Гений. Часть 2. IV

Степан Антонович переживал, и горько. В течение одного дня все мечты, что он лелеял с тех пор, как открыл для себя талант Александра Кадилова, рухнули. Точно при возведении зданий обнаружился просчёт, и высоченные, до самого неба, построения осыпались на землю песком. Они казались прочными, сооружёнными на века, а оказались хлипкими, будто сделанными наскоро. Рассолов понимал, что люди отвернутся теперь от них, от него и Александра Филипповича, навсегда, поскольку случай с Эмилио был настолько им не понятен, овеян непостижимой тайной, что рискнуть повторить его на себе не взялся бы ни один, как ни были бесподобны работы художника, как ни был силён дар убеждения Рассолова.

Он был у себя. То сидел за столом, уставившись в стену, то вдруг вскакивал и, схватившись за голову, метался по комнате, словно дикий зверь, привыкший жить на воле, впервые оказавшийся в клетке, выхода из которой не знал. «Что делать?» - обременённый извечным вопросом не знающего себе места человека, Степан Антонович стал лихорадочно пересчитывать имевшиеся у него деньги, руки его панически тряслись, потом внезапно он бросал свои сбережения, начинал плакать… «Бежать!»… И десятерых не хватило бы тогда, чтобы угомонить бившегося в истерике мужчину. Не помышляя о сне, провёл он ночь после рокового дня.

Бодрствовал и Кадилов. Однако хладнокровный, он лежал на кровати, смотря в потолок теми же глазами, что были у Эмилио, когда тот глядел на картину. Он думал о будущем. Что дальше? Он будет один, теперь он осознавал это яснее, чем когда – либо, и, пожалуй, впервые за двадцать четыре прожитых им года, за всё то время, что чувствовал свою отчуждённость от окружающего мира, он проникся бесконечностью, отделявшей его ото всех и всего вокруг. Он будет один, его, за бесперспективностью, покинет Рассолов, теперь это было совершенно очевидно, отвернутся все люди. Никогда ранее не задумывался он ни о чём подобном, но теперь ком из копившихся годами где-то в закоулках подсознания негативных размышлений, обвалился на него разом, накрыл с головой, захватил, подчинил себе! Он сгниёт в нищете!

Но как же так перевернулось всё в одночасье? Он ехал в Италию, чтобы вписать своё имя в историю искусства, покинул дом так непринуждённо, будучи непоколебимо уверенным в том, что за порогом его встретит грандиозное будущее! Одна лишь картина перечеркнула все устремления! Но ведь он сам хотел этого…

Они поняли её… И поняли так, как он хотел. Он желал бы, чтобы её увидели многие, но она досталась одному. Что ж, пусть так, хоть один! Так или иначе, все его работы уходят в чужие руки – иначе не прожить. Пусть Эмилио расскажет другим, в том мире, куда отправила его картина. Он, Кадилов, вложил в неё всё, всё, через что прошёл в своей прошлой жизни, всю мерзость, всю боль, что переживала его отравленная душа, все грехи, сотворённые им! Все они обнажались при взгляде в глаза старику, мудрому, познавшему суть человеческого бытия, несуществующему в реальном мире, ибо не верил Кадилов в возможность существования столь светлых изнутри людей. Люди боятся собственных злодеяний, вот почему так поспешили они сжечь картину, сделать вид, будто её не было вовсе, они чувствовали, и именно того жаждал Кадилов! Она показала бы то, что не покажет ни одно другое произведение, проучила бы их! Но они не захотели этого, потому как узнали, как страшна правда, увидев собственными глазами, что стало с человеком, которому она открылась.

Степан Антонович действительно уехал. Наутро он пришёл к Александру Филипповичу, назвал его помешанным, озвучив тем самым всеобщее мнение, (хотя по лицу его было заметно, что такие обвинения давались ему с трудом), и порекомендовал никогда больше не браться за кисть. «Слабый, ранимый человек» - думал Кадилов про себя, но вслух не произнёс ни слова, позволив Рассолову выговориться. И отпустил его совершенно опустошённым, с ощущением, с одной стороны, облегчения, а с другой – предательства, мелочной измены, когда общественное давление заставляет отвернуться от человека, пусть даже он и прав.