. Поломанные кости срослись, раны затянулись, рука снова начала действовать.
Потом, когда уже смог ходить, я посмотрел на себя в зеркало: грудная клетка провалилась, ребра торчат, нос съехал в сторону, половины зубов на правой стороне нет. В спине иногда отдавало острой болью, – позвоночник был поврежден при падении с поезда.
Но я был живой.
… Бабушкин кот лежал возле меня и мурчал, – я чесал его за ухом. Я сидел на бревнах, позади дома бабушки Алевтины. Шумел осенний лес, ветер принес далекий перестук вагонных колес.
Я сидел и думал о том, что так дальше продолжаться не может, – все было нечестно и неправильно. Что же было честным и правильным, я не знал, но понимал, что надо обязательно что-то сделать, чтобы как-то изменить эту линию несправедливости.
И тогда я решил сдаться. Я решил самому прийти в милицию, и все рассказать. Надежды на то, что милиция поможет мне, отправит в Ленинград, у меня не было никакой. Никто меня в Ленинграде не ждал. Меня вообще никто и нигде не ждал.
И еще я понимал, что такая жизнь, как сейчас, закончится очень скоро. То, что я до сих пор был жив, было просто очень большим везением.
… Бабушка Алевтина принесла из глубины дома старый, выгоревший на солнце вещмешок. Положила туда еду, полотенце и шерстяные носки. Затянула узел и поставила у стола.
Я сидел и смотрел в пол. Кусок не лез в горло. Она подошла сзади и погладила меня по коротко остриженной голове.
– Может, останешься, сынок?
– Не могу, бабушка, надо мне ехать… – ответил я.
– Ты ведь слабый еще, голова, поди, болит…
Голова и вправду болела, особенно ночами. Мне снилось, что я лечу куда-то, а потом натыкаюсь на что-то непреодолимое и твердое. И тогда я просыпался.
Бабушка поцеловала меня, оставив на моих щеках слезы. Я встал из-за стола, поднял вещмешок и посмотрел на нее.
– Иди, сынок, – сказала она одними губами.

На мешках с картошкой ехать было удобно, – мешки тяжелые, на выбоинах дороги почти не подпрыгивают.
Я лежал в кузове грузовой машины, смотрел на низкое, осеннее небо. Клочья серых туч проносились куда-то назад. Временами шел мелкий, моросящий дождь.
Повернулся на бок и стал смотреть на деревянные и кирпичные дома, мимо которых мы проезжали, на толстых ворон, стаями летающих над голыми черными деревьями.
Машина ехала в райцентр, – везла меня и картошку. В кабине, кроме шофера, сидело два пьяных мужика. Через заднее стекло кабины было видно, что мужики обнимаются, машут руками и качаются вместе с машиной. Водитель изредка поглядывал на меня и на пьяных.
Машину сильно тряхнуло, и пьяные мужики повалились на водителя. Кузов  наклонился, – мы остановились на обочине, почти в кювете. Водитель сильно ругался, кричал на пьяных, ходил возле машины и заглядывал под низ. Пьяные галдели, пытались его обнять и успокоить. Один из них вышел на дорогу и замахал руками. Автобус, ехавший за нами, остановился.
Водитель помог мне слезть с борта грузовика. Потом подвел к автобусу и сказал водителю:
– Володя, высади его в городе, возле милиции, ладно? Посмотри только, чтоб зашел.
Усатый Володя кивнул головой. Дверь за мной зашипела и закрылась. Автобус ехал в Курск. Туда теперь ехал и я.
Все места в автобусе были заняты. И только в самом конце было одно свободное. Я протиснулся между сумок, ног, корзин и уселся возле окна.
Мне было тогда около десяти лет. Начинался следующий этап моей жизни.
… Снова пошел дождь. Капли размазывались, стекали наискось по автобусному стеклу. Я ехал в неизвестность, смотрел на мутные тени за стеклом и глупо улыбался.


***

Я отхлебнул из кружки горячий чай и выдохнул большое облако густого пара, который тут же инеем осел на разложенной на коленях карте. Времени было еще достаточно, – день в марте уже длинный, солнце стояло высоко.
Поставив кружку на снег, я снова посмотрел в бинокль. Все, что мне было известно о черневших впереди строениях, – это то, что поселок, обозначенный на карте многозначительной пятиугольной звездой, был нежилым.
Эхо холодной войны, – именно такие места обозначались звездами и надписями типа «обсерватория» или «пос. геологов». На самом деле, в подобных местах могло располагаться все, что угодно: начиная от установок противовоздушной обороны или шахт для добычи каких-то минералов и заканчивая каким-нибудь непонятным бетонным бункером.
Я насчитал шесть или семь крыш. Посреди них торчала мачта. Радовало, что звезда обозначала именно дома, а не загадочное и пустое плато с глубокой воронкой посередине, как неделей ранее.
Я сложил карту и засунул замерзшие руки в меховые рукавицы. Кружка с чаем протаяла для себя небольшое углубление в плотном, отполированном ветрами снегу. Чая было мало. Хотелось пить.
… Пресная вода здесь в большом дефиците. Ее было сколько угодно кругом, – куда ни взгляни, всюду была вода. Но чтобы сделать ее жидкой, нужно потратить много сил.
Вчера вечером штормовой силы ветер грозил унести все, что не было привязано к саням и имело хоть какую-то парусность. Я вытащил ножовку и принялся выпиливать из наста кирпичи. Через полчаса стена выросла мне по грудь, и за нею теперь можно было ставить палатку.
Разжег горелку, разделся. От вещей, в палатке, сразу пошел пар. Немного пахло потом и... больше ничем. Здесь вообще ничем не пахнет. Снег и лед запаха не имеют, а все остальное выжигает беспощадное солнце, свет которого отражается от каждого снежного кристалла, от каждого ледяного скола. Весеннее солнце в этих краях светит словно со всех сторон, быстро делая кожу смуглой, а глаза уставшими и обожженными.
… Я допил остывший чай, сложил вещи в сани, увязал их и снова, уже стоя в полный рост, принялся разглядывать строения, до которых оставалась пара километров.
Возможно, заночую там, если попадется нормальный дом, – подумал я.
Пристегнул сани к поясному карабину, стронул их с места и неторопливо пошел к «звезде».

Место более всего напоминало кладбище. Это был небольшой поселок, почти целиком погребенный под многометровым слоем снега. Словно железные пни, торчали из гладкого наста крыши каких-то машин. Это были остовы брошенной кем-то техники, стекол в них не было и снег поглотил их почти полностью.
От домов виднелись только крыши.
Я подошел к ближайшему строению, обойдя его вокруг. Это был деревянный барак, хорошо сохранившийся и имевший стекла в длинном ряду окон, крыльцо в две ступеньки и плотно закрытую кем-то дверь.
Само это место производило странное беспокоящее ощущение. Я внимательно осмотрелся вокруг, но не смог понять, что меня так встревожило.
Я стоял на краю сугроба, который заканчивался в нескольких метрах от дома. Дом был не заметен, его окружал, похожий на траншею выдув, – свободное от снега пространство.
Отцепил сани, скинул лыжи. Съехав по наклонной стенке сугроба, я подошел к дому, приник к окну, и стал вглядываться в темноту за стеклом.
Когда глаза привыкли, я увидел, что дом не был пуст. Все пространство вглубь дома было заполнено снегом. Было непонятно, как он попал в закрытый дом с целыми оконными стеклами.
Видно было не очень хорошо, стекло было мутное: снег лежал не плотной массой, как полагалось бы сугробу, но образовывал причудливые хаотические завихрения, которые, в свою очередь, складывались в некий большой узор, сквозь отдельные фрагменты которого были видны темные пятна других помещений дома. Более всего это напоминало не снежный сугроб, но большой муравейник, с хаотичными и сквозными ходами.
Я рассматривал эти странные ходы и вдруг понял, что за мной наблюдают. Я, словно кожей чувствовал беспокоящее и давящее внимание из темноты за окном.
У меня зашевелились волосы на затылке, по телу прокатилась волна холода. Что-то смотрело на меня из глубины дома.
Я знал, что здесь не может быть людей. Они покинули эти места полтора десятилетия назад. Здесь не было ни единого следа, ни один звук не нарушал тишину этого мертвого поселка.
Осторожно, чтобы не споткнуться, на ватных ногах я медленно отошел от окна. Уперся спиной в почти вертикальную стенку сугроба, опоясывающего дом.
Светило солнце, синее небо куполом раскинулось над этим миром снега и пустоты. Я стоял в звенящей тишине и смотрел на дом. Что-то оттуда смотрело на меня.
Я достал нож, повернулся к сугробу и начал вырезать углубления в твердом, спрессованном снегу, – ступеньки, –  чтобы вылезти наверх, к саням и лыжам.
К другим домам я не пошел. Даже мысли такой не возникло. Место было занято, о ночлеге здесь нечего было даже и помышлять.

… Солнце стояло еще высоко. С огромным внутренним облегчением, граничащим с радостью, я оставил позади эту «звезду», живущую своей непостижимой и чуждой жизнью, и двинулся дальше, к бесконечному арктическому горизонту.
 

***

… В ту пору некоторые северные города были объявлены всесоюзными комсомольскими стройками. Молодые и энергичные, полные энтузиазма люди съезжались туда, чтобы дать стране уголь, нефть, природный газ и другие полезные ископаемые.
Мы с мамой приехали в один такой город, когда мне было лет пять или шесть. Приехали мы из Ленинграда. Я плохо помню то время, – заботы, переживания и суета, связанная с переездом, меня тогда почти не коснулись. Поэтому те события я помню очень смутно и отрывочно.
… Мы с мамой жили в деревянном бараке, почти на самом краю города. Барак был разделен на несколько частей, и у каждой такой части был отдельный выход на улицу. Это было так, словно это не один большой дом, а несколько маленьких домиков, соединенных  вместе.
У нас была одна большая комната, в которой мы спали, маленькая кухня, и совсем маленькая прихожая, – узкий и короткий коридор, который начинался у кухни и заканчивался входной дверью.
На окне кухни, размером в четверть этого окна, снаружи дома был приделан большой металлический ящик. Изнутри он был обит деревянными рейками и разделен на несколько частей такими же деревянными полками. Этот ящик назывался холодильником и в нем хранились продукты. Большую часть времени на улице было холодно, поэтому продукты в ящике сохранялись хорошо и не портились.
Зимой наш выход из дома часто заносило снегом. В такие дни мама будила меня раньше обычного, мы брали лопаты и вместе шли откидывать снег. Конечно же, весь снег приходилось расчищать маме. Я, в это время стоял сонный и ковырял своей маленькой лопаткой в сугробе.
Потом мы завтракали и пили чай, снова одевались, и мама отводила меня к какой-то женщине, у которой я был потом весь день. Я не любил эту женщину и даже боялся ее, – у нее на голове была огромная прическа, похожая на шар. Волосы у нее были черными.
Мама возвращалась с работы, забирала меня в конце дня, и мы шли домой. А иногда не домой, но в гости к каким-то маминым знакомым. 
В гостях всегда было весело. Мне все время дарили какие-то игрушки или конфеты. Взрослые что-то рассказывали, пели песни под гитару и смеялись.
Все это осталось в моих воспоминаниях размазанным и нечетким, но очень ярким и теплым пятном.
Все, что случилось потом, приобрело в моей памяти куда более четкие границы и очертания. Все последующие годы осели во мне холодными и пронзительно ясными картинами. Так, словно моя память самостоятельно решила за меня и запоминала то, что мне самому запоминать не очень-то и хотелось.

… Мы зашли в дом, мама помогла мне раздеться. Потом она попросила, чтобы я пошел на кухню и включил чайник.
– Я пока прилягу. Нездоровится мне что-то в последнее время…  Позови, когда чайник закипит, – сказала мама и ушла в комнату.
Я набрал в чайник воды, включил в розетку и стал ждать, когда он закипит.
Чайник зашумел.
– Мам! Закипел почти! – крикнул я из кухни в комнату.
Но мама ничего не ответила.
Когда я вошел в комнату, мама лежала на кровати. Я подошел к кровати и взял ее за руку. Мама открыла глаза и сказала очень тихо:
– Сынок, прости меня…
Потом она закрыла глаза. Больше она их не открывала и ничего не произносила. Через минуту она перестала дышать.
Я стоял возле кровати, держал маму за руку, и медленно-медленно начал понимать, что случилось что-то очень нехорошее.
В тот момент, когда я понял, что мамы больше нет, и никогда уже не будет, что она никогда не проснется и не встанет с кровати, в этот момент что-то сильно и ужасно больно оборвалось во мне.
 … Я словно поднимался к поверхности какого-то непрозрачного, очень мутного водоема. Сквозь эту муть мелькали, проносились мимо меня и исчезали где-то в темной, неясной глубине смазанные и яркие картинки прошлого.
Вот мы вместе катимся с горки…. Вот сидим и смотрим в окно поезда, а мама показывает мне слона и жирафа в небе…. Прикосновение ее теплых рук….
Все это пронеслось и осталось где-то там, вдали, в другой жизни. Я вдруг всплыл на поверхность. Вокруг меня раскинулся огромный и холодный мир. Равнодушный блеск колючих бусин-звезд, непроглядная темнота, холод и одиночество.
Я лег рядом с мамой и заплакал во весь голос. Заплакал от боли и какого-то невыносимого отчаяния…
Я проснулся от дыма, от того, что начал задыхаться и кашлять. Я скатился с кровати на пол. Дыма на полу было меньше. Сквозь просветы в дыму, через открытую дверь комнаты, я увидел, что вся кухня в огне.
Я выполз в коридор, нащупал на вешалке пальто, потом надел валенки и шапку и выбежал на улицу. По дороге перед нашим домом шел какой-то человек. Я побежал его догонять.
– Дяденька, помогите! У нас дом горит! Там моя мама! Помогите, дяденька!
Тот человек остановился, посмотрел сначала на меня, потом на дом, потом он снял с себя шапку, помял ее в руках и… бросился бежать. Он еще раз оглянулся на меня, тут же поскользнулся и упал на дороге. Поднялся и скрылся в темноте.
Я словно застыл от удивления и непонимания. Просто стоял и смотрел на этого убегавшего человека.
… Появились какие-то люди. Они что-то кричали и куда-то все время бегали.
Языки пламени вырвались наружу. Со звоном лопнули и разлетелись стекла, с крыши сполз большой ком снега, и вскоре очень ярко и с треском загорелась и сама крыша.
Горел дом. Вместе с ним горела вся моя коротенькая жизнь.
Виноват в этом был я.
Я забыл про чайник.

… Бегавшие по пожару люди не обращали на меня никакого внимания. Один только крикнул на меня, чтобы я не мешал и быстро уходил отсюда.
Я еще немного постоял у горящего дома, а потом пошел туда, где светились огни железнодорожной станции.
Едва я залез в распахнутый товарный вагон, как весь состав сильно тряхнуло, и он поехал.
Я сел в угол вагона на кучу каких-то тряпок и бумаг. Поджал колени к груди и прижался с ним головой. Варежек у меня не было, – они были сшиты длинной резинкой, и когда, в дыму, я надевал пальто, они остались висеть на вешалке.
Было холодно. Я засунул руки глубже в рукава и весь сжался в комок.
… Через открытую большую дверь товарного вагона видны были звезды. Они светили тусклым светом и были неподвижны. На фоне звездного неба проплывали мимо черные и острые силуэты елок.
Я сидел, обхватив колени руками, и смотрел на эти крохотные колючие огоньки, на мелькавшие за вагоном тени.
Я весь дрожал от холода, но находился в каком-то оцепенении, боясь даже слегка пошевелиться. Холод словно ждал, когда я двинусь, и тогда очередной леденящей волной он пронизывал все тело. От каждого малейшего движения судорогой сводило мышцы, начинали стучать зубы.
Звезды только усиливали одиночество. От их далекого, равнодушного блеска становилось еще холоднее. Я поднял воротник пальто, уткнулся лбом в колени и закрыл глаза.
Прошло, наверное, несколько часов. Давно пропал куда-то грохот вагонных колес, успокоилось и перестало дрожать от холода тело. Меня больше не было в вагоне, я находился совсем в другом месте…
… Мы с мамой сидели на кухне, и пили чай. Мама рассказывала какую-то историю, которая приключилась с ней, когда она была совсем маленькая. Я с большим интересом слушал ее, держа обеими руками большую кружку с чаем. Кружка была очень горячей и обжигала мне ладони.
Мама все говорила и говорила, а потом вдруг остановилась. Она замолчала и посмотрела на меня так строго и серьезно, как если бы я был уже взрослым, затем встала из-за стола и сказала:
– Ну, вот и все, мне пора.
Она немного постояла, смотря на меня, потом повернулась и пошла к двери.
Не отпуская из рук кружку, я тоже встал и направился за ней.
– Мам, я с тобой! – крикнул я, когда она уже собиралась выходить из дома.
Мама повернулась ко мне.
– Нет, сынок. Тебе со мной нельзя.
Я почувствовал, что кружка в руках как-то мгновенно остыла и стала вдруг обжигающе холодной. Я посмотрел на нее, и увидел, что держу в руках кусок льда, внешне напоминающий кружку. Я хотел отпустить его, бросить, но не смог. Я не смог отнять от него рук, потому что руки к нему примерзли.
– Мам, возьми меня с собой, мне здесь очень холодно…
– Все будет хорошо, сынок, – и закрыла за собой дверь.

… А потом елки стали тем, чем они и были на самом деле. Они стали зубами.
Над ними, немного выше, где-то в звездной глубине я разглядел черные провалы, которые раньше мне были невидимы от того, что я туда не всматривался. Провалов было два. Они были как две бездонные ямы, в которых была только пустота, – полное отсутствие чего бы то ни было.
Контуры этого большого лица были переменчивы. Трепетали, развевались на ветру седые, выбеленные пряди волос. Волосы были продолжением самого лица и размывали его границы в пространстве. Само лицо было светлого, матово-серого цвета. Такого же цвета, как кость, долго пролежавшая на открытом воздухе.
Я вглядывался в него, а оно проявлялось все четче. Но лицо это, похожее на большую и жуткую седую маску, на меня не смотрело. Бездонные, пустые глазницы были направлены куда-то в сторону.
Седое лицо находилось снаружи, и вся его необъяснимая жуть была направлена куда-то сквозь вагон, сквозь настежь открытые с обеих сторон вагона большие двери. Меня оно пока не замечало.
Зубы-елки вдруг остановились и оскалились…
… Вагон еще несколько раз дернуло, и он окончательно остановился. Эти резкие толчки и удары вывели меня из забытья, в котором я находился.
Я не чувствовал рук и ног. Они стали какой-то чужеродной тяжестью, повисшей на мне. Из сидячего положения я упал на бок. С большим трудом разогнул ноги, поднялся и, опираясь на стенку, пошел к вагонной двери.
Перед двух- или трехэтажным зданием с черными квадратами окон светили синим мертвенным светом два фонаря. Одинокая узкая тропинка проходила вдоль железнодорожного полотна и сворачивала потом куда-то в темноту за фонарями. Больше там ничего не было.
Из вагона я упал в снег, выбрался на тропинку и, вдоль состава, едва переставляя ноги, пошел к тем фонарям.
… – Тетенька, куда едет этот поезд? – на подножке пассажирского вагона стояла и курила женщина.
– Ой, мамочка! Мальчик, ты откуда здесь взялся? – кажется, я испугал ее.
Женщина наклонилась вперед, и, держась за поручни вагона, посмотрела по сторонам.
– Тетенька, куда едет поезд? – мне было важно это знать.
– Этот вагон пойдет потом в город Горький. А где твои родители? – спросила женщина.
– Тетенька, возьмите меня с собой, мне нужно в Ленинград, – я едва мог говорить и поэтому говорил самое, на мой взгляд, главное.
– Да что ж ты будешь делать! – женщина взмахнула руками, повернулась и закричала в вагон:
– Люська, ну-ка пойди сюда! Здесь какой-то мальчик!
В тамбур вышла другая женщина, что-то спросила у первой, потом сошла по ступенькам вагона и наклонилась ко мне.
– Господи! Да он же весь синий! Верка, помоги мне! – и они вдвоем затащили меня на подножку.
… Вагон был плацкартный и старый. Деревянные полки окрашены темно-коричневой краской. Они гладкие и холодные на ощупь. Еще они скользкие, – вагон иногда дергало, и тогда я соскальзывал в сторону. Соскальзывал, но сдвигался потом обратно, к месту, нагретому теплом тела.
Стены в вагоне были с выпуклым, рельефным рисунком в виде повторяющихся волнистых линий и ромбиков. Рельеф рисунка проступал слабо из-за многих слоев краски, которой закрашивали стены. Коричневые полки и зеленые стены.
Было темно. Тусклые лампы давали мало света, а темные цвета полок и стен только усиливали нехватку освещения.
Вагон, в большей своей части был пуст. Только первые два купе занимало большое цыганское семейство. Они шумели, пели песни, и иногда громко ругались на своем языке.
Я ехал в конце вагона. Передо мной, на столике, на разложенной газете, лежал большой пучок зеленого лука, черный хлеб и нарезанное ломтиками сало.
Проводников было, по какой-то причине, трое, – две женщины и мужчина. Ко мне они приходили иногда вместе, иногда заглядывала только одна проводница. Спрашивала, все ли у меня хорошо и уходила.
… – Ну, брат, двигайся ближе! – мужчина-проводник достал газетный сверток и положил рядом с пучком зеленого лука и остальной едой, которую он принес немного раньше. Потом он вытащил из кармана пиджака бутылку лимонада.
– Это тебе, – он стал откупоривать крышку специальной скобой, прикрученной снизу стола. Зашипело.
– А это нам! – из другого кармана появилась бутылка с вином. Пробка у бутылки была красная. Он поставил ее возле бутылки с лимонадом.
– Вера! Люся! Ну, идите уже! – крикнул он в проход вагона.
Цыгане шумели, и Вера с Люсей не слышали его и не шли.

… Я смотрел в окно. Мы подъезжали к городу Горький.
Снегу здесь было совсем немного. Иногда, сквозь разрывы серых, лохматых туч проглядывало низкое солнце.
– Что такой угрюмый, нос повесил? – спросила проводница Люся и села напротив меня.
Я повернулся к ней.
– Не отдавайте меня в милицию.
Она вздохнула.
– Отпустите меня, пожалуйста…
– Ох, горе ты луковое…, что же мне с тобой делать…?

Мы вышли из здания вокзала и сели в автобус. Люся сказала, что пока отвезет меня к себе домой. А потом уже решит, что делать дальше.
Мужем Люси был худой мужчина со светлыми волосами и небольшой бородкой. Он не очень мне обрадовался.
Когда мы вошли в дом, он появился, зевая, из кухни. Когда он увидел меня, то показал в мою сторону пальцем и спросил:
– А это кто?
Люся сказала, чтобы я раздевался, а она должна поговорить с мужем. Она назвала имя своего мужа, но я его не запомнил. Потом они вместе ушли на кухню и долго там о чем-то говорили за закрытой дверью.
Через некоторое время Люсин муж вышел ко мне и сказал, чтобы я раздевался и ложился спать.
– Сначала надо накормить ребенка! – громко и, как мне тогда показалось, со злостью сказала ему из кухни Люся.
Мне постелили во второй, маленькой комнате. Было видно, что комната детская. Повсюду, на полках были расставлены детские книжки, в углу стоял маленький, трехколесный велосипед. Но детей в комнате не было.
Я лежал и слушал, как в соседней комнате взрослые о чем-то говорят. Разговаривали они громким шепотом. О чем именно говорили, мне было не слышно, до меня долетали лишь обрывки фраз. По этим отдельным словам я разобрал, что они говорят обо мне.
Люсин муж несколько раз вставал и выходил на балкон. Когда он возвращался оттуда, в маленькую комнату, где меня уложили спать, проникал поток холодного воздуха смешанного с табачным дымом.
Я лежал в кровати до тех пор, пока разговор не прекратился, и они не уснули. Я подождал еще несколько минут, потом поднялся, надел свою рубашку, натянул свитер и брюки. Тихо, чтобы не услышали, прошел в прихожую, где лежали на стуле мои пальто и шапка, здесь же, рядом, стояли валенки. Я надел верхнюю одежду, постоял немного, прислушался, – было тихо, я никого не разбудил.
К тому времени, я уже хорошо умел читать и писать. Писал я, правда, только печатными буквами. Мне шел тогда восьмой год, и осенью я был должен пойти в школу.
На кухне у Люси, на большом пузатом холодильнике, прицепленные на магнитах, висели разноцветные буквы. Я подошел к холодильнику и отлепил несколько нужных мне букв.  На скатерти кухонного стола я выложил ими слово «СПАСИБО». А потом, осторожно, чтобы не нашуметь, вышел из Люсиной квартиры, тихо закрыв за собой входную дверь.

На дороге лед, воздух сырой и промозглый. Я засунул замерзшие руки в карманы пальто.
Я пока не знал, куда мне идти и что делать дальше. Поэтому я просто пошел вперед.
Пройдет еще немало времени, прежде чем я познакомлюсь с Артуром, и мы вместе с ним поедем в Севастополь. 
               

***

… Отчим снова был пьян. Он тяжело ввалился в дверь, держась руками за стены. Он нес что-то неразборчивое, махал руками, будто отгоняя кого-то невидимого.
Я никак не отреагировал на его удар. Просто поднялся, вытер разбитую губу и, не глядя на него, ушел в комнату. Он еще долго ворочался по дому, гремел кастрюлями, что-то ронял.
… У них было двое детей, – мальчик и девочка. Я был третьим. Около четырех лет назад они взяли меня к себе, – оказалось, были какими-то дальними родственниками. Из Курска, из приемника-распределителя, с почтальонами в багажном вагоне, меня отправили  на крайний север, в этот небольшой городок.
Вскоре, после моего появления в этой семье, мы переехали в большую трехкомнатную квартиру. Взрослые очень радовались, ходили по еще пустой квартире и устанавливали вдоль стен воображаемую мебель. Уже был куплен большой и тяжелый цветной телевизор, включить который предстояло в новой квартире. А пока он ждал своей приятной участи в дальнем углу нашего старого барака.
А потом отчим стал пить.

Я сидел в комнате и думал о том, что линия несправедливости продолжается. Мои немощные попытки изменить эту линию так ни к чему и не привели.
Из ящика с инструментами я достал молоток. Отчим уже уснул, – он лежал в кровати одетый, беспокойно ворочался и ухал во сне, как филин.
Я не боялся его. Единственное, что я к нему тогда испытывал, была злость. Холодная злость, скопившаяся за годы его пьяных побоев. Я никогда никому не жаловался, только злость с каждым его ударом становилась все отчетливее и холоднее.
Я спрятал молоток за спину и потряс его за плечо. Он беспокойно дернулся, но не проснулся. Тогда я с силой толкнул его. Он резко сел на кровати. Я отступил назад и, не глядя на него, сказал:
– Еще раз ударишь, – убью. Во сне убью.
Он ошалело и непонимающе несколько секунд смотрел на меня, а потом начал вставать с кровати.
– Ах ты, сука!
Я остался стоять на месте, только руку, сжимавшую молоток, из-за спины опустил вниз. Он увидел молоток и остановился.
– Ах ты, сука! – снова, истерически по-пьяному завопил он, – Пошел отсюда на х..!
… Вещмешок бабушки Алевтины за плечами. Впереди снова была дорога.
Мимо проехало несколько легковых автомашин. Когда на повороте показался большой грузовик, я поднялся с ящика, подошел ближе к дороге и вытянул перед собой руку с выставленным кверху большим пальцем. Автомобиль замигал поворотным сигналом и стал притормаживать, выруливая к обочине.
Водитель попался веселый. Через «беломорину», которую он не курил, но держал зубами, он улыбался всему на свете.
– Давай, шляпа, обгоняй! – он ободряюще сигналил легковой машине, ехавшей вслед за нами.
Он похохатывал, глядя на другие автомобили и тут же, на глаз, определял, что в этих машинах неисправно и что вскоре отвалится.
– Ух, какая! – всякий раз повторял он, когда мы проезжали мимо автобусной остановки, где стояли женщины.
А еще он, казалось, знал каждый метр дороги, по которой мы ехали. Вперед он особенно не смотрел, его больше занимали зеркала заднего вида, обитатели автобусных остановок и проезжавшие мимо нас машины. Тем не менее, он точно и умело объезжал ямы и выбоины, где-то притормаживал, а где-то давил на газ.
– Не дрейфь! – крикнул он мне. Папироса переместилась на другую сторону улыбки.
Я не дрейфил. Обоими руками держась за ручку на передней панели, я поглощал глазами дорогу. Без устали вглядывался в нее, изредка провожая глазами дорожные указатели и встречные машины.
Окна кабины были открыты и свежий, теплый ветер врывался через них и развевал на голове волосы.
Дорога избавляла меня от душной тесноты чужих домов. Отпускали, оставались далеко позади тягостные и невеселые мысли, прошлые невзгоды постепенно забывались. Дорога была единственным лекарством моей памяти.
Всякий раз, когда впереди открывалась перспектива пути, мое воображение рисовало далекие сказочные места и неизведанные пространства, куда этот путь мог привести. В предвкушении этого, все внутри меня начинало томительно переживать и волноваться, – дорога звала меня за собой, околдовывала своей тайной.
… – Чайник х..в! – прокричал водитель, высунувшись в окно. Папиросу сдуло встречным потоком воздуха.
Наш грузовик подрезала легковушка, решившая обогнать нас в опасной близости от встречной машины. Весельчак-водитель резко притормозил, и легковушка нырнула впереди нас на свою полосу, избежав столкновения.
Мы ехали по возвышенности. Слева рельеф местности постепенно понижался, переходя в вытянутую долину. Мне понравилось это место. Где-то там, в нескольких километрах должна быть река.
– Выйду здесь! – прокричал я сквозь шум и ветер водителю.
Тот согласно кивнул, стал сбавлять скорость и приворачивать к обочине.
– Ну, давай, не дрейфь! – он пожал мне руку.
– Спасибо, – сказал я.
Водитель еще раз на прощание махнул рукой и пошел к машине. В зубах у него торчала новая «беломорина».
Грузовик уехал. Я огляделся: неподалеку от бетонки отходила проселочная дорога. Я поднял вещмешок и направился к ней.
В лугах волнами гулял теплый, ласковый ветер. Небольшие рощи, встречавшиеся по пути, шумели от налетавших порывов. В воздухе стоял горьковатый аромат нового лета.
Дорога вела к деревне с белой церковью. Я не пошел туда, но отвернул на едва видимую тропинку и направился вниз по склону холма к блестевшему впереди изгибу реки.
Поворот реки образовал небольшой песчаный пляж. В дальнем конце его, под высокой раскидистой ивой лежала перевернутая старая, деревянная лодка. Я сбросил возле нее свой вещмешок и пошел за дровами.
… Упругие струи дождя хлестали по сухому песку. Я лежал под лодкой и смотрел, как капли бьют в песок, оставляют на его поверхности маленькие ямки и тут же бесследно впитываются.
В речке хорошо ловилась рыба. Я подолгу просиживал с удочкой в прохладной тени прибрежных деревьев. Иногда, на день-другой, уходил от лодки, которая стала мне теперь домом, – разведывал окрестности.
Выше того места где я жил, километрах в трех-четырех, на высоком песчаном берегу стоял красивый сосновый бор. Там было прохладно и очень легко дышалось. Материала для шалаша было предостаточно, поэтому, решил я, если придется уходить от лодки, то пойду жить сюда.
Ниже по течению, речку пересекала дорога, – в том месте река была мелкой и широкой. Чуть выше этой переправы, с берега в воду были сделаны деревянные мостки. С них женщины полоскали в реке стираное белье.
С другой стороны от переправы стояла брошенная мельница. Я даже хотел поначалу перебраться туда, но, пожив там пару дней, понял, что тишины и покоя там не будет, – часто ездили машины и тракторы, ходили какие-то люди, прибегали мальчишки играть в разведчиков и ловить рыбу. Место было удобным, но слишком близко находилось к поселку. Я вернулся на пляж с перевернутой лодкой.
Принес муку, соль и лук, – выменял на рыбу у продавщицы из продмага. Приспособил у костра плоский камень и вечерами стал выпекать на нем тонкие зажаристые лепешки.
Началась пора сенокоса. На другой стороне реки, на лугу, почти напротив моей лодки, появились косари. Они работали уже второй день, когда я решил сходить к ним, – отдыхать и сидеть без определенного дела мне уже надоело, и я решил попроситься к ним в помощь.
Меня взяли в бригаду, где работало шесть или семь человек. Я ходил, ворошил скошенную траву, складывал уже сухую в копны; потом эти небольшие копны мы переносили в одно место и делали их них большие, вытянутые стога. Меня поднимали на стог, и я ходил по нему, утаптывая сено, которое мне подавали снизу вилами. Работы было много и была она нелегкая, –  вечерами лежал в реке, отмокал от пота вперемешку с сенной пылью.
Кормили в бригаде до отвала и еще давали с собой. Когда заготовка сена закончилась, коренастый мужик, старший бригады, в которой я работал, дал мне двадцать рублей, – два красных червонца. Это была моя первая зарплата. Было мне тогда тринадцать лет.

… Там было благодатно: неторопливо несла свои воды речка, просторы лугов, березовые рощи и бор с великанами-соснами, неспешная жизнь.
Я познакомился с деревенскими мальчишками и девчонками и иногда, вечерами, ходил кататься с ними на велосипеде по тихим улочкам поселка, распугивая на полном ходу кур и гусей. На скамейках возле домов сидели старики, за огородами гуляли парочки, возле поселкового клуба часто собирался народ, – играла гармонь, плясали и пели песни. По-выходным давали кино: из райцентра приезжал киномеханик с бобинами кинолент. Его приезд ждали, и мест в зале обычно не хватало, – сидели во всех проходах и вторым ярусом на заднем ряду.
Но постепенно, сквозь эту ласковую и теплую жизнь, поднималось и едва слышно скреблось внутри меня беспокойство. Оно не было отчетливым, и не было связано с какими-то событиями из недавнего прошлого. Я оглядывался кругом и не находил никаких поводов к волнению. Но это чувство, похожее на дуновение зябкого осеннего ветерка, посещало меня все чаще.
Все было как-то слишком хорошо, слишком беззаботно, – чутье подсказывало мне, что вскоре такая жизнь закончится. И закончится не так просто, как началось все три или четыре месяца назад, но с каким-то нехорошим исходом, – словно в оплату тех счастливых дней, которые я провел здесь, на берегу тихой, сонной речушки.
Я не стал дожидаться, когда сбудутся мои предчувствия. Вещмешок за плечами. Передо мной лентой в необъятную даль снова уходила дорога.


***

Арктика – это безбрежный край, в котором нет места подвигу. Всевозможные героические усилия и поступки становятся здесь тем, чем на самом деле и являются, – просто немощными и нелепыми попытками совладать со стихией.
Здесь все было далеко, все находилось где-то у линии горизонта. Я сам превратился в  продолжение этих бескрайних далей, которые простирались передо мной. В голове поселилось огромное, белое и сверкающее пространство. Мои собственные мысли терялись в этой белой пустоте, и сам я растворялся в морозном воздухе ледяных полей.
… Стоя на высоком обрывистом берегу, я смотрел на ледовый припай, уходящий далеко в океан. Где-то там, через несколько десятков километров, он обрывался, и начиналась свободная ото льда вода. Правее от меня, через пятикилометровый пролив, находился остров. Его заснеженные вершины четко выделялись среди редких облачков у горизонта. За островом воды не было, – лед, почти единым сплошным полем, простирался на север на многие сотни километров.
… Я прошел уже больше половины пути до острова, когда справа от себя, боковым зрением заметил в торосах какое-то движение. Белый медведь шел параллельным курсом. Он двигался в противоположную сторону, к материку. Между нами было метров триста.
В бинокль было видно, что он меня тоже заметил. Меня сложно было не увидеть, – одежда на мне была темного цвета, и поэтому я темным пятном резко выделялся на общем белом фоне.
Медведь передвигался ленивой, немного вальяжной походкой, что-то вынюхивая в снегу и периодически посматривая в мою сторону.
Я остановился, подошел к саням и достал армейскую ракетницу и три заряда к ней. Зарядил и положил ракетницу сверху на сани.

С медведем не справиться с помощью ракетницы. Я даже не надеялся что-то изменить с помощью этого игрушечного оружия. Впрочем, громкий звук выстрела и горячий, дымящийся заряд могли немного его напугать.
Я отложил бинокль и посмотрел вперед. Ничего не изменилось, – внутри меня, впереди и вокруг было все тоже огромное слепящее пространство. Я ничего не испытывал к медведю. Он был мне безразличен.
… Через час я взобрался на пологий берег острова и оглянулся. Маленькая, уже едва различимая фигурка медведя то пропадала, то появлялась среди изломанного прибрежного льда на том краю пролива.
Я тоже был ему безразличен.
 

***

Я поставил палатку посреди обширной полосы торосов, через которую пробирался уже второй день. Торосы сильно замедляли движение, для их преодоления приходилось прилагать много усилий. Но был у них и небольшой плюс: здесь почти не было ветра. Он терял свою силу в изломанных лабиринтах ледяного хаоса.
Я допил чай и отставил в сторону пустую кружку. Она немного парила, отдавая остаточное тепло холодному воздуху внутри палатки. Горелку я использовал только для того, чтобы приготовить поесть и натопить воды для чая, – экономил топливо. Топлива оставалось не много, и расходовать его просто для обогрева было непозволительной роскошью.
Достал книгу. Твердый переплет я давно оторвал, чтобы уменьшить вес. Кажется, сжег его в печке, в какой-то избушке еще на материке.
Читать особенно не хотелось. Немного полистав, я отложил книжку, повернулся на бок и стал смотреть на огонь свечи.
В холоде свеча сгорает полностью. Она горит очень долго, совершенно не обтекая, и только лишь под самым пламенем образуется крохотная капля расплавленного воска…

… Я отложил книжку и повернулся на бок. Напротив меня, на нижней полке, ехал небольшого роста мужчина с усами.
Под столиком стояла приличных размеров его сумка с едой. Невысокий мужчина с усами беспрестанно ел.
Я сходил к проводнику и принес стакан чая. В вещмешке у меня лежали несколько яблок и сушки с маком. Я достал пакет с сушками и стал с удовольствием хрустеть ими, запивая чаем.
За окном вагона проносилась весна, – поезд проезжал сквозь яркую зелень лесов и полей. От блеска солнца и яркости красок рябило в глазах. Все внутри меня радовалось этому буйству ожившей от холода природы.
Мужчина с усами был разговорчив. Он рассказывал, что бросил курить, что едет с работы домой, что летом собирается поехать к матери-старушке, что надо подправить ей дом и помочь с огородом, что прошлой зимой умер его отец. Я иногда его слушал, иногда просто кивал, но больше смотрел на желтые пятна одуванчиков на полях и молодую листву берез. Мне хотелось туда, – на луга, на маленькие полустанки, к блестевшим вдали изгибам рек.
– … целый завод. Я раньше там слесарем работал. Патоки, сиропа всякого там было цистернами! – рассказывал мужчина с усами, увлеченно нарезая сало.
– … рыбалка! Места там отличные, красота!
Я оторвался от окна и повернулся к нему.
– А где такое находится? – спросил я у мужчины.
– Под Воронежем. Рамонь называется, – ответил он.
Я кивнул и вновь повернулся к окну.
– … едешь?
– Что? – переспросил я.
– Сам-то куда едешь, спрашиваю?
– Куда еду...? – протянул я задумчиво, глядя на пышные кучевые облака в ярко-голубом небе.
Подумав немного, я улыбнулся и ответил:
– Под Воронеж.

… – Слышь, ты кто такой и чего тут трешься? – спросил один из этой компании. Они подошли сзади и обступили меня на некотором расстоянии.
Я сидел перед костром на берегу небольшого пруда, в низине, неподалеку от завода.
Я не посмотрел на них. Выдержал небольшую паузу, подбросил в костер палку и спросил:
– С какой целью интересуешься?
Откуда-то сбоку выскочил невысокий паренек и начал распинаться.
– Ты откуда такой борзый!? Отвечай, когда тебя старшие спрашивают! Башку тебе сейчас рвать будем!
– Ну, начинайте… – ответил я, взял из огня толстую горящую палку и начал лениво ворошить ею в костре.
– Слышь, осади белобрысый… – сказал первый этому невысокому пацану с белыми, торчащими “ежиком” волосами.
Тот, первый, подошел к костру и сел напротив. Остальные тоже зашевелились, подошли ближе. Кто-то закурил.
Я оглядел их, потом посмотрел на парня, что сел напротив, и кивнул ему. Тот кивнул в ответ. Из всей этой нескладной компании он выглядел самым серьезным.
… – Слушай, ты на него зла не держи. Он беззлобный, просто молодой еще, – сказал он, когда мы познакомились, и я рассказал, кто я такой и зачем сюда приехал.
– Тут километра через четыре турбаза есть. Там несколько старых домов. Хочешь, живи там, – предложил он.
– Посмотрим, – кивнул я.

… Турбаза состояла из одного большого пятиэтажного кирпичного здания, в котором размещалась столовая и жилые комнаты, и множества небольших деревянных домиков вокруг. Между домиками были проложены пешеходные дорожки, которые соединялись меж собой и выходили на небольшую площадь, к главному зданию. Еще на территории был спортгородок и танцевальная площадка.
Вся турбаза располагалась в сосновом бору, на берегу неширокого, но очень длинного озера. Неподалеку от танцплощадки, в воду уходили деревянные мостики с перилами. Они заканчивались у небольшого домика, стоявшего на деревянных сваях прямо в озере. Вдоль мостиков были привязаны зеленые пластиковые лодки. Это была  лодочная станция.
На самом краю территории турбазы одиноко стояли два нежилых дома. Было видно, что они пришли в негодность и были заброшены. Дорожки к ним не было, вокруг все заросло травой.
Каждый дом был разделен на две большие комнаты с общим коридором. Я обследовал оба дома и только в одной из всех четырех комнат, в половинке оконной рамы было стекло. Вторую половину я закрыл фанерной вставкой.
Через две-три недели моего пребывания на турбазе, в дальнем конце озера, в тростнике я нашел затопленную лодку и вытащил ее на берег. Лодка оказалась целая, не хватало только пробки, – посередине ее плоского дна зияла круглая дырка.
Когда лодка высохла, я проконопатил ее днище и борта черной смолой – гудроном. Выстрогал пробку, заткнул дырку в дне и спустил лодку на воду.
… – Денег за сегодня не надо. Выдайте водкой, – сказал я толстой женщине в синем халате и вязанной круглой шапочке. Мы стояли на заднем дворе большого универсального магазина. Здесь я иногда подрабатывал, разгружая машины с овощами, мешками и разными коробками.
– День рожденья, что ли? – женщина спрятала в карман халата накладные и строго посмотрела на меня.
– Не, для дела надо, – ответил я.
… – Здравствуйте, – сказал я пожилому мужчине, который сидел в домике  лодочной станции.
Он вяло махнул рукой, приветствуя меня, и стал подниматься с табурета, на ходу надевая ватник без рукавов.
– Тебе на сколько?
– Мне не надо лодку. Мне два весла нужны. Навсегда. Хочу обменять, – я кивнул в сторону, где снаружи дома, в углу стояли три запасных весла.
– Ты гля, деловой какой.… На что меняешь-то? – он снова присел на табурет и достал из кармана ватника папиросы.
Я вытащил из-за пазухи бутылку водки и поставил перед ним на стол.
– Вот это разговор! – он заметно повеселел, отодвинул в сторону пачку папирос, и, смотря на бутылку, махнул рукой, – Я сегодня добрый! Забирай весла!

… Я сидел с удочкой на берегу озера. Рыба давно не клевала, но уходить не хотелось.
– Привет!
Позади меня стояла высокая, стройная девушка.
– Привет, – ответил я.
– Я здесь хожу-хожу, все уже исходила. Видела тебя несколько раз на этом месте. Ты местный? – спросила она, подсаживаясь на доски рядом со мной.
– Не, не местный. Так, отдыхаю, рыбу ловлю.
– А-а, понятно… А живешь здесь?
Я посмотрел на нее. На ней были узкие джинсы и синяя блузка, похожая на короткое платье, золотого цвета волосы подстрижены почти по-мальчишески.
– Здесь живу, неподалеку. А ты зачем спрашиваешь? – ее вопрос показался мне подозрительным.
– Я просто так спросила. Я к бабушке на лето приехала, сама в городе живу, – ответила девушка.
Я кивнул и стал собирать удочку.
– Не клюет, да?
– Сегодня не очень, несколько штук всего поймал, – ответил я, поднялся и пошел к кустам, где стояла моя лодка. К ней была привязана и опущена в воду сетка с рыбой.
Я сложил снасти на дно лодки, вытащил из воды сетку и спросил у девушки, которая все еще сидела на досках и смотрела на мои приготовления:
– Хочешь, покатаю?
– Да, хочу, – кивнула девушка.



… Мы сидели в лодке посреди темного озера. Наступил вечер, было безветренно.
– Почему ты так коротко подстриглась? Девушки, обычно, волосы отращивают.
–  Да? Тебе не нравится?
– Вообще-то нравится. Даже очень, – ответил я.
– А мне твоя тоже! – она потрепала меня по давно не стриженой голове.
Она была очень красива. Огни с берега выхватывали из темноты  черты ее лица. Она сидела, немного ссутулившись, положив локти на колени, и смотрела на меня.
Вдали заиграла музыка, послышались веселые крики. Началась  дискотека на турбазе.
Шум на берегу словно вывел из какого-то приятного оцепенения. Я вставил весла в уключины и погреб к берегу. Надо было чистить рыбу. Хотелось есть.
Я привязал в кустах лодку и прикрыл ветками.
– Пошли. Я сейчас домой, рыбу оставлю и провожу тебя.
– Как будто на свидании! – засмеялась она.
… – Это твой дом? Ты здесь один живешь? – спросила она немного удивленно.
– Как видишь, да, – ответил я.
Домик, когда я в него поселился, оказался подключен к электрической сети. На свалке возле сахарного завода я нашел старенькую электрическую конфорку. Приспособил ее на металлических ножках и варил на ней еду.
Освещения в домике не было, все патроны для лампочек были оторваны.
Я закрыл оконное стекло плотной тканью и зажег свечу.
… Свеча горела ровным пламенем. Мы сидели на кровати в моем домике и смотрели на огонь.
– Пойдем, поздно уже. Тебя, наверное, ищут.
– Нет, – покачала она головой, – не ищут. Я уже взрослая девочка.
– Тогда оставайся, если хочешь. Я на полу лягу, а ты на кровать.
Она подняла глаза и посмотрела на меня.
– У тебя здесь холодно. Будем спать вместе, – сказала она.
…  – Ты совсем ледышка! – я сжал ее холодные пальцы в своих руках.
Она быстро освободила руки, обхватила меня за шею и поцеловала. Я провалился куда-то от неожиданности и вспыхнувшего желания.
…  – О-о-ох, черт! Как оно у тебя расстегивается!?
Она на секунду оторвалась и подняла голову.
– Подожди, сейчас покажу.
…  – Так хорошо?
– Да. Прошу, не останавливайся! Двигайся! Да! – она обхватила меня ногами, – Да-а-а!
– А-ах…! – вслед за ней, хрипло и опустошенно выдохнул я.

… Ветер волнами гулял по золотому пшеничному полю. Солнце тонким живым узором пробивалось сквозь зелень шумящей над нами листвы. В небе над полем кружили какие-то птицы.
Она лежала сверху, положив голову мне на грудь.
– Знаешь, а я старше тебя почти на пять лет…
– Знаю, – ответил я, – но это ерунда и ничего не значит.
– Ну как ты можешь такое говорить!? Конечно же, значит! Например, я имею полное право тебя укусить!
– Ай! Ну, держись теперь!
– Так нечестно! Старших кусать некрасиво! – несильно вырываясь, смеялась она.
… – Ты такой теплый…

… – Слушай, я оставлю у тебя пакет на пару дней? Ничего ценного, тряпки там кое-какие. Просто домой тащить неохота… – это был тот парень, который рассказал мне об этой турбазе и домиках.
Я встречал его иногда, после того первого знакомства. Мы особо не разговаривали, здоровались и каждый шел своей дорогой.
Ко мне в домик он заглянул впервые. Позади, за его спиной, стоял тот невысокий паренек, с торчащими светлыми волосами.
– Пожалуйста, – я пожал плечами, – только не здесь. В другой половине дома. Спрячь там где-нибудь и пусть себе лежит. Я не трону.
Он кивнул, и они вышли в коридор. Было слышно, как в другой комнате передвигают железную кровать. Я сразу догадался, куда они прячут свой пакет: на потолке зияла щель, не хватало пары досок.
Я взял нож, сетку для рыбы и вышел из домика.

… Меня разбудил скрип тормозов. От этого звука я сразу же проснулся. Здесь никогда не проезжали машины, и даже спросонья мне показалось очень необычным и странным то, что рано утром где-то возле домика остановился автомобиль.
Ночью было сыро и холодно, поэтому я спал одетый. Быстро встал с кровати и натянул кеды.
По крыльцу, потом в коридоре кто-то осторожно шел, поскрипывали доски. Я сунул в карман нож, встал в центре комнаты и стал ждать гостей.
… – Это он, – парень, который рассказал мне когда-то о турбазе и который принес и спрятал несколько дней назад сверток, смотрел на меня исподлобья. Он был очень бледен.
Мужчина в штатском, стоявший рядом с ним, перевел взгляд с комнаты на меня.
– Ты уверен? – спросил он у парня.
Тот кивнул и опустил голову.
– Товарищ следователь, есть! – в коридор, из соседней комнаты, вышел милиционер в форме. В вытянутой руке он держал небольшой серый холщевый мешок с металлической застежкой во всю ширину мешка. Мешок не был пустой, в нем что-то было.
Я уже видел такие раньше, – это была инкассаторская сумка.
– Зови понятых! – скомандовал мужчина в штатском.
Я мгновенно все понял. Все было очень просто.
– С-сука… – я смотрел на этого бледного, испуганного мальчика. В голове у меня звенело. Я был оглушен.
Человек в штатском повернулся ко мне.
– Ну что, дружок, поехали.
Фанерка в окне не оказала никакого сопротивления. Или я просто не почувствовал. Под окном был еще один в форме. Я рухнул прямо на него. Он поднялся и бросился меня догонять.
Лодка была на месте. Я вырвал веревку и сильно оттолкнулся от берега. Они появились на берегу, когда я был почти на середине озера. Последним появился человек в штатском.
– Стой!
Я видел, как следователь в штатском достал у одного из милиционеров из кобуры пистолет и выстрелил из него в воздух.
– Стой, стрелять буду!
Я продолжал грести изо всех сил. Внутри стало вдруг пусто и холодно.
Когда до берега оставалось совсем немного, я вытащил пробку из днища лодки и выпрыгнул в воду. Людей на той стороне озера уже не было. Подолгу задерживая дыхание и всплывая к поверхности за глотком воздуха, я переплыл обратно через озеро, к прибрежным кустам. Залез в самую гущу, вымазал лицо озерной грязью и стал ждать.
Они объехали оконечность озера на машине и через несколько минут появились там, где торчал из воды нос моей лодки. Один из милиционеров выловил весло, потыкал им в лодку и подтянул ее к себе.
– Быстрее! Быстрее! Уйдет! – торопил его другой.
Как только они ушли от берега на поиски, я выглянул и посмотрел в сторону своего домика. Кто-то шел вдалеке, но ни милиционеров, ни того, в штатском, видно не было. Я вымыл лицо, осторожно выбрался из кустов и быстрой походкой пошел в сторону леса, который начинался сразу за территорией турбазы.
До темноты я просидел в густом подлеске, метрах в ста от дома, в котором до этого жил.
Под вечер, когда милиция уже уехала, пришли какие-то люди и заколотили досками окна и двери обоих нежилых  домиков.

… Мы молча сидели в тени деревьев, позади дома ее бабушки.
Я взял ее за руку.
– Ты о чем думаешь? – спросил я.
– Я думаю о тебе. А ты?
– Ты очень дорога мне, – ответил я после небольшой паузы и сжал ее руку в своей.
Она уткнулась мне в шею, обхватила руками, и только тогда я понял, что она беззвучно плачет.
– Я не могу остаться…. Не плачь, пожалуйста.
Я обнимал ее, прижимая к своей груди. Ее подросшие за лето золотистые волосы скользили под моими ладонями.
Она подняла голову и посмотрела на меня.
– Почему все так получается…?
– Этого я не знаю…. Но знаю, что все будет хорошо, – ответил я.
– Пообещай мне, что так и будет…
– Да, я обещаю.
Она поднялась.
– Подожди, я сейчас, – и ушла в дом.
Я уже стоял возле ворот, когда она вышла.
– Тут еда, возьми, – в руках она держала газетный сверток, – и вот еще…
Она стала что-то засовывать мне в карман.
– Это деньги. Тебе понадобятся!
Я отрицательно покачал головой и отвел в сторону ее руку с деньгами.

… Я шел и изо всех сил старался не оглядываться. Но все равно не выдержал и оглянулся.
Она стояла неподвижно посередине улице и смотрела мне в след.
Она была моей первой любовью. Тогда, не выдержав и оглянувшись, я еще не знал, что смотрю на нее в последний раз и больше мы уже не встретимся.
… Я шел вперед по пыльной проселочной дороге. Шел туда, где через несколько месяцев и много километров пути меня будут ждать собаки и холодный чердак старого брошенного дома.

***

Некоторое время назад, я выбрался из полосы торосов и теперь шел по относительно ровному ледовому полю. Путь иногда пересекали трещины, затянутые тонким, свежим льдом. В тех местах, где молодой лед был прозрачным, сквозь него проступала чернота глубин северного океана.
Некоторые трещины были очень широкими, – такие приходилось обходить, делая большой крюк.
Как только начались большие трещины, я вдвое удлинил веревку от поясного карабина и привязал поперек саней обе запасные лыжи. Так у меня появлялся шанс вытащить сани, если они вдруг провалятся под лед.
   
… – Куда едешь, кореш? – водитель был упитанный и большой, с круглым лицом, с черными усиками и басовитым голосом.
– На север еду, – ответил я.
– Ну, ты даешь, кореш! Все на юг, а ты на север! – он вставил кассету, и в кабине грузовика заиграла музыка.
– Хотя, каждому свое… Времена сейчас трудные, союз развалился, не до морей и югов стало… – он сделал паузу, – сейчас деньги надо зарабатывать, продавать, что хорошо покупается! – он засмеялся.
– Какую музыку слушаешь, кореш?
– Особо никакую, – отвечал я, – какую поставят, такую и слушаю.
В кабине громко под гитару исполнялись блатные песни. Запись была плохая, с тресками и шумами.
– А я народную люблю. Вот такую, – он показал кивком головы на магнитофон.
– Веришь - нет, сам играю и пою! – он улыбнулся из под усиков и посмотрел на меня.
Я кивнул. В кабине было жарко, я снял солдатскую шапку-ушанку и пригладил растрепанные волосы.
Водителя звали Миша. Он густо, через каждые три-четыре слова, вставлял в свою речь жаргонные выражения и какие-то почти незнакомые блатные слова. Рассказывал что-то про новые времена, что хочет завязать с баранкой, что будет песни петь, – на радость людям, себе не в убыток. Я изредка кивал и продолжал смотреть на темную, грязную дорогу, по которой мы ехали среди белоснежных полей.
… – Ну, все, кореш! В город я не заезжаю, высажу тебя здесь, на объездной. Дотопаешь или остановишь кого. Вон поворот, видишь? До вокзала тут далеко, можешь махнуть через промзону. Найдешь там рельсы, по ним и топай, – прямо на станцию выйдешь.
– Спасибо, что подбросили.
– Жив будешь - не забудешь! – он осклабился.
Я выбрался из машины.
– Удачи, корешок!
– Мне не надо, – я отрицательно покачал головой и усмехнулся, – это вам удачи!
И захлопнул дверь грузовика.
Я выбрался из коричневой каши снега и грязи и пошел к повороту в город.
Никто не останавливался. Большинство автомашин ехали по объездной дороге куда-то мимо. Легковых в такую рань еще не было.
Я не доверял тому водителю, и делать, как он посоветовал, мне совсем не хотелось. Было что-то в том человеке неприятное, – это настораживало меня, заставляло держаться подальше от его советов.
Но выбора у меня не было, – машины не останавливались, а холод вынуждал быстрее принимать решение. По заметенной снегом узкой дороге, я направился к промзоне.

… Дорога петляла среди темных цехов, нагромождений труб и железных конструкций. Людей не было, все было тихо и заброшено. Только вдали шумел город, и слышны были гудки машин.
Дорога вскоре закончилась, свернув  в закрытые ворота большого темного здания без окон, и дальше я шел, утопая по колено в снегу. Впереди была видна железнодорожная насыпь.
Рельсы были почти засыпаны снегом. Посередине, меж ними, проходила узкая, неглубокая тропинка. Я присел и осмотрел эту дорожку, – по-собачьи узкая, плотно утоптанная. Живут здесь, – подумал я. Поднялся и торопливо зашагал туда, где светилось холодным светом зарево огней товарной станции.
Железнодорожный путь, на который я выбрался, проходил, словно в тоннеле, между высоких черно-серых строений, нагромождений труб и эстакад, между зарослей кустов. Справа, через полосу нетронутого снега, стоял забор из серых, бетонных плит.
Я часто оступался мимо узкой собачьей дорожки между рельсами и проваливался в снег до шпал. Было видно, что путь иногда чистили, поэтому было не глубоко. Но, все равно ноги вязли, а мне было нужно поскорее выбраться отсюда.
Позади меня залаяла собака. Я посмотрел назад, – маленькая собачка стояла на рельсах и лаяла на меня.
Я немного ускорил шаг, но без спешки, и старался оглядываться осторожно и незаметно.
Они появились слева, из каких-то неприметных мест этой темной промышленной зоны. Шесть крупных собак цепочкой пробирались утопая по грудь в снегу к железнодорожной насыпи. Они не издавали ни звука, они двигались быстро и целенаправленно.
Я постоял несколько секунд, рассматривая их и оценивая ситуацию. Я чувствовал, что все очень серьезно. Стая собак вышла на охоту и каждая знала свою роль. 
Путь назад был отрезан. Справа забор, до которого еще надо добраться по снегу, а потом попробовать перелезть. Забор отпадает, не успею, – подумал я.
Впереди, метрах в ста, железнодорожный путь раздваивался и на этом островке стоял домик путевого обходчика. Позади него виднелась вышка с фонарями.
Я не побежал, но продолжил все тем же быстрым шагом идти к развилке.
Собаки были уже близко. Я остановился и, насколько смог, очистил от снега небольшой пятачок между рельсами. Я встал туда, стянул вниз и обернул на горле уши от шапки, связал их и стал ждать.
Когда осталось несколько метров, они рассредоточились и стали обходить меня по насыпи. Образовалось две группы собак, – спереди и сзади меня на рельсах.
Я наклонился, сделал вид, что поднимаю камень и кидаю его в ту группу, что была позади меня. Одна из собак лишь немного прижалась к земле, остальные же отпрыгнули назад. Я подумал, что это вожак.
Я стоял между рельсами, на очищенном от снега пространстве и ждал. Собаки медленно подходили с обеих сторон. Они скалились, на снег капала желтая слюна.
Одна из них внезапно прыгнула, вцепилась мне в рукав, стала рвать и тащить на себя. Я ударил кулаком ей в морду. С другой стороны заметил, как вожак пытается укусить меня за ногу. Пнул в него, но не попал.
Собака все еще висела на рукаве и тащила меня вниз. Им нужно было, чтобы я упал. Тогда они разорвут шапку на моем горле, а потом и само горло.
Мне удалось схватить собаку за загривок. Она отпустила рукав и стала бешено дергаться. Второй рукой я намертво вцепился ей в горло. Она очень сильно сопротивлялась, хрипела, извивалась всем телом и царапала. Изо всех сил я поднял ее и со всего размаху опустил на рельс. Она завизжала, странно как-то подпрыгнула, скакнула в сторону и повалилась в снег. Остальные собаки отступили и смотрели на нее.
Раненая собака пыталась убежать, но задние лапы не действовали. Она тащила их за собой по снегу, из пасти у нее струйкой  лилась кровь. И тут собаки, будто прозвучал единый приказ, не обращая на меня никакого внимания, все вместе накинулись на нее и начали рвать. Полетели клочья кровавой шерсти. Несколько секунд она дико визжала, а потом замолкла.
Сначала медленно, затем со всех ног, я побежал к домику путевого обходчика. Я знал, что это короткая передышка, а сил у меня оставалось немного. За эти две-три минуты, пока отбивался от собак, я устал так, словно пробежал без остановки километров десять.
Я успел. Ввалился в выломанное окно и оказался на полу, в куче битого стекла, обгорелых досок и хлама. Когда-то здесь был пожар.  Вместо двери был приколочен фанерный щит, потолок прогорел. У стены стоял стеллаж, сваренный из железных уголков. Сами полки на стеллаже сгорели.
Одна собака встала на задние лапы и заглянула через оконный проем во внутрь домика. Я запустил в нее горелым обломком.
… Прошло полчаса. Я стал остывать, руки и ноги начали коченеть. Снаружи, поодаль, ждали собаки.
Ничего, чем бы можно было от них отбиться, в домике не нашлось. Стеллаж был крепкий, и разломать его у меня не получилось.  Я снова поставил стеллаж к стене и через дыру в потолке выбрался на крышу.
До вышки было недалеко. Прямо от верхнего края стены к вышке была проложена ржавая труба. Из трубы торчали какие-то провода. Сразу за вышкой, на втором железнодорожном пути стояли несколько товарных вагонов. Пару десятков метров, что отделяли их от вышки, я сумею пробежать быстро.
Смысла в том, чтобы перебираться в эти вагоны не было никакого. Но замерзать на куче горелого хлама не хотелось. Вагоны, в этом отношении, мне нравились больше.
Собаки подошли и, задрав головы, внимательно смотрели, как я перебирался по трубе на вышку.
На вышке было еще холоднее, здесь дул ветер.  Я уже выбирал момент, чтобы спрыгнуть и быстро побежать к вагонам, как вдалеке послышался резкий, короткий гудок.
Я взобрался на самый верх, на площадку с осветительными фонарями. С той стороны, куда я направлялся, сюда приближалась дрезина. Она была желтого цвета и толкала перед собой платформу с бочкой и каким-то железом. А еще у дрезины был небольшой подъемный кран. И был он такого же желтого цвета, как и она.

… Мы ехали молча. Я чувствовал, что машинист был напуган не меньше, а может и больше меня. 
– Я разгружусь и после поеду на сортировочную. Высажу тебя там. И чтоб духу твоего тут никогда больше не было! Понял?!
Я кивнул.
– Я тебя не видел, ты меня тоже. Не хватало еще, чтоб с работы уволили… – он заметно нервничал. Наверное, его положение было крайне серьезно.
Я посмотрел на машиниста и усмехнулся, но снова кивнул в знак согласия.
– На вот... – машинист достал из тряпичной сумки термос и стеклянную полулитровую банку с макаронами. Сверху макарон, сразу под крышкой с синей надписью «Глобус» лежали две маленькие котлетки.


***

Хотелось есть. В дрезине я выпил только чаю, не стал есть ни макароны, ни котлеты. Сказал, что не голодный. Машинист даже немного этому обрадовался.
Я вошел в жилой квартал. Спросил у прохожих направление, – до вокзала оставалось совсем немного. Там наверняка был какой-нибудь буфет или столовая. Но мне не нравились эти станционные забегаловки. По каким-то неведомым мне причинам, там всегда работали особо неприветливые женщины, – к моим предложениям погрузить, перетащить мешки или переставить какие-нибудь ящики за еду, почти всегда относились с большим недоверием. Мне больше нравились заводские, студенческие или диетические столовые. Там всегда было шумно, людно и моя помощь приходилась кстати. Кормили там хорошо и много.
Никаких столовых поблизости не было видно. Тогда я решил зайти в магазин.
Я снял куртку с порванным рукавом, скрутил ее и положил под крыльцо. Народу в магазине было человека три.
– Тонька, подойди к телефону! – сказал далекий женский голос из приоткрытой двери подсобки.
Продавщица вышла.
Есть хотелось жутко. Я поправил свитер, пригладил на голове волосы и встал в очередь.
– Вам чего? – спросила молодая девушка-продавец, когда подошла моя очередь.
– Мне ничего. Я тут живу через три дома и вчера вы мне хлеб не дали. Я покупал макароны, банку огурцов, тушенку и хлеб. Все взял, а хлеб забыл. Вот зашел за хлебом…
– Вчера, говорите? Не было вас вчера. Я вас не помню, – она с сомнением смотрела на меня.
– Как это не помните? Я часто захожу. К примеру, я знаю, что вас зовут Антонина. И давно хочу сказать: вы мне очень нравитесь!  – я смотрел прямо на нее и улыбался.
Продавец Антонина смущенно отвела глаза.
– Какой хлеб вы вчера забыли?
– Черный. Одну.

Я решил дойти до вокзала и там поесть хлеб, который взял в магазине. Как раз, соль в вокзальном буфете возьму, – подумал я.
Это был не главный вокзал. Небольшое розовое здание с двумя залами ожидания, – справа и слева от входа, – и билетными кассами по центру. Отсюда отходили и сюда приходили в основном пригородные электрички и небольшие, в три-четыре вагона рабочие поезда. Но здесь останавливались и некоторые поезда дальнего следования. С этого маленького вокзала с двумя платформами можно было уехать почти в любую часть страны. В том числе и на север.
В зале сидело несколько человек. А еще был буфет со стоячими столиками. Я подошел к одному из них и высыпал в карман соль из белой керамической солонки.
Другой зал был пуст.
Я зашел за широкую колонну и увидел сидящего ко мне спиной человека. Из-за колонны его не было видно.
Встал у батареи и принялся рассматривать расписание поездов, висящее передо мной на стене.
Прогрохотал товарный поезд. Хлопнула входная дверь.
С моего места мне было видно, что вошли двое. Постояли немного, о чем-то поговорили, затем один пошел в зал с буфетом, а другой направился в зал, где находился я. Когда он шел, то при ходьбе издавал металлический звук. Его обувь была подкована.
– Эй, парень! – вошедший в зал человек остановился перед колонной. Кепка на нем была надвинута на самые глаза.
– Друга своего ищу. Видел здесь такого худого, где-то моего роста, в черном пальто? Встретится мы были должны, а он куда-то запропастился! – человек изображал на лице добродушное выражение простака, но глаза его были напряжены, они бегали, осматривали меня, изучали все вокруг.
– Не видел здесь такого, – ответил я человеку в кепке.
– Давно сидишь?
– Час где-то. Может чуть больше.
Он еще раз быстро осмотрел зал, повернулся и, ничего не сказав, пошел к выходу. Там его уже ждал второй, и они вместе вышли из вокзала.
– Ушли, – сказал я мужчине, который прятался за колонной.
Он осторожно выглянул в проход, повернулся ко мне и отрывисто сказал:
– Рви отсюда когти, если жизнь дорога!
Мы вместе вышли на перрон. Было уже темно, зажглись фонари.
Я не знал, что мне делать, не знал, кто были эти люди. Мужчина в черном пальто быстро шел к краю платформы. Я шагал за ним.
Сзади вдруг что-то крикнули и засвистели, и тогда мы побежали.
Через пару сотен метров мужчина остановился и, согнувшись, закашлялся.
– Тубик гребаный… – он сплюнул и вытер рот.
– Прятаться надо. Догонят, – сказал я.
Я посмотрел наверх. Над вагонами виднелись горки. Уголь.
– Здесь вот, сбоку, лесенки есть. Залезем наверх и спрячемся в угле, – я нащупал нижнюю железную скобу на вагоне, подтянулся и залез.
– Держите руку! – я помог мужчине забраться на вагонную лесенку.
Вагон был наполнен не до краев. Места хватило, чтобы лечь вдоль борта вагона.
Снизу, под вагоном заскрипел снег, – кто-то подошел. Слышно было частое тяжелое дыхание. Я вспомнил сегодняшних собак, клубы пара из раскрытых пастей, когда они неслись за мной.
Человек внизу потоптался и побежал дальше. И только сейчас я сообразил, что мы наследили там внизу, когда забирались на подножку. Но это уже не имело значения, – преследователь не заметил следов и прошел мимо.
– Эй, пацан! Место тут одно знаю, никто туда не сунется. Пошли, это здесь недалеко.
Мы слезли вниз с другой стороны вагона, торопливо пересекли освещенные железнодорожные пути и очутились в каком-то парке.
– Кто эти люди, что гонятся за нами? – спросил я.
– Это не люди. Это сволочи.
… Открытые настежь квартиры были завалены взломанными полами, кусками мебели и хламом. На третьем этаже была лестница на чердак.
На чердаке было светло, – сквозь щели и чердачное окно с целым стеклом сюда попадал свет сильного прожектора, освещающего железнодорожную станцию.
– Есть будете? – спросил я и достал из-за пазухи буханку хлеба.
– Да, давай нарежу, – он вытащил из кармана нож, взял у меня буханку и стал нарезать хлеб.
Я ссыпал на обрывок бумаги остатки соли из кармана куртки. Соль была с угольной крошкой.
– Сходи вниз, поищи чего-нибудь для нар. Что-нибудь деревянное, доски может какие найдешь… На дереве спать теплее. Только тихо! – сказал он, когда мы поели.
– Знаю, – ответил я.
Выглядел он измождено. На вид около сорока, может чуть меньше, худощавый, почти сухой. Когда его мучил кашель, он снимал шапку и откашливался в нее.
Я принес несколько небольших листов фанеры, рваное покрывало и кусок белого пенопласта.
– Гребаный Экибастуз! – он схватился за щеку, – как только вижу пенопласт, сразу зубы ноют!
Я закрыл за собой люк.
Еще внизу я нашел ржавое железное ведро и длинную жердь. Жердь оказалась по размеру, – одним концом она уперлась в поперечную балку, а другим в люк.
Я вытащил из куртки большой кусок угля, размером с два моих кулака, который прихватил с вагона и до сих пор носил с собой, и положил его рядом с ведром.
– А ты, смотрю, не ликом шит, не пальцем делан, да, пацан? – он добродушно засмеялся.
– Что есть, то есть! – ответил я с напускным важным видом, уперев руки в бока.
– Ну ладно, давай спать что ли… – сказал он, когда мы посмеялись, – тяжелый был денек…
– Да, нелегкий… – согласился я.
Я укрылся рваным покрывалом, он своим бушлатом. Под головой был кусок пенопласта. Я старался не шевелиться, чтобы пенопласт не скрипел. 
– Ты спишь, пацан? – он вполоборота повернул ко мне голову.
– Почти, – ответил я.
– А ты куда едешь?
– На север еду.
Мы разговаривали почти шепотом.
– Живешь там? – спросил он.
– Можно и так сказать.
– Я вот тоже домой добираюсь. Немного уже осталось… – он  отвернулся.
– Тебе сколько лет, пацан?
– Семнадцать скоро… – я плотнее завернулся в покрывало. Было холодно.
Он привстал, вытащил что-то из бушлата и положил это на пол, где-то возле себя.
Перед тем, как мы укладывались спать, он достал из-за пазухи картонную папку с завязками и надписью «Дело №_».
– Ночью холодно будет. Можно в ведре уголь зажечь. Только он разжигается плохо, – сказал я через пару минут.
– Прогорит ведро от твоего угля.
– Да, наверное, прогорит, – согласился я.
– Благодарю тебя, пацан. Помог ты мне очень… – сказал он через некоторое время.
– Не за что, – ответил я засыпая.
Мне снилось, что я вдруг отделился от тела, медленно поднялся через крышу и посмотрел вниз. Моего спутника почему-то не было на чердаке. Там лежал только я, сжавшись в комок на куске фанеры под рваным покрывалом. Я посмотрел вверх: все вокруг было усеяно белыми, желтыми и оранжевыми звездами и от каждой звезды тянулись тонкие лучики, которые соединяли вместе все вещи на свете.
– Холода нет, – сказал какой-то голос из пустоты.
Я повернулся вокруг, но никого не увидел.
– Все сделано из любви и тепла, – сказал тот же бестелесный голос.

… Мы лежали с ним спина к спине на чердаке заброшенного деревянного здания.
Я проснулся от холода. Стоило открыть глаза, как тело начала бить крупная дрожь. Я вынырнул сюда из каких-то далеких мест, где я, словно сторонний наблюдатель, просто знал о присутствии холода, но не ощущал его. В тех местах я взирал на холод, в который было погружено мое тело, отстраненно, будто из-за стекла. Вынырнул и меня тут же скрутил приступ странной, тяжелой тоски. Промозглая безысходность была в том чувстве, и была сильная усталость от проникающего до костей холода. Я полностью проснулся, мышцы свело, я лежал скрюченный, не в силах пошевелиться.
Это чувство, или скорее состояние, посещало меня не впервые, и я уже знал, как можно ему противостоять. Через какое-то время мне удалось расслабить сведенные судорогой мышцы и подняться с нар. Я встал и принялся с силой вращать руками, чтобы кровь прилила к замерзшим пальцам.
На дно ведра положил скомканные обрывки обоев, на них деревянные щепки, а сверху кусок угля, который прихватил из вагона. Через несколько минут уголь загорелся. Я подтащил ведро поближе к нарам и сел на край, укрывшись покрывалом. Меня бил озноб.
– Все будет хорошо, – шепотом сказал я самому себе.

… Тело его успело окоченеть. Он умер, наверное, еще вчера вечером, после того, как уснул. Я снял с себя покрывало и накрыл его тело с головой.
На полу, рядом с нарами, лежала картонная папка, на ней были деньги, – несколько бумажек. Рядом с папкой лежал нож-финка. Увесистую рукоятку ножа украшали две накладки разного цвета: с одной стороны рукоятки накладка была черной, а с другой красной.
Я развязал тесемки и заглянул в папку. В ней были рисунки. Мрачные рисунки с крестами, решетками, с группами людей, – на спинах у людей были сокращенные надписи. Значение некоторых надписей я знал.
И был там один рисунок, который я рассматривал гораздо дольше остальных. Он был нарисован обычной синей шариковой ручкой, но нарисован так искусно, что казался живым. Там был нарисован простой деревенский дом на пригорке. Мне кажется, в окне горел свет. Возле открытой калитки стоял столб с фонарем. Все было погружено в сумерки, был вечер. И только ярким пятном освещал фонарь пространство перед открытой калиткой. Перед домом, на освещенном пространстве стояла старая женщина и с рисунка смотрела на меня.


***

Кроме рисунков, в той папке находились еще несколько конвертов. Некоторые из них были открыты, а некоторые запечатаны. В конвертах были письма.
Письма были чужие, поэтому из конвертов я их даже не доставал. Я принялся просматривать адреса отправителей и получателей. Разных адресов было всего два. Один из них был номером исправительного учреждения, а второй был обычным, гражданским. Фамилии у человека, чье тело лежало рядом со мной, и женщины, которой он писал письма, были одинаковы.
Фанеркой я накрыл ведро с горящим углем. Моя импровизированная печка уже основательно надымила на чердаке, а это было небезопасно, – снаружи кто-нибудь мог увидеть выходящий из щелей дым и решить, что дом загорелся. Началась бы ненужная суета.
Я аккуратно собрал все рисунки и письма, и сложил обратно в папку. Завязал «бантиком» тесемки и спрятал папку за пазуху. Деньги засунул в карман брюк, а нож во внутренний карман куртки.
Я поправил покрывало и постоял еще немного рядом с телом человека, с которым мы оказались здесь прошлой ночью.
Надо закрыть окно, чтоб, если кто сунется, сразу не заметили тело, – подумал я. Я прошелся по чердаку, нашел старую тряпку и завесил ею чердачное окно. На чердаке стало темно.
Я убрал подпирающую чердачный люк палку, открыл его и прислушался. Все было тихо, дом был пуст.
Я не стал сразу выходить в парадные двери дома, вместо этого зашел в одну из распахнутых квартир на втором этаже, и через разбитое окно осмотрел двор. Прошлой ночью выпал снег и наша цепочка следов, когда вчера мы вдвоем шли к дому, уже едва просматривалась. Кроме нас, через двор прошел еще один человек. Прошел он в сторону железнодорожной станции, – туда, откуда пришли мы. След был свежий и прямой, – кто-то с утра шел на работу.
Я спустился вниз, вышел через парадную дверь и подошел к углу дома. Там висела старая покосившаяся табличка с названием улицы и номером дома. Краска с таблички местами осыпалась, буквы и цифры были полустерты, но все же читаемы. Я постоял там, несколько раз прочитал улицу и номер дома, а потом, не оглядываясь по сторонам, направился в противоположную от железнодорожных путей сторону.
… – Подскажите, пожалуйста, как выйти к автостанции? – спросил я у мужчины, шедшего по улице мне навстречу.
– К автостанции? – он остановился, поднял руку и стал показывать в разные стороны.
Потом он перестал показывать и сказал:
– Ну, далеко отсюда до автостанции, пару часов идти будешь. А тебе вообще куда надо?
Я назвал поселок и район, в котором этот поселок расположен.
– А! Ну, так я знаю, где это. Тебе надо ехать до станции Каменка. А там потом спросишь, там уже будет недалеко. И не автобусом надо ехать, а электричкой. Так лучше всего будет.
Я подумал про вчерашний вокзал. Возвращаться туда мне не хотелось.
– С какого вокзала туда ходят электрички?
– А, ну с центрального, с центрального они ходят… – как-то рассеянно ответил мужчина, вяло показал направление рукой, повернулся и пошел дальше.
– Спасибо, – сказал я ему в след.
Центральный вокзал меня вполне устраивал. Я вывернул куртку подкладкой наружу, чтобы порванный собаками рукав не так бросался в глаза.
К центральному вокзалу я доехал на автобусе, он оказался еще дальше, чем автостанция.
До отправления электрички было еще около часа. Хотелось есть. Я походил вдоль прилавка вокзального буфета, – цены здесь были высокими. Денег, которые оставил на чердаке тот человек, хватило, чтобы купить билет на поезд, и еще немного осталось. Но на вокзальный буфет этого остатка не хватало.
Я вышел на привокзальную площадь, спросил у таксиста, где ближайший продуктовый магазин, и пошел туда.
– Тебе чего?
– Мне полкило сушек. Если есть, то с маком, – ответил я продавщице.
Я расплатился, вышел из магазина и вернулся обратно на вокзал. В вокзальном буфете купил два стакана чая с сахаром, встал к крайнему столику и принялся за сушки, запивая их чаем. Я грыз сушки, пил чай и смотрел в окно: на перроне стояли люди с чемоданами и рюкзаками; какой-то мальчик пинал ногой сумку, а когда взрослый мужчина, – наверное, это был его отец, – попытался его поймать, мальчик засмеялся, побежал и чуть не упал с перрона вниз, на железнодорожные пути. Мальчика поймали стоявшие рядом люди.
Вскоре прибыл пассажирский поезд и все, стоявшие с вещами на перроне, погрузились в вагоны.
После пассажирского поезда подошла электричка до Каменки, на которую у меня был билет.

… Погода была пасмурная, снова пошел снег. Я вышел из автобуса, в котором приехал из Каменки, на самой окраине нужного мне поселка. Сразу за автобусной остановкой, вдоль дороги стояли посаженные в один ряд тополя. За тополями было большое заснеженное поле, в дальнем конце которого виднелся стог сена.
Время было уже позднее, начинало темнеть. Я решил, что переночую здесь, и уже завтра утром отправлюсь на поиски нужного мне дома.
Мне не хотелось, чтобы к стогу вели мои прямые следы. Поэтому я прошел немного вдоль дороги, перебрался через придорожную канаву, и, сделав по полю большой крюк, подошел к стогу сена с обратной стороны.
Стог был небольшим. Сверху его прикрыли несколькими кусками рубероида. Сено было плотно спрессовано и выдиралось из стога плохо.
Я залез в освободившуюся нишу и закрыл вход охапкой сена, которое перед этим вытащил из стога.
Было слышно, как где-то в глубине, в сене, шебаршатся и попискивают мыши. Было много пыли, пахло прелым сеном. Я вытащил из кармана кулек с сушками, съел несколько, посидел еще немного в плотной темноте внутри стога, и незаметно для себя уснул.

… Улица Ольховая начиналась у основания холма и продолжалась почти до самой его вершины. Нужный мне дом находился наверху, в самом конце улицы. Он стоял не на самой улице, но немного поодаль от нее. Я сразу узнал его, – он был в точности таким, как на рисунке, только сейчас было утро и фонарь на столбе не горел.
Я подошел к калитке, – она была не заперта. На крыльце дома сидела кошка. Я зашел во двор, подошел к двери и постучал. На стук никто не отозвался, дома никого не было.
Недалеко от калитки, с внешней стороны забора лежало на земле короткое бревно. Я присел на него и стал ждать.
Прошло часа два, и вот к дому с основной дороги повернула пожилая женщина. Она была в пальто, в сером платке и с сумкой, – это была та самая женщина, которую я ждал. Женщина с рисунка. Она мимоходом посмотрела на меня, дошла до калитки и остановилась. Я поднялся с бревна.
– Вы меня ждете? – спросила она, посмотрев в мою сторону.
Я кивнул.
– Вы кто? – она поставила сумку на землю и повернулась ко мне.
– Я от Григория Ивановича, – ответил я.
– Где он? Что с ним случилось? Ко мне недавно приходили, расспрашивали про него, – она с тревогой и подозрением смотрела на меня.
– Он умер, – коротко ответил я.
Она схватилась одной рукой за забор, а другую поднесла к губам. Тихо выдохнув, она села прямо в снег у забора.
Я помог ей встать, взял ее сумку и проводил до крыльца. Она села на ступеньки и тихо говорила:
– Он ведь бедовый был… Такой бедовый… Никогда меня не слушал… Теперь никого у меня на свете не осталось… Одна я теперь… – она заплакала.
– Он позавчера умер. От туберкулеза. Спокойно умер, во сне, – сказал я.
Женщина сидела на ступеньках, отрешенно смотря куда-то в пространство, и просто кивала в ответ головой. По щекам у нее текли слезы.
– И вот еще… – я вытащил из-за пазухи катонную папку с завязками и надписью «Дело №_» и отдал женщине, – Григорий Иванович просил вам передать…
Она как-то осторожно взяла у меня папку, развязала тесемки и раскрыла ее. В папке были его рисунки и письма.
Чуть погодя я помог ей подняться с крыльца и войти в дом. Там я попросил карандаш и написал на листе бумаги название улицы и номер дома, где на чердаке лежало тело ее сына, – адрес, который я запомнил со старой, полустертой таблички на углу того, оставленного жильцами дома.
Потом я попрощался и ушел.
От дома по короткой тропинке я вышел на основную дорогу и остановился. Улица Ольховая, на которой я стоял, начиналась у подножия холма, но она не заканчивалась здесь, на вершине, а продолжалась в виде обычной дороги куда-то дальше. Отсюда хорошо было видно, как она уходит в поля, огибает рощи деревьев, ныряет в низины и теряется, в конце концов, где-то на горизонте.
Я засунул в карманы озябшие руки и посмотрел вниз –  туда, откуда пришел несколько часов назад. Постоял так немного, потом развернулся в противоположную сторону, и, расплескивая ботинками грязную жижу мокрого снега, через белоснежные поля пошел вперед по исчезающей на горизонте дороге.


***

Я присел отдохнуть на край ледяного тороса. Дул ветер, неся поземок и снежную пыль. Мои следы тут же замело, словно здесь никто и не проходил.
Я снял рукавицу. Рука была еще горячей после длинного перехода. Я посмотрел на руку и пошевелил пальцами.
… Главной чертой холода было то, что он неотвратим. От него можно спрятаться, но он всегда будет где-то рядом.
Холод безжалостен. Вначале он окутывает живую плоть, постепенно забирая из нее тепло. Потом он тонкими иголочками проникает все глубже: сжимаются кровеносные сосуды, теряют подвижность суставы, немеют мышцы. Потом пропадает чувствительность, – это застывают нервные окончания. И вскоре после этого наступает момент, когда, словно вспышка ожога, на миг пропадает онемение, – это вода, превратившись в ледяные кристаллы, изнутри разрывает живые клетки.
Если в этот момент прислушаться к своим ощущениям, то можно почувствовать, как холод пробивает себе дорогу, как он неотвратимо струится вглубь и распускается внутри тела ледяными иглами. Кожа при этом становится белой, покрываясь едва заметной, гладкой корочкой льда.   
Холод вкрадчив и терпелив. Он медленно, через мельчайшие уязвимые места любой, даже самой теплой одежды, остужает тело, по капле вытягивая из него драгоценное тепло. Вначале ничего незаметно и, кажется, что холод побежден. Но постепенно тело начинает неконтролируемо дрожать, мышцы начинают самопроизвольно сокращаться. Таким образом, тело рефлекторно пытается себя согреть.
Будет большой ошибкой полагать, что эта дрожь может принести пользу и как-то остановить замерзание. Мышцы будут сокращаться все сильнее, пока их, в конце концов, не сведет судорогой. Тело сожмется в тугой комочек и придет запоздалое понимание того, что конец уже неизбежен.
… Рука стала остывать, и я надел рукавицу.
Да, от холода можно спрятаться. Но, в любом случае обязательно настанет такой момент, когда придется столкнуться с ним лицом к лицу. Потому, что холод повсюду и у него много разных форм.
Холод – это отсутствие тепла.
Электрический обогреватель, теплые носки или вера во что-то лучшее помогут с ним справиться. Но это лишь временные меры. По-настоящему противостоять холоду может лишь только движение.
Я слез с тороса, пристегнул сани и, как броуновская частица, двинулся дальше, – в никуда.


***

Эти два года были лучшими за все двадцать, на тот момент, лет моей жизни.
Они не пролетели незаметно и не протянулись невыносимо долго. Они прошли своим чередом, вместив в себя небольших размеров жизнь, – небольшую, но хорошую жизнь, имевшую в себе многое из того, чему полагается быть в жизни полноразмерной.
Эти два года я не думал над тем, где найти еду или как пережить следующую ночь и не замерзнуть. Я был обут, одет и накормлен три раза в сутки. У меня была своя кровать, в которой я спал каждую ночь, и был небольшой окружающий мир, в котором я себя ощущал, как рыба в воде.
Но, все хорошее рано или поздно заканчивается. Закончились и эти два года. У меня забрали сапоги, выдали военный билет, открыли ворота войсковой части и сказали: «Свободен, солдат!»

Была поздняя весна. В местах, где проходила моя военная служба, все цвело и благоухало.
Я купил билет в поезд, едущий на север, в тот город, где жили мои приемные родители.
… Это была пересадочная станция. Билетов на прямой поезд не было, поэтому, проехав почти двое суток, мне нужно было выйти здесь и несколько часов ждать другого поезда.
Небольшой вокзал, слабые и редкие огоньки города. Влияние весны здесь тоже было заметно, – сугробы подтаяли и почернели, перрон был сырой.
Шел снег. Он медленно, крупными пушистыми хлопьями ложился на мокрый асфальт. В свете фонарей казалось, что снег возникает из ниоткуда и далее, по треугольнику фонарного света, медленно планирует к земле. Коснувшись земли, он снова уходит в небытие, – тает и превращается в пленку воды на темной поверхности перрона.
Я стоял возле вокзала и смотрел, как падает снег.
– Дядь, дай закурить! – ко мне подошел мальчуган невысокого роста. На нем было клетчатое пальто с оторванным воротником, ботинки без шнурков и спортивная шапочка-петушок.
Я осмотрел его и ответил:
– А в лоб тебе не дать?
– Не-а! – сказал мальчишка и широко улыбнулся.
Чумазое лицо, широкая улыбка и ясные большие глаза. Лягушонок, – подумал я.
– Есть хочешь? Пошли в буфет, поедим чего-нибудь, – сказал я и, повернувшись, пошел к входу в вокзал.
Он остался стоять и смотрел на меня, будто решая верить мне или нет.
– Ну, чего стоишь? – я повернулся к нему, – пошли!
… – Выбирай, что будешь? – мы стояли перед прилавком буфета.
За прилавком, за женщиной-буфетчицей, на застекленных полках  были расставлены тарелки с пирожками, бутербродами и вареными яйцами.
– Котлету в тесте можно?
– Конечно, можно, – ответил я и повернулся к буфетчице, – нам три котлеты в тесте и два стакана чая.
– Это все тебе. Я потом поем, – я подвинул тарелку с котлетами в тесте поближе к нему, когда мы сели за столик.
Он кивнул.
Он ел торопливо, и глотал, почти не прожевывая, останавливаясь иногда затем, чтобы оглядеться вокруг.
– Ешь спокойно, никто не отнимет. И запивай чаем, иначе в горле застрянет, – сказал я.
– Родители или родственники есть? – спросил я немного погодя.
Он пожал плечами, доедая с тарелки последнюю котлету.
– Один живешь?
Он кивнул.
– Где?
– А, там, – он неопределенно махнул рукой в сторону, – бабка какая-то умерла. У нее в доме живу.
– Понятно. Поел? Пошли, у нас много дел, а времени почти не осталось.
Мальчишка без лишних вопросов и возражений поднялся вслед за мной из-за стола.
Мы подошли к моим вещам, которые я оставил на подоконнике в зале ожидания. У меня был армейский вещмешок и небольшой пакет, в котором лежала железная кружка, сахар, пачка чая и кулек с сушками.
Места в пакете оставалось еще достаточно, и я начал перекладывать свои пожитки из вещмешка в пакет. Несколько книжек, сменное белье, еще какая-то мелочевка.
– Когда человек несет вещи за спиной, – в рюкзаке или вещмешке, – то такой человек привлекает к себе меньше внимания, чем, если бы он нес эти вещи в руках. Когда вещи за спиной, то любому понятно, что человек этот идет издалека и идет по делу, а за спиной у него самое необходимое. Старайся все носить в вещмешке, – рассказывал я мальчишке, перекладывая свои вещи в пакет.
Он сидел рядом, на лавочке, и внимательно слушал.
– Нож у тебя есть? – спросил я у мальчугана.
Он отрицательно помотал головой.
– Держи, – я достал из вещмешка складной нож с костяными накладками на рукоятке и протянул ему, – спрячь подальше и не потеряй.
Я показал ему, как завязывать вещмешок, и мы вышли из здания вокзала. Рядом, наискось через вокзальную площадь, светились окна одноэтажного здания с надписью «Продукты».

… Никого в магазине не было, мы были единственными покупателями.
Я посмотрел на паренька, прикидывая, сколько он сможет унести. Килограммов, наверное, десять-двенадцать…
– Так, значит, нам тушенку… Хорошо, пусть будет говяжья. Двенадцать банок, – продавец начала выставлять на прилавок банки, я развязал вещмешок и стал их укладывать, – Галеты у вас есть? Нужны простые, не сладкие. Отлично! Взвесьте два килограмма. Потом… Масло сливочное, килограмма полтора. Конфеты…. Да, «Буревестник» подойдут. Тоже килограмма полтора-два. Затем…, пять коробков спичек и четыре пачки черного чая. Да, и еще сахар. Два кило.
Я уложил продукты в вещмешок и повернулся к мальчишке.
– Ну, вроде все. Как считаешь?
Он смотрел то на меня, то на продавщицу. Когда я спросил у него, он пожал плечами, – не знаю, мол.
Мешок был заполнен под завязку.
– Наверное, все. Больше тебе не унести. Сколько с меня? – обратился я к продавцу.
Мы вышли из магазина, и пошли обратно к зданию железнодорожного вокзала. Через пятнадцать минут должен прибыть мой поезд.
– В милицию не попадай. Отправят в детдом. Там не очень-то хорошо. Променяешь свободу на шконку. И постарайся найти кого-нибудь из родных или их друзей. Езжай туда, где раньше жил. Иначе не выживешь, пропадешь.
Мы вышли на перрон, к тому месту, где он попросил у меня закурить, и остановились. Я снял с плеча вещмешок и помог мальчишке одеть его на спину. Он согнулся под тяжестью мешка.
Я присел перед ним на корточки.
– И самое главное: не бойся ничего, иди вперед своей дорогой. Тогда все у тебя будет хорошо.
Он кивнул, поправил лямки мешка.
– Ну, все что ли? У меня поезд через пару минут.
Он снова кивнул, прошел несколько шагов, остановился и повернулся ко мне.
– Дядь, спасибо…
– Не за что. Шлепай, давай! – я улыбнулся ему.
Он еще немного постоял, посмотрел на меня, потом развернулся и пошел. Вскоре его маленькая, сгорбленная под тяжестью ноши фигурка скрылась в плотной пелене пушистых снежинок, медленно кружащихся из темноты.

Я сходил за вещами в зал ожидания. Взял свой пакет и вышел на перрон. Вот-вот должен был прибыть поезд. Я присел на лавочку у вокзальной стены и стал ждать.
Что-то изменила во мне эта встреча. Казалось бы, ничего особенного: просто мальчишка, просто сходили в магазин, купили ему продуктов…. Но, все же было во всей этой короткой истории что-то неявное, но, вместе с тем, очень значительное. Что-то такое, что мягко, но настойчиво изнутри тревожило мою память. Так, словно, встретил какого-то давнего и хорошего знакомого, но настолько давнего, что уже совсем позабыл его…
Объявили, что нужный мне поезд задерживается на тридцать минут.
Лавочка, на которой я сидел, стояла под навесом. Передо мной, на расстоянии вытянутой руки начиналась пелена снега. Он уже не таял, коснувшись земли, но покрывал ее свежим, плотным слоем. Я сидел, положив локти на колени, и смотрел, как медленно кружатся его белые крупные хлопья.
И тут, в какой-то момент я проснулся. Проснулся ото сна, который длился целых два года. Я вдруг понял, кого напомнил мне этот чумазый мальчишка.
Он напомнил мне самого себя.
Я вспомнил чердаки, голодные дни и недели…. Все мои озябшие годы разом поднялись во мне. Я вспомнил то странное, тоскливое и безысходное чувство. Оно возникает, когда холод безжалостно и неотвратимо, каплю за каплей, забирает из тела последние частицы жизни. Весь мир, в эти минуты, сжимается до размеров игольного ушка…. Испытав такое, потом уже очень сложно снова поверить в то, что где-то в этом мире существует тепло.
Я сел прямо и посмотрел в ту сторону, куда мне нужно было ехать. Там ничего не было. В том городе, за много километров от этого места, меня ждала только пустота. И больше ничего.
Страх поднялся откуда-то снизу. Он волной прошел по ногам и серым комком застрял внизу живота. Больше всего на свете я хотел сейчас куда-нибудь бежать. Бежать далеко и без оглядки.
В моей ситуации нельзя было ни к чему привыкать. Но я привык. Привык к распорядку дня, к тому, что сегодня было похоже на вчера, к тому, что жизнь приобрела определенные и простые границы, и стала подобна бессмысленным пометкам в старом ежедневнике.
Память услужливо спрятала многое из того, что было важным и значимым для меня. Это было одним из свойств моей памяти, – жить собственной жизнью.
На протяжении двух лет, я думал, что все хорошо. Но все не было хорошо, – все было обычно. Эти два года были просто затянувшейся паузой. Они были передышкой, которая нравилась мне своей простотой, и к которой я привык. И это длилось как сон. Но, двадцать минут назад я проснулся, и проснувшись понял, что сильнее всего на свете я боюсь холода.
Этот страх был не из тех, какие появляются на высоте, в темной комнате или при виде мышей или пауков. Этот страх нельзя было отложить в сторону, преодолеть его силой воли или посмеяться над ним, как над глупым атавизмом детства. Он не был подобен страху смерти. Он имел совершенно другую природу.
Это была однородная смесь беспросветного отчаяния и огромной усталости, скопившейся за годы противостояния непобедимому и безжалостному противнику.
Этот страх был агонией загнанного и обессиленного инстинкта самосохранения.
Я чувствовал, что стоит тому стылому чувству, пусть даже на минуту, вновь появиться, как тут же что-то сломается во мне. Холод меня съест. Сил, чтобы сопротивляться этому, у меня не пока было.
Мне нужно время. А холод…. Холод всегда будет терпеливо ждать где-то поблизости.

Прибыл опоздавший поезд. Я поднялся с лавочки, порвал свой билет и выкинул обрывки в урну.
… – Дайте, пожалуйста, билет на ближайший поезд, едущий в южном направлении. До конечной остановки, – сказал я женщине, которая сидела за стеклом билетной кассы.
Она сквозь большие очки значительно и долго посмотрела на меня.
– На ближайший… – сказала она через минуту, понажимав кнопки и смотря в монитор, – но там есть места только в прицепные вагоны…. Основной состав поедет дальше.
– Не имеет значения. Давайте на любой, главное, чтобы на юг, – ответил я женщине за стеклом.

… На соседней полке мерно сопел какой-то мужчина. В ближайшем купе о чем-то шептались две молодые женщины. Стучали колеса. За окном была ночь. Поезд спал.
Я еще раз посмотрел на билет и усмехнулся. Однажды, много лет назад, я ехал этим же маршрутом. В случайном билете на случайный поезд стояла та же станция прибытия, – город Горький.
… Я вышел из здания вокзала и сел в автобус.
Многое изменилось в этом городе с тех пор, когда я был здесь в последний раз. Изменились и сами улицы, и то ощущение, присущее этому месту, которое я помнил. Прошло много времени, изменился не только город, изменился и я сам.
Люсин дом, однако, был на своем месте. Я стоял перед ним и рассматривал освещенные окна. За одним из этих окон жила женщина, которая однажды очень помогла мне. Какие именно окна принадлежали Люсиной квартире, я уже не помнил. Кажется, это был четвертый или пятый этаж.
Даже если бы я точно вспомнил, где живет Люся, заходить к ней  я бы не стал. Не хотелось сваливаться, точно снег на голову, людям, которые про меня уже наверняка давно забыли. Я всегда предпочитал думать, что так будет лучше, – оставлять все, как есть, и не бередить прошлого. Я не любил возвращаться.
Я стоял перед домом и вспоминал тот день, когда я впервые здесь оказался. Сейчас все было немного иначе, – шумела на деревьях молодая листва, и воздух был куда более теплый, наполненный запахами наступающего лета.
Я постоял еще немного, повернулся к дому спиной и, засунув руки в карманы, пошел вперед. Пошел туда, куда отправился много лет назад, выйдя холодной ночью из этого же дома.

Через перешеек между озерами, пройдя мимо забора из бетонных плит, за которым высилась труба котельной, я вышел на высокий берег реки.
Все вокруг очень изменилось, все было незнакомо. Но это и не удивительно: те места, в которых я в ту пору здесь обитал, – сараи, заброшенные дома и склады, – уже в то время были полуразрушены. Их снесли, и теперь на их месте были построены новые здания и проложены дороги.
Окончательно стемнело. На небе высыпали звезды. Я сидел на берегу реки, слушал, как шумит город и вспоминал свою прошлую жизнь.
Друзей, кроме Артура, у меня больше не было. Он был и остался моим единственным другом. Человека, более достойного и более благородного, чем Артур, в своей жизни я так и не встретил.
Может быть, Артур остался тогда в живых…. И, может быть, он живет сейчас где-то далеко, в теплых краях, живет тихой, спокойной жизнью, и все у него хорошо… Может быть… Я очень хотел бы, чтобы это было именно так.
И Людмила Анатольевна…. Как она там? И бабушка Алевтина.… И многие другие, незнакомые друг с другом люди, люди с разными судьбами, разделенные многими километрами и годами… 
Всех этих разных людей объединяло одно, – все они были частью моей жизни. Хорошей ее частью.
Некоторых из них уже давно не было среди живых. Других я видел в последний раз много лет тому назад. Я не знал, как сложилась их дальнейшая судьба. Много событий произошло с тех пор и многое изменилось. Да, многое…. Изменился и я. Но одно оставалось неизменным, – я помнил всех этих людей. Я помнил их человеческое отношение и доброту.

Я поднялся с прибрежной травы, и пошел в направлении железнодорожного вокзала. Теперь я знал, куда мне ехать дальше.
В большом здании вокзала, выкрашенном изнутри зеленой краской, работала всего одна билетная касса. Возле нее никого не было.
– Один билет на ближайший поезд. До Ленинграда.


Глава первая

– Ты вернешься?
Я посмотрел ей в глаза.
– Не знаю…
Во мне мучительно трепетали связующие нити. Наверное, что-то во мне уже тогда предчувствовало, что обратного пути нет.
Я зашел в вагон. Она осталась стоять на перроне и теперь смотрела на меня через стекло.
Поезд тронулся, проехал сотню-другую метров и нити, так больно трепетавшие во мне, с тихим звоном оборвались.
… Там, откуда я уезжал, в течение нескольких лет у меня была оседлая жизнь. За это время появились новые знакомые, и даже какие-то приятели. И была женщина, с которой мы вместе жили.
Однажды я сказал ей, что мне надо уйти.
– Куда? – спросила она.
– Я должен кое-что сделать. Это важно для меня.
Я не мог объяснить причину. Что-то объяснять и рассказывать, в этом случае, было бы просто неуместно и глупо. Ничего уже было не изменить.
– Я провожу тебя, – сказала она.

Я снова вышел на дорогу. Уже несколько лет я не ступал на нее. Но теперь все стало как в былые времена, – во времена, когда дорога была моим домом.
С той стороны, откуда ехал поезд, было то, что я оставил навсегда, с другой же была целая вселенная, – что-то очень большое и неизвестное, с чем я снова остался наедине.
Я всегда любил это ощущение дороги. Я любил ехать, идти, перемещаться в новые края и дали, навстречу новым возможностям и новой жизни, – бездвижность была тупиком, из которого я всегда стремился вырваться.
Но, сейчас к этому ощущению добавилось еще что-то. Помимо медленно утихающей боли расставания, помимо томительного и волнующего предвкушения новых путей и дорог, помимо всего этого я чувствовал, что мне предстоит принять какое-то важное решение. Я пока не знал, какое именно решение, и что вообще нужно будет изменить. Но, тем не менее, каким-то образом понимал, что от этого, неизвестного пока выбора, мне никуда не деться.
Я направлялся на крайний север, в места, в которых когда-то жил несколько лет. Там брал начало зимник, который идет далеко за полярный круг. Зимник заканчивается и сотню километров до побережья предстоит пройти на лыжах. Дальше проливы, острова и, наконец, открытый океан, покрытый ледовым панцирем.
 
… У холода много различных форм.
Есть холод, который является порождением стихии. Этот холод есть одно из свойств окружающего мира.
И есть холод, который существует внутри людей. Такая, человеческая форма холода во многом подобна той, что присутствует в окружающем нас мире. Любой холод, по природе своей, является отсутствием движения и пустотой. Пустотой, которая во чтобы то ни стало, стремится заполнить себя чьим-то теплом.
Я никогда не умел справляться ни с одной из этих разновидностей: замерзал до полусмерти по бесчисленным вагонам и чердакам; никогда не знал, как преодолеть предательство и подлость; не мог терпеть чуждое и бездушное отношение к себе. Когда мне становилось нестерпимо холодно, я уходил из тех мест навсегда. Я двигался, чтобы согреться.
Последние несколько лет я прятался от него за теплой одеждой, за знакомыми лицами, за какими-то удобствами, и вообще, за такой вялой и однообразной жизнью, что можно было бы ошибочно решить, будто холода совсем нет. Но я-то прекрасно знал, что это не так, – он всегда находился где-то поблизости.   
Эти последние несколько лет мне почти не было холодно. Но не было и тепло. Я провел эти годы в тупике, без движения, в ожидании, что что-то должно случиться. Но ничего не случилось, не произошло ничего решающего и поворотного. Все было обыденно и вялотекуще, и эти несколько лет промелькнули, словно одинаковые кадры кинопленки. В итоге я просто не выдержал всего этого притворства. Мне надоело прятаться и скрываться от него. Холод был для меня единственным, действительно достойным противником.
Чтобы противостоять ему один на один, необходимо было двигаться. Поэтому я снова вышел на дорогу.

… – Все, приехали! Конечная остановка. Дальше дороги нет, – сказал водитель и выпрыгнул из кабины.
Это был маленький рабочий поселок, база какой-то геологической партии.  Тракторы, пара вездеходов, четыре балка на санях и один балок сдвоенный, – столовая. Возле столовой, тоже на санях, стоял большой бак, обмотанный стекловатой.
В двух-трех километрах от базы геологов, на пригорке виднелась избушка. Я рассматривал ее в бинокль.
– Да, кто знает…. Рыбаки поставили, скорее всего. Здесь неподалеку есть большое озеро, – ответил на мой вопрос водитель, с которым я приехал этим утром по зимнику.
… Избушка была разделена на две половины небольшой перегородкой и печкой. В первой половине, у окна, стоял старый, почерневший стол и две табуретки с желтыми пенопластовыми сиденьями. Во второй, дальней от входа половине, были двухъярусные нары и раскладушка. Окна там не было.
Когда-то домик имел большую пристройку, навроде амбара. Теперь крыша и часть стены этой пристройки были разобраны. Этим деревом кто-то топил печь, – распиленные бревна и доски были аккуратно сложены у входа в жилое помещение.
В избушке уже давно никто не останавливался. Свежих следов пребывания человека не было, геологи сюда не приходили.
Я прочистил трубу и растопил печь. Ее кирпичная кладка местами растрескалась и разошлась. Пока печь не прогрелась, из щелей между кирпичами шел дым.
Всю избушку изнутри заволокло дымом и влажным туманом. Вскоре с потолка начало капать. Это было хорошо, – домик понемногу начал прогреваться и высыхать.
На следующий день я прибрался в доме и очистил от копоти маленькое окно. Мне предстояло пробыть здесь еще какое-то время. Нужно было адаптироваться к перемене природных условий.
… Я прожил в избушке четыре дня. Сходил на озеро, прошел километров двадцать по окрестной тундре, чтобы восстановить физическую форму.
Пару раз наведывался к геологам. Набирал в термос кипяток и завтракал в столовой. Путь предстоял неблизкий, поэтому, живя в избушке, расходовать свои запасы топлива и продуктов я старался как можно меньше.
В избушке, на полочке лежала пачка от сигарет «Прима». В пачке была одна сигарета. Я давно уже бросил курить, но сейчас, почему-то захотелось. Вместо «Примы», на полочке я оставил коробку спичек.
Я оделся, вышел на улицу и закурил первый раз за пять или шесть лет. От крепкого сигаретного дыма сразу закружилась голова.
Через несколько минут я загасил окурок сигареты, пристегнул к поясному карабину сани, махнул избушке рукой и двинулся на север.

… Был вечер, солнце клонилось к горизонту. Пора было ставить палатку, кипятить чай и укладываться спать.
Я остановился, отстегнул сани и присел на них отдохнуть. Передо мной раскинулась цепь сопок длиной около сотни километров, более всего похожая на полосу препятствий, – заснеженные склоны были изрезаны морщинами оврагов, а сами вершины располагались хаотично, так, что было трудно выбрать какой-то оптимальный путь через все хитросплетения подъемов и спусков.
Обнадеживало то, что высоты в этом районе небольшие, немногим более двухсот метров. Взбираться на них буду уже завтра, – подумал я.
Заходящее солнце окрашивало вершины сопок в оранжево-золотистый цвет.

До океана оставалось два дня пути.



Глава предпоследняя

Точка «невозврата» была пройдена несколько дней назад. Несколько дней назад я перешагнул некую невидимую границу, за которой мое путешествие стало путешествием второго типа.
После точки «невозврата» движение в любую сторону становится равнозначным, – путь в любом выбранном направлении закончится одинаково. Небольшая разница состоит лишь в том, что продвигаясь вперед, я смогу попасть в те края, которые для путешествий первого типа являются недостижимыми.
Для первого типа все предельно просто: продукты и топливо делятся примерно пополам. Первая половина груза, который может тащить на себе или за собою человек или какое-либо транспортное средство, – это билет «туда», до конечной точки маршрута; вторая половина, – это возможность вернуться обратно. Маршрут первого типа всегда состоит из этих двух частей, – туда и обратно.
В последнее время, перед моментом, когда предстояло принять решение, я иногда размышлял над тем, смогу ли я еще повернуть? – хватит ли продуктов и топлива, чтобы развернуться и прямо сейчас, отсюда, добраться  до большой земли?
Но думать так было одной из черт моего характера. Я был прагматичным человеком.
На деле же, этот «продуктовый» вопрос был в моих размышлениях более чем второстепенным. Уже давно и как-то сам собою всплыл на поверхность и прочно засел во мне другой: а пойду ли я обратно?
Много дней дороги по арктической пустыне я вспоминал свою прошлую жизнь. Вспомнил события, что уже успели сгладиться в моей памяти, вспомнил былые чувства и переживания, вспомнил людей, которых любил, людей, с которыми был просто знаком, и тех, кого встретил лишь раз.
Вся моя прошлая жизнь вытекала из какой-то своей точки «невозврата», – все, что осталось позади, за всеми моими километрами и годами, было всегда движением вперед. Движение вперед было моим способом жить. Мне всегда был известен ответ на тот первостепенный вопрос.
Я принял решение и поставил точку, – маленькую точку карандашом на карте, – точку «невозврата».

… Я шел по бескрайнему ледяному полю. Солнечный свет заливал все вокруг. На душе было легко, как никогда: впереди и вокруг меня простирались те неведомые сказочные края, о которых я мечтал всю жизнь. Я шел по местам, к которым всегда стремился, которые были недостижимы и начинались где-то далеко-далеко за горизонтом. Я шел по местам, откуда уже никак не смогу вернуться назад. Я выбрал вариант номер два: путь в одну сторону, до полного истощения сил и запасов. Без обратной дороги.

… Мыслей не было. Полная тишина и спокойствие. Далекая дымка на горизонте размывала, делала мягкой границу там, где пронзительно-голубое небо переходило в белую ткань ледовых полей.
Я давно чувствовал этот запах. Он был со мною в товарных вагонах, на маленьких железнодорожных станциях, под лодкой на берегу сонной речки, на холодных чердаках, он был под сырыми теплотрассами, им пах старый истребитель и мокрый песок на пустынных, осенних пляжах.
Все, что окружало меня, – каждая промерзшая пядь пространства, каждая льдина, – все было пропитано этим запахом. Солнце и ветер приносили его неведомо откуда. Он тревожил и волновал, он заставлял неосознанно стремиться к нему, не понимая его свойств и природы. Здесь, в седой, промерзшей насквозь Арктике, он был особенно силен.
Это был запах пространств и дорог, влекущий за собою вдаль. Это был запах свободы.
Я понял, что это свобода, когда поднялся с саней после очередного короткого отдыха. Просто стоял и долго-долго смотрел вперед, в исчезающий горизонт, – разницы в том, куда идти, больше не существовало.
Здесь, на этом коротком привале, понятия времени и расстояний потеряли последние остатки своей былой значимости, – все они превратились в тусклое, полузабытое воспоминание из далекого прошлого. Но и оно вскоре растворилось без остатка в том необычайном и волнующем запахе.
 
… Горелка зачихала и погасла, – закончились последние остатки топлива. Оставались еще галеты, кусок шоколада, немного сахара и мука. На этом можно протянуть несколько дней, если бы не вода. Точнее, ее отсутствие в жидком виде.
В котелке был кипяток, – топлива хватило, что бы натопить из снега немного воды и вскипятить ее. Я открыл крышку и стал добавлять в горячую воду снег. Он быстро плавился и объем жидкости увеличивался. Вскоре вода остыла, снег перестал таять и теперь плавал комками в котелке. Выловив ложкой нерастаявший снег, я слил воду в термос. В котелке осталось еще немного жидкости. За ночь она замерзнет, а топлива у меня больше нет.
Остатки воды в пластиковой бутылке я положил рядом с собой, в спальный мешок. Утром размешаю в ней муку с сахаром.

… Сильный ветер рвал палатку, сгибал под своей тяжестью ее металлический каркас. Я лежал в спальном мешке и слушал свист и завывания ветра. Спать не хотелось. Есть тоже. Хотелось пить.
Я растягивал, как мог, те крохи жидкости, которые получалось добыть. На время дневного перехода я клал за пазуху бутылку со снегом. Тепло тела растапливало снег, и к вечеру в бутылке была уже жидкая вода.
В эти дни солнце давало уже достаточно тепла. Была еще одна бутылка, обмотанная в черный пластиковый пакет. Она лежала в санях под лучами яркого весеннего солнца. Черный пакет поглощал солнечное тепло и нагревался. Воды из этой конструкции получалось немного, – мороз не давал снегу в бутылке основательно растаять. 
… Где-то неподалеку, мягко и неслышно, едва ощутимо двигалось вокруг меня это странное нечто. Я всегда знал о его присутствии, а оно всегда было где-то рядом.
Если подпустить это близко, то так же мягко, исподволь, оно проникнет своими тугими ледяными щупальцами в позвоночник. Окатит волной холода и надолго поселит в душе тоскливое одиночество и мрак безысходности. Тело пронзит импульс холода, как бывает, если неожиданно оказаться в ледяной воде. Все мышцы сведет судорогой и навалится щемящее душу осознание того, что выхода уже нет, – впереди только смерть и пустота небытия.

… Безразличная чернота космоса с алмазными вкраплениями звезд, словно огромная губка вытягивает те крохи тепла, что рассеяны в этом ледяном мире. В небе длинные шлейфы полярного сияния, – они не статичные, но медленно полощутся, будто зеленые и красные знамена гигантских размеров. От сияния исходит свечение, которое окрашивает ночь в призрачный зеленовато-желтый цвет. Палатка отбрасывает слабую, размытую тень.
Я нахожусь на поверхности полярной шапки планеты, удаленной  где-то на 150 миллионов километров от звезды спектрального класса G2. Звезда, если не ошибаюсь, называется Солнце, а планета, кажется, Земля.
Остатки продуктов закончились неделю назад. Или может чуть больше.
… Мне снилось, что я лечу между огромными белыми и желтыми шарами. Тугие, искрящиеся нити связывают все меж собой. Я летел и летел среди них, пока они не исчезли один за другим. И тогда я остался один в черной непроглядной пустоте.

… Ветер на минуту затих и вдруг сильнейший его порыв повалил ту хлипкую стену из снежных кирпичей, что мне с большим трудом удалось возвести сегодня вечером. Он раскидал тяжелые снежные блоки как спичечные коробки и буквально взрезал первый слой штормовой палатки. Прочные дуги каркаса смяло, согнуло книзу. Внутренняя палатка со мною внутри выдержала, – я глубоко и часто вбил в мерзлый наст крепкие металлические колья, – а несколько снежных кирпичей придавили палатку сверху. Колья выдержали натиск стихии, не позволяя сильнейшему ветру унести мое изломанное жилище.
… Светало. Ураганной силы ветер давно стих. Пустые сани лежат метрах в двухстах от палатки, – вещей там больше нет, их выдуло ветром, разметало по большой территории и засыпало снегом. Нашел одну лыжу. Стоя на перевернутых санях, осматриваю пространство в бинокль, – второй нигде не видно. 
То, что осталось от палатки, спальный мешок и туристический коврик медленно, экономя силы, складываю и упаковываю в сани. Делаю это скорее по привычке, нежели по необходимости.

… Я сижу на снегу лицом к солнцу и жадно впитываю обветренной, смуглой кожей его тепло.
Больше мне идти некуда, я нахожусь в самой конечной точке своего бесцельного маршрута второго типа. Мое тело истощено, топливо для горелки и продукты давно закончились. Я дошел до самого конца, до границы своих возможностей. Вокруг, на сотни километров ледяной пустыни нет ни единой живой души. Я сижу и жду. Жду, когда мир в моих глазах начнет угасать.
Что-то шевельнулось неподалеку, почти на границе сознания, – там, где оно всегда раньше и находилось. Подкралось ближе, протянуло ко мне свои тонкие иглы-щупальца. Появилось, пока еще слабое,  но такое знакомое чувство холодной, беспросветной тоски.
Я знал, что так будет, знал, что будет такой конец. Но для меня, почему-то, это всегда был лишь вопрос веры.
… Так вышло, что я никогда не верил в Бога и на что-то сверхъестественное никогда не надеялся и не уповал. Бездумный оптимизм и излишняя драматизация событий тоже были мне несвойственны. Всегда, сколько себя помнил, я был законченным реалистом. Именно так я был устроен.
Но, тем не менее, во мне всегда было что-то иное, какая-то своя, простая и примитивная вера, – вера во что-то необъяснимое, теплое, неосязаемое и еще не пришедшее. Вера в то, что все будет хорошо.
Возможно, что эта вера была лишь своеобразным противовесом тому леденящему состоянию тоски и беспросветного отчаяния, что годами посещало меня, запуская в мое тело свои тонкие, холодные щупальца. Что ж, вполне может быть и так.
Но на самом деле, кроме этой наивной веры, у меня ничего и никогда не было. На очень многие события, случавшиеся в моей жизни, я не мог оказать никакого влияния. Случались они не по моему желанию или нежеланию, но по воле каких-то непостижимых сил, определяющих общий ход вещей.
На протяжении всей моей жизни, эта вера была тем единственным, что как-то поддерживало меня и давало силы жить дальше. И я продолжал верить. Продолжал, потому что кроме этого, верить мне было больше не во что.

… Я сижу на снегу и думаю о том, что конец наступит лишь тогда, когда я предам эту теплую искру и окунусь с головой в тоскливый мрак безысходности.
Какой-то частью самого себя я понимаю, что это противоречит здравому смыслу, и что конец наступит независимо от того, верю я во что-то или нет.
Но, одновременно с этим, другая моя часть осознавала, что эти здравые мысли полностью лишены тепла, они не согревали меня, они всего лишь предлагали смириться с неизбежностью.
После точки «невозврата» не только направление пути, но и любые рассуждения не имели уже совершенно никакого значения. Они никак не могли повлиять на скорое и неминуемое завершение жизни. Думай я так или иначе, но смерть была единственным итогом любых рассуждений.
Небольшая, но весьма существенная разница состояла в том, как именно пройдут для меня эти последние часы. Я мог бы уступить жуткой тоске, ждавшей неподалеку, уступить ее разумным доводам. Мог бы впустить ее в себя, чтобы она судорогой свела мое тело и окрасила последние минуты горьким сожалением о несостоявшейся более теплой жизни.
А мог поступить, как до этого поступал всегда: с глупой улыбкой смотреть вперед, в неизвестное холодное будущее, и верить, что все будет хорошо.
… Я сижу на снегу, привалившись к саням, и улыбаюсь обветренными, потрескавшимися от мороза губами. Ветер охлаждает мое тело, выдувая последние крохи тепла. Здравого смысла больше нет. Я улыбаюсь всему на свете, – всему, что уже никогда больше не увижу.

… Сначала что-то неуловимо изменилось вокруг, а потом я вдруг понял, что наступила абсолютная тишина. Остановились, застыли на месте струи поземки, замер в воздухе пар от моего дыхания, и сам воздух будто заледенел, заморозив в своей толще солнечные лучи. Весь мир вдруг застыл и остановился, словно кто-то щелкнул самым главным тумблером и отключил его на минуту. Окружающий мир предстал в виде огромной, плоской фотографической карточки, которая шевельнулась из стороны в сторону и немного надвинулась на меня.
Эта краткая минута прошла, мир вновь обрел свои привычные свойства, и все стало по-прежнему. Но не совсем.
Я огляделся: полоса торосистого льда слева, слепящее солнце, далекие облака и уходящий в бесконечность горизонт. Я находился в местах, которые безраздельно любил всем своим существом. Я находился в самом сердце белоснежной Арктики. Я был дома.
Снаружи все вернулось к своему прежнему состоянию, но изменилось что-то внутри меня. Не было больше той ледяной тоски, которая бродила рядом со мной всю мою жизнь.
Мне больше не было холодно.

… Арктический ветер словно обтекал меня, он уже не остужал мое тело. Дорогие моему сердцу места располагали к прогулке. Сани с бесполезными вещами остались далеко позади и вскоре стали неразличимы среди снегов.
Обходя выступающие из снега куски льда, я неторопливо шел и размышлял…
Не существовало никакой точки «невозврата», кроме той, что я сам, своей рукой поставил карандашом на карте. Но и она была нарисована исключительно для того, чтобы избавить самого себя от фальшивой свободы выбора.
Я всегда знал, чего хочу, – нужно было идти вперед, дорога звала меня за собою. И конец у Дороги всегда и для всех один. Раньше он наступит или позже, уже давно не имело для меня никакого значения. Единственным важным моментом было то, как именно я прошел свой путь.
Многое было уже позади. Но ведь все могло случиться по-другому. И я был очень благодарен тем высшим силам, что определяют общий ход вещей, за то, что моя жизнь сложилась именно так, а не иначе.
Я усмехнулся и мотнул головой. И эти мои размышления, – абстрактные и несущественные, – растаяли в далекой дымке у горизонта.
Осталось только ощущение. Ощущение, что все хорошо.


Глава последняя

Красный диск Солнца уходит за линию горизонта.
Громадный, черный корпус ледокола, покрытый изморозью и сосульками, тяжело наваливается на лед, ломает и продавливает его под себя, – лед трещит и ломается с гулкими хлопками. Палубные надстройки судна светятся иллюминаторами, навигационными и сигнальными огнями, – корабль очень напоминает огромную и нарядную новогоднюю елку.
Я стою на льду и отбрасываю длинную тень, – это мощный прожектор корабля освещает себе путь в коротких сумерках начавшегося полярного дня.
Протяжный гудок. Нескольких человек появились на носу ледокола. Тепло их дыхания превращается в пар, уносимый ледяным, северным ветром.
Я стряхиваю с себя снег, приглаживаю волосы.
– Стой, махина, – негромко говорю я, смотря на приближающийся корабль, и вытягиваю перед собой руку с выставленным кверху большим пальцем.
Ледокол снова издает протяжный гудок и тяжело, словно гигантский кит, выброшенный на лед, проседает и останавливается.
 






Всем, кто в пути, посвящается.