Старые друзья. Ника

...Нет, если трезво рассудить и здраво всё взвесить, то зря я, пожалуй, за нее опасался. Потому что живет она хорошо. Как говорят, дай бог каждому! А ведь с тех пор прошло пять лет. Пять лет беспрестанных поездок, гостиниц, ресторанов, столовых. Пять лет снабженческой жизни. Удивляюсь, как они не заслонили собой прошлого, не стёрли, обошли мою память. Иногда, кажется, столько фамилий, улиц, адресов, служебных телефонов сидят у тебя в голове,— где уж помнить, что было с тобой вчера, неделю назад, прошлым летом. Но в тихую минуту, будь то на работе, когда ты сидишь поздно вечером в отделе один, или в поезде, когда смотришь в окно, или в пустой холостяцкой квартире, где особенно одиноко, нет-нет, да и вспомнишь...
 
      Мы познакомились с ней зимой, совершенно случайно. В трамвае, в густой толпе, я лицом к лицу столкнулся с ней, когда её напором входящих, чуть раньше меня, внесло, развернуло и прижало к кассе. Я помог ей освободиться, и она взглядом меня отблагодарила. Несколько остановок мы простояли стиснутые со всех сторон, пряча глаза и боясь дышать в лицо друг другу. Возле универмага многие сошли, мы встали к окну и вздохнули свободно. И тут началась эта игра. Игра, иначе это и не назовешь. Я стал рисовать разные картинки на заиндевелом окне, а она - сначала исправлять их, а затем и рисовать тоже. Я нарисовал дом, а она – телевизор, я антенну. Я - подсолнух, а она - огромное солнце.
 - Где тебе сходить? - спросил я. Она подышала на окно и, прищурившись, посмотрела. - Мне еще далеко, - оказала она, - А тебе? - А я свою остановку уже давно проехал.
   Мы с ней никогда не договаривались, где увидимся, и понятия не имели, что значит нарочно встречаться или ждать под часами. Если у меня было время, я шёл к ней домой, а она частенько после занятий прибегала ко мне на работу. Тут ей не приходилось ждать: работы у меня было немного. Я складывал свои бумаги, впопыхах засовывал их в стол и, отпросившись, выходил развеяться на часок-другой. Прямо зa территорией нашей конторы pос небольшой лесок. ОН был негустой, но очень старый. И почти весь состоял из толстых, кряжистых дубов. Весной в нём долго пахло талым снегом и прелой корой, Расстегнув пальто и подставив лицо солнцу, мы бродили с ней по сухим пригоркам или начинали дурачиться, со смехом катаясь по прошлогодней листве. Иногда мне, как будто невзначай, удавалось так прижать её к земле, что она не могла и шевельнуться. И тогда я долго целовал её, пристально рассматривая между поцелуями её глаза, нос, губы. Меня тешила мысль, что стоит мне захотеть, и она навсегда станет моей. Но что-то удерживало меня. Думаю, что это была боязнь обидеть её. Но это я думаю сейчас. А тогда я воображал, что во мне говорит мой Здравый Смысл и Врождённая Осторожность, и что я уже, в некотором смысле, Достаточно Стрелянный Воробей, чтобы не попадать впросак с малолетками.
   Такие минуты выпадали нечасто. Откуда только сила бралась у такой тоненькой и хрупкой девочки. Опрокинув меня, она со смехом вскакивала и убегала, или, вдруг, как будто отстранялась, вставала, поправляла свитер и, задумчиво глядя себе под ноги, тихонько шла от меня в стороне. До конца дня она становилась замкнутой и неразговорчивой, на вопросы не отвечала или отвечала односложно и невпопад. Я не донимал её, потому что видел, что отстраняется она не для того, чтобы показать мне, какой я грубый, а для того, чтобы ещё раз, в одиночку, прочувствовать всё, что произошло, еще раз пережить. Это было очень понятно и очень естественно: и её молчание, и её минутная отчуждённость - они просто были необходимы ей.
    Однажды мы с ней попали под дождь, первый весенний дождь. Пятого или шестого мая. Мы ехали из леса по узкоколейке. Нас тащил старый маленький паровоз. Свесив ноги, мы сидели на открытой платформе, когда подул ветер и упали первые капли. Потом небо треснуло как распоротое полотно, и пошёл дождь. До города было далеко, и мы не стали вставать, а только сели поплотней и укрылись моей курткой, простроченной в крупную клетку. Но она не спасла нас. Мы всё равно промокли. Дождь был теплый и, спрыгнув на станции, мы сняли с себя обувь и побежали по лужам и тёплому, парящему асфальту. Мы долго бежали. От станции до троллейбусной остановки - две улицы и по площади метров двадцать. Несколько раз мы останавливались и, переводя дух, смотрели вверх: нет ли где неба в разрыве облаков. Но дождь не унимался, и в конце концов мы перестали обращать на него внимание, Мы уже не думали о том, как бы побыстрее попасть домой. Но когда мы прибежали на остановку и увидали, что троллейбус только что тронулся и уходит, нам стало досадно, мы помчались за ним во весь дух и уже на ходу сели. Всю дорогу она смеялась.
 - Ты чего? - опрашивал я. Но она не отвечала. Только у самого дома я узнал, что по дороге она потеряла свои сандалии. Мы были знакомы полгода, а то и меньше: с зимы до середины лета. В тот год она кончала свой техникум и уезжала работать по направлению на три года. Это направление было важным событием ее жизни. Оно означало разрыв со своим домом, старой поселковой жизнью и начало чего-то нового, самостоятельного на новом месте. И может быть поэтому, все, что она делала, всё, что она говорила, было окрашено в такой весёло-грустный тон. "Вот я с тобой сейчас смеюсь, как будто говорила она, но я уеду, ничего не поделаешь. И ты не принимай меня, пожалуйста, всерьёз»... Она только и говорила, как она будет жить самостоятельно. Я в ее жизненные планы не входил, это было ясно. Да и жениться на ней я не собирался. Я сам иногда себя корил, за то, что с «детским садом» связался. – А если замуж выйдешь, то не поедешь? – как-то спросил я. – Нет, не выйду. И все равно поеду. – Почему? – Я так хочу. Да и рано… - Тогда я тебя запомню, и всю жизнь буду вспоминать. - Хорошенько запомни… Вдруг, не вернусь.
      И я старался. Я вовсю старался. И чем явственнее для меня прослушивался этот тон, тем больше я старался запомнить и унести с собой. Как приговоренный, я боялся потерять в этот миг каждую каплю, каждую малость: слово, жест, поворот головы. Не её я боялся потерять, а память о ней. Я был намного старше её и понимал, что человека возле себя никакими силами нельзя удержать. Удержать можно лишь память о нём. Эта память, вернее, эти воспоминания, когда-то очень яркие по причине моей тогдашней впечатлительности, а теперь всё более зыбкие, долгое время хорошо служили мне. Когда особенно тяжело и хочется поплакаться в чей-нибудь фартушек, или, ещё хуже, забраться куда-нибудь подальше и надолго залезть в скорлупу, я вынимал их из своих тайников, а не было случая, чтобы они мне не помогали. Память - незаменимая штука. Я её оценил. И оценил давно. И изо всех сил старался беречь её. И не только никому ничего о ней не говорил, но и сам старался без особой нужды к ней не обращаться, чтобы не подвергать лишний paз ревизии то, что так дорого мне и так прочно в меня легло. Но в жизни часто бывают случаи, когда, выражаясь высокопарно, старые родники уже перестают питать землю вокруг тебя, а других нет, а ты стоишь и озираешься и не знаешь, куда податься, и еще, и еще раз пытаешься их оживить. И воды уже нет, а ты всё еще не можешь от них оторваться. В таких случаях очень полезно бывает копнуть поглубже и убедиться, есть ли там ещё что, или осталась одна сухая земля. А потом yже двинуться дальше.
   Конечно, это я придумал только сейчас, задним числом, чтобы оправдаться перед собой. А тогда в 25 лет, я такими красивыми категориями не думал. Напор жизненных сил, вернее, стояк по утрам был такой, что не пробздевшись как следует, стыдно было в коридор выйти. Одно время сбросить напряжение нам помогали девочки из строительной бригады, которые жили в нашем общежитии на втором этаже. Но с тех пор, как я познакомился с Никой, у меня появился другой клапан. Стоило мне заснуть с мыслью о ней, как она мне всю ночь снилась. в самых немыслимых позах, и утром приходилось менять трусы. После этого на душе становилось легко, и можно было спокойно жить целую неделю без всяких фривольных мыслей. Надо было только подпитывать свое воображение время от времени…
    И вот я снова иду, иду к ней, в этот уже чужой, но такой знакомый мне переулок, в этот чужой, но знакомый до запаха дом, нарушая все свои клятвы и придумывая на ходу оправдания: неудобно, мол, столько жить в одном городе и ни разу не явиться. Да, оно малодушно - побывать в этом районе, почти у самого её дома, не зайти. Было бы легче, если бы я не отдавал себе в этом отчета. Так нет же - полнейший отчет. А сделать с собой ничего не могу. И от этого у меня на душе и уныло, и тревожно, и темно.
    Открыл мне её отец - невысокий худой человек с сеткой грустных морщин под глазами. Он, сначала, посмотрел на меня, как на чужого, словно говоря: "Вы к кому, молодой человек?", но я назвал его по имени и отчеству и спросил, дома ли Ника, и, видно, по голосу он узнал меня, обрадовано улыбнулся и сказал: "Дома, дома. Заходи, Николай". Он помог мне раздеться, несмотря на стариковскую болезненность и негнущиеся суставы, достал мне комнатные тапки, подождал, пока я обуюсь, и повел через коридор и переднюю в зал. В доме всё осталось таким же, как было пять лет назад: та же холодная прихожая, полупустая гостиная, в ней диван, телевизор, старенький шкаф. Старики жили в маленькой комнатке, куда едва вмещалась большая деревянная кровать. Отец еe не стал меня "занимать", как это он привык делать в отсутствие дочери, только спросил, как я живy, где был, покачал головой относительно моей беспокойной работы и ушёл, сказав на прощание: "Ты тут у нас не в первый раз. САМ как-нибудь развлекайся. А она Сейчас выйдет. Наводит у себя марафет".
    То, как он это сказал, несколько удивило и озадачило меня. Он то сказал просто, между прочим, тогда как раньше краситься или "наводить марафет" перед кем бы то ни было дочери ни в коем случае не позволялось. Нравы в этом доме всегда были строгими. Но время - что вода, а мельница крутится. Пообмяк и старик и, видно уже давно Свыкся с мыслью, что Ника его - это уже не та Ника, что босиком, бывало, выбегала открывать ему дверь. Она слышала, как я пришёл. Когда я, нагнувшись, переобувался, она выглянула из кухни, взглянула на меня и тут же скрылась. Я даже не успел поздороваться, только успел заметить, что она была одета в синие джинсы и полинялую мужскую рубашку на выпуск. Из своей комнаты она вышла уже не в джинсах, а в кружевном коричневом платье и, не говоря ни слова, движением руки пригласила меня к себе. Я вошел под её пристальным взглядом, неловко стукнувшись плечом о косяк.
 - Вот вы и пришли, - сказала она, закрывая за собой дверь.
 - Да, - сказал я. - Вот мы и явились.
 - Долго же тебя пришлось ждать.
 - Да, - сказал я, - не год... И даже не ДВА...
- И как же это ты?
- Да вот так. Что, не ждала?
 - И думать уже перестала ...
 Я обошёл комнату рассматривая стены и углы, завешанные старыми иконами, полки с сувенирами, книги с нестертыми, блестящими обложками, оглянулся, подошёл к окну и, убедившись, что там ничего нет , слегка подпрыгнул и без рук сел на подоконник.
 - Ну, как я? А?
 - Совсем, как мальчишка, - улыбнулась она.
 - Ну, здравствуй, - сказал я, и она ответила мне глазами.
 – Ну, как ты тут, расскажи. Представь себе, что к тебе забрёл странник.
 Мне и самому хотелось ей многое рассказать. С кем, как не с ней, я разговаривал одинокими вечерами. С кем, как не с ней я советовался, спорил, жаловался на судьбу. Представлял, как она стоит в кругу подруг на перекрёстке: подруги галдят, смеются, а она стоит, улыбается и смотрит, занятая чем-то своим, поверх них. У неё какая-то странная была улыбка. Понимающая. "Я тебя слушаю, я внимательно тебя слушаю, как будто говорила она, и обещаю слушать так до конца. Более того, я даже сама готова поделиться с тобой. Хотя, господи, боже мой, как мне это всё знакомо..." Не знаю, представляла ли она, как её улыбка действует на людей. Я не раз испытывал её на себе, но боясь разрушить ту живую тишину, ту живую минуту, которая так нечасто связывает, соединяет людей, заговорить об этом с ней я не решался. Вот и теперь она стояла, опершись спиной о косяк дверей и улыбалась.
 - Ну, как ты тут живёшь, расскажи, - не выдержал я.- Ведь столько лет прошло...
 - Не могу, - она пожала плечами.
 - Почему?
 - Слишком много прошло - сказала она. - Так много, что двумя словами и не скажешь. Лучше ты расскажи.
А у меня слова застревают в горле.
 - Да что тут... - начал я, оторопев от такого внимания к своей натуре.
 - Да что тут говорить... Всё езжу. Где побывал? Легче перечислить, где я не был. А в последний раз? А в последний раз я был в Волгограде. И она начала расспрашивать меня про Волгоград. Правда ли, что он очень красивым стал, и был ли я на Мамаевом кургане. А я его, по правде сказать, и не видал. Издали. Бегал всё по заводам, заболел, но об этом я ей ничего не сказал, а стал вдохновенно сочинять, пока не зарапортовался.
 - А ты совсем не изменился, - с улыбкой сказала она. - Похудел только. Ты ещё не женился?
 - Нет.
 - А я, ты знаешь...
 - Знаю.
 - Откуда?
 Я показал на галстуки, ярким пучком торчавшие из шкафа.
 - Да, уже полтора года...
 Помолчали.
 - Он ничего, добрый, - сказала она, и я ответил, что неплохо. - Он любит детей. Я ответил, что это тоже хорошо. - Ты бы мог спросить, кто он такой, - сказала она.
 - АГА, - сказал я, - И кто он такой?
 - Он - мой бывший начальник. Из Самбора. Больше я не нашёл, что спросить, и в воздухе повисла тишина.
 - А почему бы тебе не спросить, как у меня дела, - сказала она.
 - Думаю, что ты сама скажешь. Если есть что сказать. Она улыбнулась. - Что, есть? Она кинула:
 - Я поступила в университет.
 - Молодец. А работаешь?
 - Все там же. Я знал, примерно, в какой системе она работает, но на всякий случай спросил:
 - А "всё там же" - это где?
 - В Интуристе.
 - И кто же ты теперь?
 - Администратор. У меня ёкнуло что-то внутри: хоть в одном городе у меня знакомый администратор. Я сделал глубокий вздох, но сразу не нашёл, что сказать, не сработала профессиональная привычка и она стала расспрашивать, как я живу, как у меня дела на работе.
 - Всё достаёшь?
 - Всё достаю. Достаю, выбивая. Вот на днях вычислительную машину достал. Миллион операций. Тебе не нужна? Она засмеялась:
 - Пока не нужна.
- Справляешься?
- СПРАВЛЯЮСЬ.
Она села на диван, сдвинув нога к ноге туфельку и острые коленки.
 - Ты извини меня, Николай. Я даже не предложила тебе сесть.
 - Ничего, пустяки.
 - Садись,
 - Мне здесь удобней.
 Она сидела и смотрела нa меня. И понимала. Казалось, она уже знала все, что произошло со мной за эти пять лет. И ждала от меня только подтверждения своим мыслям, а я ей их не давал. И поэтому она так пристально, не спуская глаз, на меня смотрела. Я порылся в кармане, достал пачку сигарет, поискал глазами пепельницу, не нашёл и положил пачку обратно.
 - Если хочешь, кури, - сказала она. - Я принесу пепельницу. Она вскочила и унеслась. - Ты не куришь? - спросил я, когда она вернулась.
 - Нет, не курю.
 - Сейчас многие курят.
 - А я не курю.
 - Правильно, - сказал я. - Это не приносит пользы.
 Она положила пепельницу и снова уселась на диван. Пепельница была старая, я её помнил еще с тех пор. Да и до меня ею пользовались много лет. Но сейчас в доме была совершенно стерильная атмосфера.
 - Дети есть? - спросил я.
 - Нет. Я закурил и спросил почему. Она пожала плечами и ответила, что раньше некогда было, а теперь - университет. Я спросил, не поздно ли потом будет? И она с улыбкой ответила, что не будет. Я ещё что-то спросил. Что именно, я yжe не помню, просто так, чтобы не выпускать из своих рук разговор. Всё время я старался спрашивать, спрашивать, спрашивать, чтобы один вопрос сменялся другим. Чтобы не было пауз. Этo был старый, избитый приём говорунов: устал сам – дай поговорить партнеру… Но она стала отвечать вопросами на вопрос. И была у нас с ней одна тема для разговора... Тема, которая как все прошлое, стояла у нас за спиной, Тема, котopую я боялся и которую старался избежать. Ибо они касалась случая, который составлял отрицательный баланс моей памяти. Случая, который я давно похоронил, и который с тех пор старался не вспоминать. Но я сам натолкнул её на эту тему, когда стал жаловаться на неосновательность и непрочность человеческих отношений, обвиняя весь мир в том, что мне не везёт.
 - Ты не прав, - сказала она, - Я не хотела тебе напоминать, ты же сам такой. Помнишь последнюю нашу встречу?
 - Помню, - сказал я.
 - Чего ты сорвался? - Я промолчал. - Ты всё ещё на меня обижен?
 - Нет, - сказал я, - Но я бы не хотел это обсуждать.
 - У меня душа не на месте, - оказала она.
 - А я про это давно забыл.
 - Вот и хорошо. Я просто испугалась тогда, что ты меня неправильно поймёшь. А потом мучилась всю ночь.
 - Понимаю, - сказал я.
 - И не обижаешься?
 - И не обижаюсь.
 - Ми ведь друзья, Николай. И останемся хорошими друзьями.
 - Да, очень старые друзья. Только вот видимся редко.
 - Ты сам виноват, Николай. Почему ты редко заходишь?
 - Некогда всё. Зазвонил телефон. Она вышла в коридор и подняла трубку: «Алло»… Звонили, вероятно, из интуриста. Кто-то у них там заболел, кто-то не вышел на работу и завтра её просили обязательно быть. «Да -да, - отвечала она в трубку, - обязательно буду. Передавайте ей от меня привет». И ещё передала много советов и много пожеланий, как это умеют делать только женщины, когда они разговаривают по телефону. И в этом незначительном и сугубо, казалось бы, деловом разговоре мне вдруг послышалось то знакомое, родное, что когда-то нравилось мне в ней. Тот тон, та манера, говорить, та манера держаться, те, интонации в голосе - все то, что только угадывалось в ней, в молоденькой девушке, а теперь выросло, окрепло и зазвучало в полную силу. Я не мог больше спокойно сидеть, встал, отвернулся к окну и обхватил себя руками. Так она меня и застала.
 - Ты тут без меня не скучал? - спросила она.
 - Нет.
 - А чем ты занимался?
 - Смотрел в окно, Тебя вспоминал. Она тихо подошла и остановилась рядом.
 - Погода что-то испортилась, - сказала она. - скоро Новый Год, а снега все нет.
- Да, - согласился я. - А снега все нет.
 Она замолчала, и я понял, что мне пора собираться.
 - Ты не забывай нас, Николай, - у порога сказала она. - Заходи.
 И я пообещал, что зайду. Легкомысленно пообещал, потому что уже тогда чувствовал, что никогда уже так, запросто, не зайду к ней. Мне вовсе не следовало сюда являться. Я шёл за разочарованием, но вместо закрытой главы и толчка, который я обычно получаю от подобного рода разочарований, я получил лишь жалкое подобие прежних наших встреч и горечь ещё одной своей давней ошибки. Жизнь не раз больно била меня, но так, как на сей раз, ещё никогда. И единственным утешением оставалось мне то, что я сам взвёл эту боль и сам её нацелил. Взвёл тем самым случаем, о котором она говорила, и только сейчас спустил курок.

 Это произошло в тот самый год, когда она уехала. Или, вернее, тем же летом, только ближе к осени. До этого я не получал от нее писем, да и не думал о них, потому что всё время бывал в разъездах. И вдруг получил от неё большое письмо полное слёз и сожалений. Ты знаешь, как мне без тебя тяжело, писала она. Мне тяжело так, что хочется уткнуться в подушку и реветь не столько от тоски, сколько от боли, когда я просыпаюсь, то первым делом одеваюсь и бегу смотреть почту. Мне хочется написать тебе: Николай, Коля, приезжай?" Я отпросился с работы, выписал ceбe командировку, взял денег, и поехал. После техникума ее направили в маленький городок в Ровенской области. Она работала там дежурной по этажу в только что открывшейся гостинице и жила временно там же на втором этаже. Она мне писала, как хорошо устроилась: большой номер с кухней на двоих с сотрудницей, все рядом и даже на работу ходить не надо: отдежурила – и дома. Одно плохо – ужасно скучно. Они никого не знали из местных и никуда не ходили. И уже надоели друг другу. Поэтому она меня приглашала. Ну и не только, я думаю. Природа хотела свое…Мы были уже достаточно взрослые, (хоть и с разрывом в десять лет), и достаточно долго знали друг друга, чтобы приступить уже к добыче оргазмов из недр своих тел. И я, конечно же, рассчитывал на какую-то очень «незабываемую ночь» в одном из номеров.
   Я приехал поздно вечером, в дождь. Было очень грязно, но она так обрадовалась мне, что глядя на неё, я сразу же забыл, как устал и как трудно я до неё добирался. До двенадцати часов мы просидели с ней в ресторане, а когда он закрывался, я взял бутылку портвейна и пригласил её к себе. - Я сейчас приду, - сказала она, - только переоденусь. Я прождал её полночи. Накануне я забыл завести часы и они остановились. Было ровно два. Я ежеминутно поглядывал на них. Но стрелки не двигались. И тогда я понял, что дальше ждать бесполезно, выпил бутылку вина и заснул.
   Утром я проснулся очень рано. Еще была закрыта входная дверь. Похоже было, что все, абсолютно все, этой ночью беспробудно спали. Ни одна дверь не скрипнула, ни один звук не раздался в коридоре. Стараясь не шуметь, я спустился вниз, разбудил сонную дежурную, рассчитался с ней и уехал, не попрощавшись.


Это текст, который был написан в 25лет. Отсюда эта подробность и необязательная многозначительность.