Вольноотпущенник, прости. Часть Пятая. Глава 8

Глава восьмая.
Три долгих, изнурительных месяца в больнице. Уже через полтора месяца доктор объявил, что у него больше нет оснований беспокоиться за мое здоровье, тем не менее, он тянул время и не спешил меня выписывать. Я понимала, он хотел, чтобы я отсюда вышла сама собой. Он был упорен и настойчив в своем желании вернуть мне память. Почти каждый день он мучил меня дурацкими вопросами, жадно хватался за каждый эпизод, случайно пророненное слово. Мое сознание начало поддаваться и частично воскрешало забытое, обнадеживая, как доктора, так и меня. Я вспомнила не только отца, но и молодого человека, который исчез сразу, как не стало отца. На память приходили деревенские картины ни с чем не связанные. Я видела поля в росе, качающейся туман над речкой, обожженные лучами солнца красные стволы деревьев. За эти картины доктор хватался особенно.
— Попытайтесь увидеть себя в поле, на речке, – настойчиво требовал он. — Вспомните себя в деревне, свой дом, где вы там жили!
Нет, дальше природных картин не шло. Я безумно уставала от упорства доктора, раздражалась, злилась, а он был спокоен и неумолим в своей настойчивости. Порой мне было его жаль. Больше трех лет он бился над моей болезнью, другой на его месте давно бы сдался и подписал бы приговор, не подлежащий апелляции. Однако время шло, и  доктор вынужден был сдаться.

Однажды он вызвал меня к себе и объявил, что мое лечение подошло к концу, что со своей стороны он сделал все, теперь все зависит от меня самой. Он же готовит документы, которые позволят мне навсегда забыть о подобных больницах.
 — Вероятно, через неделю вы будете совершенно свободны, – добавил он, нервно затушевывая почти целую сигарету в пепельнице, и тут же беря другую. Внешне он старался быть спокойным, даже равнодушным.
— Значит, это последняя наша встреча? – спросила я, невольно следя за его руками.
— Да... – отрешенно ответил он. — Как врач я сделал все. – Он уткнулся в свои бумаги. Я долго стояла и ждала, когда он еще что-нибудь скажет. Он поднял на меня взгляд. — Вы еще здесь? Вы свободны, у вас достаточно времени, чтобы собраться, прощайте, – сухо бросил он.
Мне было обидно за нашу последнюю встречу. Этот человек был единственным в моей пустоте, кто пробуждал во мне жизнь и давал силы жить, тем больнее было наше сухое, если не жестокое расставание.
—————
Собирать мне, в сущности, было нечего, но выйти в жизнь, где мне ничего не принадлежало, оказалось непросто. Днем и ночью я думала об Андрее. За все эти месяцы он ни разу меня не навестил, правда, передавал одежду, еду, вероятно, он не верил в мое возвращение. Мне было страшно думать о том, как теперь сложится наша жизнь. Мой сын — он был моим роком и спасением. Я должна была приготовить себя внутренне к тому, на что невольно оказалась обречена.
В ту ночь я не могла заснуть, через несколько дней я должна была выйти в никуда. Я невольно смотрела в окно, на уличный фонарь. Он точно заблудился под снежной пеленой; раскачиваясь от ветра, ему хотелось сорваться и лететь, но он крепко и надежно был привязан к столбу. Этот фонарь — была я. И вдруг тихонько приоткрылась дверь, вошла нянечка, осторожно подкралась ко мне.
— Тебя там доктор просит, – прошептала она.
— Доктор? Ночью? – поразилась я.
— Он велит.
Недоумевая, раздражаясь и пугаясь, я поднялась, надела халат. Нянечка вышла за мной, прикрыв в палату дверь.

Доктор сидел за столом и что-то писал. Свет настольной лампы мягко ложился на его усталое, красивое лицо. Оно мне показалось очень молодым, хотя доктор был младше меня всего на пять лет. В его лице была какая-то юная беззащитность.
— Что-нибудь случилось? Меня не снимают с учета? — прямо с порога возмущенно спросила я.
— Нет-нет, напротив, через несколько дней все окончательно будет улажено, — мимоходом проговорил доктор. — Садитесь пожалуйста в кресло, вот сюда, к журнальному столику, сейчас будем пить чай. — Он встал, убрал бумаги.
— Чай? – остолбенела я. — Вы знаете который час? Два ночи!
— У меня есть печенье и конфеты. – Доктор явно меня не слышал. В кабинет вошла нянечка, принесла чайник. — Спасибо тетя Дуся, вы уж там присмотрите?
— Послежу, послежу, будьте покойны, вас не потревожат.
— Спасибо, вы всегда меня выручаете. — Доктор взял чайник, поставил его на подставку. Я заметила, что он как-то необычайно грустен и задумчив. От растерянности, не зная, куда себя девать, я взяла со стола журнал,  машинально пролистала.
— "Земли нечерноземья", – прочла я вслух название какой-то повести. — Не люблю, когда о людях пишут, как о тракторах, сколько кто выжмет. Абсурдно человеческую жизнь класть на проценты, – я заговорила только для того, чтобы не давила тишина и странная суета доктора.
— Да-да, проценты, - вдруг подхватил он. — Все на проценты: столько то должно быть больных, столько-то здоровых, а как быть тем, кто выпадает из этих процентов? – с несвойственной ему злобой воскликнул он. — Садитесь пожалуйста, у меня все готово.
— Это что, вроде прощального банкета? – наконец догадалась я, садясь за стол.
— Прощального? – доктор посмотрел сквозь меня. — Пожалуй, мне здесь больше делать нечего, здесь не мое место, не мое! Сегодня у меня отобрали пациента, я не смог доказать, что он здоров, не смог. Его родные не хотят за него поручаться, не станут, потому что им нужна его квартира. Гадко упекать человека в больницу за... гадко!
 — Егор Дмитриевич, вы слишком много работаете, так нельзя. Вы устали, раздражены, а без неудач не бывает... – пыталась я его успокоить.
— Неудачи! Вы знаете во что, обходятся наши неудачи людям?!
— Знаю! Знаю, что вы за каждого своего пациента боретесь до конца. Вы молоды, талантливы, вы уже заведуете целым отделением. Ваши методы новы, непривычны, но существенны. Однако вы не всесильны, к сожалению, сила за процентными душами, а будущее психиатрии за вами! – не в силах видеть доктора в подавленном состоянии, я непроизвольно повысила голос.
— От ваших слов в пору возгордиться, — жестко бросил он. — Разве в том дело, какой я! – с досадой воскликнул он. — Психология  не математика, ее цифрами не рассчитаешь. Эта наука души, а душа –
нечто непризнанное, потому что ее нельзя потрогать, увидеть, поковыряться хирургическим ножом. Между тем, как болезни сами доказывают о существовании некой силы. Депрессия - не просто расстройство нервной системы, это вроде разгерметизации, где-то получается вроде пробоины, и человек, чаще сам не подозревая, становится уязвим...
— Егор Дмитриевич, чай остынет. — Я всегда любила его слушать, но сегодня он был не в себе, и мне было неспокойно.
— Чай? Чай — это хорошо, – он сел, закурил.
— Мне можно?
— Вам? — он подал мне пачку сигарет. — Я хотел бы извиниться за ту нашу встречу. Еще несколько дней вам придется потерпеть... Врач должен лечить, а не драться... впрочем... — доктор путался в словах и мыслях. — Проценты, кругом одни проценты... вы курите? Вам бы не надо... Я забыл, что хотел сказать... Да, вы тоже моя неудача...
— Пейте чай и забудьте все...
— Я бы и рад, но...
— Не начинайте! — с укором перебила я. — Вы сделали все, больше чем все! Поверьте, я совершенно спокойно отношусь...
— Нет! — вскрикнул доктор, чем поразил меня. — Нет, Антонина Ивановна, вы не можете спокойно относиться, не можете! Вы умная женщина и понимаете, что ваше положение ненормально! Вы любите своего сына, а сердце ваше не принимает половинчатости чувств, оно не желает делить свою любовь с вашим... мужем. И вы не смирились, как бы вы не пытались меня в этом убедить!
— Закончили? – ледяным тоном спросила я, поднимаясь и направляясь к выходу.
— Вернитесь! – приказал доктор. — Вернитесь, – уже мягче
повторил он, возвращая меня на место. — Послушайте, для меня нет счастливее момента, когда человек выходит из этих стен и забывает о них навсегда. Но отпуская вас... Выслушайте меня, прошу! — взмолился он.
От волнения и сильного возбуждения у него на лбу выступила испарина. В этот момент он походил на отчаявшегося юношу, потерявшего первую любовь. Только сейчас я заметила, что доктор был без халата, и вспомнила, что сегодня у него выходной.
— Антонина Ивановна, вы упорно не хотите мне помочь. Вначале я сам верил, что ваше психическое расстройство вызвано беременностью, некоторые женщины в таком возрасте пугаются внезапных перемен. Но вы не из трусливых. Затем ваш брак, здесь много загадок, вопросов. Много несовпадений. От Андрея ничего невозможно добиться, хотя он, вроде, заинтересован в вашем выздоровлении. Хорошо, пусть у вас даже гражданский брак, за это не привлечешь, только чем он вызван? Страстью? В это не поверит даже заяц. Необходимостью? Вопросом жизнью и смертью?
Вы вспоминали отдельные картины природы, но не можете вспомнить того, что жили в деревне. Вы чересчур трезво размышляете, и не говорите о своем истинном отношении к Андрею. Забывает мозг, чувства все помнят. Вы же именно их отвергаете. Вы должны им довериться, вы должны сами захотеть все вспомнить, а вы не хотите! — на одном дыхании выпалил доктор и лихорадочно продолжал. — По всей видимости, вы на протяжении длительного времени пытались подавить в себе какие-то чувства, которые мешали полноценно жить. Вы боролись не с ситуацией, а с собой, а чувства подавлять нельзя, их нельзя уничтожить, им необходим выход, и они его, так или иначе, находят, тогда болезнь. Антонина Ивановна, я попросил вас прийти не как ваш лечащий врач, с этим все кончено. Я
понимаю, все достаточно глупо, ... всего один незначительный толчок, даже намек...
Доктор терялся, ему не удавалось четко выразить мысль, его же желание во что бы то ни стало вернуть мне память сейчас, немедленно, и вовсе казалось безумием.
— Зачем? Зачем вы мучаете себя и меня!
— Затем, что я не хочу, чтобы вы надорвали свою душу! Я чувствую, что я подошел очень близко, но я не могу за вас сделать...
— Егор Дмитриевич, это уже переходит все пределы! Вы вызываете меня ночью, несете бог знает что, и все для того, чтобы в свою диссертацию занести положительный результат?
— Вот, вы опять защищаетесь, уходите от себя. Вы дьявольски упрямы, а я хочу вам помочь, помочь! — в бессилии произнес он.
Внезапно меня озарила мысль, заставившая сменить гнев на милость.
— Егор Дмитриевич, милый, так у нас ничего не получится, - я взяла его за руку. — Боюсь, вы хотите помочь не пациентке, а мне. В вашу работу вмешались собственные эмоции. Для психиатра — это крах. Вы обязаны оставаться бесстрастным. Знаете, у людей складывается большое заблуждение о писателях. Писатель написал роман, значит о себе. Но это не так, что-то написать можно лишь отрешась от жизни, она мешает, жизнь слишком жестока, как в низком, так и высоком. Слово — это стихия, а не чувства, под воздействием чувств можно написать только бред. Развороченность души в искусстве редкое явление, это уже гений. Гению подвластно совмещение стихий, правда, именно это сокращает его жизнь. Вы же человек науки. Здесь беспристрастность необходима. Если вы будете болеть за каждого пациента, будете жить каждой жизнью, принимая ее, как свою, вас надолго не хватит. И потом, жить только работой,
какой бы она не была, нельзя. Как я понимаю, у вас почти нет друзей, с кем бы вы могли забыться, поделиться...
— Товарищи по институту, они все женаты...
— А женщина у вас есть?
— Была, я ей показался скучным и сухим.
— Вы один, кроме работы ничего. И вы привязываетесь к вашим больным, живете их печальными жизнями, забывая о себе. Поверьте мне, вся ваша работа ничего не будет стоить, если вы загубите себя затворничеством. В один прекрасный день вы возненавидите свою работу. Нужно познавать жизнь и за пределами этих грустных стен.
— Вы правы, – неожиданно сник доктор, осторожно вынул руку из моей, закурил. — Знаете, я привык к тому, что мои больные беспомощны, как дети. Одни из них капризны, другие строптивы, но все они мне доверяют целиком, я их надежда на будущее. Правда, я никогда не думал об их будущем, меня волновало только их настоящее и прошлое, и то не столько их жизнь, сколько причины заболеваний. Вы научили меня подходить к моим больным, как к здоровым людям. С вами все сразу пошло не по схеме, иногда я не знал, я ли вас лечу или вы меня. Вы правы, мне не хватает жизненного опыта. Мне было шестнадцать, когда умер отец. Мать сильно переживала, и она заболела. Ее лечили, но неудачно, в результате хроническая неврастения. Мне хотелось ей помочь, я стал читать книги по психологии и тому подобное, увлекся. С тех пор ничего иного не знаю. Сначала я подгонял время, теперь оно меня. Я даже отдыхаю здесь. Тетя Дуся, эта милая старушка, сторожит мой покой, чтобы не узнали, что я на работе. Все равно узнают и просят помочь.

Доктор говорил, а я вглядывалась в его лицо, дивясь его
молодости, чистоте, тому, что жизнь не коснулась его еще своей грубой рукой. Это лицо почему-то пугало меня и будто куда-то уводило. Внезапно перед глазами все поплыло. Вдруг понимаю, это плыву я, а куда, не вижу, все застилает белая пелена, я пытаюсь ее сбросить. Пелена оказывается моей пустотой внутри. От страха поднимаю глаза вверх и вижу дверь в огромном пространстве, одну только дверь. Во мне растет нестерпимое желание войти в нее, несмотря на то, что за ней пустота. Я стучусь, ломлюсь, тщетно. Тут возникает чье-то лицо, безумно знакомое, я не в силах его рассмотреть, и еще пуще рвусь в запертую дверь...
— Антонина Ивановна! – откуда-то издалека донесся голос доктора.
— Господи, неужели я заснула?
— Вы хотели куда-то войти, вы кого-то видели. Куда? Кого? — возбужденно спрашивал он.
— Оставьте меня! — я хотела подняться, доктор с силой удержал меня.
— Прошлое само просится, так впустите же его! Вернитесь, наконец, к себе! — требовал доктор.
— Вы пугаете меня...
— Вы не прошлого боитесь, вы себя боитесь! – продолжал он с каким-то больным вдохновением, почувствовав, что я как бы утратила равновесие. Со мной что-то происходило, я не понимала, мне было только страшно. — Вы были слишком мучительны самой себе, вы запрещали себе жить... Вспомните, вспомните тот мартовский вечер, когда вы узнали свой дом. Вы были легки, свободны, ничто не нарушало вашего покоя, и вы вспомнили то, что вам дорого, но не себя, не себя! Не себя ту, о которой говорила вахтерша. Вы и Андрей!? Лишь великая безысходность соединяет таких, как он и вы.
– Доктор, озаренный внезапным для себя прозрением, походил на сумасшедшего. Лицо его пылало, глаза горели. — Вы не чувствуете в Андрее близкого вам человека, знаете почему? Потому что он таковым не является!! Возможно был некто, кого вы запретили себе любить. Здесь, вероятно, и появился Андрей, вам было все равно, лишь бы...
— Бред! Бред! Вы просто фанатик! – вскричала я, резко встав.
— Да, я одержим, но не более, чем вы своим отказом! Вы должны вспомнить! — почти в исступлении требовал он. Опустившись передо мной на колени, глядя твердым, неотступным взглядом, он настойчиво и жестко приподнял мою голову за подбородок. — Нет! Смотрите мне прямо в глаза, я это то, что вы забыли... 
— Перестаньте... прекратите... — кричала я, боясь одержимости доктора, и бурю волнения, которую взбудоражила мой мозг и душу.
Доктор продолжал что-то говорить, приказывать, его руки впились в мои плечи. Внезапно я почувствовала, как стиснуло грудь. Я не узнавала лица доктора, оно расплывалось. Дикая боль в темени погружала в неосознанное состояние, я теряла сознание... Вдруг вместо лица доктора я отчетливо увидела другое...
— Ви - и - ит! — закричала я, словно кто-то вырвал из груди это имя.
Очнулась я от тишины и от запаха табачного дыма. От изнеможения я не могла пошевелиться. Моя голова покоилась на подушке. Доктор сидел за столом с осунувшимся лицом и курил. В этот миг я его ненавидела всем существом, за жестокую пытку возвращения. Он заметил, что я пришла в себя, подать голос не смел.
— Вы добились того, чего хотели, — холодно проговорила я.
— Простите, но...
— Нет, молчите! Подайте мне лучше сигарету. — Он принес сигарету, прикурил, дал мне. — Молчите. Вам ведь нужно, чтобы говорила я? Нет, Егор Дмитриевич, настоящая жизнь не здесь, где уже все произошло, где собирается человеческая боль, она там за окном. Все происходит там: радости и печали, надежды и разочарования, любовь и отчаяние. И поверьте, многие предпочли бы всему — забвение. Вы хотите знать одну из историй той жизни? Извольте, я расскажу.

И я рассказала. Это была не столько история моей жизни, сколько история моей души. Я говорила о силе любви, что живет по своим законам. О том, что научилась принимать удары судьбы и мириться с ними, не в силах их изменить. О своем невольном бессилии, об одиночестве, что вершило мою судьбу.

 — Как, по-вашему, я должна была поступить? Броситься этому мальчику на грудь? Привязать его к себе своим положением, властью? Наверное, он отозвался бы, из страха, из благодарности, но была бы любовь? Нет, я не хотела ни отчего отказываться, я просто хотела начать все сначала. И все так удивительно складывалось, я почти вернулась в город, по которому скучала всегда, теперь я его не люблю. Если бы я знала, что у меня будет ребенок...
— Андрей? — робко протянул доктор, внимательно выслушав меня. — Где и когда?
— Андрей? Я впервые увидела его в больнице, как и вас.
— В больнице? – вздрогнул он. — Как, вы не...
— Разве мало того, что я вспомнила. Мне кажется, что в моем положении, не имеет значения откуда взялся Андрей, в любом случае,
он — мое спасение. И прошу вас, оставим это. Я очень устала, за эти
несколько часов я пережила больше, чем за всю жизнь.
— Антонина Ивановна, я себя чувствую...
— О, доктор, не нужно оправданий. Думаю, вы правы, теперь, когда я знаю, что Ник не сын Андрея...
— Я понимаю...
Устало, улыбнувшись, не в силах уже произнести ни слова, я вышла из кабинета.
—————
Под белыми шубами парк стоял задумчивый и тихий. Дворники счищали снег с дорог. Солнце серебрило макушки деревьев. День обещал быть морозным. Андрей беспокойно ходил взад и вперед по главной дорожке парка, поминутно вскидывая на окна больницы тревожный взгляд. Ник играл с коляской, нарочно затаскивая ее в снег, а потом просил Андрея вытаскивать. Тот делал это механически, все его внимание было приковано к окнам больницы. Когда кто-то выходил из дверей, его тяжелые, широкие плечи невольно вздрагивали.
Я стояла в коридоре у окна, ждала, когда доктор принесет документы. Наблюдая за Андреем и Ником, поражаясь единству грубой и детской души, я чувствовала себя там лишней, чужой. Я не заметила, как подошел доктор.
— Вы готовы? – тихо спросил он.
— Нет, – непроизвольно созналась я.
— Антонина Ивановна, простите, прошу, уделите мне еще немного времени. — Не дожидаясь ответа, он подхватил меня под руку и куда-то повел.
Мы вошли в тесную каморку. Доктор посадил меня на старый, обшарпанный стул.
— Здесь нам никто не помешает. — Я заметила, что он был
сумрачен, почти подавлен, его неуверенность настораживала. — То, что я хочу рассказать, для вас важно. Теперь, когда вы вспомнили себя... — он нервно закурил, отошел к мутному, небольшому окну. — Только не перебивайте! — воскликнул он, почувствовав, что я пытаюсь его остановить. — Я обязан был найти последнее звено. Зная вас, мне, наверное, лучше бы промолчать...
— Что-нибудь не так? — встревожилась я.
— Нет-нет, вот ваши документы… — не глядя на меня, он протянул бумаги, он будто боялся смотреть на меня. Наконец он выдохнул и продолжал. — В последние дни мы много говорили с вами об Андрее, о вашем будущем. Вы упрямо стоите на своем. Вы должны знать с кем хотите связать свою жизнь, которая вам кажется лишь временной... Я вчера был у Андрея. Вызвать этого угрюмого, ушедшего в себя, человека на разговор было непросто. Разговор наш был долгий и очень тяжелый. Из его нескладного рассказа я понял, что единственной его нежной привязанностью была его мать, болезненная, хрупкая и беззащитная женщина. Отца Андрей ненавидел, тот пил, издевался и бил мать. Ему было тринадцать лет, когда отец в пылу пьяного гнева, прямо у него на глазах застрелил мать из охотничьего ружья. Именно с тех пор он седой. Отца посадили, а его отправили в детский дом. Уже в армии он научился водить машины, так он стал шофером. Всю свою жизнь он держался в стороне от людей, наверное, так бы и прожил свою жизнь, как медведь — шатун, если бы... если бы не встреча с вами.
Вы не догадывались, что больны, но интуитивно пытались изменить жизнь. Перемены — всегда лучшее лекарство. И вы торопились, не чувствуя того, что у вас будет ребенок. Беременная женщина беззащитна, в ней нет того иммунитета, что защищает, как физически, так и психически. Я уверен, вам бы удалось избежать срыва, если бы не ребенок. Он явился для вас как бы спусковым курком. В том, что вы оказались на мосту, случайность, вы могли оказаться где угодно. В таком состоянии, что было у вас тогда, человека, как магнитом, притягивает пропасть... вы уже не могли устоять... Именно в тот момент по мосту проходил Андрей, он буквально поймал вас на лету. Он испугался, на беду, у вас с собой были документы. Он действовал инстинктивно, из страха, назвать вас своей женой ему было несложно. Вероятно, он вас принял за такую же, как он, то есть, за обездоленного жизнью человека, униженного и оскорбленного. Он искренно привязался к вашему сыну и вы, вероятно, вызвали в нем ту забытую нежность, что он испытывал к матери... — доктор говорил с невероятным усилием, многое не договаривая, обрывая самого себя, наконец, он просто замолчал.
Я сидела оглушенная. Во мне все смешалось: жалость к Андрею и ужас от мысли, что я пыталась покончить с собой. Доктор не договаривал, но я уже умела его понимать, и мне было страшно.
 — Антонина Ивановна! — он взял меня за руку. — Андрей...
 — Нет-нет, не говорите мне ничего! — воскликнула я. Внутри у меня все дрожало, пульс ощущался даже в пальцах. — То, что вы... неужели я могла... Нет-нет, я ...
— Не вы, не вы, это ваша болезнь завладела вашим сознанием...
— Боже! Но теперь это все равно... главное, мой сын...
— Вот именно, и вы...
— Плох или хорош этот человек, а я ему обязана за эти долгие годы кошмарного сна. Он растил и кормил моего сына, не позволив тем самым нам разлучиться. Кто знает, может, мне не отдали бы сына. Ник до сих пор не знает, кто я для него, а за эти месяцы, так и вовсе забыл...
— Понимаю, только боюсь, потом что-либо изменить будет
поздно...
— Нет, Егор Дмитриевич, вы не понимаете! — с отчаянием воскликнула я.
Он действительно не понимал, какая мучительная работа происходила в моей душе: от всего пережитого в последнее время, от всего услышанного. Мне было страшно за прошлое, еще страшнее за будущее. Я чувствовала себя потерявшейся и сбившейся с пути.
— Я знаю, вам очень трудно, однако лучше сейчас... — терялся доктор, и вдруг выпалил. — По-моему, самое лучшее решение, это отыскать отца вашего сына...
— Вы с ума сошли! За свои ошибки я должна отвечать сама!
— Разве любовь ошибка. И потом, он имеет права хотя бы знать...
— Я устала от ваших диких сеансов шокотерапии! — возмутилась я наконец. — Неужели вы не видите, я абсолютно беззащитна! И мне все равно кто будет рядом, лишь бы обрести себя и сына!
— В таком случае, выходите за меня? – спокойно и совершенно серьезно произнес доктор.
И без того всем ошеломленная, я онемела, глядя на него во все глаза. Нет, он не шутил.
— За - а - а  ва - ас? — протянула я, глупо улыбаясь. — Егор Дмитриевич, вы сами-то понимаете, что говорите? Вы хотите потерять работу? Вы думаете, я не знаю, сколько вам стоило то, что я сейчас выхожу отсюда не только здоровым человеком, но и без клейма. Я ведь все знаю, и о том, что вы получали за меня выговора, и что вас хотели лишить отделения, и даже уволить. Вы для меня столько сделали... — говорить я больше не могла, душили слезы. Я
решительно встала и поспешила к дверям. Доктор сделал непроизвольное движение ко мне.

— Нет, не провожайте, эта жизнь должна остаться здесь, прощайте!
Я опрометью бросилась из больницы прочь.

Увидев Андрея, я непроизвольно застыла на месте. Он мне показался более огромным, чем раньше. Его неподвижное, широкое лицо, с грубыми чертами, и этот прямой, ничего не выражающий взгляд, холодно впивающейся в меня, делал меня безвольной. Не смея думать, не позволяя себе чувствовать, я бросилась к Нику. Он же вцепился ручонками в ногу Андрея, скуксил свое ясное, нежное личико и заплакал. Мой сын был не мой — вот страх, который парализовывал мою волю.
— Чего пугаешь-то, подзабыл он, подзабыл! — Андрей взял Ника на руки. В его голосе послышалась тайная радость. Я внутренне сжалась. — Коляску бери, промерзли мы тут.
Ничего не чувствуя, я брела за широкой спиной Андрея, таща за собой пустую коляску, точно свою прожитую жизнь. Я слышала, как где-то впереди шумел и ревел проспект, но и та жизнь  была не моя. Я оказалась вытесненной из всех трех времен разом.