Иван да Марья

       Экий ты торопыга, право слово, расскажи да расскажи! Марьин лог… Так ведь Марьин и есть. Это ещё при царе было, а при каком, я уж и не упомню. Да и не в царе дело.
       Жила у нас Марья, девка-сирота. Чья дочь – про то не ведаю. Девка, как девка, не хужей других, в наших-то краях все девки на загляденье. Скромная, ничего не скажешь. Это сейчас почуяли, осмелели, а тогда – что ты! Приданого-то у ней никакого, избушка-развалюшка да огород с банькой – кто позарится? Зарабатывала, как могла, конечно. Это мужикам да парням легко, а девке как быть? Ничего, приноровилась. В те времена всякий чай в почёте был, потому как привозной-то не каждому по карману. Вот Марьюшка и приспособилась. С весны до осени всё травки разные собирала – брусничный лист, ромашку, вишняк, липов цвет, блошнику, кипрей…
       Да всего не упомнишь. А она знала, где, что и когда лучше собрать. Ложок один есть, это уж на Карыме, почитай, семь вёрст топать. А ничё, раненько вставала и туда. Травы там сочные, душистые, особую силу имели. Сбегает, значит, вернётся, передохнёт минутку, потом раскладывает да развешивает. Котору травку по стрехам, в тенёк, котору в избе, котору и вовсе сперва вымачивает в кадке, а уж после в бане на шестах разложит. А в базарный день с Ельниковыми в город везла. Те-то масло везли да сметану. А Марьюшка вот травки свои.
       Покупали, конечно. Не успеет приехать, а её ждут. Больно вкусные были букетики у Марьюшки, ежели их кипятком крутым заварить и к столу подать. Продаст всё и скорей к Ельниковым, им помогать. А то как, вдруг другим разом не возьмут? А как не взять, коли Марьюшка им по алтыну платила в одну сторону? Туда – алтын, обратно – тоже. Брали, конечно, овёс-то для лошади завсегда нужен. Ельниковы и не брали бы денег, не велик груз на телеге – Марья да две корзины с травами, да ведь девка настаивала на своём: «Возьмите, Буранке на зубок». Хорош зубок – на алтын-то в те годы пуд овса можно было купить.
       Каждый божий день бегать за семь вёрст одной – это не каждая девка согласится. Места у нас дикие, глухие, мало ли, кто бродит по лесам. Только Марья не боялась. И не только нужда тому причиной. Это ей лет десять от роду было, когда бабка Томилиха ей нагадала, мол, ни человек лихой, ни сглаз чёрный ей не помеха, пока не полюбит она парня, высокого да пригожего. А кого на селе полюбить, коли все ровесники – как облезлые гусята? И не хотела она ничего такого. Мечтала Марья, чтобы найти такую травку, чтоб людям силы давала, чтоб от всех болезней лечила и чтоб не было ей, травке этой, переводу. С тем к Томилихе и ходила, училась всякие травы знать. А когда заикнулась про свою задумку, Томилиха закряхтела, заохала, а после сказала: «Ох, девка… От каждого недуга человеку своя травка назначена. И нет такой травки, чтоб от всех болезней. Сказывают, где-то в Сибири корешок такой всёж-таки растёт, не упомню, как называется, да подико байки это всё!».
       В селе тогда купчина жил, лавка у него была, лабазы. Человек вроде и не плохой, но уж больно суровый на расправу. Местным и в долг отпускал, и процентами не давил, обчеству завсегда способлял. А как что не по его, так сразу за плётку. И домочадцев своих в ежовых рукавицах держал, чтоб, значит, порядок был.
       Старший его сын был как все наши парни, ничем не лучше, не хуже. Разве что рубаха поновее да сапоги пофасонистей. Иваном звали. У отца в лавке пособлял, грамоте обучен был. Баловать ему отец не дозволял и девок щупать строго-настрого запретил. Оно конечно, на посиделки отпускал, но чтоб ни-ни. А всё потому, что давно договорился с товарищем своим, тот в Кундравах жил, поженить своего старшего сына на его дочке. Уговор дороже денег, и купец соблюдал его, как мог. Только какие ж могут быть договоры в семнадцать лет? К этим годам Ванька вытянулся ростом, стал широк в плечах. Да и на лицо сделался серьёзнее. Даже сказать, что первый парень на селе. Такие всем нравятся. А ему нельзя. И, к слову сказать, к сердцу никто не лежит. Придёт на веселины, семечек полузгает, с парнями поболтает и домой.  Однажды Марьюшку заприметил. Взгляд её, скромный, но уверенный, прошил парня насквозь, в самую душу. Марьюшка-то не часто на людях была, скучно, а вот тут и её задело, стала причины находить, чтоб нет-нет да и пройтись по селу. Недели две глазки друг другу строили, но, ясное дело, стеснялись. После уж разговорились, нашли, про что. Да так, что и не оторвать. Знамо дело, сплетни пошли, им-то невдомёк, а народ зашептался. Больше, конечно, бабы, однако и кое-кто из мужиков крякнет да матюкнётся, все же про уговор купеческий знали. Знали, что купчина и на расправу скор. Так и случилось.  Пришёл как-то Иван на час позже обычного. Отец дома ждёт, с плёткой. Ну и отхлестал сына по первое число, живого места не было. Ванька терпел, потому как знал свою вину и отцу перечить не смел. Кое-как тогда Никиту Аверьяныча от сына оттащили, а то бы насмерть парня забил. Но никто купца не судил, потому как видано ли дело – поперёк отцову уговору поступать! Тогда ведь как? Прошёлся раз-другой с девкой, всё, сватов засылай, а то запозорят и девку, и парня, блудами назовут и плевать вслед будут. Парню-то ещё не так, а девке лучше сразу в омут, потому как до старости жизни не будет. О, как! А ты говоришь…
       Томилиха тоже накинулась на Марьюшку, мол, чего, девка, творишь, кончился твой оберег! А Марья только улыбалась – любовь, вишь, что тут поделать.
       Никита Аверьяныч на том не успокоился. Подговорил своего работника, Никодима Рваного, дескать, дело надо справить, сделаешь – озолочу. Это, значит, Никодим должен был подкараулить Марью в лесу и снасильничать. А свидетелем тому купчина назначил Федьку Рыжего, ему, значит, надо было следить за Рваным. Дело сделать решили через месяц, чтоб поутихло всё, чтоб на Аверьяныча никто не подумал. А пока что Ивана лечили от плёточной горячки и рубцы кровавые затягивали подорожниковым листом.
       Прошёл месяц, Иван поправился, с него глаз не спускали. Только чуть не каждый день Марья ходила по купцовой улице. То в лавку забежит за какой мелочью, то вроде как к Томилихе, а сама под ноги не глядит, а всё на окошки Ивановы, вдруг увидит.
       Накануне, как делу-то свершиться, Федька Рыжий, купцов кучер, крепко выпил и в бреду пьяном поведал за чаркой конюху Мишке про то, какой он, Федя, есть из себя важный человек и какое дюже важное дело доверил ему хозяин. Мишка мигом смекнул, что к чему, добыл поскорее штоф да весь его Федьке. Тот так и заснул прямо на конюшне. Потом конюх стал дожидаться ночи, чтоб передать весть Ивану. Кухарка ихняя выносила помои скотине, стемнело уж, тут ей Мишка и шепнул на ухо, мол, как хошь, а вымани Ваньку из дому, шибко надо. Ивана все жалели, после порки и того пуще, потому кухарка расстаралась и сполнила конюхову просьбу. К полуночи Ванька вышел на двор, вроде как до ветру. Тут ему Мишка и поведал о страшном. Иван как был, в исподнем и босой, так и рванул через окно в конюшне к Марье, знал, где она живёт. Добежал Ваня до Марьиной избушки, а уж через минуту они из деревни бежали, рука в руке, босые и неодетые, некогда было, не до нарядов уж.
       Пропажу Аверьяныч обнаружил, когда уже светало. Пинками разбудил Никодима, спишь, мол, сучье рыло, а дело кто сделает?! Понятное дело, Рваный верхом погнал искать Ивана. А где искать? Знамо, у Марьи. Доскакал до Марьина огорода, тишком прокрался, а в избушке-то и нет никого! А только нюх у варнака был собачий. Какими-то знаками понял, что ушли огородами, и в какую сторону – тоже нашёл. Росы у нас утрами в июле сильные, на рассвете светятся блесками – куда твоим самоцветам! Рваный к лугу – трава на солнышке переливается, аж глазам больно. И аккурат два следа прямиком к болоту, роса-то сбита, видно сразу. Доскакал до болота, спешился. Верхом никак. Срезал из осинки слегу, коня за узду и на болото. Следы хорошо видать, так и шёл, через всё болото. Потом уж снова на коня. А там и Карым. Чует, гад, рядом они, низом прошли. А Марьюшка ногу сбила, жилку, вишь, потянула, в спешке-то. Ваня её на руки да так и бежал. Травы по пояс, тяжело, но спешить надо, Марьюшка сказала, мол, до лога, а там уж никто не найдёт.
       Не успели. Догнал их ирод Никодим, на самом краю лога догнал, пёс хозяйский. И со всего маху, на скаку, в Марью слегой. А Ваня повернуть успел, слега ему прямо под левую лопатку и вошла, да с такой силой, что и Марью насквозь! Они ведь и вздохнуть не успели, такую смерть приняли.
Их так и нашли, обнявшихся. И крестики у них, вишь-ко, переплелись гайтанами – маленький, медный – Марьюшкин да большой, серебряный – Иванов.
Купчину, когда он про всё узнал, паралик разбил, а через неделю Никита Аверьяныч уж и прибрался. Вишь ты, как за честь купеческу переживал!
       Ивана и Марью похоронили в одной домовине, так обчество порешило. Батюшка тогдашний, отец Митрофаний, не противился, отпел. И никто их не судил. Нельзя людей судить, ежели любят. Потому как и в писании сказано: «Бог есть Любовь».
       Ложок тот так и прозвали – Марьин лог. Он после того весь кипреем зарос, по-нашему – иван-чаем. Ежели доведётся тебе сорвать кисть его розовую, приглядись к цветкам. Вишь: четыре больших светло-розовых лепестка – это вроде как Иванов крестик, а промежду ними – четыре маленьких, потемнее, - это как вроде крестик Марьюшкин.
       Девки наши в Марьин лог своих женихов водят. Сплетут венки с иван-чая, вроде венчаются, и сидят всю ночь до зари, обнявшись, будто Иваны да Марьи…