И судей судят

 

   За иллюминатором лениво проплывали высокие берега Волги, купола церквушек золотились или синели под нежарким июньским солнцем. Теплоход «Днепр» с туристами на борту рассекал сияющую волжскую гладь, а в каюте капитана на койке мирно посапывали две кошки и одна девочка. Мужчины тихо переговаривались, время от времени в их речь вклинивалось крепкое словцо. На полу протяжно звенькали пустые бутылки, капитан в одной тельняшке время от времени смотрел на часы и высчитывал, во сколько ему подняться в рубку. Он не пил, опрокидывал холодную крем-соду стакан за стаканом и закусывал тонким лавашем. Единственное, что брал с собой в рейс. Мать, Азга – Азгуш, этот лаваш умудрялась печь в газовой духовке, больше ничего армянского у неё, кроме фамилии, не было. Муж тоже был армянином, ростовским, с предками из Крыма, тот ещё знал армянский язык. А вот ни она, ни сын уже не сохранили. Вот этот лаваш.
Свояк, теперь уже бывший, всё опрастывал душу, а капитан всё остужал себя этой крем-содовой…
– Не смог я, Лёня, тебе легче, твоя к дому прикована…– кощунственно сравнил себя Пётр.
Жена капитана страдала рассеянным склерозом, во время ходок ухаживала за ней Азга – Азгуш, и ни при каких обстоятельствах оставлять её было немыслимо. Леонид любил кроткую Ольгу, да и Пётр свою Елену не меньше любил. Видно, и сейчас любит. Скрутило мужика…
– И вот приходит ко мне мать этого пацана, плачет и воет. Ты, говорит, перед Богом что скажешь? Не виноват мой, не виноват! Он у меня дома телевизер чинил, и соседу заодно починил! Они с женой в суде кричали, что у них дома были той ночью, так судья выгнал за крик и не засчитал! Как ты спишь с это ****ью, как ты её целуешь! За руки взявшись ходите по городу! Чтоб моё горе на тебя с нею перешло, не виноват мой мальчик, не виноваааат! – и воет, как собака на луну…
   Капитан зажмурился, покачал головой и снова налил содовую. Одна из кошек спрыгнула с койки и вкрадчиво вспрыгнула начальнику на колени, видно, учуяв, что тому не комфортно.
– Ты, Пётр, не убивайся. Была б Олька здоровой, да за такое я б тоже не простил!
– Сначала не знал я, ничего не знал! Не лез в её работу, ну, секретарём была столько лет, с высшим юридическим, потом судьёй назначили. В партии, знает, как чего. Только вот характер как-то меняться стал, ну, думаю, от занятости. Даже с Олькой, женой твоей, свысока стала говорить, всё реже и реже звонила ведь, а сестра всё же, с матерью моей и вовсе раз в месяц увидится, та обижается, я всё мать ругаю, мол, что ты придираешься, судья, занята, то заседание, то коллегия… Писанины уйма, не успевает… Дом полон всего, квартиру-то кооперативную мы ещё в прошлом году обставили, машина, дача, всё есть. Я ей всю зарплату отдавал, у меня премии со второй работы немереные, она умеет экономить, да я в это и не лезу. Кандидатская все силы отнимает. И вот – такое…
– Сама сказала?
– Сама, даже не ломалась: – А ты что думал? Просто так меня держать будут? Слово председателя для меня закон!
– Ётьтить! Не закон, а слово!
– Невиновного мальчика на пять лет засунуть к уркам! Только что на второй курс перешёл, девушка у него была, родители увезли к родне на Украину, подальше, всё им сломала… Думала – ему, а мне с Инкой сломала, –  кивнул он на койку, где мерно мурлыкал второй кот, уютно расположившись у девочки в ногах.
– Да и себе сломала, нет?
– Нет. Говорит, только так можно работать, работу менять не собирается.
– А этот, что звонил, говоришь, чист перед законом?
– Откуда мне знать? Да нет, тут подозрений не имею. Прыщавый он, моя Ленка брезгливая.
– Мать твою, звёздочки нашивают себе, погоны украшают… И нате вам, на костях! Я пока до каперанга дошёл, уже на пенсию собираться пора…
– А я? У кого мне брать, да и кто даст? Горбатиться – вот и вся премудрость для нашего ученого брата, – вздохнул Пётр. Диссертацию он сделал не ахти какую, сам понимал, да пятнадцать лет долбал одну и ту же тему, две книги получилось. Ну и хотелось, чтоб как у людей.
– Петро, а как ты узнал всё-таки? Проверял?
– Инка нашла в ящике письмо, подбросили. Всё расписано, когда и где был. Да и страшное совпадение – девушка этого парня раньше с ним ходила, с этим подонком из облсуда. Женат, между прочим!
– То есть? Так это она подстроила?
– Да нет, месть! Она уже полгода как от него ушла, а с этим пацаном на караоке подружилась, поют оба хорошо, Инка ходила раньше в этот клуб, вспомнила. Так она потому и от матери сиганула, как это письмо получила. Плакала, всё норовила к генпрокурору сходить, да мать пригрозила, что убьётся. Я тоже отговаривал. Не докажешь. Устное признание, Лёнь…
– И что? Проверял? Может, там обстоятельства какие-то?
– Да никаких, сама и сказала. Да, говорит, невиновен, но мне позвонили и железно потребовали.
– В первый раз, – спрашиваю? Нет, не в первый и не в последний. Мне ещё вверх можно добираться, а ты со своей диссертацией двадцать лет копаешься и что тебя ждёт?
– Мать твою! Да моя Олька сроду меня не попрекала, а ты сравниваешь!
– Ну, привела бумаги в порядок, из дела вымели всё, что могло защитить. Адвокат назначенный, малец-то по отцу сирота, а мать только воет да плачет!
– А ты чего слезу роняешь? Жалеешь?
– Нет, Лёнь. Любил я её, любил, ты же знаешь! Как я с ней в постель лягу, парнишка перед глазами встанет? Да мне Инку жалко! Я на неё положил сразу, как узнал, что она засудила невиновного по звонку. И не вернусь я к ней. Может, женюсь, есть кандидатура. А Инка-то без матери останется, она даже слышать о ней не хочет. Четырнадцать лет, всё понимает…
Каперанг ещё раз посмотрел на часы и встал.
– Ты ложись, этих двух бутылок даже для твоих габаритов не мало. К утру в Нижнем будем, экскурсия, с Инкой сходите…
   Пётр уже не слышал его. Растянувшись на узковатой для него койке, почти до конца высказавшись, он опустел, освободился и мгновенно уснул сном младенца.
Рыжая котованка переселилась к его ногам, и каюта погрузилась в серовато-сумрачную мглу.