Три бабушки

         Мне кажется, Христина Карловна появилась в нашей семье после очередной ежегодной поездки родителей в военный санаторий в конце шестидесятых. Мой отец, как каждый  офицер или сверхсрочник Советской армии, раз в год  мог съездить с женой на отдых.  Министерство обороны СССР располагало огромной сетью санаториев, домов отдыха, турбаз. Время на дорогу не засчитывалось в отпуск, которого ждали целый год,  а проезд в любой уголок Советского Союза,  проживание, все лечебные процедуры были для отпускников  бесплатными. И служившие, скажем, на Сахалине могли отдохнуть в Закарпатье, а те, кто служил в Прибалтике, могли слетать на знаменитые термальные воды на Камчатку. Такие же учреждения для отдыха, но поскромнее, существовали в системе профсоюзов, потребительской кооперации, во всех академиях наук, а их было несколько, в  министерствах и ведомствах. Хотя, конечно, были цековская, кэгэбэшная, милицейская   сети учреждений для отдыха. В этих заведениях и здания, и обслуживание,  и питание были классом выше.
           Интересно, куда же это всё подевалось и кто неназойливо и без рекламы владеет сейчас этими несметными богатствами?  Кстати, не было никаких проблем с отдыхом в любой республике Союза. Можно было поехать в любой специализированный санаторий в Среднюю Азию, в Прибалтику – словом, куда угодно. И путешествовать туристу по стране можно было без опаски, что и делали, надо сказать, многие.  Это здорово сплачивало людей, они жили с ощущением, что это их страна, и она открыта для них.               
          Христина Карловна жила в Москве на  Пречистенке,  чуть наискосок от  здания Академии художеств, сейчас там располагается центр Зураба Церетели. Она обитала в небольшой комнатке  с высокими потолками в маленькой коммунальной квартире. Окна выходили во двор, и в квартире всегда было тихо и покойно.
         Я стал считать Христину Карловну своей  бабушкой, потому что  маму отца  Ирину Михайловну, в девичестве Кудряшову,  мою бабушку,  видел только в пятилетнем возрасте, когда меня во время отпуска отца    родители привезли в Москву  с Дальнего Востока.
             Бабушка Ирина жила  на Тихвинской улице, рядом с баней, в семье тети Клавы –одной из трёх папиных сестёр, у которой подрастали две девочки.  В послевоенное время, люди жили голодно и очень тесно, бабушке уже было много лет, ей было трудно ходить. Я же с соседскими мальчишками бегал во дворе, где мы во все горло кричали, как  Чита и Тарзан – герои замечательного трофейного фильма.
        Мы скоро уехали, и я никогда больше не видел бабушку Ирину, которая, как и многие тогда, прожила     невообразимо  трудную жизнь. Со старой фотографии, запечатлевшей бабушку с моими двоюродными сестрами, смотрит старая женщина с большой головой, повязанной  платком  и очень грустными  глазами. Большие глаза от бабушки Ирины достались трём её дочерям и сыну, а от них – моим двоюродным сёстрам и братьям,  мне и моей сестре. 
        О бабушке Ирине  по малолетству у меня не осталось воспоминаний, в отличие от деда, который мне запомнился совместной прогулкой. В тот приезд мы с родителями отправились   к средней папиной сестре  – Полине, жившей совсем неподалёку от Тихвинской улицы, в Вадковском переулке.  Сёстры звали её Полюшкой, а папа называл Полашей.   Позже тётя Поля сыграла в моей жизни большую  роль,  приютила меня, приехавшего в Москву после девятого класса с Дальнего Востока.
        В моём «пантеоне памяти», который, наверное,  есть у каждого человека, тётя Поля занимает вместе с моим отцом святое  место.
         Она жила с сыном Виктором и вторым мужем Иваном, за которого  вышла замуж после войны, в старом деревянном   двухэтажном доме с раскачивающейся лестницей.    В коммунальной  квартире,  в крошечных комнатах проживали ещё три семьи. Рядом стояли такие же дома-развалюхи, с тёмно-серыми от времени стенами. В них жил появившийся после войны простой люд, который во множестве приехал в возрождающуюся столицу. Эта послевоенная Москва не сильно отличалась от той, которую описывал  Гиляровский.
         Как раз в то время, когда родители отправили меня в Москву, сын тёти Поли, мой двоюродный брат Виктор,  по глупости   получил три года  и  «трубил» на лесозаготовках, где-то на Севере. Для ребят из его среды «отсидка»  была так же естественна, как пребывание в пионерском лагере для мальчика из хорошей семьи.
          Тётя Поля перед войной была известной трактористкой, по примеру Паши Ангелиной – о ней даже в газете писали. Первого мужа тети Поли, отца Виктора, бывшего  до войны  директором машинно-тракторной станции (по-простому  МТС), в подмосковной деревне, расстреляли свои же за то, что   при  отступлении   войск под Москвой он не успел, когда у него никого не осталось в подчинении, закопать  на большую глубину трактор. 
          Их деревня Бабье зимой сорок первого  года бессчётное число раз  переходила из рук в руки и, в конце концов,  была  сожжена дотла, что в полной мере соответствовало идее «усатого» о выжженной после отступления земле. Когда немцы заняли то, что осталось от деревни, они выкопали трактор, а после того как Красная армия освободила эту свободную от всего живого и неживого многострадальную землю, соответствующие органы разыскали бывшего директора МТС и расстреляли в назидание другим, благо подоспел соответствующий приказ 227, прозванный «Ни шагу назад». 
         Зимой сорок первого года,  в лютые морозы тётя Поля через линию фронта лесами проделала многокилометровый путь от деревни  Семёновское, что недалеко от Уваровки,  где уже много месяцев шли тяжелейшие бои, с оккупированной на нашу территорию. Она на детских саночках тащила свою бабушку и годовалого Витю. Еды не было никакой, тетя Поля  ходила по ближним деревням и побиралась, но безуспешно.
         Уже через много лет, вспоминая это страшное время, она говорила, что мечтала, чтобы в неё попал снаряд или мина.   Бабушка умерла от голода, а тётю Полю с сыном спас от верной смерти неизвестно как нашедший их отец тёти Поли и моего отца.
          Второй муж тёти Поли – Иван Володин – после войны работал  шофёром на автобазе. Он был среднего роста, жилист и очень силён.  Воевать Иван начал на Финской и прошёл Отечественную    «от звонка до звонка» в разведывательном батальоне. Был представлен к званию Героя, но вместо «Героя» стал штрафником из-за чайника со спиртом, который не захотел отдать пьяному командиру соседней роты  их батальона. Об этом мне со смехом рассказывал сам Иван Володин. Замечено, что о многих трудных событиях своей жизни  спустя много лет люди порой рассказывают с улыбкой, а то и с иронией. Воистину, время лечит, и настоящим людям свойственна не показная скромность.
          Дядя Ваня рассказывал мне о Финской войне, об огромных потерях в боях с финнами, о финских снайперах.  Во время  наступления наших войск стояли сильные морозы, и достаточно было лёгкого ранения, чтобы боец замёрз.  Оказывается,  это  свойство организма. Но наши оставшиеся к этому времени в живых после мясорубки тридцатых годов  «великие полководцы»  планировали операции  в тёплых штабах, не учитывая ни времени года, ни особенностей театра военных действий. А главное для них ничего не стоила жизнь солдата. Это же были  чужие жизни!
           Много позже, познакомившись с несколькими военными разведчиками, я узнал, откуда у них у всех в прямом  смысле была мёртвая хватка в руках. Это было их главное оружие в окопной борьбе с немцами, которое обеспечивало бесшумность и часто спасало их собственную жизнь.
         Именно после неудачной для Красной армии финской кампании Гитлер, запрещавший до того времени всякие разговоры среди военных  о возможной войне на два фронта,  принял решение о подготовке  нападения на СССР. Гитлер говорил, что он никогда не повторит ошибок Карла XII и Наполеона. Но после войны СССР с финнами возобладали доводы тех, кто считал  нашу страну «колоссом на глиняных ногах».
          Иван Володин закончил войну сержантом, неоднократно раненным, с множеством  медалей и  орденом Боевого Красного Знамени, который живому солдату получить было сложнее, чем стать посмертно Героем Советского Союза. Свои награды дядя Ваня  надевал только на  9 Мая.

                *          *          *
          Дед  по отцу был выпивохой, и, чтобы  отвлечь его от ожидавшегося застолья в связи с  приездом сына и сбором по этому поводу родственников, ему предложили  прогуляться со мной. Мы, не торопясь, под мой шаг, шли с дедом, он крепко держал меня за руку. Шли довольно долго,  но чувствовалось, что  дед знает, куда идёт. Наконец, мы остановились на улице  Палиха у пивного киоска,  где дед предложил мне, как равному, немного выпить – самую малость. Хотя это предложение меня, пятилетнего мальчишку,   сильно поднимало в собственных глазах, но я ещё не знал вкуса алкоголя и категорически отказался, на что дед примирительно сказал: «А я – не против».
         Деду налили небольшой стаканчик, он  пил медленно,  не отрываясь, чуть запрокинув голову. Потом ему выдали пиво в большой кружке. Дед внимательно следил за тем, как  кружка наполняется пенистым напитком. Продавец  несколько раз отставлял кружку, чтобы   осела пена. Полную кружку с пенным ободом дед выпил не спеша,  с перерывами.  Настроение у него заметно улучшилось, и мы побрели назад, но только медленно, с остановками, и он уже не так крепко держал меня за руку. К сожалению, это единственный удержавшийся в памяти эпизод, связанный с  папиным отцом.
          По маминой линии мою бабушку звали Анна Лазаревна,  она жила в городе Ворошилов (так назывался нынешний Уссурийск) у сына, старшего маминого брата   Владимира Павловича Позднякова – жгучего брюнета, человека редкой красоты.  Я его  любил и тайком выискивал у себя похожие черты, но ничего общего, кроме носа, не обнаруживал.
         У дяди Володи было три сына, жена его преподавала биологию, много времени проводила в школе,  так что бабушке забот хватало. В конце жизни бабушка часто болела и умерла, когда моего отца  перевели служить из  Ворошилова,  сюда, в Приморье, в поселок Камень – Рыболов, на озере Ханка.  Родители не хотели меня расстраивать и не взяли на похороны бабушки.
          Дядя Володя в начале войны воевал под Москвой, и, когда три месяца он был в окружении, бабушка Анна ничего не получала по его продовольственному аттестату.  Миллионам наших военных, попавших в окружение или плен, нечего было есть,  и точно так же  по их аттестатам не получали ни крошки и миллионы их родственников в тылу. Всё  это  полностью соответствовало идеологии сытых «кремлевских  мечтателей» во главе со Сталиным, задолго до Великой войны погубивших  миллионы своих граждан, в том числе настоящих специалистов, и обезглавивших  армию, которую с  огромными трудностями и  напряжением всех сил с двадцатых годов создавала вся страна.
Только в предвоенные годы были расстреляны многие тысячи командиров Красной Армии, более шестисот военных генеральского звания всех родов войск. И все это в мирное время… В какой ещё войне и какой враг мог нанести родине такой урон? Разве что антихрист в той последней войне, которая должна будет продолжаться сто лет. Как нужно было ненавидеть страну и её граждан? В СССР исчезли  миллионы родов, причем, как правило, это были лучшие из лучших.
        После тяжёлых ранений и контузий дядя Володя с близким другом, с которым когда-то заканчивал военное училище, лежал в санитарном батальоне в теперешнем городе  Одинцово, в здании у вокзала, где  до  и после войны была школа. Они с другом воевали в одном полку, и попали в один госпиталь. Друг дяди Володи в этом санбате умер.

                *         *         *   
        Удивительно всё-таки устроена жизнь:  уже сорок пять лет я живу в Одинцово, ставшим для меня вторым родным городом, он стал родиной  моих детей; я живу совсем рядом с этой школой. Сейчас там горит вечный огонь, и на мраморной стеле  среди имён солдат и офицеров, умерших от ран есть фамилия  друга дяди Володи.
        После контузии  Владимир Павлович  всё еще сильно заикался. Он получил отпуск на родину, а родина – Дальний Восток. Сразу по приезде, как было положено,  он пришел отметиться в военкомат, и тут  его встретил служивший в нем приятель по военному училищу. Обрадовались, обнялись.  Приятель, видя состояние дяди Володи, сказал, что ему нечего больше делать на Западном фронте,  что здесь  тоже нужны боевые офицеры,  что с японцами дело обязательно закончится войной и что он все уладит и оставит  Владимира Павловича служить на Дальнем Востоке.  А повоевать  Поздняков и с японцами ещё успеет. 
          Про японцев приятель как в воду глядел, а Владимир Павлович   в августе сорок пятого получил в боях с ними ещё одно ранение, правда, на  этот раз лёгкое. 
          В то  время  у Владимира Павловича был ординарец, тоже по фамилии Поздняков,  и ординарец как-то, во время относительного затишья, предложил сходить в стоявший неподалёку полк, командиром которого, как узнал ординарец,  был  их однофамилец Поздняков.  Они пришли в полк, их проводили к командиру, который  им очень обрадовался. Им  втроём было интересно, как бывает, наверное, всегда,  когда встречаются однофамильцы. Они поговорили –  кто, откуда, где живут родственники. Однофамильцам  всегда хочется выяснить,  нет ли у них родства. 
            Встреча была короткой, но расстались радостно и дружески  обнялись на прощание. Владимир Павлович с ординарцем заспешили в свою часть. Пройти нужно было чуть больше километра  редким кустарником. Японцы, видимо, их заметили, потому что начали минометный обстрел. Последняя мина разорвалась близко, и её осколками ординарец был убит на месте, а дядя  – ранен в плечо. 
           Сразу после победы над японцами  Владимир Павлович очень хотел побывать в  Харбине. И когда  такая возможность представилась, он  ею воспользовался.  Он искал там   родственников, о которых тогда нельзя было и говорить. Но от своего отца,  Павла Елисеевича Позднякова, он знал, что начальником  железнодорожного узла Харбина в тридцатых годах был двоюродный брат Павла Елисеевича; у него  была большая семья.  Но, как ни разыскивал родных дядя Володя, никого не нашёл:  то ли их погубили японцы,  то ли наш "доблестный" СМЕРШ.
         После войны Владимир Павлович Поздняков  был заместителем председателя горисполкома моего родного города Уссурийска, поэтому у его старшего сына  в шестидесятые годы было прозвище «мэр». Интересно,  откуда в те далекие годы наши пацаны  знали это иностранное слово? Не иначе как из кино.
         Тяжёлые ранения и контузии, полученные дядей Володей во время войны, не прошли бесследно: он умер  в сорок шесть лет, оставив трёх сыновей, которым предстояла трудная жизнь без отца.

                *         *         *
         А Христина Карловна стала часто бывать у нас, когда мы  уже переехали в Одинцово. Обычно она приезжала на электричке в субботу  из Москвы и шла пешком от станции. Дорога проходила через небольшие деревеньки с яблоневыми садами и занимала около часа. Часто я её встречал, и мы по пути разговаривали. Она говорила медленно, как бы подбирая слова, но очень правильно. Мне нравился её латышский акцент, с каким-то оканьем.
          Христина Карловна Цельмс, коммунистка с ещё дореволюционным стажем, во время революции и сразу после неё работала в Смольном, в Секретариате ЦК партии. Когда правительство в восемнадцатом году переехало из Петрограда в Москву, с ним вместе переехала и Христина.  С двадцать второго года с приходом в Секретариат Сталина, многое стало меняться, а после смерти Ленина в двадцать четвёртом,  Христина ушла из партийного аппарата. Вспомнила все свои  навыки и устроилась в костюмерный цех Большого театра, где и проработала остаток жизни. В  условиях тотального дефицита в нашей стране одежда и костюмы должны были служить долго.  Постепенно она стала замечательным специалистом по чистке   гардероба артистов.
           В начале шестидесятых появились первые публикации о репрессиях. Тема репрессий с тех пор стала в стране жгучей, ведь острота этой трагедии не угасла до сих пор. Поражали размеры репрессий, их невероятная жестокость. Чудовищность и массовость террора внутри страны были вне логики.
         У молодых людей, воспитанных  советской школой на идеалах благородства, интернационализма, стремящихся «обогатить свою память знанием всех тех богатств, что выработало  человечество», просто не укладывалось в голове, как можно было уничтожать миллионы людей, самоотверженно работавших на  то, чтобы  с каждым днём расцветала и становилась лучше и краше наша любимая Родина.
          Именно такое воспитание обеспечило во время войны  самоотверженный труд миллионов людей, работавших дни и ночи в тылу. Советская школа дала тысячи и тысячи воинов, осознанно жертвовавших собой на фронте и за линией фронта, что  стало важнейшим фактором, обеспечившим нашу Победу.  Когда  эта  трагедия стала достоянием гласности,  режим был обречён. Сталин и его приспешники, создавшие эту систему репрессий, должны быть прокляты в веках. 
        В разговорах с Христиной Карловной я спрашивал, как такое могло случиться?         Она рассказывала, что перед войной в Москве партийные организации были созданы по национальному принципу. Так,  их парторганизация объединяла всех московских латышей, где бы те ни работали или ни  служили.  Латыши, которые много сделали для революции и спасли революцию во время восстания левых эсеров,  были заметны и в армии, и в ЧК.  После подписания Брестского мира они  потеряли родину. Большая часть тех, кто служил в армии, попали в пограничные войска и охраняли рубежи страны. 
            И хотя аресты в армии не прекращались с двадцатых годов,  размах их усилился с тридцатого года.  Жертвами стали многие бывшие царские офицеры, верой и правдой служившие новому Отечеству на фронтах Гражданской войны,  без которых была бы невозможной победа красных над белыми. Но прошло время, и партийная власть решила, что она  уже может обойтись без них.
         Расстреляны были многие сотни. Однако в армии в это время  большинство командных постов ещё занимали выходцы из царской армии, и они справедливо оценивали роль  этих военных кадров в прошлых  сражениях и   их значение для строительства  современной армии. И тогда расправа над бывшими офицерами была остановлена.
           В середине тридцатых годов начались массовые аресты, которые проводились уже не только в армии, а во всех областях народного хозяйства, во всем государстве.  Среди арестованных  многие были знакомы латышам по долгим годам службы в армии и по работе в народном хозяйстве.
          Христина Карловна говорила, что на заседании парторганизации у одного из их  товарищей, занимавшего высокий пост в НКВД, прямо спросили, что происходит, почему арестовывают людей, которых они знают много лет, всей  жизнью доказавших свою преданность революции? Этот  товарищ по парторганизации рассказал, что тот же вопрос  он задал Калинину, Всероссийскому старосте, и тот ответил, что сам  не понимает, что происходит, и  каждую ночь ждёт ареста. 
                *          *          *
          Христина Карловна была арестована в тридцать седьмом году и сидела в камере, в которой находилось около сорока женщин из разных слоев общества. Это были профессора  университетов центральной части СССР, жёны высокопоставленных военных; среди них была жена маршала Будённого, женщина красивая и  талантливая. Христина Карловна говорила, что она была одной из лучших певиц   Советского Союза. Христина Карловна, много лет проработавшая в Большом театре, могла об этом судить.
          Лариса Васильева в своей книге «Кремлёвские жены» пишет, что у Ольги Стефановны Михайловой, второй жены Будённого, было контральто. Как известно, первая жена Будённого, Надежда Ивановна, застрелилась (или была застрелена?) в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году.  Удивительно, но слишком многие жёны вождей того времени уходили из жизни таким образом. 
         Ольга Стефановна Михайлова отсидела девятнадцать лет и вернулась в Москву в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, психически глубоко больным  человеком. Она рассказывала, что её неоднократно  насиловали группами. Будённый этому не верил, считая, что это плод её больного  воображения. Подобные факты описаны в биографиях многих жён репрессированных, но случай с женой Будённого, если это было так, показателен, потому что одно дело – насиловать жён уже расстрелянных  репрессированных, и другое дело – живого маршала, находящегося в фаворе у самого Сталина. Этот факт дает богатую пищу для анализа эпохи.
          Судьба самого Будённого висела на волоске, потому что многие арестованные военные поняли, что для ареста любого достаточно дать на него показания. Они на жесточайших допросах начали наговаривать на Ворошилова, Будённого, Тимошенко, Щаденко, Шапошникова и прочих, на которых держался режим. И почти все, кто приговорил к смерти первую волну выдающихся военных, такие как Блюхер, Алкснис, Белов, Дыбенко, Каширин, вскоре сами познали прелести застенков НКВД и разделили их судьбу, испытав на себе кровавые фантазии палачей.
         Почти все судьи, участвовавшие  в процессе Тухачевского, кроме Будённого и Шапошникова, позже были расстреляны. Кстати, интересна фигура Шапошникова. Сталин, получивший показания на Шапошникова, тем не менее не тронул его и, как известно, к единственному из военных обращался на вы и по имени-отчеству. Секрет прост – Сталин знал истинную цену этим показаниям, добытым в Лефортовской тюрьме на допросах «с пристрастием», когда от криков истязаемых сотрясались стены. Поэтому  командный состав Красной Армии, с которым страна  встретила Великую войну, целиком на совести Верховного Главнокомандующего. Хотя о какой совести можно говорить в данном случае?!

                *          *          *
         Мой отец учился перед войной в московском техникуме связи, и однажды, зайдя в спортивный зал, увидел физрука, снимавшего со стены портрет Будённого. Заметив удивление на лице отца, физрук сказал, что Будённый, оказался сукой и врагом народа. Однако через несколько недель портрет маршала был возвращён на стену. Видимо, Сталин рассчитал, что с арестом Будённого нужно будет вычеркнуть из истории и Первую конную армию, как это было сделано со Второй конной армией.  Но пожалуй главная причина жизнеспособности Будённого состояла в том, что Сталин как-то сказал о нём: «Оставьте этого дурака в покое, он не опасен».
         Наркомом обороны Советского Союза был Климент Ефремович Ворошилов – бывший рабочий-клепальщик Луганского паровозостроительного завода, поступивший в школу в двенадцать лет и проучившийся там два года. Как вспоминают, Клим никогда не мучился своим малым образованием, и  его  по-настоящему не интересовало ничего, кроме стрельбы из пистолета и маузера. Сталину, самому военному бездарю, было проще и безопаснее, по его внутреннему убеждению, опираться на таких «специалистов», а  что дело идёт к мировой войне,  так, может, с помощью разных пактов о ненападении страну и «пронесёт».
          В   двадцатых годах нарком Клим Ворошилов неоднократно просил перевести его из  военного ведомства. Да и Сталин до 1933 года не слишком интересовался военными делами.   
          Моя родина – город Уссурийск, до пятьдесят седьмого года называвшийся Ворошиловым. В Приморье, как и во многих частях нашей страны, мальчишки любят давать сокращенные названия городам. Так я слышал сокращенное название нашего города «Варашек». Весь Дальний Восток и тогда и сейчас называет Владивосток «Владиком», а Хабаровск – «Хабарой». Для нас, мальчишек из семей военных, живших в нашем военном городке, имя Ворошилова  вызывало законную гордость.
          В одном из двух кинотеатров города на втором этаже - там, где зрители ожидали начала сеансов, перед которыми играл оркестр, в пятидесятых годах двадцатого века висела огромная, во всю стену, картина, изображавшая Ворошилова в профиль на лыжной прогулке. Мы не понимали, почему первый маршал, который, как пелось в песне, «В бой нас поведёт» и имя которого присваивалось лучшим стрелкам, изображается не в пылу победных сражений, а шагающим на лыжах в штатском костюме цвета какао.
         Надо сказать, что военная служба не интересовала Ворошилова уже сразу после Гражданской войны, и он неоднократно обращался в партийные органы  в двадцать первом и в двадцать третьем годах с просьбой освободить его от военной повинности. В военной среде уже в двадцатых годах были невысокого мнения о способностях Ворошилова. Троцкий считал его абсолютно бездарным  в военном отношении человеком. Но Клим был клевретом Сталина и нужен был тому на высоком военном посту в борьбе с Троцким. 
          В армейской среде бытовало много историй, связанных с Ворошиловым. Рассказывали, что в начале двадцатых годов Ворошилов по приглашению  руководителя Турции Кемаля Ататюрка ездил с визитом в Турцию. Там на приёме в честь советской делегации Ворошилова пригласила на танец жена Ататюрка. Ворошилов, который возглавлял не только наркомат обороны, но и курировавший множество творческих и артистических организаций,  умел танцевать только гопак, и потому отдавил ноги жене Ататюрка.
           Этот почти "трагический" эпизод имел важное последствие для усиления Красной Армии.     По возвращении в СССР Ворошилов подписал директиву, обязывающую офицеров Красной Армии  научиться танцевать, что было не менее важным, чем умение маршировать.
        Нужно сказать, что у Ворошилова было много идей по усилению боеспособности Красной Армии. Это ему приписывают идею  сделать на подошвах участников парадов на Красной площади  сплошную металлическую пластину. Народный комиссар обороны считал, что это значительно усилит «цок» и произведет неизгладимое  впечатление на наших врагов. Представляете, какое устрашающее зрелище являет собой марширующая и цокающая тысячами подошв площадь? Но это предложение вызвало ревнивую реакцию со стороны кавалеристов, считавших, что у них хотели украсть переливчатое цоканье копыт их лихих скакунов по брусчатке главной площади страны.
        Истинная роль Ворошилова для командного  состава Красной Армии ясна была уже в тридцатых годах. Но по-настоящему его роль в истории СССР, а, с учетом значения нашей страны в тридцатые годы ХХ века, когда мир шел к мировой  бойне, и, следовательно, в мировой истории стала понятной в шестидесятые годы, когда общественность узнала о чудовищных репрессиях в собственной стране. Будучи наркомом обороны в тридцатые годы, Ворошилов, как теперь говорят, «сдал армию», «отдал на растерзание». 
          Если накал борьбы в Гражданской войне между красными и белыми можно было понять, то неисчислимые жертвы в двадцатых – тридцатых годах, когда большевики победили, нормальному человеку понять  невозможно.
                *          *          *
         Разум отказывается понимать, зачем нужно было изводить под корень  всю работящую, умелую, любящую землю-кормилицу  часть крестьян, на которой испокон века держалась Россия.  Как собирались кормить огромную   страну, опираясь на голытьбу, не способную к тяжелому крестьянскому ежедневному труду? Ведь только большим многодетным семьям, которых безмозглые, не знавшие и не хотевшие по- настоящему знать российскую деревню и село «кремлёвцы» позже назовут «кулаками», было под силу  трудиться в тяжелых климатических условиях большей части России.
          И земля, и страна тут же откликнулись небывалым голодом, унесшим жизни миллионов. От голода умерли будущие работники и защитники страны. Эхо тех страшных голодных лет, названных «голодомором», до сих пор слышится в отношениях России с Украиной.
         Другая трагедия национального масштаба – уничтожение казачества, за что  ответственность  чаще всего возлагают на Якова Мордухаевича Свердлова. Ликвидация казаков продолжила начавшееся с первых дней революции уничтожение целых сословий в стране. Новая власть показала, что она не думает о социальном мире для своих граждан и готова к массовому террору. А ведь казаки представляли самую боевитую часть России, веками оборонявшую империю, стоявшую на страже    большинства её границ.
        Размышляя о России начала ХХ века, о её трудной судьбе, нельзя не вспомнить  уж если не о  гармонии государственного устройства, то о несомненной его сбалансированности. В нашей к этому времени уже великой многонациональной стране  в согласии жили многие народы, исповедовавшие разные религии. Промышленность удивляла страны Старого света темпами развития; крестьяне в трудных условиях нашего климата, с  использованием примитивных по современным меркам  орудий производства из года в год наращивали выпуск замечательной по качеству сельскохозяйственной продукции и продуктов питания.   
         Несмотря на имевшие место   неурожаи в некоторые годы, малое количество техники, которая уже была в те годы в других странах, нелишне вспомнить, что до революции Россия обеспечивала треть потребностей всей Европы в молочных продуктах, сыре, в значительной части зерна.  Хотя следует признать, что Россия выполняла свои обязательства всегда и  вывозила продукты питания даже в неурожайные годы, и тогда в стране возникал голод. Позже такую практику  назовут «голодным экспортом». Эту бесчеловечную практику сохранила и приумножила советская власть.
        Россия имела одни из лучших в мире армию и флот, воспитанные на суворовских и ушаковских традициях. Несмотря на неудачу в войне с Японией, все признавали стойкость и самопожертвование русских  солдат.
         Велик вклад российской интеллигенции в культуру. В IXX и в начале XX века она создала великую литературу, вошедшую в сокровищницу мировой культуры. 
         Лозунги, которые большевики украли у других партий и с которыми им удалось захватить власть, в их исполнении оказались простой демагогией, примитивной ложью и историческим обманом своего народа.   
        Но вернемся к нашим героям. Будённый,   как  Ворошилов и другие «конармейцы», –   выходцы из низов, ненавидел бывших царских офицеров и генералов за их блестящее, прежде всего военное, образование. Он, несомненно, был талантливым рубакой, получившим еще в Первую мировую четыре Георгия, но война не может продолжаться вечно, а в мирное время его два класса церковно-приходской школы и умение играть на гармошке не давали ему ощущения равенства с талантливыми полководцами.
          Будённый, как и Ворошилов, был согласен с любым курсом партии и будучи в составе Военного трибунала,  с  легкостью подписывал смертные приговоры вчерашним соратникам по боям, причем, не обязательно дворянских кровей.
         Ограниченность этих «пластилиновых»  людей была на руку Сталину. Их не беспокоила будущая судьба Красной Армии, сложное окружение страны, приближающаяся Великая война. В силу своей ограниченности они и не способны были к анализу, и, конечно же,  их больше интересовали собственные шкуры, ради которых можно было пожертвовать чем и кем угодно.
         От третьей жены Будённого, которая была моложе его на тридцать три года, у него было трое детей, в которых он души не чаял. Задумывался ли когда-нибудь этот полководец, которому Господь отказал в интеллекте, что у тысяч  расстрелянных военных, его знакомых, тоже были дети, в которых они души не чаяли. Многие из  детей репрессированных погибли в лагерях,  у всех были сломаны судьбы.    
         Многие из близкого окружения Сталина «откупились» своими женами,  хотя те и не сидели в столь бесчеловечных, гибельных условиях, как  остальные, что и сохранило им жизнь. Как известно, кроме жены Будённого, арестованы были жены Молотова, Калинина, Поскрёбышева и  других приближенных Сталина, лично решавшего их судьбу. Впрочем, для некоторых арест жены не был большой трагедией, и они утешались, как, например, Всероссийский староста, обществом специально отобранных артисток из московских театров, в том числе из Театра оперетты и Большого.

                *         *          *
            За два года пребывания в тюрьме Христину допрашивали  дважды. В первый раз её вызвали на допрос ночью через несколько недель после ареста.  Допрос вел сержант. Обвинение звучало так:  Христина работает в Большом театре, где часто бывает товарищ Сталин, и она хотела его убить. Предложил подписать протокол с такими показаниями, и когда она отказалась, то спросил, знает ли она, что они делают с теми, кто отказывается пописывать. Христина ответила «да», и  её увели.
           В следующий раз её снова забрали из камеры ночью. Это был другой кабинет, но сержант был тот же. После первого же отказа подписать  её начали избивать два солдата. Как рассказывала Христина Карловна, солдаты были обуты в валенки, в которых был свинец. Когда она теряла сознание, её обливали водой из ведра и снова били. После допроса её отнесли в камеру, и Христина много месяцев не могла сидеть. Днем в камере нельзя было ложиться, но её, лежащую на нарах, прикрывали соседки по камере, чтобы не видели вертухаи.
         Через два года её снова вызвал тот же сержант и объявил, что «органы» всё  проверили и что она невиновна. Христине был сорок один год,   она вышла на свободу инвалидом. У неё, высокой, стройной и нестарой женщины, отныне всегда  тряслась голова.  Она вернулась в свою опечатанную комнату, где всё было перевернуто вверх дном.
         Самой горькой потерей для Христины, вернувшейся домой, была утрата красной гвоздики. Я спросил: «Что  за гвоздика?».  Христина Карловна рассказала, что во время её работы в Секретариате ЦК партии  состоялся Конгресс  Коминтерна. На Конгрессе  выступал Ленин, а после окончания работы был организован ужин для участников, который готовили сотрудники Секретариата. Все сидели за столами, в качестве угощения делегаты получили стакан чая и бутерброд с маслом. Перед каждым делегатом находилась  маленькая вазочка, и в ней стояла красная гвоздика. Когда ужин закончился и делегаты вышли из зала, Христина, воспользовавшись правом организатора,  взяла гвоздику из ленинской вазочки и хранила её как самую дорогую реликвию. Вернувшись из тюрьмы, Христина  нашла на полу горстку  пепла от раздавленной гвоздики…
           Все-таки, коммунисты с дореволюционным стажем были особые люди –  недаром  Сталин их ненавидел. Думаю, их чувства были взаимными. Среди старых большевиков существовал культ Ленина как Спасителя, на защиту и помощь которого они, как истинные верующие,  надеялись даже после его смерти. Недаром в тридцатых годах они, за редким исключением, были репрессированы.  Старые большевики, многие из которых прошли царские тюрьмы и ссылки, хорошо знали друг друга,  и Сталин для них не был загадкой.
           Еще одна интересная деталь: Христина Карловна после войны была ярой футбольной  болельщицей. Всю свою послевоенную жизнь она болела за одну и ту же команду –  московское «Торпедо», успехи и неудачи которой принимала близко к сердцу. Впрочем, футбол после войны для многих в нашей стране был много больше, чем просто видом спорта, даже для тех, кто прошел застенки НКВД. Их чувства и души были по-прежнему живы. 
          Они оставались людьми.
          Три бабушки. Они пришли в этот мир в конце IXX и ушли из него  в ХХ веке. Они жили в разных концах нашей огромной страны, были из различных социальных слоев,  и доля у каждой из них была своя. Однако жизнь каждой сплеталась с судьбами миллионов, и все вместе эти жизни составляют такую тяжелую, но такую великую и прекрасную историю нашей Родины.
          Это  не был их жребий, это была их судьба.