Смысла я в тебе ищу...

У меня есть одно стихотворение, которого  я  - сам удивляюсь - немного боюсь. Не то, чтобы  боюсь,  но отношение у меня к нему далеко не простое.
Пять лет тому назад, в  830-ом году, я оказался заперт в деревне, окруженной карантинами (тогда свирепствовала холера).
Соседей у меня не было, ничто меня не отвлекало, и я работал целыми днями, писал много, как никогда в жизни. Вообще со времен михайловской ссылки, когда справился с "Годуновым", я знаю о себе все: уже тогда, в 825-ом году, мои силы достигли полного расцвета, и я знал: я могу творить (написал об этом Николаю Раевскому, но не решился послать).
И все-таки до сих пор эти три месяца в Болдине вспоминаю с некоторым изумлением и гордостью.
"Гробовщик", "Барышня-крестьянка",  Сказка о Балде, "Метель", "Выстрел", "Станционный смотритель", "Домик в Коломне", "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Каменный Гость", "Пир во время чумы" - все написал единым духом! И еще много стихов и завершил "Онегина"!
Конечно, я  был счастлив и доволен собой, но, допускаю, - некоторое нервное напряжение тоже накопилось.

Помню, как-то ночью я не мог уснуть. Лежал и думал, когда же эти карантины кончатся, ведь скучно здесь.

То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О  деревне, о невесте
На досуге помышлять...

Долго вслушивался в тишину старинного дедовского дома, вдыхал его сложный запах и пытался вникнуть во все эти шорохи и потрескивания, - помнится, особенно меня раздражал звук, похожий на чье-то причмокивание...
Не то, чтобы  меня изводила бессонница, знаю: ночные часы могут быть очень плодотворны, помню такие ночи, когда видел себя без прикрас, убеждался в своей силе и - одновременно - признавался  в своей слабости, и так далее. И еще знаю: по ночам в голову нередко приходят интересные мысли.
Но сейчас мне странным образом мешала тишина  дома с этими ее звуками, пришло в голову,что ночь на разные голоса со мной заговаривает.
Почему-то вспомнились (и повторялись) давно написанные стихи:

Иная, высшая награда
Была мне роком суждена -
Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!

О чем это? Объяснять стихи - последнее дело, стихи - они  стихи и есть ("цель поэзии - сама поэзия", как говорил Дельвиг, если этого не украл).
И опять:
Иная, высшая награда...

Наконец, я сдался, встал, зажег свечу, сел за стол и взялся за перо:

Мне  не спится,- нет огня,
Всюду мрак и сон докучный,
 
Что ты хочешь от меня?
Что ты значишь, тайный шепот?

Начало  далось легко, перо буквально летело по бумаге. Я слышал  отдельные стихи и варианты к некоторым, то есть стихотворение , казалось, предстояло только записать.
И тут наметилась одна странность: появилось чувство, будто что-то  ждет  меня впереди, я не знал, что именно, но  что-то тревожное. 
Я продолжал писать:

Торопливый,частый лепет,
Замиранье, чуткий трепет,    
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?

Я помню: был бодр, знал, что скоро допишу эти стихи, справлюсь с ними и успокоюсь  (Баратынский прекрасно подметил:

Душа художника, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей), -

да никаких скорбей я в тот момент и не испытывал, наоборот: только что  вспоминал  дружеские пирушки, которые меня ждут в Москве:

Где просторен круг гостей,
А  кружок бутылок тесен.

Стихотворение было не совсем, но  почти готово.  И при этом  мешало, не уходило  невесть  откуда взявшееся, тонкое, пронзительное беспокойство.Было в душе,но  распространилось и на уже написанный текст, теперь исходило от него, наполняя его тревогой. Почему-то вспомнились концерты в петербургской Филармонии, где я так любил отслеживать основную тему сонат Бетховена или Гайдна  и развитие темы  при повторении ее частей. Признаюсь, с тревогой подумал о развитии этой новой темы - беспокойства, непонятно, как связанного со стихотворением...

Прислушался к тому, что происходило вокруг. Все то же самое: причмокивание, шепот, то возникающий, то исчезающий, - сейчас я воспринимал  их, как голос самой Ночи, настойчиво обращающийся ко мне, чего-то от меня ждущий.
Я продолжал:

Парк ужасных будто лепет,
Топот бледного коня -

нет, эти стихи не приблизили меня к источнику беспокойства, значит, не были с ним связаны.

Прошли годы, а я в деталях помню свои переживания той ночи. Может показаться, что у меня было тяжело на душе? Совсем нет! Я был бодр и свеж (хотя стояла глубокая ночь), и весь натянут, как струна. Больше того,  верил в свои силы и свое будущее в эти минуты, - все, написанное за последнее время, было не в прошлом, оно было со мной и пульсировало во мне, наполняя душу силой, восторгом и каким-то задором.

Вечности бессмертный трепет,
Жизни мышья беготня,
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, тайный  шепот?

Я писал, не останавливаясь, я задавал вопросы тому, что меня тайно окружало и теребило беспокойством. Но одновременно уже спрашивал себя: может быть, я прикасаюсь к тому, к чему человеку вообще прикасаться не следует? Кому или чему я задаю свои вопросы?
На память пришла сценка из только что сочиненного  "Каменного Гостя":  Дон Гуан приглашает  в гости Статую, и - о, ужас! - Статуя кивает головой в знак согласия. Вот это, пожалуй, было близко тому, что происходило... Но все равно, я не сомневался в своем праве задавать Ночи, Времени - чему еще? - свои вопросы:

Что ты значишь, тайный шепот,
Укоризну или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?

Я сознавал свое отнюдь не выигрышное, а совершенно невыгодное  положение: ничтожная пылинка, я осмеливался требовать ответа от самой Жизни, с ее движениями и шорохами:

Смысла я в тебе ищу.

Похоже, намечался какой-то невозможный, недопустимый диалог - или нет? Я вспомнил, как у Шекспира  Гамлет разговаривает с Призраком, - и тут у меня зашевелились волосы на голове: я вообразил, что реально ощущаю грозное присутствие, дыхание самой Жизни, Вечности...

Зато теперь я все понимал: тревога, может быть, даже опасность были в том, что я - пусть только в воображении - слишком близко, прямо-таки  вплотную подошел к тому, что вопрошал.

Вечности бессмертный трепет -

ведь это то самое, к чему человек (в здравом уме) не должен обращаться с какими-то вопросами, да еще ждать на них ответов. Это - святотатство.
Но меня вело  все еще не дописанное  стихотворение, и я лез напролом, сознавая, что делаю недозволенное. (А в голове неслось: "Поэзия, творчество  - превыше всего, что только существует на свете", - я с кем-то спорил?):

В этом звуке беспрерывном
Смутно  смысла я ищу, -
Я понять тебя хочу -
Дай ответ мне. Что ты хочешь?
Объяснись, о чем хлопочешь?
От меня чего ты хочешь?   

Когда-то в детстве я видел средневековую гравюру: монах дошел до самого края Земли, и, опираясь на свой посох, с любопытством выглядывает за пределы земные: а что там? Навсегда осталось в памяти, что можно дойти до границ, до пределов  возможного и - заглянуть в неведомое. Что-то подобное испытывал и я, задавая свои вопросы Вечности, тем самым заглядывая в недозволенное, недоступное человеку.

Теперь, когда я так все понимал, я трепетал от ожидания: вдруг я услышу то, чего никогда не слышал, и узнаю такое, чего никогда не знал? Мне казалось, я приблизился к тайнам Жизни и способен буду понять их!
В сущности, я всегда находился в поэтическом мире, где Время, Вечность, Любовь, Жизнь  занимают свое определенное место, как декорации на сцене во время спектакля. И вот только сейчас оказался в теснейшей, непосредственной близости от настоящей Жизни и от Вечности,- это они трепетали рядом и звучали ради меня своими таинственными голосами. И мне, казалось, был почти внятен и их трепет, и их голоса.

Я встал из-за стола, прошелся по комнате, постоял, глядя на раскрытую тетрадь, из нее на меня требовательно смотрело недописанное стихотворение...  В самой ранней молодости я выработал для себя безошибочную (как считаю) линию поведения на дуэли: всегда совершенно спокоен. Сейчас происходила, конечно, не дуэль, но - противостояние (пусть только в воображении), и это тоже требовало спокойствия и полного владения силами. Я взял себя в руки, подождал,  снова сел за стол - надо же было дописать эти стихи.
Я перечел все, что было записано, - впечатление осталось сбивчивое. Большой текст состоял из описаний того, что мне слышалось, и из моих вопросов. То и другое дробилось, повторялось, менялось местами, - то есть, ни следа гармонического единства, - стихотворения попросту не было.
Все  вопросы, казавшиеся мне такими важными:

От меня чего ты хочешь?
Я понять тебя хочу

они, кажется, вообще не были приняты к рассмотрению? Но зачем же тогда со мною разными голосами - я это слышал! - заговаривала Ночь?
Впрочем, где-то у Вольтера Бог отвечает человеку: "Твоим "почему" никогда не будет конца".  Бог, конечно, прав...
Я так надеялся в этом стихотворении подняться, взмыть куда-то и найти-таки смысл в многоголосии ночной тишины - мне это не удалось.               
Для этого мне, простому смертному, надо было оказаться вровень с самой Вечностью... Я и знал, что это невозможно, и страстно надеялся на чудо.
Опять вспомнилось:

Иная, высшая награда
Была мне роком суждена -
Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!

Не будь такого сумасшедшего подъема сил этой болдинской осенью, я бы и не начал писать "Мне не спится, нет огня". Но я в это время - может быть, преувеличенно - осознавал свои возможности и потому отважился на такое стихотворение. Вообразил, что могу задавать вопросы и ждать ответов на них. Повторяю: надеялся на чудо и в предощущении этого чуда  испытывал чувство восторга и полета, смешанное со страхом...

И думаю, этот невозможный диалог с Жизнью и Вечностью, на который я напрашивался, он  все-таки состоялся - пусть только в моем воображении, - для меня это  совсем не мало.
Одновременно я заметил: меня охватывает чувство досады - на себя самого. Уж слишком я увлекся каким-то возвышенным представлением о Времени, превратил его в personnage important, как говорят французы. И забыл прекрасное старинное изречение: "Пушка особо, а единорог особо", то есть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе. Так вот, и Время, и Вечность - конечно, особо, но - извините - Поэзия тоже особо, то есть, сама по себе. Вся история наполнена примерами тому, как Поэзия (я разумею подлинную Поэзию) беспрепятственно идет сквозь Время и пребывает в Вечности...

А потом я случайно повернулся в сторону окон и увидел за ними серое предрассветное небо. И почему-то  сказал вслух:  "Ночь отступила"  и подумал: "И я тоже".  Дорабатывать стихотворение тогда я не стал.

Все это случилось пять лет тому назад, а я помню, словно   было вчера.
Сегодня, сделав кое-какую правку и сильно сократив текст, перенес его на беловик,               
написал  памятную мне дату: "Октябрь 1830, Болдино" и заглавие:
Стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы.