Встреча

                “Встреча”.
                Рассказ.

         Мороз узорами расписал трамвайное окно. Замысловатые рисунки напоминали и еловые ветви в снегу, которые малыш вдел в парке, и пальмовые, увиденные в госпитале, куда мать ходила с ним навещать находившегося на излечении после ранения командира артдивизиона, в котором воевал отец.
Продышав на стекле маленькое прозрачное оконце и очистив его от остатков ледяной корочки, он с интересом следил за луной. Его удивляло, с какой точностью она начинает свой бег по небу с началом движения трамвая, и как замедляет его и останавливается одновремённо с ним. Сегодня привычный маршрут от детского сада до часового завода, что до сих пор располагается на Воронцовской улице, почему-то был мамой изменён. Обычно, они входили в метро на станции “Автозаводская”, а выходили на “Таганской”. Сегодня маме потребовалось заехать после работы по каким-то делам в центр, а затем, в промёрзшем трамвае пришлось ехать почти через весь центр  на Воронцоскую.  Трамвай сначала ехал как обычно, но затем, не доезжая  метро “Таганская”, с ним что-то случилось. Он остановился, какое-то время стоял, затем дёргался, проезжал    с десяток метров и снова останавливался. И так раз за разом, казалось, бесконечное число раз. Пассажиры стали переговариваться между собой, пытаясь коллективно догадаться о причинах такого движения. Некоторые, кто стояли ближе к окнам, старались рассмотреть ситуацию на улице, но все их попытки увидеть что-либо через заиндевелые окна были тщетны. Малыш то знал причину такого поведения трамвая, но если бы он сказал о своей догадке, ему никто бы не поверил. Малышу было очевидно – трамвай обиделся на луну, потому что ему никак не удавалось от неё убежать. Вот и всё. Чего проще. Он по себе знал, как обидно, когда не можешь убежать в игре в салочки. 
          Из-за такого движения трамвая развлекательное для малыша занятие вначале поездки стало не интересным. Да и маленький глазок на стекле быстро зарастал свежей наледью от дыхания людей в переполненном вагоне. Долго сидеть без движения, было бы тяжело, если бы не игривая луна, и когда вагон заупрямился, а игра с луной прекратилась – сидеть на одном месте стало невыносимо. К тому же, ещё совсем недавно весёлая луна, из-за капризы трамвая,  стала совсем ленивой, и в замёрзшем окне превратилась в размазанное пятно. Он решил, что из-за позднего часа трамвай устал за целый день работы и играть не желает, и луна от скуки решила поспать. Он представил себе, как она накрылось с головой одеялом и, наверное, видит свои лунные сны.  Он решил проверить свою догадку и стал усердно оттаивать дыханием уже замёрзшую проталину. Нет, он, оказывается, ошибся.  Она не спала. На ней появились какие-то пятна и стали медленно выстраиваться в насупленные брови. Малышу показалось, что вот-вот она начнёт грозить кому-то пальцем, как это делала воспитательница в детском саду. Он очень не любил этого укоризненного жеста и всегда старался уйти от него в гущу играющих ребят.
         Вот и сейчас, чтобы не видеть грозного лика луны, он отвернулся от окна, но рядом стояли взрослые, плотно сжатые объёмом вагона. Ничего, кроме тусклого потолочного светильника не было видно.
         От неподвижного сидения холод начал проникать и в рукава, и под полы поношенного и местами  грубо заштопанного демисезонного пальтишка, доставшегося ему от старшего двоюродного брата, вызывая лёгкий озноб. Ног, обутых в тряпочные стёганки, шитые из сукна старого тёткиного пальто с натянутыми на них литыми галошами, он почти не чувствовал. Эти литые галоши были приобретены мамой ещё осенью на Крестьянском рынке, который в годы войны располагался на месте станции метро “Крестьянская застава”,  у толстой тётки за продуктовые карточки. Малыш очень дорожил этими галошами. Они были его гордостью, так как ни у кого в детсадовской группе таких не было, а его постоянный обидчик – Алька Кокорев, даже пытался однажды во время тихого часа их украсть, и когда уже почти стащил их со стёганок, был обнаружен воспитательницей. Отец Альки был авторитетным инженером в теплотехническом институте, поэтому мальчишке ничего за его проступок не было. Малыш же с Алькой подрался и был крепко побит, так как Алька был старше его на три года и должен был в этом 44-м году пойти в школу. Малыш не плакал, а дрался из последних сил. Он уже чувствовал, что Алька начинает уставать и даже чего-то бояться, но драка была прекращена подоспевшей воспитательницей и малыш, оставшиеся пол дня провёл в углу.
         Пальцы рук, несмотря на варежки из того же сукна, кололо иголками, и хотелось заплакать от боли. Он чувствовал, что ещё немного, и не выдержит – расплачется.  И когда слёзы, не спрашивая разрешения, уже готовы были политься в два ручья, и уже задрожали маленькими росинками на ресничках, он вспомнил слова мамы: “Сынок, как бы тебе не было больно, ты должен терпеть. Помни всегда – ты мужчина, а мужчины от боли никогда не плачут. Мужчина может плакать только от досады, что не может наказать дурного человека, и от огорчения, когда теряет, что-то близкое и родное”. Он вытер варежкой предательские слезинки, встал с деревянного холодного сидения, и, чтобы согреться втиснулся между плотно стоявшими пассажирами. Старый шерстяной платок, которым мама, повязывая его голову поверх потрёпанной ушанки, тоже когда-то принадлежавшей брату, пропущенный подмышками и завязанный на спине, съехал на глаза вместе с шапкой, но поправить их он не мог из-за невозможности поднять руки, так плотно стояли пассажиры. Сжатый со всех сторон взрослыми он почувствовал, что становится теплее. Теперь мёрзли только ноги
- Девочка, если ты не будешь садиться, то на твоё место сядет пожилой человек, - услышал он сверху и понял, что это обращаются к нему.
- Я не девочка, я мальчик, - ответил он и почувствовал, что, несмотря на пронизывающий холод, начинает краснеть от нанесённой ему обиды. “Говорил же маме, - не хочу ходить в платке. Сколько раз уже за девчонку принимали, и вот опять. Всё, больше не дамся, чтобы в платок закутывали”. В начале поездки мама стояла рядом, но затем, по мере заполнения трамвая новыми пассажирами её оттеснили. Такое случалось часто, когда они добирались от института до метро, и волнений ни у него, ни у мама это не вызывало.  Когда терпение уже покинуло пассажиров и кое-кто из тех, кому было недалеко добираться пешком стали покидать вагон, трамвай ожил и резво побежал.  Равномерное постукивание трамвайных колёс и лёгкое покачивание вагона, уют и тепло сдавивших его со всех сторон взрослых людей, убаюкивали и нагоняли дремоту. Трамвай подошёл к остановке “Метро “Таганская площадь”  Замёрзшие пассажиры необычайно дружно и энергично устремились к выходу, увлекая за собой малыша. О! Он пытался сопротивляться, но разве маленький человечек может справиться с дружной толпой взрослых дядек и тёток? Так он оказался на улице, не доезжая три остановки до часового завода. Он попытался продраться сквозь толпу взрослых к дверям вагона, но она была такой плотной, что вопреки всем стараниям, увлечённый этой толпой оказался от трамвая на значительном расстоянии. Он слышал, как трамвай дал звонок, видел, как он тронулся и, ускоряя бег, скоро скрылся за поворотом на Воронцовскую улицу.  Только что окружавшая его толпа быстро растаяла, и он остался стоять один в надвигающейся морозной ночи. Осмотрелся. Мамы рядом не было. Дома и площадь были знакомы; здесь они обычно входили в трамвай, если было плохая погода, и ехали до своей остановки “Часовой завод”, рядом с которым стоял их дом; в хорошую же, несмотря на время года, шли пешком.  Испуга не было. Возможно, он и возник бы при других обстоятельствах, когда был бы более ранний час, и кругом было бы больше народу, но сейчас время приближалось к десяти часам вечера, и редкие прохожие были далеко от него. Его пугало большое скопление людей, ассоциировавшееся в его деском сознании с ватагой малолетней московской шпаны, попытавшейся ради забавы побить его прошедшим летом. Если бы не старший двоюродный брат Лёня со своим другом Виталиком, вовремя подоспевшие на выручку, ему бы пришлось тогда плохо. Он подумал о маме. Как она испугается, когда не обнаружит его  рядом, и как будет звать его и даже плакать.
         Острая жалость охватила его маленькое сердечко. Холод не оставлял времени на переживания, а мысль о маме, возникшая с яркостью неожиданно включённой в тёмной комнате лампочки, вызвала в нём решительность и никогда ещё не испытанное до сих пор чувство самостоятельности. Он хорошо помнил весь маршрут трамвая, да и Воронцовка, как называли улицу в народе, с примыкающими к ней дворами, было хорошо знакома. Ещё летом, с жившим с ним в одной квартире соседом-ровесником Вовкой Любимовым, неоднократно убегал со двора из-под присмотра двоюродной сестры обследовать ближайшие дворы, и с каждой вылазкой площадь освоенной территории расширялась.
         Дети военной поры умели быть самостоятельными, не то, что дети последующих поколений. 
         Решение идти домой возникло само собой, и он направился по направлению к своей улице. Ноги стали быстро согреваться. Он опять подумал о маме. Он уже готов был пуститься бежать, как его внимание привлёк завораживающий свет уличных фонарей в морозном, искрящемся ночном воздухе. Светомаскировку в Москве давно сняли, шёл январь 1944 года, и сама Таганская площадь, и вливающиеся в неё улицы, теперь были хорошо освещены.
         При широко открытых глазах свет фонарей был ярок и контрастен на фоне чёрного неба, а при сощуривании – слегка мерк, но зато, во все стороны разбегался лучиками, а снежная пыль в них начинала светиться и играть разноцветными весёлыми искорками.
         Пока он наблюдал игру искорок в свете фонаря, на площадь медленно выплыл аэростат, удерживаемый с обеих сторон за канаты людьми в солдатских шинелях. Видно было, что все солдатики – девушки. Эта картина оказалась намного интересней, чем игра луны с трамваем наперегонки, или игра света в морозном воздухе. Аэростат медленно направился в зев Воронцовки и малыш, подождав, когда аэростатная команда поравняется с ним, приблизился к девушкам и пошёл рядом с ними.
         - Ты почему один в такой поздний час? – спросила девушка-солдат. – Ты что, заблудился?
         - Не. Я тут рядом живу. Возле часового завода.
         - Это не так уж и рядом. Не менее трёх остановок.
Малышу очень не хотелось рассказывать только что приключившуюся с ним историю. “Подумает ещё, что я маленький.”
         - Я уже большой. Мне уже пять лет исполнилось.
         - Действительно уже почти взрослый, - улыбнулась девушка.
         - Тётя, а можно я Вам помогу. Я сильный. Я удержу.
Девушка посмотрела на ребёнка-цыплёнка и рассмеялась. А потом, продолжая улыбаться, подала ему длинный свободный конец каната:
         - Держи. Только смотри, не улети с ним.
         - Не улечу. Спасибо.
         Он шагал по улице в составе аэростатной команды, и чувство гордости заполняло его. “Вот бы старший брат увидел его…  А сестра, вообще бы расплакалась от завидок”.
         Пройдя половину Воронцовки, аэростатная команда остановилась, и он вспомнил, что отстал и потерял маму, а вспомнив, отпустил канат.
- Ну, ладно, тётя. Дальше Вы справитесь без меня.
Рядом стоявшие девушки дружно расхохотались, а но, с чувством, выполненного
долга, направился в сторону дома.
Когда до родного двора оставалось чуть больше остановки, он увидел быстро приближающуюся навстречу одинокую женскую фигуру. Он и не сомневался, что это мама. Её бы он узнал из всех жителей Москвы, если бы их собрали в одном месте. Она подбежала к нему, опустилась на колени и, обхватив руками, крепко прижала к себе. Потом отстранила, внимательно заглянула в глаза, страшась увидеть в них испуг потерявшегося ребёнка, но малыш был совершенно спокоен. Её глаза увлажнились и на ресницах задрожали набежавшие слезинки облегчения. Он увидел их и заботливо промокнул тряпочной рукавичкой.  Она снова прижала его к себе, растроганная детской заботой.
Несмотря на то, что их невольная разлука длилась не более получаса, за это время она успела испытать такие страхи, какие, быть может, ей не приходилось испытывать никогда ещё в своей жизни. Возбуждённое воображение рисовало самые мрачные картины, и с каждой минутой клубок воображаемых трагических ситуаций накручивался всё больше и больше. Ей стало сразу спокойней, когда она увидела в глубине улицы маленькую фигурку сына, быстро шагавшего навстречу. Теперь же, видя, что он ничуть не испуган и спокоен, она совершенно успокоилась и сама. Она поднялась с коленей, взяла его за руку и они направились к дому. Он обернулся. Аэростатная команда оставалась там же, где он её оставил.
- Мам, а я тоже вёл аэростат. Мне тётя дала держать канат.
- А ты не боялся, что аэростат унесёт тебя в небо? – спросила мама.
         - Не. Не боялся. Ведь нас в команде много.
         И он почувствовал, что действительно был членом аэростатной команды.
         - Ах! Как я завтра расскажу в саду, как я был сегодня аэростатчиком.    
         Вот Алька то будет завидовать! Да, чё там, Алька. Вся группа. Все будут звать поиграть с ними.
         Дом, в котором они жили в семье старшей маминой сестры после возвращения из эвакуации,  был построен за несколько лет до начала войны. Это была большое серое восьмиэтажное здание в стиле советского архитектурного авангардизма с толстыми стенами и большими окнами. Он стоял в глубине широкого двора, отделённый от Воронцовской улицы рядом двухэтажных деревянных домиков и склонившимися над ними вековыми тополями. Подходя к повороту в свой двор, на значительном расстоянии они увидели одинокую фигуру в длиннополой шинели, идущую в их сторону со стороны Крестьянской заставы. Несмотря на всю суровость военного времени, на улицах Москвы в поздние часы, и, особенно, в ночное время, было тревожно. И даже самые жёсткие меры, применяемые милицией, не могли полностью искоренить уличную преступность, но и не давали ей разрастаться. Порядок и преступность балансировали в состоянии равновесия.
На улицах Москвы, вдали от людных мест, вполне могли ограбить и раздеть донага, несмотря на самую лютую непогоду.
         До мужчины было ещё далеко, и молодая женщина с ребёнком поспешила свернуть в свой двор.
         Подъезд тускло освещала одинокая синяя лампочка.  Окна в подъезде всё ещё были заклеены крест-накрест по диагонали бумажными лентами. Лифт не работал, как и во все дни войны. Взявшись за руки, они, уставшие от перенесённого волнения нечаянной кратковременной разлуки, медленно стали подниматься на пятый этаж к своей трёхкомнатной коммунальной квартире. Когда они были на подходе к третьему этажу,  входная дверь подъезда раскатисто грохнула, под действием жёсткой пружины, и сразу вслед за этим в подъезде раздались энергичные шаги, усиленные ударами подкованных каблуков о метлахскую плитку пола. По звуку шагов было понятно – вслед за ними в подъезд вошёл мужчина.
         Возможность встречи в затемнённом подъезде в поздний час с неизвестным встревожила женщину, и эта тревога по невидимым связям передалась малышу. Он ускорил шаг, но по звуку за спиной было очевидно, что человек, вошедший вслед за ними в подъезд, поднимается значительно быстрее, чем они. И у матери, и у сынишки, независимо друг от друга, сложилось ощущение, что кто-то их преследует.
         Мать подхватило ребёнка на руки и, как только ей могли позволить силы, устремилась вверх к спасительной квартире. Дважды, повернув барашек механического дверного звонка, она нетерпеливо стукнула  несколько раз  рукой в дверь. Дверь тут же отворилась, и она не вошла, а вбежала в квартиру с ребёнком на руках, тяжело дыша, и мгновенно захлопнула за собой дверь. Все жильцы квартиры были в сборе. Женщины, занятые на общей кухне своими делами, оставили их, и вышли в прихожую, заинтересованные непривычным шумом. Её нетерпеливый стук в дверь, только что тревогой прозвучавший по всей квартире, её прерывистое дыхание, тревога, выражавшаяся на лице, убедительно говорили о только что пережитом испуге.
         Она быстро сняла пальто и повесила его на рядом стоявшую коллективную вешалку. Потом наклонилась и быстро раздела сына. Пока она всё это проделывала, слышала, как за дверью простучали шаги, и по звуку поняла, что преследователь направился этажом выше.
         - Что случилось? – спросила сестра.
         - Там…, - начала она, распрямляясь, но не успела продолжить, как вновь дважды торопливо проскрипел звонок. Глаза её широко распахнулись, выражая и удивление, и радость от внезапно родившейся догадки, и сомнение в возможность воплощения давнего ожидания.
         Она резко повернулась и распахнула дверь. Из чернильно-синего пространства широкой лестничной площадки, заполненной по всему объёму маскировочным светом синей лампы, в ярко освещённую прихожую большой коммунальной квартиры одним широким шагом вошёл высокий солдат с солдатской торбой-мешком на плече.
         - Здравствуй! Я пришёл, - сказал солдат, широко улыбаясь.
         Она уронила руки, поднявшиеся было для объятий, и из груди вырвался вздох, вместивший в себя все чувства, захлестнувшие её в это мгновение: и радость, и сомнение, и, даже, неверие в состоявшееся чудо. Сколько долгих зимних ночей было молчаливыми свидетелями её надежд, её затаённых беззвучных слёз в подушку, чтобы не потревожить сон близких её людей.
         Ноги подкосились от внезапно овладевшей ей слабостью. Она, наверное, упала бы, но сильные руки солдата успели подхватить ослабевшее тело  и крепко прижать  к себе.
         Она, обретая возвращающиеся силы, долгим, наполненным счастливыми слезами взглядом, снизу вверх посмотрела на обветренное лицо солдата.
         - Васенька…, - чуть слышно прошептала и уронила голову на грудь, прижавшись щекой к грубой, ещё хранившей морозный холод солдатской шинели. Её руки медленно поднялись и опустились ему на плечи, и тело слегка вздрогнуло от тихого плача, рождённого ощущением безмерного счастья с любимым и долгожданным человеком.
         Всё население квартиры, дружно высыпавшее в объёмную прихожую, застыло  в немой радости, наблюдая встречу молодой семьи, разделённой тремя годами войны.
         Никто не замечал утекавшего времени, словно находясь в коллективном гипнотическом сне, и только холод, начавший заполнять прихожую через широко распахнутую, так и не закрытую входную дверь, вернул всех в действительность.
Она подняла голову с его груди и посмотрела ему в глаза долгим взглядом, переполненным нежностью.
         - Как долго я тебя ждала, - сказала тихо.
И в том, как это было сказано, он уловил всю тяжесть и тревожность ожидания, перенесённого и пережитого её за годы войны, и полноту счастья встречи.
Да, она ждала. Ждала даже тогда, когда несколько месяцев не было писем, даже тогда, когда пришла коротенькая записка, в которой сообщалось его другом и коллегой по довоенной работе в конструкторском бюро Ефимом Найшем, что его друг и её муж, их Василёк, пропал без вести. Она не поверила Фиме. Она была уверена – он жив и скоро пришлёт о себе весточку. Шли недели и месяцы – вестей не было. Сестра начала издалека подготавливать её к самому худшему. Она догадывалась о желании сестры подготовить её психологически и запретила обсуждать с ней тему молчания Васи. Она продолжала верить… . Её вера была вознаграждена. Однажды почтальон принесла целый снегопад солдатских треугольничков-писем. Она их прочитала все и сразу. Из одного из них стало ясно, что он был в окружении, и его часть с боями пробилась к своим.
         А сейчас слёзы, слёзы ничем не сдерживаемой радости, волнения и счастья скатились из широко раскрытых глаз.
         Они стояли, прижавшись друг к другу, словно не веря счастью встречи, словно боясь, потерять друг друга снова на неопределённое время. Наконец, ощущение реальности стало возвращаться к ним. Отстранившись от жены, он почувствовал, что кто-то крепко обхватил его ногу. Малыш, а это был он, смотрел на него, запрокинув голову, и счастливо улыбался. Он смотрел на вернувшегося с фронта отца, которого успел позабыть за годы войны. В его глазах были и вопрос, и удивление, и нерешительность, и восторг. Солдат расстегнул шинель, подхватил его на руки, крепко прижал к себе и поцеловал.
         - Здравствуй, сын, сказал солдат.
         - Здравия желаю! – услышал в ответ по детскому звонкое отчеканенное приветствие.
         - Ну, сынок, да ты, совсем бравый воин.
         Солдат улыбнулся и снова прижал мальчонка к груди. Награды на груди отца больно давили на живот, но он терпел; ведь не зря отец назвал его воином, и не каждый же вечер отец возвращается с войны. И тут же в его головке вихрем закружились фантазии. Он представил, как завтра в детском саду всем будет рассказывать о своём отце. О том, какой он большой и сильный, как Илья Муромец, о котором рассказывала сказку воспитательница Нина Ивановна. Что у него на груди целых три медали, и две самые-самые – “За отвагу”, гвардейский значок и, самое главное, орден “Красной Звезды”. Он будет рассказывать, как геройски отец сражался за Родину, и что у него ещё есть медали и ордена, только он их ещё не успел получить  и теперь, когда вернулся с войны, непременно получит. Он уже видел, как будет завидовать и злиться всё тот же Алька Кокарев, недавно разбивший ему камнем бровь, потому что малыш сказал, что если кто не на войне, то тот трус. И снова была драка. И Алька схватил камень и ударил малыша в бровь и рассёк её так глубоко, что пришлось ставить скрепки. Он не плакал, и когда пошла крови и залила весь глаз, и когда ставили скрепки. Ведь мама сказала, что мужчина в слезах – это позор для него и для всех родных. И теперь, если Алька снова начнёт драться, он, малыш, постоит за себя и за героя отца, потому что если он не побьёт Альку не этот раз, то позор, о котором говорила мама, будет не только на нём, но и на отце герое.
В ту ночь в квартире никто из взрослых не спал. Женщины быстро собрали общий ужин на общей кухне, сложившись бесхитростными запасами военного времени. Сдвинув кухонные столы. Отец достал из своего вещмешка и поставил на стол две банки американской тушенки, буханку ржаного хлеба и солдатскую фляжку с водкой. Всех детей отправили спать. Только малышу было разрешено сидеть у отца на коленях. Он не отрываясь, как зачарованный, смотрел на награды, потом, преодолев робость, бережно погладил их.
         После суеты встречи наступило общее успокоение. Всех интересовало, как он, солдат, в январе 44-го мог оказаться в Москве? И он, с охотой рассказал о том, что в штаб артполка гвардейских миномётов, в составе которого он воевал, пришло распоряжение о переводе с фронта в главное артиллерийское управление нескольких человек, имевших высшее техническое образование и участвовавших в августе – октябре 41-го года в производстве “Катюш” на Московском заводе "Компрессор". Что руководил этими работами Королёв Сергей Павлович, и что, как он предполагает, именно Королёвым был инициирован их отзыв с фронта для дальнейшего конструкторского усовершенствования орудий залпового огня и разработки его новых поколений. В полученном приказе было указано несколько фамилий его друзей – однополчан, с которыми он до войны вместе работал, с кем дружил и с кем ушёл на войну. Только половина друзей и товарищей, чьи фамилии были указаны, уже никогда не вернутся с войны, и в их числе самый способный, самый талантливый инженер – Ефим Найш.
         Дядя Миша, муж маминой сестра, поднял тост за возвращение и сказал, что конец фашистов неизбежен. И ещё что-то говорили взрослые, но малыш уже ничего не слышал. Он спал, сидя на коленях у отца, крепко вцепившись ручонками в гимнастёрку, как будто бы страшась потерять то, что приобрёл в этот насыщенный событиями вечер.
         А отец поведал, что целый день провёл в главке, и что его ефрейторские погоны уже в ближайшие дни будут заменены на лейтенантские. Приказ о присвоении ему  офицерского звания уже подписан, осталось получить обмундирование и сфотографироваться на документы.
         С приближением утра все разошлись по своим комнатам, чтобы немного отдохнуть и, освежившись коротким отдыхом, влиться в новый трудовой день.
К семи утра в квартире никого не осталось, кроме семьи вернувшегося с войны солдата. Для неё с утренним рассветом началась своя, мирная в условиях продолжающейся войны жизнь.

                * * *