Беседы Уильям Сомерсет Моэм Часть 3

О профессии литератора и свойствах человеческой натуры

М. – Есть ли смысл отдавать всю жизнь литературе в наши трудные времена?

С.М. – Когда миллионы людей на земле голодают, когда свобода на больших пространствах населенного мира гибнет или уже погибла, когда вслед за опустошительной войной потянулись годы, в течение которых счастье было недоступно большинству человечества, когда люди предаются отчаянию, потому что не видят смысла в жизни, а надежда, веками дававшая им силы терпеть ее тяготы, обратилась пустой иллюзией, – много ли проку в писании романов, рассказов и пьес? Мы пишем не потому, что нам так хочется; мы пишем потому, что не можем иначе. Мы играем на кифаре, пока Рим горит.

М. – Какое произведение Вы считаете образцовым?

С.М. – Перед тем как писать новый роман, я всегда перечитываю “Кандида”, чтобы потом бессознательно равняться по этому эталону ясности, грации и остроумия.

М. – Думаю, редкий писатель в наши дни будет перечитывать Вольтера. Вы всегда проявляли интерес к философии, не занимаясь ею профессионально. Что это дало Вам изучение книг по философии?

С.М. – Я прочел очень много философских трудов. Это – прекрасное чтение. В самом деле, человеку, для которого чтение – потребность и радость, не найти предмета более разнообразного, богатого и благодарного. Философия трактует о вселенной, о боге и бессмертии, о свойствах человеческого разума, о цели и смысле жизни; и если она не может ответить на вопросы, которые преследуют человека на его пути через темный и таинственный мир, то хотя бы убеждает его сносить свое невежество без ропота. Она учит смирению и вливает мужество. Она пленяет не только интеллект, но и воображение; и дилетанту – вероятно, много больше чем профессионалу, – она дает пищу для размышлений и грез, которыми приятнее всего коротать часы досуга.

М. – Обычно люди, посвятившие себя литературе, за редким исключением, не утруждают себя погружением в философские штудии. Они считают, что достаточно их жизненного опыта, воображения и таланта. А вопросы более сложные оставляют специалистам.

С.М. – Ведь философские проблемы касаются не только философов и математиков. Они касаются всех нас. Правда, большинство из нас довольствуется мнениями по этим вопросам, полученными из вторых рук.

М. – Вы считаете, что большинство людей не может или не стремится к размышлениям на темы, не касающиеся собственно быта?

С.М. – У большинства людей есть не мысли, или, во всяком случае, не осознанные мысли, а скорее смутное ощущение, впитанное ими из общества, в котором они живут, и слегка видоизмененное их собственным опытом. Они живут упорядоченной жизнью, и этого набора неясных мыслей и чувств им вполне достаточно.

М. – В молодости Вы получили медицинское образование и некоторое время работали врачом. Что это Вам дало как писателю?

С.М. – За эти три года я, вероятно, был свидетелем всех эмоций, на какие способен человек. Я видел, как люди умирали. Видел, как они переносили боль. Видел, как выглядит надежда, страх, облегчение, видел черные тени, какие кладет на лица отчаяние; видел мужество и стойкость. Все это было для меня ценнейшим опытом. Я не знаю лучшей школы для писателя, чем работа врача.

М. – Пациенты рассказывали Вам о себе, не стесняясь?

С.М. – Почти все люди обожают говорить о себе, и мешает им только то обстоятельство, что другие не хотят их слушать. Сдержанность – искусственное качество, которое развивается у большинства из нас в результате несчастных осечек. Врач умеет хранить тайны. Я не большой любитель говорить и всегда готов слушать.

М. – Значит, Вы – идеальный собеседник. Но ведь иногда хочется и самому поделиться с ближними своими проблемами, быть кем-то услышанным?

С.М. – Мне все равно, интересуются мною другие или нет. Я не жажду делиться с людьми своими знаниями и не чувствую потребности поправлять их, если они ошибаются.

М. – Видно, Вы не очень общительный человек?

С.М. – У меня нет желания проводить слишком много времени со скучными людьми, но и с занятными тоже. Светское общение меня утомляет. Очень многие находят в беседе и развлечение, и отдых. Мне она всегда стоит усилий. Я испытываю облегчение, когда могу уйти куда-нибудь и спокойно почитать.

М. – В юности и в молодые годы Вы очень много читали. Это было для Вас подготовкой и школой для писательской карьеры или просто удовольствием?

С.М. – В восемнадцать лет я знал французский, немецкий и немножко итальянский, но образования не имел никакого и остро сознавал свое невежество. Я читал все, что попадалось под руку. Такое чтение дало мне некоторые знания, что для писателя нелишне. Любые сведения рано или поздно могут пригодиться. За те годы, что я занимался медициной, я систематически проштудировал английскую, французскую, итальянскую и латинскую литературу. Я прочел множество книг по истории, кое-что по философии и, разумеется, по естествознанию и медицине. Это всегда сулило новые переживания, и я брался за очередной памятник литературы с таким же волнением, с каким нормальный молодой человек бьет по крикетному мячу или девушка из хорошей семьи едет на бал.

М. – Значит, запойное чтение для Вас и радость, и необходимость?

С.М. – Чтение для меня отдых, как для других – разговор или игра в карты. Более того, это потребность, и если на какое-то время я остаюсь без чтения, то выхожу из себя, как морфинист, оказавшийся без морфия. По мне, лучше читать расписание поездов или каталог, чем ничего не читать.

М. – Но Вы не были книжным мальчиком, а прожили чрезвычайно насыщенную жизнь.

С.М. – Я отрывался от книг только из тех соображений, что время уходит, а мне нужно жить. И я шел к людям, потому что считал это необходимым для приобретения опыта, без которого я не смог бы писать, но опыт был нужен мне и сам по себе. Быть только писателем – этого мне казалось мало. В программе, которую я себе наметил, значилось, что я должен максимально участвовать в таинственном действе, именуемом жизнью. Я не видел оснований подчинять требования чувств заманчивому зову духа и был твердо намерен извлечь все возможное из встреч и отношений с людьми, из еды, питья и распутства, из роскоши, спорта, искусства, путешествий – словом, из всего на свете.

М. – И Вам это вполне удалось. Вы, как редко кто из писателей, постигли человеческую природу и создали целый ряд шедевров.

С.М. – Я изучал ее, сознательно и бессознательно, в течение сорока лет (написано в 60 лет), но и сейчас люди для меня – загадка. Даже близко знакомый мне человек может удивить меня поступком, на который я не считал его способным, или проявлением такой черты характера, какой я в нем и не подозревал.

М. – Что Вы думаете о человеческой неблагодарности?

С.М. – Казалось бы, нет ничего легче, чем поблагодарить человека, оказавшего услугу, и тем не менее большинство всячески этого избегает. Наверное, их гордость подсознательно восстает при мысли, что теперь они у тебя в долгу.

М. – В отношении к людям Вы – пессимист?

С.М. – У меня нет врожденной веры в людей. Я склонен ожидать от них скорее дурного, чем хорошего. Это – цена, которую приходится платить за чувство юмора.

М. – Что Вы имеете в виду?

С.М. – Обладая чувством юмора, находишь удовольствие в капризах человеческой природы; не слишком доверяешь благородным декларациям, всегда доискиваясь недостойных мотивов, которые за ними скрываются. Юморист незамедлительно приметит шарлатана, но не всегда распознает святого.

М. – Это, наверное, плохо?

С.М. – Юмор учит терпимости, и юморист – когда с улыбкой, а когда и со вздохом – скорей пожмет плечами, чем осудит. Он не читает морали, ему достаточно понять; а ведь недаром сказано, что понять – значит пожалеть и простить.

М. – Однако, юмориста, который видит людей насквозь, вряд кто-то сумеет обмануть.
Случалось ли Вам быть жертвой обмана и как Вы в таком случае поступали?

С.М. – Обмануть меня один раз может любой; я не в претензии, я предпочитаю быть обманутым, чем обманывать сам, и только смеюсь над тем, как меня одурачили. Но я приму меры, чтобы тот же самый человек не обманул меня во второй раз.

М. – Вероятно, Вы будете избегать общения с этим человеком. От людей с какими недостатками Вам хотелось держаться подальше?

С.М. – Людям свойственно воспринимать своих ближних так, словно они являют собой нечто однородное. Конечно же, куда проще сразу составить себе мнение о человеке и, чтобы не думать долго, наклеить на него ярлык “молодчина” или “мерзавец”. Из врожденного эгоизма мы судим о людях по той их стороне, которая повернута к нам самим.

М. – Может быть, дело не в эгоизме, а в свойствах восприятия или просто неспособности большинства людей читать душу ближнего, как открытую книгу? Если кто-то к нам добр, мы считаем его добрым человеком, пока он не докажет обратного.

С.М. – Мы хотим, чтобы люди были такими-то и такими-то – для нас; и такими они для нас и будут; остальное, что в них есть, нам не нужно, и мы его игнорируем.

М. – Да, теперь понятно. Однако человек в течение жизни меняется. Есть мнение, что страдание возвышает человека и приближает к Богу, – Вы согласны?

С.М. – Страдание не облагораживает: оно портит человека. Под действием его люди становятся себялюбивыми, подленькими, мелочными, подозрительными. Они дают поглотить себя пустякам. Они приближаются не к Богу, а к зверю.

М. – Тем не менее, многие считают, что страдание следует принимать со смирением, и тогда человек становится настоящим христианином. Полагаете ли Вы, что смирение – это главная добродетель, к которой должен стремиться каждый человек?

С.М. – Считается, что страдание вырабатывает смирение, смирение же представляется выходом из всех жизненных трудностей. Смирение приемлет “пращи и стрелы яростной судьбы” и нарекает их благом. Это добродетель побежденных. Бывает, поражения не миновать, но поражение без борьбы – это двойное поражение. Только раб пытается превратить поражение без борьбы в основание для самодовольства.

М. – Да, самодовольство – малоприятное качество. Вам оно совершенно несвойственно. А что Вы думаете о своем месте в литературном процессе?

С.М. – Меня нисколько не удивляет, что литературный мир придает мало значения моей работе. Как драматург я прекрасно укладывался в традиционные формы. Как прозаик я восхожу, через несчетные поколения, к тем, кто рассказывал сказки у костра в пещере неолитического человека. Мне было о чем рассказать, и мне было интересно рассказывать. Никаких других целей я себе не ставил.

М. – Мнение литературного мира создается критиками. Следует ли писателю читать их мнение о себе и как достойно на него реагировать?

С.М. – Мне кажется, что писатели, которые не читают критики, поступают неразумно. Очень полезно приучить себя невозмутимо выслушивать и хвалы и ругань. (Ведь легко пожимать плечами, когда тебя называют гением, но куда труднее сохранить душевное равновесие, когда тебе дают понять, что ты болван).

М. – Конечно, и хвала, и хула могут быть пристрастными и совершенно несправедливыми.

С.М. – История критики учит нас, что критик-современник может ошибаться. К тому же мнения эти так разноречивы, что писателю очень трудно судить по ним о своих заслугах. Критика серьезно занимается мемуарами третьестепенного политического деятеля или биографией куртизанки, а полдюжины романов обозреватель разбирает скопом, да и то сплошь и рядом лишь с целью поострить на их счет.

М. – То есть критик самоутверждается за счет авторов?

С.М. – Существует критика безусловно никчемная – та, которой критик хочет вознаградить себя за унижения, испытанные им в юности. Для него критика – средство вернуть себе самоуважение. В школе он получал пинки и колотушки; теперь, став взрослым, он сам раздает пинки и колотушки, чтобы отомстить за свои обиды.

М. – К тому же, чтобы увидеть шедевр в море издаваемой литературы, надо обладать безупречным вкусом, а вкус связан с высоким интеллектом. А далеко не каждый умеющий писать обладает этим даром.

С.М. – Мне довелось много общаться с тонкими ценителями красоты. Я говорю о тех, кто считает главным делом своей жизни восприятие и оценку искусства. Эти люди не вызывали во мне восхищения. Они тщеславны и самодовольны. Не приспособленные к практической жизни, они свысока взирают на того, кто скромно выполняет незаметную работу, выпавшую ему на долю. Оттого что они прочли много книг или пересмотрели много картин, им кажется, что они выше других людей. Они пользуются искусством, чтобы уйти от действительности, и в идиотском своем пренебрежении всем “обыкновенным” отрицают ценность самых необходимых видов человеческой деятельности. В сущности, они ничем не лучше наркоманов, даже хуже, потому что наркоман хотя бы не залезает на пьедестал, чтобы с высоты его поглядывать на своих ближних.

М. – Их самомнение, видимо, связано с ценностью искусства, которое они потребляют и оценивают. Например, наш поэт и нобелевский лауреат И.Бродский писал: “Поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собой, грубо говоря, нашу видовую цель”. А другой выдающийся писатель Х.Л.Борхес высказался так: “Может быть, всемирная история – всего лишь история нескольких метафор”. В отличие от художников, которых к творчеству побуждает потребность воплотить в произведении свою личность, такие потребители красоты, не будучи сами творцами, гордятся причастностью и ролью ценителей, которую они себе узурпировали.

С.М. – Ценность искусства, как и ценность мистических восторгов, познается по результатам.

М. – Что Вы имеете в виду?

С.М. – Если оно (искусство) может доставить только удовольствие, пусть даже духовного порядка, значение его не велико, вернее – не больше чем значение дюжины устриц и бутылки бургундского. Ибо искусство, если мы хотим его числить среди великих ценностей жизни, должно учить смирению, терпимости, мудрости и великодушию. Ценность искусства – не красота, а правильные поступки.

М. – Но хорошая книга утешает нас в трудную минуту.

С.М. – Если утешает, это другое дело: мир полон неизбежного зла, и хорошо, если у человека есть убежище, куда он время от времени может скрываться.

М. – Раньше говорили, что поэзия врачует душу. В наше смутное время люди, пишущие стихи, не ставят перед собой столь высоких целей. Что Вы думаете о современных Вам поэтах?

С.М. – По мне лучше б у них было меньше ума и больше чувства. Их песенки порождены не непомерными страданиями, а тихими радостями хорошего образования.

М. – Читая сегодня стихи в популярных когда-то журналах, думаешь, что “тихие радости хорошего образования” обошли их авторов стороной, а чувства им вообще несвойственны. Их тексты – это некие ребусы, которые читателю предлагается расшифровывать. Что Вы думаете об авторах, которые пишут не для толпы, а для избранной публики, и читать которых – немалое испытание терпения?

С.М. – Меня всегда раздражали писатели, которых можно понять только ценой больших усилий. Достаточно обратиться к великим философам, чтобы убедиться, что самые тонкие оттенки смысла можно выразить совершенно ясно.

М. – Как Вы считаете, в чем причина сложности восприятия этих писателей?

С.М. – Писатели бывают непонятны по двум причинам: одни – по небрежности, другие – нарочно. Многие люди пишут непонятно, потому что не дали себе труда научиться писать ясно. Такую непонятность часто, слишком часто, встречаешь у современных философов, у ученых и даже литературных критиков. Их труды пестрят фразами, которые нужно перечитать и раз, и другой, чтобы добраться до смысла. Подчас о нем можно только догадываться, потому что сказано у автора явно не то, что он хотел сказать. А бывает, что автор и сам не уверен в том, что он хочет сказать. Он имеет об этом лишь смутное представление, которое либо не сумел, либо поленился ясно сформулировать, а найти точное выражение для путаной мысли, разумеется, невозможно.

М. – Но подобные авторы гордятся тем, что они не доступны широкому читателю, и причисляют себя к интеллектуальной элите.

С.М. – Им лестно думать, что мысли их необычайно глубоки, а значит, их нельзя выразить так, чтобы они были понятны кому угодно. Таким писателям, конечно, не приходит в голову, что вся беда – в их неспособности к точному мышлению.

М. – Но ведь они часто находят себе поклонников как среди критиков, так и среди определенной части публики. Почему?

С.М. – Очень легко убедить себя, будто фраза, которую не вполне понимаешь, на самом деле сугубо значительна. Всегда найдутся дураки, которые отыщут в ней скрытый смысл. Другой вид нарочитой непонятности рядится в одежды аристократизма. Автор затуманивает свою мысль, чтобы сделать ее недоступной для толпы. Его душа – таинственный сад, куда могут проникнуть лишь избранные, если преодолеют целый ряд опасных препятствий.

М. – Возможно, подобные сады откроют ворота для грядущих поколений?

С.М. – Такая непонятность не только претенциозна, она еще и недальновидна. Ибо Время играет с ней странные шутки. Если в писаниях мало смысла, Время превращает их в совсем уже бессмысленный набор слов, которого никто не читает. Бывает и так, что Время бросает резкий, холодный свет на то, что казалось глубоким, и тогда обнаруживается, что за языковыми вывертами прячутся весьма обыденные мысли.